Хрущев Никита. Воспоминания (книга 1)

мощностью. Я хотел посмотреть, как быстро можно восстановить этот завод,
потому что без восстановления производства тракторов не было даже
возможности думать, что нам удастся восстановить сельское хозяйство Украины,
а следовательно, обеспечить народ продовольствием, прежде всего хлебом и
сахаром.
Поехал я на Тракторный и увидел там печальную картину. Когда мы зимой
1942/43 гг. в первый раз освободили Харьков, то Тракторный завод был пуст,
но его корпуса были готовы принять станочное оборудование. Пожалуйста,
давайте заказы и сырье, и сразу можно запускать производство. А в августе
1943 г. завод лежал в руинах. Другие заводы тоже были разрушены, как и жилые
кварталы. Харькову был нанесен очень большой ущерб. Но война есть война! Мы
хотели, конечно, чтобы было лучше. Но были готовы и к тому, с чем
встретились в Харькове, разрушенном гитлеровскими ордами.
Секретарем обкома партии мы назначили, по-моему, Чураева{7}.
Председателем облисполкома, когда мы отступали, был, кажется, Свинаренко, но
он был убит при бомбежке в Валуйках, где стоял наш штаб фронта. Он шел ночью
по улице, взорвалась бомба, и он погиб. Это был хороший, молодой, энергичный
человек, по образованию агроном или зоотехник{8}. Кого мы назначили на его
место в августе 1943 г., не помню. Сейчас у меня выскочило из памяти, кто же
были тогда председатель облисполкома, секретарь горкома партии, председатель
горисполкома. Но люди зашевелились, кадры у нас имелись в резерве, и мы
сейчас же организовали местное руководство, которое обеспечило
восстановление нормальной жизни и деятельности города и области.
Тем временем Воронежский фронт продолжал выпрямлять Курскую дугу.
Вершина южного фаса дуги лежала под Сумами. Здесь-то мы и нанесли удар. Но
на фланге, с более южной стороны, \513\ противник нависал над нами, и нам
надо было его и здесь разгромить, иначе он мог бы, восстановив свои силы,
причинить нам неприятности. Там у нас оставались 40-я армия Москаленко, 27-я
армия Трофименко, 38-я армия Чибисова, а справа примыкала 60-я армия,
которая входила в состав Центрального фронта Рокоссовского. Впрочем, в ходе
боев наши армии менялись местами.
Мы стали думать об организации нового удара, с тем чтобы сломить
противника, стоявшего против армии Москаленко, и сбили там противника с его
позиций даже с меньшими усилиями и потерями, чем при наступлении 3 августа,
хотя он и оказывал еще довольно сильное сопротивление. Особенно упорное
сопротивление мы встретили в районе Томаровки. Враг там не отошел, мы
окружили его войска, но затратили довольно много времени и сил, чтобы
разгромить их. Они цепко держались, не уступали нам, не бежали, а дрались за
каждую пядь земли. Потом продолжила наступление 27-я армия. Она была более
полнокровной, так как из нее ранее меньше было взято на главное направление
боев. Кроме того, мы получили подкрепление - танковый корпус под
командованием Полубоярова{9}.
Тогда уже мы сами выбирали время и направление удара. Мы были абсолютно
уверены, что не только организуем наступление, но и что это наступление
завершится разгромом противника. Мы с Ватутиным, Ивановым{10} и другими
членами Военного совета и командующими родами войск определили направление
главного удара, стали готовиться к наступлению и подтягивать все
необходимое. Мы уже тогда получили артиллерийский корпус Резерва Верховного
Главнокомандования, который должен был нанести удар по переднему краю
противника и облегчить наш прорыв. Не помню, выезжали ли мы все в Москву для
утверждения этого плана или послали туда начштаба фронта Иванова. Такие
случаи бывали, потому что это наступление не считалось генеральной битвой:
просто в результате разгрома противника мы приступили к скалыванию его
флангов на Курской дуге.
Потом прилетел Жуков. Я был очень рад его приезду, потому что он всегда
привносил в операцию что-то новое. Человек он был уверенный в своих
способностях, и решительно вмешивался в подготовку операции и ее проведение.
Он всегда с толком разбирался, где и какие силы противника расставлены, и
высказывал определенное мнение, как лучше использовать на данном участке
наши силы. Я с доверием относился к такому его вмешательству. Это не только
не задевало моего самолюбия, но и радовало меня. \514\ Не знаю, как думал
командующий войсками. Может быть, он и проявлял некоторую болезненность,
хотя я не замечал со стороны Ватутина таких переживаний. Готовили мы эту
операцию, развесили карты, обсуждали направление удара. Сидели Жуков,
Ватутин, я и Иванов.
