Хрущев Никита. Воспоминания (книга 1)

дальнейшего обострения классовой борьбы в СССР. Она запутала умы честных
людей и в партии, и вне партии. Сталин извратил все понятия. Действительно
имелись враги народа - настоящие, озлобленные враги Советской власти. Но в
ходе репрессий полетели головы честнейших людей, преданных революции и
рабочему классу, доказавших это и в Гражданской войне, и при строительстве
социализма. Они-то и сложили головы как "враги народа". Одной головой
больше, одной меньше. Какое это имело значение для Сталина? А как быть с
совестью? Совесть у Сталина? Его совесть? Да он бы сам первый посмеялся: это
- буржуазный пережиток, буржуазное понятие. Все оправдывается, что говорит
Сталин. То, что он говорит, - все лишь в интересах революции, в интересах
рабочего класса.
Поэтому я ехал, летел и шел к Сталину, как говорится, отдаваясь на волю
судьбы: что станет со мною, не знал. Встретились. Когда я вошел в кабинет,
Сталин двинулся ко мне; точнее, не двинулся, а сделал шаг в моем
направлении. Поздоровался. Сталин - это актер. Он умел владеть собой,
никогда не выдавал: не то он кипит, не то относится с пониманием. Он умел
носить маску \372\ непроницаемости. Поздоровались, и он говорит мне: "Немцы
объявили, что они столько-то тысяч наших солдат взяли в плен. Врут?".
Отвечаю: "Нет, товарищ Сталин, не врут. Эта цифра, если она объявлена
немцами, довольно точная. У настам было примерно такое количество войск,
даже чуть больше. Надо полагать, что частично они были перебиты, а другая их
часть, названная немцами, действительно, попала в плен". Сталин ничего мне
не ответил. Я видел, как он кипит, и не знал, куда прорвется этот котел. Но
он сдержался: ничего мне не говорил больше, не упрекал ни меня, ни
командующего. Помалкивал. Перешли в разговоре на другие дела: что мы
предпринимаем? Какая есть возможность построить оборону по Донцу, с тем
чтобы противник не перешел Донец на этом направлении? Как задержать его
продвижение при наших очень ограниченных возможностях? Потом пошли обедать.
Не помню, сколько дней пробыл я в Москве. Чем дольше, тем более
томительно тянулось время, которое должно было чем-то кончиться для меня
лично. Но чем оно кончится, я был в неведении. Думал, что Сталин не пройдет
мимо такой катастрофы после нашей победы под Ростовом и громкой победы под
Москвой, не простит и захочет найти козла отпущения, продемонстрировав свою
неумолимость, принципиальность и твердость: не останавливаться, не
колебаться насчет судьбы личности, как бы она ни была известна или даже
близка ему, если это касается интересов страны. Тут имелась возможность
продемонстрировать это. Вот, мол, катастрофа разразилась по вине такого-то
или таких-то. А правительство и Сталин ни перед чем не останавливаются и
строго наказывают виновных людей. Я даже догадывался, исходя из прежнего
опыта, как Сталин может формулировать. Он был большой мастер на такие
формулировки. Да и в общем-то он человек был очень одаренный, умный. Вопрос
заключается в том, как ум надо оценивать в разных случаях. Одно дело, когда
ум направлен на соблюдение интересов революции, ее развития и укрепления;
другое, - когда против революции под прикрытием горячих лозунгов защиты ее
интересов. А в результате гибли люди, до глубины души преданные делу Ленина,
делу марксизма-ленинизма.
В один из этих мучительных дней сидели мы за столом, обедали. У Сталина
в то время обедов без того, чтобы не напились люди, хотят они этого или не
хотят, уже не бывало. Он, видимо, хотел залить совесть свою, одурманить
себя, что ли. Не уходил из-за стола трезвым и тем более не отпускал трезвыми
близких людей и тех из генералов и командующих войсками, которые приезжали с
докладами, если готовилась какая-нибудь операция. За обедом завел \373\ он
разговор о Харьковской операции довольно монотонным, спокойным тоном. Но я
знал эти кошачьи сталинские лапы. Смотрит он на меня и говорит: "Вот, в
Первую мировую войну, когда одна наша армия попала в окружение в Восточной
Пруссии, командующий соседней армией, удравший в тыл, был отдан под суд. Его
судили и повесили". Я говорю: "Товарищ Сталин, помню этот случай. По
газетам, конечно. Русские войска там раньше попали в плен к немцам. Власти
вынуждены были осудить Мясоедова, и его повесили. Он был предателем,
немецким агентом. Правильно сделал царь, что его повесил как предателя
России. Но только он был жандармским полковником, а не командармом". Сталин
ничего больше не сказал и дальше свои мысли не развивал. Но и этого было для
меня достаточно. Можете себе представить, как я себя чувствовал после такой
аналогии? Первая мировая война. Восточная Пруссия, крах русских войск и
затем казнь Мясоедова. И вот вам теперь 1942 г., операция с разгромом наших
войск. Член Военного совета, член Политбюро ЦК партии находится здесь и
Сталин ему напоминает, что в истории уже был "такой же случай"{20}.
