Хрущев Никита. Воспоминания (книга 1)

невдалеке и ведет артиллерийский обстрел Ровно. Вечером я решил вернуться в
Киев. Меня уговаривали остаться, но я не согласился. Выехал на север и
направился вдоль нашей старой границы с Польшей.
В каком-то месте размещалась наша тыловая снабженческая база. Я приехал
туда уже ночью. В помещении было страшно много народу. Окинул я всех
взглядом и подумал: "Сколько же тут переодетых бандеровцев? И они тут
подкармливаются, обогреваются, а заодно шпионят". Меня заранее предупредили,
что хотя не было тревожных случаев, но замечено, что здесь орудуют
бандеровские силы, поэтому дорога небезопасна. Тем не менее я решил той же
ночью поехать дальше, чтобы там не ночевать. Приехал \583\ в какой-то
городок на старой границе, где и заночевал. Вероятно, поступил правильно.
Летом и осенью 1944 г. наши войска успешно продвигались на запад. Я
теперь все реже бывал в штабе фронта: много было дел в республике. Хотя мне
и хотелось, но не мог вырваться на фронт. А мне очень даже хотелось порою
просто взглянуть на территории, которые мы освобождали. Это была уже не
советская земля, а Польша. Наступил январь 1945 года. Мне позвонил Сталин:
"Можете приехать?". Я: "Могу". "Приезжайте. Вы очень нужны". Я сейчас же
вылетел в Москву.
Сталин встретил меня в приподнятом настроении. Говорит: "Польские
товарищи просят оказать им помощь в налаживании жизни и деятельности
городских учреждений, особенно в налаживании водопровода и канализации, без
чего города жить не могут. Освободили мы Варшаву, а они в беспомощном
положении: вся Варшава в руинах, и они там ничего не могут сделать. А вы уже
накопили опыт быстрого восстановления в освобожденных городах самого
необходимого". Отвечаю: "Хорошо. С удовольствием поеду в Варшаву. Разрешите
мне взять с собой инженера по коммунальному хозяйству и инженеров по
электростанциям. В первую очередь надо дать электрическую энергию, воду и
восстановить работу канализации: город не может жить без этих трех
компонентов".
Я пригласил тогда с собой Страментова{18}. Я знал его как энергичного
инженера-организатора. Потом пригласил инженеров по электростанциям,
водопроводу и канализации. Этих людей я, кажется, взял в Москве, а может
быть, кое-кого и из Киева, и вместе с ними вылетел в Варшаву. Тогда
Временное польское правительство, Комитет национального освобождения, как
раньше оно называлось, размещалось в пригороде Варшавы - Праге, на правом
берегу Вислы. Премьером был Осубка-Моравский, секретарем ЦК Польской рабочей
партии - Гомулка, а президентом Варшавы, как он тогда назывался, -
Спыхальский, имевший звание генерала{19}. Он произвел на меня благоприятное
впечатление: молодой, энергичный, деятельный человек. По образованию он
инженер-архитектор. Получилось хорошее сочетание: архитектор стал главой
восстанавливаемого города Варшавы.
Прежде Спыхальский занимал ответственные должности в Гвардии Людовой и
Армии Людовой, созданных коммунистами Польши, и являлся одним из
организаторов их вооруженных отрядов. Даже занимая гражданский пост
президента столицы, Спыхальский ходил в военной форме. Президента Крайовой
Рады \584\ Народовой Берута я встречал не раз и ранее, а со Спыхальским
встретился в первый раз.
Мы условились, что наши инженеры вместе с польскими разобьются по
участкам на группы. Одни взялись обследовать, в каком состоянии находится
электростанция, сколь быстро можно ее восстановить и получить ток, другие
принялись за водопровод, третьи - за канализацию. Все самое главное для
людей. Расчистку города вели сами поляки, наших услуг тут не требовалось. Во
главе всего дела я поставил теоретика и практика городского строительства
Страментова. Он имел дело и с польскими специалистами, и с нашими.
Конкретные вопросы, которые возникали, советские инженеры прежде всего
обсуждали именно со Страментовым, а потом уже Страментов докладывал мне, и
наши специалисты обсуждали далее ход работы с польскими товарищами. Вскоре
мне доложили радостную весть: в электростанции, которая, по словам поляков,
была полностью разбита, фактически разрушено только ее здание, а
оборудование можно будет пустить, получим ток. Внешний осмотр показал, что
машины на ходу. В таком же состоянии были механизмы, подающие воду, ее тоже
можно быстро подать. И канализация не была как будто бы разрушена. Это было
радостно слышать.