Жуков подошел к карте, ткнул пальцем и говорит: "А что если нам не
здесь ударить, а несколько глубже?". То есть опять мы возвращались к старому
вопросу, который возник, когда мы готовили наступление 3 августа. Как
ударить: в лоб или во фланг? Если ударить, как мы предлагали, в лоб, то
получалось небольшое скалывание по линии фронта, сейчас не помню, на сколько
километров. Жуков же замахнулся значительно западнее. Там находился крупный
населенный пункт, районный центр. У нас в это время уже появился задор: а
почему бы и нет? Мы ведь разбили главные силы врага; может быть, здесь
следует ударить посмелее? Решили нанести удар в этом направлении и сразу же
поручили начальнику штаба переработать оперативную карту и задания для
войск, дать необходимые указания командующему армией Трофименко, на участке
которого будет проводиться эта наступательная операция. Особенных изменений
не произошло, кроме направления самого удара.
Шло время. Работали тылы, подвозили все необходимое для обеспечения
боев. Незадолго до начала проведения операции поехали мы с Ватутиным к
Трофименко, чтобы послушать его на месте, конкретнее разобраться в
обстановке, с тем чтобы быть более уверенными в успехе. Трофименко
располагался в поле, в каком-то леске или кустарнике. Лесов там мало, это юг
Курской области, на границе с Украиной, а может быть, это была уже
украинская земля. Его штаб находился в палатке. Он развернул карту и начал
докладывать, как идет подготовка. Я с уважением относился к этому генералу.
Он был моложе других командующих армиями, но человек был образованный и
опытный. И вдруг Трофименко стал докладывать о новом направлении главного
удара как о худшем, чем то, которое было намечено первоначально. Ватутин
встрепенулся. Он очень не любил менять принятого решения. Он мне не раз
доказывал, что военные, раз приняв решение, не должны менять его. Я же ему
возражал: "Товарищ Ватутин, если военный или даже невоенный человек, приняв
какое-то решение, видит, что вырисовывается новое, более интересное, которое
позволит с меньшими потерями выиграть сражение, то глупо придерживаться
старого. Дескать, раз я сказал, то так и буду делать. Это глупо, и я не
понимаю этого. Хоть для военных, \515\ хоть для гражданских лиц это принцип
ослиного упорства, а не разумное изыскание лучшего решения". Произошел
довольно натянутый разговор, чего у меня никогда раньше не случалось с
Ватутиным, да и позже тоже не случалось. Я его не только уважал, но просто
любил этого человека. И я не стал спорить, а только задавал вопросы: "Почему
вы считаете, что лучше первое направление?".
Трофименко: "Вот, смотрите по карте. Я здесь на брюхе ползал, ночью и
на рассвете, и хорошо изучил этот участок. Вот первое место. Передо мной нет
вблизи никакого населенного пункта, передний край проходит в низине, а за
этой низиной - заболоченное место, которое танки смогут преодолеть. Я в этом
уверен. Если танкам не удастся пройти с ходу, то можно небольшими усилиями
обеспечить танкопроходимость участка. Передний же край противника я просто
вижу, потому что наши позиции лежат выше, чем у противника". И
действительно, когда мы приехали на его командный пункт, то точка для него
была выбрана такая, откуда видны окопы противника. "А вот, - продолжает, -
новое направление. Здесь районный центр, там много кирпичных зданий. Думаю,
противник превратил их в доты, поставил пулеметы, может быть, и артиллерию.
Чтобы выбить оттуда немцев, надо приложить большие усилия. Кроме того, перед
районным центром есть три пруда. Они неглубокие, но наполнены водой. Хотя
воду можно спустить, но грязь-то останется, и танки вряд ли смогут пройти. Я
убежден, что, если останется второе направление, тоже выбью противника, но с
большими усилиями и с большими потерями. Я просил бы, если возможно,
оставить мне старое направление". Я не стал высказывать своего мнения,
потому что высказался командующий войсками, и я не хотел, чтобы перед
командующим армией у нас выявились разные мнения. Но не хотел поддерживать и
Ватутина. Говорю: "Хорошо, поедем к себе".