Я, признаться, прикидывал тогда так: это Сталин морально меня
подготавливает, чтобы я с пониманием отнесся, что в интересах Родины, в
интересах Советского государства и для успокоения общественного мнения надо
показать, что все виновные в поражениях строго наказываются. Тому уже был
пример в первые дни войны, когда немцы прорвались на Западном фронте,
уничтожили нашу авиационную технику и вообще смяли весь фронт. Фронт пал.
Если бы не пал, может быть, по-другому и протекала бы война. Тогда Сталин
арестовал, судил и казнил командующего войсками фронта генерала Павлова, его
начальника штаба и других лиц. Был уже такой прецедент. А тут и я, как
говорится, ожидал своей судьбы. Единственным затруднением для Сталина, как я
считал, был мой телефонный звонок к нему при свидетелях. Разговор велся
через Маленкова. Присутствовали, вероятно, и другие. Как бы ни близки были
эти люди к Сталину, он понимал, что просто так не обойдется. Возникнут
разные мнения, которые могут просочиться, сейчас же или потом, и это
обернется против Сталина.
Пробыл я в Москве некоторое время, и Сталин сказал, что я могу уезжать
опять на фронт. Я обрадовался, но не совсем, потому что знал случаи, когда
Сталин ободрял людей, они выходили из его кабинета, но тут же отправлялись
не туда, куда следовало, а туда, куда Сталин указывал тем, кто этим делом
занимался и хватал их. Я вышел. Ничего. Переночевал. Наутро улетел и
вернулся на фронт. \374\ Там положение было очень тяжелым. Когда мы
проводили зимой Барвенково-Лозовскую операцию, обязанности распределялись
так: командующим войсками Юго-Западного направления был Тимошенко,
командующим войсками Юго-Западного фронта - Костенко, начальником штаба у
него был Бодин, а начальником штаба Юго-Западного направления с весны стал
Баграмян. Я уже говорил о Костенко. Это очень хороший и приятный человек,
боевой и исполнительный генерал. Но, чтобы справиться с ответственными
обязанностями командующего войсками фронта, ему не хватало военной культуры.
Мы тогда считали, что если при командующем Костенко будет начальником штаба
Бодин и если Костенко станет внимательно относиться к своему начальнику
штаба, то промахов ожидать не придется. Я особенно надеялся на Бодина в
смысле его способности понимать обстановку. При любых ситуациях он всегда
сможет прийти на помощь своему командующему. А членом Военного совета
утвердили Кириченко{21}.
Не помню, по какому случаю Бодин прилетел к нам в Сватово, где
находился штаб Юго-Западного направления. Но он тогда рассказал мне об
обстановке в штабе фронта и пожаловался: "Я хотел бы, чтобы вы знали. Когда
мы переехали из Воронежа и стали штабом Юго-Западного фронта, то стали
злоупотреблять питейными делами: и Костенко, чего я за ним раньше не
замечал, и особенно Кириченко. Сложилась для меня лично довольно тяжелая
обстановка. Если я как начальник штаба что-либо предлагал, то встречал при
обсуждении вопросов сопротивление. Я не чувствую поддержки со стороны
Кириченко. Ужасно трудно стало работать, я не гарантирую, что будут приняты
разумные решения". Эти его соображения меня очень обеспокоили. Я в честности
Костенко не сомневался, но больше ценил Бодина, считая, что он лучше
разбирается в военных вопросах. Я полагал, что Костенко без Бодина не сумеет
справиться с управлением фронтом. Когда производили назначения, я думал, что
Кириченко будет поддерживать Бодина. А тут Бодин сказал мне, что все обстоит
наоборот. Костенко с Кириченко вместе пьют и все вместе решают без Бодина.