Когда спустя несколько дней детальное обследовали состояние машин и
опробовали турбины, я в шутку сказал Беруту: "Не отдадите ли в уплату за
нашу консультацию и помощь половину энергии, которую мы восстановим в
Варшаве, для Киева?". Тогда в Киеве с электричеством обстояло дело очень
плохо, электростанция была разрушена. Хотя и был в городе свет, но не всюду.
У поляков положение оказалось лучше, электростанция меньше разрушена.
Варшава получила электричество, получила воду. Берут сиял, благодарил нас,
просил передать благодарность Сталину. Он говорил очень искренне. Я считаю,
что он был честным коммунистом, преданным делу марксизма-ленинизма. Но у
него имелась та слабость, что он чересчур мягкий, добрый, доверчивый
человек. Это приводило к осложнениям; люди, которые рядом с ним работали,
нехорошо пользовались этими чертами его характера.
Берут порекомендовал мне: "Нашей партией руководит крупный деятель
коммунистического движения товарищ Веслав, то есть Гомулка. Я хотел бы
попросить вас подъехать к нему на квартиру, потому что он сильно болен и не
выходит на улицу". Отвечаю: "Хорошо, с удовольствием поеду, познакомлюсь с
ним". Мне дали проводника, и я отправился к Гомулке. Не помню, конечно, на
какой он жил улице. Помню только большую комнату, мрачную \585\ и
закопченную. Там стоял какой-то камелек, чтобы можно было согреться, печное
отопление не работало. Его жена стирала белье, когда я пришел. Гомулка сидел
в кресле, и щека у него была повязана черным платком. Поговорили. Гомулка
тогда не особенно владел русским языком, но с ним все же можно было
объясниться, да и переводчик помогал.
Товарищ Веслав рассказал, как он оценивает положение дел в стране и как
организуется работа Рабочей партии. На меня Гомулка произвел впечатление
человека с трезвым умом, знающего, с чего начать и как поставить
деятельность партии, да и правительственных органов. Одним словом, произвел
впечатление крупного политического и государственного деятеля. "Пока, -
говорил он, - я болен, но вот я поднимусь, и скоро поднимусь, тогда включусь
полностью". Когда я рассказывал Сталину о своей поездке, то сообщил и о
Гомулке. Мы его прежде не знали. Мне неизвестно, слышал ли Сталин о нем.
Наверное, тоже не слышал. Я дал ему высокую оценку и хорошо охарактеризовал
его перед Сталиным.
Захотелось мне побывать в Лодзи. Лодзь уже была освобождена от
фашистов. Лодзинские текстильные предприятия еще до Первой мировой войны
славились на всю Россию (Варшава и Лодзь входили тогда в состав Российской
империи). Лодзь - это крупный промышленный пролетарский центр. Вот почему
мне хотелось взглянуть на нее. И я сказал об этом Гомулке. Он: "Хорошо,
поезжайте". Видимо, польские руководители договорились между собой, потому
что Осубка-Моравский предложил со своей стороны: "И я с вами поеду". Я ему:
"Пожалуйста". Отправились мы на автомашине в Лодзь. Это довольно далеко от
Варшавы, но дорога была очень хорошая. В пути я, конечно, видел разрушения,
которые война принесла Польше, но особенно больших разрушений не заметил.
Прибыли в Лодзь, заехали в гостиницу, хорошо оборудованную, некогда
богатую, но холодную: отопление не действовало, а мы должны были заночевать
в этой гостинице. Здание нас не грело, а только защищало от ветра. Это был
настоящий ледник, и мы, чтобы согреться, натянули на себя все одежды,
которые у нас имелись под рукой. Вечером появился Роля-Жимерский, ужинали
вместе. А на второй день осмотрели город. Лодзинские фабрики не работали.
Вообще ничто в городе не функционировало, все было дезорганизовано, хотя
разрушений в Лодзи я тоже не видел. Во всяком случае, таковые не
запечатлелись в моей памяти. Сравнивая разрушенные Киев, Харьков, города и
шахты Донбасса, \586\ Полтаву с тем, что я заметил здесь, я пришел к выводу,
что Польша "отделалась" довольно легко, за исключением Варшавы.