Уехали. Когда сели в машину, а мы вместе с Ватутиным ехали на
"виллисе", я стал доказывать, что Трофименко, по-моему, прав, его доводы
разумны, тем более что это направление именно нами с вами было выбрано, а
переменили мы его по совету Жукова. Он только посоветовал нам, но не
приказал так делать. Мы сами уцепились за его предложение, потому что оно
казалось более выгодным и позволяло глубже сколоть фланг противника. Теперь
видно, что мы плохо изучили этот район, а к Жукову предъявлять претензии
нельзя: он совсем района не изучал, а просто ткнул пальцем. Считаю, что надо
поддержать Трофименко. Ватутин опять начал мне доказывать, что менять
решение нельзя. "Мы \516\ все распределили, отвели позиции для установки
тяжелого артиллерийского корпуса, который уже на марше". Я возражал: "Да, мы
выбрали новые позиции для орудий, но и старые у нас тоже выбраны. Корпус
перемещается с востока, так что ему старые позиции даже ближе на несколько
километров. Думаю, что это не препятствие". Он со мной не соглашался.
Приехали мы в штаб. Мне ничего не оставалось делать, как написать Сталину. Я
послал шифровку.
Значительно раньше того Сталин предложил мне: "Вы возьмите шифр и
шифровальщика, чтобы непосредственно от вас, минуя штаб фронта, я получал
то, о чем вы будете считать необходимым докладывать". Теперь я
воспользовался этим, составил шифровку и послал Сталину. Назавтра мы
собрались с командующим войсками поехать в 38-ю армию. Ею командовал генерал
Чибисов. К нему было далеко ехать. В дороге вдруг догоняет нас на "виллисе"
офицер из штаба и говорит, что был звонок из Москвы, от Иванова. В то время
были в ходу фронтовые псевдонимы, и у Сталина был псевдоним "Иванов".
"Иванов приказал позвонить ему по телефону ВЧ из ближайшего пункта". Нам
было ближе всего проехать в штаб к Чибисову. Я понял, что Сталин, видимо,
прочел мою шифровку и хочет уточнить для себя наши разногласия, поэтому
считал своим долгом предупредить командующего фронтом, чтобы он не был
застигнут врасплох, и сказал ему: "Николай Федорович, думаю, что Сталин
будет спрашивать вот по такому-то вопросу. Я сообщил Сталину мнение
командующего армией Трофименко и хочу предупредить, чтобы вы подготовились,
продумали ответы на вопросы, которые он поставит". И опять сказал, что я и
сейчас считаю, что надо принять предложение Трофименко и вернуться к нашему
старому варианту. Он умолк, обдумывая дело. Видимо, волновался. Безусловно,
моя позиция вызывала его недовольство, но я вынужден был пойти на это.
У меня сложились добрые, дружеские отношения с командующим войсками. Но
ведь шла война. Нельзя в угоду тому, чтобы не нарушить дружеских отношений,
пренебрегать опасностью, что мы больше затратим сил и больше прольем крови.
Я считал, что нет иного выбора. Приехали мы к Чибисову в штаб и по телефону
вызвали Москву. Сталин ответил. Не помню, меня ли он раньше подозвал к
телефону или сразу командующего войсками. Стою рядом, а Ватутин говорит: "Я
считаю, что если мы опять переменим направление удара, то не сможем
уложиться в сроки, которые определены для наступления. Прошу оставить второе
направление, \517\ тогда мы обеспечим начало операции в определенный срок".
Сталин сказал, чтобы тот передал трубку мне, и говорит: "Вы слышали?".
Отвечаю: "Слышал, но считаю, что это не совсем точно. И начал доказывать,
что арткорпус сейчас на марше, и если мы немедленно примем решение вернуться
на старое направление, то там места уже определены для орудий, потому что
заранее была проведена разведка командиром корпуса, а проехать туда даже
ближе. Думаю, что никакого нарушения сроков не произойдет. Сталин: "Я
поддерживаю вас. Если надо будет продлить срок, считаю, что можно продлить".
Отвечаю: "Лучше всего мы сейчас поговорим с Трофименко, а потом мы еще раз
Вам скажем, каково его мнение". - "Ну, хорошо".
Мы тут же вызвали Трофименко по телефону. С ним разговаривал Ватутин.