Мы обсудили это с Тимошенко и решили, чтобы он по совместительству стал
командующим войсками Юго-Западного фронта. Так было нами доложено Сталину и
им утверждено. Потом я сказал Кириченко: "Как вам не стыдно? Почему вы стали
прислушиваться в чисто военных вопросах больше к Костенко, чем к Бодину?
Бодин - и более образованный человек в военных вопросах, и более
располагающий к себе и своими знаниями, и умением, \375\ и тактом. Почему вы
повернулись к нему спиной и не стали его поддерживать? Начали злоупотреблять
винными делами?".
А когда я приехал к ним, то застал такую картину: выходит ко мне
Кириченко в светло-серой шинели (а как раз в то время ввели генеральские
шинели такого светло-серого тона). В царские времена генералы носили шинели
такого цвета. Полиция, офицеры, приставы, надзиратели тоже ходили в шинелях
такого цвета. Я - к нему: "Как вам не стыдно? Какой вы генерал? Нарядились,
как павлин. Зачем вам это нужно? Разве вас это украшает или поднимает в
глазах военных? Все равно военные знают, что вы не военный человек. Вы здесь
- представитель партии, член Военного совета. Недостаточно вам этого? Чем
партия вас наделила, тем и дорожите. Проводите нашу политическую линию на
пользу армии и на пользу партии". После этого я уже никогда не видел его в
такой шинели. Вот тоже характерная черта. Ведь мишура для человека стала тут
главнее, чем политическая суть дела.
Возвращаюсь к периоду, когда мы разделились на командование
Юго-Западного фронта и Юго-Западного направления. Мы потерпели жестокое
поражение. Люди выходили из окружения. Тимошенко, пользуясь опытом
Гражданской войны, приказал: "Ну, и что? Разбежались войска? Поставьте
кухни. К кухням солдаты придут: им деваться больше некуда". Действительно, к
кухням приходили солдаты. Сколько-то в совокупности набралось. Еще кое-какие
соединения мы получили из резерва Верховного Главнокомандования: танковые
корпуса и стрелковые части. Стали возводить оборону. Более или менее
построили. Когда противник попытался переправиться через Донец, мы отразили
все его атаки.
Видимо, у него к тому времени возникли уже другие планы. Потом это
стало ясно, хотя атаки на данном направлении он проводил жестокие. Затем они
прекратились, и вскоре вырисовался замысел противника. Он готовил главный
удар не тут, а севернее Харькова в направлении Воронежа. Немцы стали
подбрасывать туда пехоту и авиацию. Не помню, в мае или в июне немецкий
самолет приземлился на нашем аэродроме. Он потерял ориентировку. Самолет
перевозил штабные оперативные документы - карты и прочее. По этим документам
выходило, что противник имеет намерения (и существует уже разработанный и
оформленный документ) наступать на Воронеж. Через какое-то время один за
другим приземлились на наших аэродромах еще два немецких истребителя.
Конечно, мы взяли летчиков в плен, допрашивали их и выяснили, что они тоже
потеряли ориентировку. "Мы, - говорят, - летели на такой-то аэродром и сели
сюда. Думали, что это наш аэродром, \376\ а оказалось, что сели в вашем
расположении". Мы, конечно, докладывали в Москву, что идет подготовка
наступления противника, он стягивает войска, авиацию: вот
летчики-истребители попали к нам в плен, приземлились на нашем аэродроме,
сообщили то-то и то-то. Надо делать соответствующие выводы.
Помню в этой связи звонок Сталина. Разговаривал он со мной в такой
манере - иронически и с издевкой: "Ну, что там вам немцы подбрасывают? А вы
принимаете всерьез намерения противника? Они вам карту подбросили. Самолет
сел; истребители, вы докладываете, тоже садятся. Это делается для того,
чтобы ввести вас в заблуждение, дезориентировать". Одним словом, сказал, что
мы не понимаем, что это противник делает сознательно. А ведь в том самолете
помимо карт был еще и генерал! Тоже нарочно подбросили? Сталин не понял
намерений немцев. Он поверил в другую версию, которую они создавали,
распуская слухи (говорю это теперь на основе документов, которые
опубликованы в книге "Совершенно секретно!.."), что готовят удар в
направлении Москвы, то есть еще раз в том направлении, где потерпели
поражение зимой 1941 - 1942 года. Это им было нужно для дезориентации нашего
Верховного Главнокомандования, и им это удалось. И вместо того, чтобы
правильно разобраться в деле и создать мощную группировку войск восточное
Харькова, чтобы быть готовыми к отражению врага, мало что было сделано.
Наоборот, Сталин-то и клюнул на провокацию, которую задумал Гитлер, а
никаким данным, которые сообщали ему мы, не верил. Одернул нас, что мы,
дескать, слишком доверчивы, наивны. Он считал, что удар будет нанесен в
другом месте, и соответственно, мало что было предпринято, с тем чтобы
усилить наше направление.
Какими силами располагал враг, я сейчас не скажу. Но теперь это все
известно. Если бы был правильно разгадан замысел Гитлера, если бы правильно
оценили наше предложение и усилили наше направление, то мне кажется, что
тогда сдержать там немцев было возможно, ход войны был бы другим:
наступление немцев, по всей вероятности, ограничилось бы Донцом. Они бы
дальше на Восток не продвинулись. Что ужасно? То, что мы потеряли тысячи
людей, что мы опять отдали часть нашей территории, что мы продлили войну,
может быть на год, а может быть, и на два.
Итак, приближался срок, назначенный врагом. Мы с Тимошенко сами приняли
меры, какие могли, на нашем направлении. Выехали на командный пункт. Там
стояла наша 21-я армия. Командовал ею Гордов{22}. Противник точно в
упомянутый им срок начал проводить операцию. Как всегда, развернулась
артиллерийская \377\ подготовка. Мы с командармом-21 и Тимошенко находились
на командном пункте: на чистой поляне было вырыто какое-то квадратное
углубление. Вот и все оборудование КП. Это похоже на Гордова. Он пренебрегал
опасностью и демонстрировал свою храбрость, да и действительно был храбрым
человеком. Сидели мыв этой яме у телефонов, а через нас летели, завывая,
снаряды. Завязались бои. Но соотношение сил оказалось неравным. Мы и не
рассчитывали на свой успех, если противник реально избрал это направление
для нанесения главного удара. У нас не имелось подкреплений, которые могли
бы дополнительно преградить путь противнику, хотевшему отсюда развивать свой
успех на Воронеж.
Наши войска были смяты, хотя и не сразу. Полная дезорганизация нашего
фронта наступила в середине или, может быть, уже к концу июня. Помню лишь,
что когда наши войска отступали, то уже стояли высокие рожь и пшеница.
Пехота и танки - все это бежало на восток по посевам. К нам в штаб прилетел
тогда Василевский. Усиленный нажим противника ощущался на направлении 38-й
армии, которой командовал Москаленко{23}. Поговорив с Василевским, мы
условились: давайте сядем на автомашину и проедем к Москаленко. Там теперь
главное направление боев. Когда мы приехали в расположение войск Москаленко,
то застали ужасную картину. Самолеты противника безнаказанно летали на
бреющем полете и расстреливали все, что видели: отходящие автомашины, танки,
пехоту. Мы застали какое-то неорганизованное бегство. Василевский говорит:
"Давайте проедем в "хозяйство" командующего". Стали мы его искать. Знали,
где он находился раньше, и направились сначала туда. Когда подъехали, то там
уже снимались с места кухня и военторг.
Мы поняли по обстановке, что здесь-то и был штаб. Навстречу попался
здоровый такой парень, лицо у него - кровь с молоком. Солдаты о таких
говорили: "По физиономии видно, что из военторга". Не выходя из машины,
Василевский подозвал его. У Василевского (я уже упоминал) был мягкий
характер и деликатное обращение с людьми. Он говорит: "Послушайте,
послушайте, товарищ! Это не Москаленко ли хозяйство?". Тот отвечает: "Да,
Москаленко". "А где сам Москаленко?". Солдат сказал, что в таком-то селе,
неподалеку отсюда, не дальше чем в 10 километрах. Мы направились было туда.
Вдруг этот солдат закричал: "Стой! Стой!". Остановились. Этот краснорожий
нахал, глядя на Василевского, говорит ему: "Товарищ генерал, вы вчера у меня
отобедали и не заплатили за обед". Василевский перевел взор на меня, потом
на него: "Послушайте, батенька, что вы говорите? \378\ Как это могло
случиться? Я же здесь не был, только что приехал". И обращается ко мне,
вроде бы за подтверждением: "Вы же знаете, что я только что приехал?" Тот
нахал тут же отвернулся и ушел. Это, видно, тренированный был рвач: позволил
себе обратиться к незнакомому генералу с заявлением, что тот ему не заплатил
за обед. А Василевский стал оправдываться. Другой бы генерал иначе
реагировал. Недаром я с уважением относился к Василевскому, хотя никак не
мог забыть разгром наших войск южнее Харькова, и мой разговор с ним перед
этим по телефону, его реакцию на мою просьбу. Видимо, до конца жизни не
забуду, не смогу примириться, найти разумное объяснение поведению
Василевского.