Варшава лежала в руинах, сохранились целыми лишь отдельные дома. Люди
жили в развалинах и в подвалах. Все было завалено щебенкой от развалившихся
верхних этажей; люди делали лазы в руины, как-то устраивались там и жили. Я
поднялся на самолете, чтобы осмотреть Варшаву с воздуха. Ведь трудно
представить себе масштабы разрушений, когда едешь по улицам: и слева, и
справа развалины - все равно что едешь в горах или меж скал. Когда я
поднялся в воздух и сделал несколько кругов над Варшавой, то увидел ужасное
зрелище: все разбито, особенно район гетто, где фашисты собрали евреев и там
их уничтожили, разрушив там буквально все, что поддавалось разрушению.
Другие районы города пострадали, может быть, меньше, но тоже лежали в
развалинах.
В один из воскресных дней варшавяне организовали уборку улиц, чтобы
обрести возможность пользоваться ими, ходить и ездить по ним. Берут
предложил мне: "Давайте и мы поработаем, хотя бы символически". Мы пришли в
отведенный заранее район, где уже собрались рабочие, служащие. Тогда их так
не разделяли, а просто говорили обо всех - варшавяне, но не в том смысле,
как мы говорим "киевляне", то есть жители Киева: нет, вкладывали в это слово
особый общественный смысл. Приходили с плакатами и лозунгами, призывавшими
восстановить полностью Варшаву. Приступили к делу. Работали все дружно, но
люди питались плохо, и особых успехов трудно было ожидать. Мы тоже немного
поработали, действительно - символически.
Вместе с Берутом были там Спыхальский и другие руководящие товарищи,
всех и не помню сейчас. Особо запомнился мне лишь один пожилой человек. Мне
сказали, что он по образованию архитектор. Тогда он входил в актив
коммунистов, а потом как-то быстро сошел со сцены, и когда я позже приезжал
в Варшаву, то его уже не встречал. Что с ним случилось? Он был заметно
старше других. Может быть, годы сказались? У меня создалось о нем
впечатление как об умном человеке, если судить по его высказываниям... Так я
был приобщен Сталиным к восстановлению Варшавы сразу же после изгнания
оттуда немцев. Мне было приятно уезжать из польской столицы, оставив после
себя хорошо выполненную работу.
Полагаю, что польские специалисты могли все сделать сами и, видимо,
сделали бы. Но меня послал Сталин. Значит, вопрос исчерпан. Впрочем, у нас
действительно уже имелся необходимый \587\ опыт: мы восстанавливали Харьков,
Донбасс, Киев, другие места, знали, с чего надо начинать. На нас уже не
производил убийственного впечатления, морально мешающего работать, вид
разрушенных городов. Посмотришь: да ведь все разрушено, все в развалинах, а
городские машины совершенно непригодны к делу. Но расчистим, уберем, вытащим
битый кирпич, удалим пыль, доберемся до починки машин и прочего городского
хозяйства, восстановим... Глядишь. - город обрел нормальный вид. Польские
электростанции тоже быстро были восстановлены и стали давать электроэнергию,
полностью удовлетворявшую нужды Варшавы, причем не только удовлетворявшую
запросы города и промышленности, но даже с резервами.
Вернувшись в Москву, я доложил Сталину о результатах. Сталин остался
очень доволен моим докладом. Ему было тоже приятно, что мы оказали Польше
помощь и что это должно оставить хороший след в памяти польского народа,
особенно жителей Варшавы. Конечно, Сталин не говорил мне о другом
обстоятельстве, но я и сам понимал, что после советско-германских договоров
1939 г. у поляков еще не затянулись слишком свежие раны, и Сталин хотел это
как-то смягчить, сделав все возможное для того, чтобы облегчить Польше
заживление былых ран.
Осубка-Моравский, как мне рассказали польские коммунисты, был
пэпээсовцем, то есть членом социалистической партии, и к нему у них не было
полного политического доверия. Но он все-таки, вместе с каким-то количеством
других пэпээсовцев, пошел на сотрудничество с Польской рабочей партией и был
выдвинут на высокий государственный пост премьера. Сам он из кооператоров,
много занимался вопросами кооперации. Мне трудно о нем судить как о
личности, хотя я встречался с ним и после войны. Он был тогда моим гостем.
Это Сталин мне как-то порекомендовал: "Пригласите Осубку-Моравского с
польской делегацией к себе на Украину и хорошо примите их". К нам приезжали
тогда, помимо Осубки, Берман и, кажется, Минц{20}. Они побывали в Киеве,
Запорожье, потом я слетал с ними в Одессу. Мы делали буквально все, чтобы
расположить их в нашу пользу и создать хорошие условия для добрых
взаимоотношений между руководством СССР и Польши, проложить дорогу к дружбе
и взаимоуважению наших народов.
На фоне Берута и особенно Гомулки и Спыхальского Осубка не производил,
впрочем, сильного впечатления. О Циранкевиче{21} я слышал уже тогда как о
молодом, но видном деятеле ППС, однако сам его не видел. Его в 1945 г. в
Варшаве еще не было, так как он находился в гитлеровском концлагере. Я
познакомился с ним \588\ позже. О Циранкевиче мне много говорила Василевская
- замечательная полька, интересный человек, хороший писатель с сильной волей
и глубоким умом политического деятеля. Я с большим уважением относился к
ней, но в том разговоре она меня огорчила. Я сказал ей: "Ванда Львовна,
сожалею, что скоро настанет время, когда мы с Вами редко будем встречаться".
"Почему вы так думаете?" - спросила она со своим заметным польским акцентом.
Она не очень-то владела русским языком. "Как почему? Польша освобождается,
вскоре освободится Варшава, и Вам, очевидно, надо будет переехать туда,
чтобы руководить делами". А она в ту пору стояла во главе Союза польских
патриотов, и Войско Польское подчинялось ей по идеологической линии. "Нет, -
отвечает, - я из Киева никуда не уеду. Из Киева я уеду лишь тогда, когда
Польша станет 17-й союзной республикой СССР" (в СССР входило тогда 16
союзных республик).
И она мне потом много раз это повторяла. И действительно, никуда из
Киева не уехала. Я даже немного жалел, что не уехала, ибо чувствовал, то в
Польше она была бы полезнее. Но, видимо, большим тормозом ее отъезда являлся
Корнейчук{22}. Она сблизилась с Корнейчуком и вроде бы вышла за него замуж,
хотя официально не оформила в государственном ведомстве этот брак. Ванда
положительно влияла на Корнейчука и удерживала его от многих неверных
поступков, особенно питейного свойства. В последнем Корнейчук всегда был
несдержан. Правда, в первые дни войны и она сама злоупотребляла тем же.
Видимо, от тяжелых переживаний: утрата Родины, отступление советских войск,
потеря Украины. Потом она обрела прежнюю силу воли, сама взяла себя в руки и
хорошо влияла на Корнейчука. Бывало, тот за обедом потянется ко второму
бокалу коньяка, а Ванда только взглянет на него, и он отдергивает руку. Мне
это нравилось. Это было полезно для них обоих.
Хочу коснуться также Варшавского восстания 1944 года. Об этом много
писали. Говорили, что мы, советские, повинны в том, что восстание потерпело
поражение. Политические деятели западных стран часто возвращались к этому
эпизоду, чтобы восстановить поляков против СССР: вот, мол, русские не подали
руку помощи, когда Бур-Коморовский{23} бился против немцев буквально рядом с
советскими войсками. Коморовский был взят немцами в плен. Но, несмотря на
то, что являлся организатором восстания в Варшаве в наиболее критический
момент для немецких оккупационных войск в Польше, лично он отделался
испугом, а потом на Западе активно действовал против Советского Союза и
народной Польши. \589\ Я сейчас могу высказать на этот счет лишь сугубо свои
соображения. Каких-нибудь конкретных фактов насчет того, как решался вопрос
о нашей помощи восставшим и насколько имели почву обвинения, которые Запад в
данной связи бросал Сталину, не знаю и даже не могу утверждать, что они
имели место, хотя противная сторона вполне могла их обосновать. Как
складывались тогда общие обстоятельства?
Советские войска подошли к Варшаве, имея за собой новое польское
правительство в Люблине. Польское эмигрантское правительство сидело в
Лондоне, возглавлял его Миколайчик{24}. Естественно, что Запад, а главным
образом Лондон, готовил свое правительство для Польши. Эти люди хотели,
используя наши войска, нашу силу, нашу кровь, разгромить немцев и освободить
Польшу, но чтобы Польша осталась капиталистической, прозападной страной. Они
хотели лишить ее народ возможности построить новую, народную,
социалистическую, рабоче-крестьянскую Польшу. Таков был замысел Черчилля.
Естественно, Сталин в этом вопросе сердцем и душой был за то, чтобы Польша
стала социалистической; если и не буквально советской по форме, то по
существу; чтобы там взяли верх рабочий класс в союзе с крестьянством; чтобы
там победила ленинская политика.
Когда наши войска подошли к Висле и в Варшаве вспыхнуло восстание,
начался большой шум насчет того, что мы должны оказать варшавянам помощь. Но
ведь шла война. Что такое оказать помощь? Там стояли немцы, они защищались,
перед нами лежала широкая и глубокая река Висла. Тут не такое легкое дело:
захотел и ворвался! Напомню, что когда мы подошли к Киеву, то тоже
остановились перед Днепром. Надо было сначала попробовать переправиться
через Днепр, а потом уж разгромить немецкие войска и выбить их из Киева. На
это мы потратили немало времени. Я рассказывал, как мы два раза
предпринимали наступательные операции с Букринского плацдарма, а потом
вынуждены были перегруппироваться севернее и ударить с другого плацдарма.
Видимо, и здесь, перед Варшавой, у нас возникли такие же трудности.
Варшаву брали не в лоб, не прямо переправлялись туда из Праги - пригорода
Варшавы, а форсировали Вислу севернее, обошли Варшаву и вынудили немцев
оставить город. Конкретных же условий тех дней, когда враг находился еще в
Варшаве и мы как бы смотрели через реку друг на друга, находясь на разных
берегах, я не знаю. Но я понимаю доводы и противной стороны. Она имела
полную возможность вдолбить кое-кому в голову, что мы, советские,
сознательно не предприняли никаких действий, потому что не \590\ в наших
интересах было укреплять Бур-Коморовского. Ведь он потом воевал бы против
нас в Варшаве, если бы мы не признали его власти. А мы бы, конечно, не
признали ее.
Инспирировал же это восстание Черчилль через Миколайчика. Он хотел
поставить нас перед фактом: мы пролили кровь, подошли к Варшаве, прогнали
немцев, а в польской столице уже есть правительство страны во главе с
Миколайчиком. Устранять существующее правительство - значит вызвать
осложнения между союзниками, резкие трения, что, конечно, было нежелательно.
Вот такой была там ситуация, как я ее понимаю. Но, повторяю, никаких
фактических оснований той или иной версии не знаю.
Когда немцы были изгнаны оттуда, Миколайчик приехал в Варшаву и стал
заместителем премьер-министра. Я с ним познакомился в Москве, когда польское
руководство приезжало, чтобы побеседовать со Сталиным. Потом Сталин дал обед
в его честь. Нужно сказать здесь правду, что Армия Крайова, которая
создавалась людьми, возглавлявшимися Миколайчиком, была разветвленной и
сильной. Потом мы с ней столкнулись, и она много нам принесла беспокойства.
С действиями Армии Крайовой мы встретились еще во Львове.
Зимой 1944 - 1945 гг. наши войска успешно продолжали наступление и
вступили на территорию самой Германии. Я частенько перезванивался по
телефону с командующим войсками 1-го Украинского фронта Коневым. Он держал
меня в курсе дел, но какой-либо необходимости моего присутствия во фронтовом
штабе, конечно, не имелось. А я был тогда по горло занят гражданскими делами
на Украине, хотя меня тянуло, очень даже тянуло время от времени побыть с
военными товарищами, послушать их, посмотреть на немецкую землю. Я никогда в
Германии до того не был, а хотелось взглянуть в глаза немцам, прочесть на их
лицах, как они переживают вступление наших войск на их землю, каково им
отведывать войны, которую навязал нам Гитлер. Теперь война перенесена на
территорию самой Германии, и немецкий народ страдает от того, что принес
нам.
Могут сказать, что виноват Гитлер, а не немецкий народ. Это верно. Я
это понимаю, и всегда понимал, и различал их. Немецкий народ был одурачен
или опьянен шовинизмом (не знаю, какое выражение больше тут подходит;
видимо, оба) и поддержал Гитлера. Если бы немецкий народ не поддержал
Гитлера, то и Гитлер не удержался бы. Армия Германии не только воевала
против нас, но и проявляла очень большое упорство в боях, а ведь состояла
она из немцев. Выдвинутые Гитлером идеи завоевания жизненного \591\
пространства и господства немецкой нации, нацистский дурман ослепляли людей.
Поэтому-то мне и хотелось посмотреть, как идет отрезвление немцев и вообще -
идет ли оно.
Однажды я, созвонившись с Коневым, вылетел к нему. Штаб фронта
находился в каком-то населенном пункте Германии, перед Одером. Наши войска
вели бои в районе Бреслау. Бреслау был окружен, но немцы оказали там упорное
сопротивление, шли довольно затяжные бои{25}. Я решил, по прибытии в штаб
фронта, поговорить с командующим и с давними товарищами. Мне хотелось
побывать в Силезии, ибо там действовала 38-я армия Москаленко. Потом я хотел
проехать в 60-ю армию, которой командовал Курочкин{26}. Черняховский,
который командовал ею раньше, был назначен командующим фронтом и в Восточной
Пруссии погиб. Это был очень многообещающий молодой генерал{27}.
Итак, я полетел в Германию. Командующий воздушной армией Красовский{28}
сообщил мне, где можно приземлиться. Нас встретили и направили в штаб. Он
находился в немецком поселке. Когда мы туда ехали, то было видно, что все
дороги усыпаны пухом и перьями. Я спросил: "Что это значит?". "А это, -
объясняют, - немцы, когда отходили, бросали свое имущество, включая перины и
подушки. Видимо, солдаты выпустили из них пух и использовали материю на
портянки".
В районе расположения штаба я никаких немцев вообще не видел. Либо они
бежали, либо были выселены. Мне знакомы немецкие постройки: стоит дом и тут
же к нему примыкают конюшня, коровник, другие службы, посреди двора навозная
яма. Я встречал такое устройство у колонистов на Украине, где издавна жили
большие колонии немцев.
Из штаба я поехал к Курочкину и Москаленко. Не помню, у кого из них
заночевал, однако помню, что штаб одной из армий был расположен в поселке
какого-то рудника, у угольных копей. Я сравнивал их с донбасскими. Глазами
шахтера тут был воистину рай земной. Копи - в лесу, прекрасное место,
хорошие постройки для служащих и для рабочих, значительно лучшие бытовые
условия, чем на шахтах, на которых работал мой отец и где я провел свои
детство и юность.
Командующие армиями докладывали обстановку. Положение везде было
блестящим: войска продвигаются вперед, настроение - лучше некуда, победа уже
маячила перед глазами. Я, собственно говоря, и поехал-то больше взглянуть на
условия жизни в Германии и встретиться с населением, а не заниматься
военными делами. Но и тут я с населением тоже не встретился. Все или бежали,
\592\ или были выселены. Как правило, мы и в собственной стране выселяли
местных жителей из района, где размещался штаб. Действовали жесткие правила,
установленные Сталиным на этот счет. Насколько они были необходимы, трудно
сказать. Это делалось, чтобы не было рядом шпионов.
В это время снег оставался только в лесах, а остальная земля уже
освободилась от него, и я увидел в полях огромное количество буртов.
Спросил: "Это картофель?". Ведь немцы любят картофель и хорошо его
выращивают. Они прямо в поле делали большие бурты, в которых картошка
хранилась очень долго. Это я знал и по опытам, которые мы производили на
Украине. Но не так, как я видел здесь. Вот уже сейчас, когда я пенсионер,
вышел я как-то пройтись на лыжах. На поле грузили кормовую свеклу, она была
забуртована еще осенью. И мне просто обидно было смотреть, как безграмотно и
бесхозяйственно это было сделано. Огромное количество свеклы сгнило, потому
что ее плохо забуртовали. Я сказал местным работникам: "Разве буртуют без
доступа воздуха?". Они слегка прикрыли свеклу соломой, а потом набросали
земли, не оставив никакой вентиляции. Конечно, все внутри задохнулось и
сгнило. У немцев же было сделано по-немецки. Нужно отдать должное немецкой
культуре земледелия, вообще высокой немецкой культуре. Я смотрел на их поля
и завидовал, что у них все так хорошо. Картошки было много, а ведь шел 1945
год, год поражения Германии в войне.
Конев мне рассказал о дальнейших планах фронта. Он в это время уже ни
на что не жаловался. Считал, что его войска дерутся хорошо и обеспечены
всем, чем требуется, чтобы они могли успешно выполнять свои задачи. Я
возвращался с фронта через Познань и еще какие-то города, которые теперь
отходили к Польше. Эти города были побиты очень сильно. Потом поехал в
Краков, откуда вернулся в Ужгород, а из Ужгорода прилетел в Киев.
По польской земле я решил ехать на автомашине. Когда же проехал,
получше изучив на ходу обстановку, то понял, что сильно рисковал; наших