Тот сказал, что укладывается в те же сроки, никакого дополнительного времени
ему не нужно. Потом взял трубку я, и Трофименко повторил мне то же самое. Мы
опять позвонили Сталину. По-моему, с ним говорил я: "Вот, поговорили с
Трофименко, он не просит удлинения сроков, готов проводить операцию в те
сроки, которые намечены, и абсолютно уверен в успехе операции". Сталин: "Я
согласен, я за ваш вариант". Но это не мой вариант, это вариант штаба
фронта, который был утвержден Генеральным штабом и, следовательно, Сталиным.
Я передал трубку командующему войсками, и Сталин сказал, что поддерживает
вариант Хрущева. На этом разговор кончился.
С обстановкой в 38-й армии мы уже разобрались. Мы приехали к Чибисову,
чтобы его послушать, потому что следующей операцией, после наступления
Трофименко, была намечена операция 38-й армии. У нас она не была еще
разработана, и мы послушали командующего, с тем чтобы он высказал свое
мнение, как считает возможным организовать удар прямо на запад. Тут мы, как
говорится, лицом повернулись уже к Днепру, к Киеву. Послушали мы его и
вернулись к себе. По дороге заехали к Трофименко и сказали, что
удовлетворяем его просьбу, изменяем свой приказ и что удар будет наноситься
на направлении, которое было определено первым. Тот буквально просиял и
начал нас заверять, что операция будет проведена успешно. Мне понравилось,
что человек заботится о том, чтобы провести операцию с меньшими затратами.
Продолжалась подготовка, срок вплотную приблизился к намеченному началу
наступления. В это время опять к нам приехал Жуков. Он уже знал, что мы
изменили направление удара. Я сказал Жукову: "Вы тогда ткнули пальцем в
карту и, видимо, не \518\ разобрались, а вот командующий армией критически
отнесся к этому решению. Мы еще раз изучили обстановку и убедились, что
направление, которое было раньше избрано для наступления, лучше. Поэтому мы
изменили решение, принятое в ваш прошлый приезд. Командующий армией
настаивал, чтобы вернуться к первому варианту решения, мы так и сделали, и
нам это утвердили". Я был обрадован, что он без всякого ложного самолюбия,
спокойно, даже с какой-то веселостью согласился: "Видимо, лучше так. Раз
Трофименко говорит, то, видимо, так лучше". Решили мы с Жуковым поехать к
Трофименко. Трофименко уже подготовился к наступлению. Было подтянуто все,
что нужно, для начала боевых действий. Когда мы приехали, то увидели, что на
позициях стояли даже "катюши". Это, так сказать, готовность э 1.
Там произошел такой инцидент. Мы подъехали поближе к переднему краю,
чтобы не попасть под навесный обстрел противника, и Жуков в своей резкой
манере отрывисто спросил офицера, сопровождавшего нас: "Куда нам тут
ехать?". Тот ответил: "Вон, на горочку". Мы подъехали. Стоят "катюши". Они
стреляют на довольно близкое расстояние, так что мы подлезли очень близко к
противнику и на "виллисе" выскочили на горку. Как только выскочили, сейчас
же противник накрыл нас минометным огнем, но никто не пострадал. Мы
выбрались из "виллиса", а тут лежал ход сообщения, и мы нырнули в него.
Жуков очень ругал этого офицера: "Что же ты нас подставил под минометный
огонь? Ты что, испытания проводишь?". Офицер должен был предупредить нас,
что если мы поднимемся на горку, то противник нас увидит и, конечно, не
простит нам такой дерзости, а хотя бы попугает нас минометным огнем.
Прошли мы по ходу сообщения на командный пункт, тоже на горочке, а еще
там были накаты, и то, и се. Он выглядел как пуп на животе и, видимо, со
стороны противника хорошо проглядывался. Но оборудован был хорошо, имелась
оптика для наблюдения, очень хорошо был виден передний край и низина,
которую нам надо было преодолеть танками. Докладывал Трофименко, полностью
уверенный, что готов наступать. Наступление действительно протекало хорошо.
После артиллерийской подготовки наши войска пошли в атаку на противника. Это
с командного пункта все было видно, потому что командный пункт был
расположен для обозрения поля боя идеально. Но возникла заминка станковым
корпусом Полубоярова. Ко мне обратился Трофименко: "Танкам пора идти в
прорыв, чтобы развивать успех пехоты, а они медлят". Мы приказали командиру
корпуса, который находился \519\ тут же, с нами, чтобы танки двинулись
вперед. Но они не двигаются. Я опять к нему: "Что же вы?". Он: "Там болото.