Поехали мы в указанном направлении, прибыли в то село, и еще не
развернулся штаб, как встретили Москаленко. Москаленко - человек очень
нервный, даже более чем нервный. Он встретил нас словами: "Вот, опять вы ко
мне приехали в такую минуту, когда я не могу голову поднять. Противник не
дает покоя". Так же он меня встречал и в других случаях, когда я у него
бывал. Потом он рассказал нам о расположении своих войск, хотя точно и не
мог знать это, потому что противник как раз в то время подавлял его бегущие
войска. Так началась новая катастрофа, уже восточное Харькова, в направлении
Воронежа, а потом и Сталинграда. Здесь мы уже отступали, как говорится, без
задержки. Как только закреплялись, враг опять сбивал нас с занятых позиций,
и мы вновь отходили. Тут у нас и не было сплошной линии фронта. Сражались
отдельные очаги сопротивления, а противник отгонял нас все дальше к Дону. И
оказались мы на воронежской земле. Не помню названия села, где расположился
наш штаб. Но помню, что у нас тогда не было сил, чтобы держаться на месте.
Разведка доложила, что на северо-запад от нас сконцентрированы танки
врага. Видимо, этой ночью он войдет с танками в село, где расположен наш
штаб. Знал ли противник, что здесь расположен штаб фронта, или нет, не могу
сказать. Мы предупредили всех работников штаба, чтобы, когда стемнеет, они
переправились через Дон. Село от Дона было не более чем в 20-ти километрах.
Мы рекомендовали никому на ночь не задерживаться в этом селе, потому что
люди могут попасть в плен к немцам. А мы с Тимошенко выжидали, пока
смеркалось: хотели использовать сумерки, чтобы проехать в полутемноте, но до
наступления ночи, потому что ночью ехать без фар невозможно, а, завидев
фары, противник расстреливал все машины. Приехали на переправу. Вражеские
самолеты бомбили ее. Не думаю, будто враг знал, что \379\ именно сейчас
переправляется командующий войсками и член Военного совета фронта. Нет,
любая переправа интересует противника. Там всегда концентрируются
транспортные средства, люди, и там их легче уничтожить.
Переправились мы на каком-то катере, не то лодке на левый берег Дона,
отъехали неподалеку и расположились в каком-то селе просто отдохнуть. Войск
у нас не было. Остались разрозненные части. Боеспособными единицами мы не
располагали. Такая вот была "веселая картина". Назавтра получили указание из
Москвы перенести штаб фронта в Калач-на-Дону, что западнее Сталинграда.
Начальником штаба направления стал Бодин, Тимошенко опять командовал
Юго-Западным направлением и Юго-Западным фронтом, а Костенко к тому времени
погиб в Харьковской операции вместе со штабом 6-й армии. Когда мы получили
указание из Москвы переместиться в Калач, я уехал туда с Бодиным и
Баграмяном. Тимошенко же сказал, что останется с членом Военного совета
Гуровым здесь, чтобы организовать те войска, которые сумеют переправиться
через Дон. Мы уехали. Это было, на мой взгляд, очень странное решение
командующего. Мне оно было непонятно. Позднее я даже не спросил Тимошенко,
чем же оно было вызвано, и только сам сделал вывод, что, видимо, Тимошенко
морально подавлен, хочет как-то оправдаться перед самим собой.
Несколько дней не имели мы с ним связи. Он не имел связи и со штабом.
Мы его просто не могли найти. Когда Сталин обращался к нам, то мы не могли
ответить, где находится командующий. Получалось, что вроде бы мы его где-то
бросили. Можете себе представить? Это в сталинские-то времена, когда любому
мерещилось на каждом шагу - измена, предательство! В тяжелейший период для
нашей армии и уже дважды подряд на направлении, где командует Тимошенко и
где я являюсь членом Военного совета, подвергаются такому жестокому разгрому
наши войска. А командующего вообще нет. Значит, он сбежал? Нет вместе с ним
и члена Военного совета дивизионного комиссара Гурова. Ей-богу, появилась у
меня тогда такая мысль. Хотел ее отогнать, но она как бы сама нанизывалась
на факты. При Сталине он свое понимание вещей буквально вбивал в сознание
каждому, с кем соприкасался. Естественно, зародились нехорошие мысли и в
отношении Тимошенко.
Получаем новый приказ - переместить штаб в Сталинград. Там находилась
какая-то группа лиц, которая должна была проинформировать нас, что входит в
наше распоряжение и в состав нашего нового. Сталинградского фронта. Мы с
Бодиным поехали на автомобиле и в дороге встретили Тимошенко! Позднее Гуров
\380\ рассказывал мне, что они отсиделись в стоге сена. Разостлали под собой
бурки и командовали теми, кто был вокруг. Никакой связи не имели, никого
близко не знали. "У Тимошенко, - говорил Гуров, - было такое настроение: что
же поеду я сейчас и буду сидеть в штабе? Что я смогу сказать Сталину? Войск
нет, управлять некем. Мне будут указывать, как отражать натиск противника, а
отражать-то нечем. Одним словом, все сразу: и уязвленное солдатское
самолюбие, и огорчение. Он, конечно, переживал не меньше, чем я. Его (теперь
уже не меня) обвиняли в этом поражении, а виноваты были Генеральный штаб и
лично Сталин. Между собою мы не обменивались мнениями по данному вопросу. Я
был, конечно, настороже, потому что Тимошенко в разговоре со Сталиным
согласился, как сказал мне Сталин при телефонном разговоре через Маленкова,
что это я нажал на Тимошенко в ходе Харьковской операции. А мне уже
достаточно было, что я назойливо добивался утверждения решения нашего штаба
и тем самым вызвал в мае недовольство и раздражение со стороны Сталина.
Уехали мы в Сталинград вдвоем с Бодиным. Тимошенко же опять не поехал,
хотя имелось прямое указание Сталина прибыть туда, и даже было указано
время. Ехали мы с Бодиным вдвоем на автомашине. Настроение, конечно, хуже
некуда. Переносим свой штаб в Сталинград и знаем, что на всем пространстве
между Доном и Сталинградом у нас почти нет войск. Есть какие-то
дезорганизованные их остатки, не представляющие боевой силы, на которую
можно положиться, чтобы задержать противника. Помню даже такую мелочь.
Перебрались через реку Хопер. Бодин говорит: "Давайте искупаемся". Роскошь
для того времени. Не до того было. Но мы под влиянием южного солнца решились
и искупались. Прибыли в Сталинград. Я впервые попал в этот степной город. На
меня он произвел впечатление большой деревни, за исключением той его части,
где расположен тракторный завод. Там виднелись современные постройки
кирпичной кладки, четырех- и пятиэтажные. Там же заводы "Баррикады" и
"Красный Октябрь", мельница, другие сооружения. Преобладали деревянные
строения. Я был поражен, что в степи, где вообще нет леса, за исключением
Дубовой рощи на левом берегу напротив Сталинграда, в нем сплошь деревянные
постройки. Потом понял, что Волга посылала сюда на своей груди плоты,
поэтому лес был тут дешевый.
Нас встретил генерал Толбухин{24}. Он был назначен начальником
укрепрайона Сталинграда и занимался строительством укреплений: рытьем
траншей и противотанковых рвов. Мало еще было сделано. Видимо, не так давно
началось строительство. Боевых \381\ единиц у Толбухина имелось тоже очень
мало. Нам доложил представитель Генерального штаба (не помню, кто это был),
что здесь находятся армии 62-я и 57-я неполного состава. 57-й армией потом
командовал Толбухин, 64-й - Чуйков, 62-й - Колпакчи{25}. Стояли там и
соединения, в частности, механизированная бригада {26}. Командовал ею
полковник Бурмаков, а членом Военного совета был хорошо известный мне
человек: когда я был секретарем Бауманского райкома партии Москвы в 1931 г.,
он являлся секретарем парткома мясо-молочного комбината имени Микояна. Очень
задорный такой был паренек, еврей, энергичный и хороший секретарь партийной
организации, инициативный человек. Прекрасно вел себя и, будучи комиссаром
этой мехбригады, имел звание полкового комиссара. Находились там также
другие воинские части, но мелкие.
Вскоре после того, как мы с Бодиным прибыли в Сталинград, меня вызвали
в Москву. Приехал я в столицу, ожидал опять всяческих неприятностей. Неудачи