Надо его укрепить, иначе танки не пройдут". Одним словом, тянет дело. Я ему:
"Вы примите меры поскорее. Потеряем время, и противник что-то сможет
сделать, подтянет в район прорыва какие-то силы, а если у него есть танки,
то и танки сюда бросит. Надо воспользоваться успехом, который создан сейчас
пехотой". Меня его задержка тогда очень рассердила.
Потом я упрекал этого генерала: "Вы бережете танки, но не бережете
солдатскую кровь. Хотите, чтобы пехота расширила прорыв и обеспечила лучшие
условия для продвижения танков". Действительно, ни один танк там не застрял.
Трофименко был прав, когда говорил, что это болото проходимо для танков.
Полубояров, видимо, этот случай очень переживал. Он вообще-то человек
добросовестный. Помню, уже после войны он приехал ко мне в Киев с тем, чтобы
еще раз объясниться; говорил, что хочет, чтобы его правильно поняли: имелись
такие-то и такие-то препятствия, которые он должен был преодолеть, чтобы
пустить танковый корпус в прорыв, осуществленный пехотой. Но у меня
сложилось впечатление, что он жалел танки. И я ему сказал: "Дело прошлое,
война кончилась, противник разбит. Ваши танки хорошо действовали, когда
пошли в бой, но я считаю, что вы замедлили ввод танкового корпуса в прорыв,
который был образован пехотой. Впрочем, победителей не судят" (ходячая фраза
у военных){11}.
Успех был достигнут. Наши армии наступали и развивали успех дальше.
Конкретных же воспоминаний о действиях 27-й армии у меня не отложилось в
памяти. 38-я армия двинулась в наступление последней. Шли упорные бои, но мы
продвигались вперед, выровняли линию фронта и разогнули часть дуги, которая
с юга нависала над нами. Фронт развернулся теперь прямо на запад по всей
своей линии. То же самое сделал Рокоссовский: он развернул правую сторону
дуги, тоже выровнял фронт и повернул на запад. Когда мы готовились к
наступлению, я ездил к нему в штаб и беседовал с ним. Я не в первый раз
встречался с ним. Мы встречались еще тогда, когда он командовал войсками
Донского фронта. Встретиться с Рокоссовским всегда было приятно. Он был
хорош как командующий и как умный человек.
Двинулись мы на запад. К нам поступила еще одна армия, 4-я Гвардейская.
Командовал ею генерал Кулик{12}. Его понизили в звании в первый же год
войны, лишив маршальского звания. Не помню, в каком генеральском звании он
тогда был у нас: не то генерал-майор, \520\ не то генерал-лейтенант. Членом
Военною совета у него был Шепилов{13}. Армия же - Гвардейская, как
говорится, одета и обута с иголочки, а вооружена всем, чем мы могли в то
время вооружить ее. Мы, конечно, были рады, что получили такую армию, но ни
я, ни Ватутин не обманывали себя. Ее командующий не внушал нам ни доверия,
ни уважения. Я был знаком с ним раньше, знал его плохой характер, и мне
просто было жаль этой армии. Такая замечательная армия, а вот командующим
был назначен Кулик. Почему Сталин назначил его, мне трудно объяснить. Он сам
его прежде разжаловал, но не знаю, насколько тот был виноват, насколько было
обосновано лишение его звания маршала. Значит, его наказали за конкретные
дела. Он всегда был человеком ограниченным. Маршальское звание получил
потому, что Сталин знал его по Царицыну 1918 года.
Прибыла эта армия, начала действовать. Мы, по-моему, поставили ее в
направлении примерно на Полтаву или немного севернее Полтавы. Сам Кулик был
родом из деревни под Полтавой{14}. Мы с Ватутиным выехали в его армию. Мне
хотелось еще раз встретиться с Куликом. Зашли к нему в штаб, он как раз вел
разговор по телефону. Я слушал, и меня очень обеспокоил и даже раздражал
этот разговор, фразы его по содержанию были довольно нечеткими, и я жалел
командиров корпусов. Они тоже, видимо, чувствовали недостаточную
квалификацию командующего армией. Тогда мы отправили Сталину записку, в
которой сказали, что недовольны командующим армией и что надо его заменить,
потому что мы боимся за армию, боимся, что будут лишние потери, причем самые
тяжелые, в результате неумелого управления войсками. В конце концов Сталин
согласился с нами, и нам сообщили, что Кулик отзывается и назначается новый
командующий.
Шепилов же тогда произвел на меня хорошее впечатление. Он умный
человек, и я считал, что он на своем месте как член Военного совета армии.
Но, каким бы он ни был, это ведь не командующий. Командующий определяет все:
и командует, и дает указания. Поэтому важно подобрать хорошего командующего.
Я сейчас не помню фамилии нового командующего. Я его не знал и, собственно
говоря, так и не смог с ним встретиться. Он погиб. Он полетел прямо в
расположение армии, и не знаю, почему не заехал в штаб фронта. Когда же он с
аэродрома ехал на "виллисе" в штаб армии, то совершенно случайно подорвался
на мине{15}. Таким образом, мы не получили нового командующего, и какое-то
время Кулик еще продолжал командовать. Потом прислали еще \521\ кого-то{16}.
Не помню, кто сменил Кулика в командовании этой Гвардейской армией. Эта
армия поредела в результате боев, но в какой-то степени потери были
увеличены неумелым руководством Кулика.
Сталин вскипел. Он позвонил и выражал очень резко свое недовольство
тем, что подорвался на мине новый командующий. Можете себе представить, ехал
командующий на "виллисе" и наскочил на мину противника. Значит, член
Военного совета фронта виноват! Сталин упрекал меня, что я не берегу
командующих армиями. А я не представляю себе, как можно уберечь командующего
армией, чтобы он не наскочил на мину. Мы все там ездили, и солдаты, и
офицеры, и генералы, и маршалы. Это же война. А где лежит мина противника -
она об этом не говорит. Это неизбежные потери, как на всякой войне. Но у нас
это усугублялось тем, что незадолго до того, и тоже на мине, подорвался
командующий еще одной армией, который был назначен вместо Чибисова. Чибисов
был освобожден от должности, потому что мы с Ватутиным были им недовольны и
говорили об этом Сталину. Новый командующий принял армию и буквально через
неделю подорвался на мине. Оба генерала подорвались в течение одной недели.
И опять - упреки: "Вот уже два командующих у вас подорвались. Не бережете вы
их". Меня возмущало, как он может, сидя в Кремле, требовать, чтобы я давал
указания командующим, как им ехать на "виллисе", дабы не налететь на мины,
разбросанные противником. Мы как раз вступили в полосу наступления, и это
могли быть и наши мины, которые мы раньше оставляли тут. И мы минировали, и
противник минировал, и здесь никаких претензий не должно быть.
Помню, как через два года после войны в Киеве, у дороги, по которой уже
было открыто движение и прошли минеры, подорвался трактор. Ехал, свернул с
дороги и подорвался на мине. Тогда же я, конечно, возмущался, что Сталин
выражает недовольство, и отвечал, что здесь я никак не могу взять на себя
вину в гибели двух генералов. Это непредвиденная гибель, которая всегда
возможна на фронте.
Тогда командующим воздушными силами у нас на фронте был генерал
Красовский{17}. Сейчас он начальник Военно-воздушной академии имени
Гагарина. По национальности белорус. Порядочный человек, душу вкладывает в
свое дело, старается, чтобы дело шло лучше. Однажды он пришел ко мне с
предложением, новой выдумкой, как уничтожить противника. Рассказывает: "Я
хочу провести такую операцию: вооружить самолеты зажигательным \522\
порошком, который, если его разбросать с воздуха, зажжет посевы, траву. Если
эту зажигательную смесь высыпем на аэродромы, то трава, она сейчас сухая,
сразу загорится, и самолеты, следовательно, тоже загорятся". Я слушал его и
вспоминал первый год войны. Сколько раз мы пользовались этой смесью, но не
знаю случая, чтобы оказался хороший результат. Говорю: "Товарищ Красовский,
по-моему, ничего из этого не выйдет. Мы только себя будем утешать и питать
какие-то надежды, а трава-то не загорится. Сколько раз мы ее поджигали.
Бывало, выгорит кусочек, но солдаты быстро гасят пожар. Мы поджигали и
посевы созревшей пшеницы, чтобы не оставлять ее немцам, но оставались люди,
а это - их пшеница. У них имелись свои соображения, и они сами все гасили. И
потом, это вообще малоэффективное средство. Прежде чем применять на фронте,
испытайте. Рассыпьте где-то этот порошок и посмотрите, как он действует,
чтобы быть уверенным, что мы уничтожим им на аэродромах авиацию противника".
Он испытал порошок и, как добросовестный человек, пришел ко мне и говорит: