Хрущев Никита. Воспоминания (книга 1)

"Маркиан Михайлович, по-моему, мы балку сейчас не найдем, бездорожье, мы там
не были, ориентиров не знаем, попасть туда очень трудно". А он бодро
отвечает: "Ну, что вы, товарищ Хрущев, для генерала главное иметь карту,
компас и спидометр, чтобы отсчитывать путь, пройденный машинами. Найдем!".
Стали мы искать. Позднее этот случай превратился в анекдот. Я много раз
потом вспоминал его, когда встречался с Поповым. Он тоже улыбался... Только
двинулись в путь, как наткнулись на два обнаженных трупа немецких солдат.
Ночью они хорошо видны. Отъехали подальше, лежит труп серой лошади. Это еще
не ориентир. А вот и немецкие указатели. \432\ Читаем надписи. У Попова были
два адъютанта, и один из них знал немецкий язык. А что толку? Куда бы мы ни
поехали, всякий раз возвращались к тем же трупам. Просто заколдованное место
какое-то! Без конца встречаем трупы двух голых солдат и серой лошади. Что за
наваждение? Как по Гоголю! Нечистая сила водит нас вокруг этого места.
Наконец, слышим, разговор. Кто-то едет. Мы тоже подали голос.
Приблизилась машина. Вышел из нее человек и говорит: "Я полковник,
командую такой-то танковой частью". Он узнал меня и спросил: "Куда же вы
едете?". "Мы едем в балку Наримана". - "Товарищ Хрущев, не найдете вы балку
Наримана. Степь ведь. Да и зачем вам ездить? Вон передний край, видно, как
взвиваются немецкие ракеты (немцы очень сильно освещали свой передний край).
Тут можно напороться и на мины. Я предлагаю вам, поедем вместе. Я еду в
расположение 57-й армии, знаю дорогу и вас проведу. Я еду в лазарет, ранен в
руку, сначала крепился, а сейчас чувствую, что рана начинает беспокоить.
Боюсь, как бы не было загноения. Хочу, чтобы там квалифицированно сделали
перевязку и все, что нужно, с раной". Я согласился, но Попов говорит: "Нет,
мы все-таки поищем сами". Распрощались, поехали. Опять слышим говор.
Подъезжает автомобиль, мы остановились, вышли из своей машины.
Оказалось, что это ехал представитель Ставки, генерал, который
занимался связью. Он говорит: "Я еду в штаб Толбухина на Волгу. Мне тоже
нужно в балку Наримана, но я туда сейчас не поеду, потому что не найду ее, и
вы тоже не найдете. Поехали вместе?". Мы опять отказались. Надеялись, что
найдем эту балку. Опять мы стали искать и все время кружили возле этих
трупов. Кажется, что уже далеко отъехали в каком-то направлении, а потом
вдруг выясняется, что где-то "закруглились" и вновь попали на то же место:
два трупа лежат и серая лошадь.
Я дрожал от холода в бурке, Попов тоже. Чаша нашего терпения
переполнилась. Подъехали мы в какому-то перекрестку, увидели несколько
указателей на немецком языке. Офицер подбежал к ним, начал переводить с
немецкого языка, куда эти указатели показывают. Попов замерз, как говорится,
зуб на зуб не попадал. Кричит адъютанту: "Тащи его сюда". Тот сорвал
указатель и притащил. Я говорю: "Ну, прочитать-то, что написано, он тебе
прочитал. А какое указатель показывает направление, неизвестно. Он же его
сорвал со столба". "Да, - согласился Попов, - видимо, мы балку Наримана этой
ночью не найдем. Давай, поедем в штаб на Волгу". \433\ А где расположен
штаб, мы хорошо знали. Солдаты говорят, что к фронту лошадь еле плетется, а
от фронта - бежит. У нас-то было не совсем такое положение. Мы искали тоже
штаб, но полевой. А более солидно оборудованный штаб армии был у Толбухина
на Волге. Теперь мы предвкушали, как замерзшие по приезде воспользуемся
баней. Толбухин любил баню, и бани у него были хорошие. Когда приехали на
Волгу, мне генерал Попов говорит: "Ну, товарищ Хрущев, я думаю, что вы
никогда не забудете, как мы с Вами блуждали, запомните на всю жизнь эти
трупы немецких солдат, труп серой лошади и наши приключения, поиск
направления с использованием карты, спидометра и часов". "Да, - говорю я, -
такое запомнится надолго". Так закончилось наше приключение, когда мы на
радостях возвращались от генерала Кравченко.
Разгром противника, соединение наших фронтов, завершение окружения
Сталинградской группировки немцев: было чему радоваться. Эту радость мы
выстрадали всем ходом войны, жутким отступлением, былыми поражениями,
другими огорчениями. Донской фронт, которым командовал Рокоссовский, тоже
выполнил свою задачу. Я ничего тут о нем не говорю потому, что конкретно не
помню, какая в целом задача стояла перед ним. Таким образом, с севера теперь
обеспечивал позиции против немецких войск Донской фронт. Сталинградский
фронт должен был направить основные свои силы на юг, чтобы укрепить там
оборону на случай вражеского прорыва.
Мы уже поняли, что раз окруженные войска не пытаются вырваться из
кольца, значит есть указание из Берлина не оставлять Сталинграда, а ждать,
когда придет помощь и будет восстановлено прежнее положение. По действиям
противника мы понимали, что им принято именно такое решение. Следовательно,
нужно ожидать его удара с юга и с запада. Но с запада то, что могло сюда
прийти, находилось за Доном. Задача удержать эти силы ложилась на плечи
Юго-Западного фронта под командованием Ватутина. Нашей обязанностью было
прикрыться с юга, чтобы войска, брошенные отсюда на помощь Паулюсу, не
смогли прорваться. Донской же фронт Рокоссовского при нашем участии держал
кольцо окружения.
На участке в направлении Котельниковского действовали 51-я армия,
кавалерийский корпус Шапкина, механизированный корпус Вольского и другие
соединения. Я несколько раз выезжал в эту группу войск, потому что там
сложилась тяжелая обстановка. Мы знали по данным разведки, что немецкий
генерал-фельдмаршал \434\ Манштейн командует группой войск, которая движется
на освобождение окруженной нами группировки{6}. Он начал теснить нас. Его
войска находились уже примерно в 50 км от переднего края войск Паулюса. Штаб
армии Толбухина, где я находился больше всего (при штабе фронта я бывал
тогда мало), расположился в Верхне-Царицынском, как раз посередине между
войсками Манштейна, дошедшими до р.Мышковы, и войсками Паулюса. В первые дни
после окружения Паулюса у Толбухина было настолько мало сил, что возник
совершенно обнаженный участок фронта в шесть или семь километров. Там вообще
ничего не было. Но в результате директивы, которая была дана Гитлером и
обрекала окруженные войска на бездействие, на ожидание помощи, противник
упустил возможность прорыва. Если Паулюс, как он того хотел, ударил бы на
юг, то он, безусловно, имел возможность прорваться. Удержать Паулюса мы бы
не смогли. Однако, как говорится, не было счастья, да глупость Гитлера
помогла. Он обрек на бездействие группировку Паулюса, сильную и вооружением,
и численностью войск. Она сидела и ждала, а в это время нами принимались
меры по уплотнению кольца.
Вскоре после завершения окружения было решено попытаться прорвать линию
обороны окруженных и разгромить их. Сил у нас недоставало, а желание было
большое. Поэтому мы попытались это осуществить дивизиями Толбухина, придав
ему какое-то усиление. В районе р.Червленная, на довольно пересеченной
местности, мы и хотели прорвать оборону Паулюса. Мы с Поповым выехали на
командный пункт к Толбухину. Расположен он был очень удобно: оттуда
буквально все было видно, как на ладони. Возвышенность, внизу балка и опять
подъем. Мы перед противником - как на ладони, и противник - тоже как на
ладони. Я даже видел, как какой-то немецкий солдат шел по полю и вдруг
исчез, видимо, в каком-то убежище. На этом направлении мы поставили танки.
Не помню сейчас, кто командовал этими танками. Танасчишин, командир 13-го
мехкорпуса, к тому времени был выведен на отдых и пополнение, мехкорпус
Вольского находился на юге, у Котельниковского.
Мы использовали все наши возможности, но бой успеха для нас не имел. И
к концу дня мы увидели, что не сможем назавтра продолжать такой интенсивный
бой и сломить сопротивление противника. Он имел тут и танки, и сильную
артиллерию. Самолеты, правда, с его стороны не действовали. С нашей стороны
действовали истребители, но в небольшом количестве. Какую-то реальную по-
\435\ мощь наземным войскам они оказать не могли. С наступлением темноты мы
прекратили атаки, тем более что понесли потери, особенно в танках. У нас
было очень мало танков. Если соотнести потери с количеством танков, которые
мы имели, то потери были ощутимые. И все же мы не теряли надежды прорвать
оборону врага и ворваться в расположение войск Паулюса. Мы считали, что
каждый новый день истощает силы противника, ослабляет его физически, ведь
питание в окружении было недостаточным, хотя конкретных таких сведений у нас
не имелось. Мы просто рассчитывали так, и, как теперь видно из
опубликованных материалов о Паулюсе, так и было в действительности. Нами
была предпринята вторая попытка прорыва. Она тоже не привела к успеху.
Помню такой эпизод. Мы находились на командном пункте - в углублении,
прикрытом одним накатом и замаскированном земляною насыпью. Там сидел
командующий армией Толбухин и мы с Поповым как представители фронта. Вдруг
мы увидели самолет, который снижался в нашем направлении. Мы уже
приготовились к тому, что он упадет прямо на командный пункт и разрушит все,
что тут было. Чей же самолет? Трудно было разобраться. В конце концов,
самолет приземлился (сейчас даже как-то не верится) метрах в 10, а может и
меньше, от командного пункта. Это объяснялось не мастерством летчика, а было
просто случаем. Бывают такие невероятные случаи и, на войне, и на охоте.
Вышел я из укрытия. Самолет оказался советским. Летчик сидел в кабине, но
находился в состоянии шока. Его стали вытаскивать, и тут он пришел в себя.
Его отправили в госпиталь, а самолет здесь и остался.
Я вернулся в землянку. А когда спустя некоторое время вышел, самолет
был уже ограблен. Это "наши" поработали. Сняли все, что имело ценность для
солдата: часы, стекла и пр. Потом изготовляли всяческие поделки и
финтифлюшки. Солдаты всему находили применение. Я удивлялся тогда и
возмущался. Самолет еще можно было восстановить! Я был очень удручен таким
отношением к военному имуществу, но никто другой особого внимания на это не
обратил.
С наступлением сумерек мы наблюдали, как немецкие транспортные самолеты
летели с грузами для войск Паулюса. Они летели волнами, как на параде.
Работала наша зенитная артиллерия, но с очень низким коэффициентом
попадания. В первый день на нашем участке было сбито только два вражеских
самолета, на второй день тоже сбили очень мало.
Когда мы допрашивали пленных, меня интересовало, что туда возят, какие
грузы? Питание ли для солдат? Вооружение? Горючее? \436\ Боеприпасы? Как
выяснилось, подвозили всего понемногу. Потом, когда наши войска продвинулись
дальше в глубь кольца, самолеты не могли садиться и сбрасывали свои грузы на
парашютах. Но это было уже значительно позже. Таким образом, первые наши
усилия по ликвидации окруженной группировки не принесли успеха.
Генерал Шумилов, командующий 64-й армией{7}, на своем направлении имел
задачу наступать с юга. Там все было разрушено. Вот нам доносит Шумилов, что
его войска заняли такой-то пункт. Мы его поздравили. Потом подумали,
обменялись мнениями с Еременко и позвонили Шумилову: "Вы все-таки проверьте,
не ошибка ли это донесение?". "Нет!" - заверял он. Шумилова надо было знать.
Это очень честный и добросовестный человек. И все же, когда назавтра, на
утро он проверил, оказалось, что его ввели в заблуждение. Он объяснил нам,
что противник уже после присылки донесения контратаковал и восстановил свои
позиции. Я потом не раз шутил над ним по этому поводу: дескать, этим
оправдывались те, которые обманули, они-то эту версию и выдумали, что
противник контратаковал, - это типичное объяснение, когда донесут
неправильно о захвате того или другого пункта, а потом говорят, что враг
контратаковал и отбил его у нас. Но никакой контратаки не было. Просто люди
донесли заранее, думая, что скоро займут село, а сделать этого не удалось.
Стечением времени противник стал наращивать нажим из Котельниковского в
направлении Сталинграда. Наши войска вновь вели упорные бои, и мы несли
большие потери. Я несколько раз выезжал туда. Мы послали на этот участок за
старшего, который на месте объединял усилия людей Захарова. Это направление
стало нас серьезно беспокоить, потому что мы все пятились и пятились к
Сталинграду. Возникла реальная угроза, что Манштейн прорвется. К этому
времени мы получили сообщение, что нам передается 2-я Гвардейская армия под
командованием Малиновского{8}. Я знал Малиновского и высоко ценил его. Мы с
Еременко очень обрадовались этому известию и стали ждать, когда придет
Гвардейская армия. Вскоре она поступила в наше распоряжение, и мы сейчас же
направили ее против войск Манштейна.
Это была спасительная сила - свежая, крепкая, обученная и хорошо
вооруженная молодежь. Во 2-й Гвардейской армии имелось три стрелковых
корпуса, в составе каждого корпуса - три дивизии и танковый полк, по 22 или
24 танка в полку, по тому времени - большая сила. Одним словом, полная
армия. Заместителем ее командующего был Герой Советского Союза генерал \437\
Крейзер{9}. Молодой военный, он произвел на меня очень хорошее впечатление.
Начальником штаба армии был Бирюзов{10}. Тоже молодой и тоже хороший
генерал. Одним словом, и командование, и войска были отборными.
Эта армия вступила в декабре в соприкосновение с вражескими войсками на
р. Мышкове. Разгорелись напряженные бои, и враг был остановлен. Мы стали его
опять теснить. В то время вновь прилетел к вам Василевский. Мы с ним
выезжали на передний край и видели, с каким упорством шло сражение. У нас
были большие потери. Иногда мы с ним "примерялись" (как определяют военные)
- вставали в определенной точке и смотрели, сколько окажется убитых в поле
зрения. Увы, насчитали очень много трупов наших солдат, преимущественно
молодежи. Я достал у одного убитого комсомольский билет, простреленный
насквозь: ему пуля попала в грудь.
Вскоре мы получили в подкрепление дополнительно танковый корпус,
которым командовал Ротмистров{11}. Хороший корпус, укомплектованный "с
иголочки" людьми, отменно знающими танковождение. Это уже было значительное
усиление фронта.
Я тогда больше всего находился у Толбухина, в Верхне-Царицынском.
Малиновский расположил свой штаб тоже в Верхне-Царицынском. Таким образом,
там было два армейских штаба: Толбухина, который держал с юга линию
окружения войск Паулюса, и Малиновского, который действовал юго-западнее,
сдерживая войска Манштейна. Несколько раз я выезжал в кавкорпус к Шапкину.
Однажды, приехав к нему, застал очень тяжелую картину: возле населенного
пункта, где располагался Шапкин со своим штабом, лежало много наших погибших
кавалеристов и побитых лошадей. Проезжал я через какой-то мостик, рядом
лежит убитый офицер, и мародеры уже сняли с трупа сапоги. Я рассказал об
этом Шапкину, он навел справки: "Да, - говорит, - это командир эскадрона". -
"Как же так? - спрашиваю, - вы не убираете убитых? Грабят своих! Мертвых,
правда, но все-таки смотреть и жалко, и неприятно". Вот как бывало на
войне... Шапкин в те дни всячески сдерживал натиск противника. А когда
подошла армия Малиновского, мы, отбив врага, перешли в наступление.
Перед подходом сил Малиновского случился такой эпизод. Прибыл к нам
представитель Ставки по использованию кавалерии О.И. Городовиков{12}. Куда
же его направить? Он был тогда генеральным инспектором кавалерии, и мы,
конечно, направили его в кавкорпус, единственный на этом участке. Ока
Иванович уехал туда. Я был у Толбухина, затем у Попова. К тому времени была
\438\ сформирована новая армия, командовать ею стал Попов. Эта ударная
армия{13} была нацелена по правому берегу Дона на Тормосин. Приезжает вдруг
к Попову Ока Иванович, очень взволнованный, возмущенный. Он говорил
недостаточно чисто по-русски. Высказывается: "Какой сашка? Этот сашка -
шашлык резать, а не рубить! Сашка плохой, не сашка, нет". Действительно,
вооружение, включая шашки, было в кавалерии не первоклассным. Ока Иванович
рассказывал мне: "Сижу в окопу, смотрю, где противник, вижу - вот противник.
Я тогда говорю: Попов, ты что, хочешь меня тут в плен сдать?". Манштейн
наступал (дело было еще до подхода 2-й Гвардейской армии Малиновского), и,
видимо, это произвело на бравого кавалериста сильное впечатление. Потом
спрашивает меня: "Товарищ Хрущев, когда вы поедете в штаб фронта? Где штаб
фронта?". Я сказал ему, что штаб фронта находится там, куда вы попали, когда
прибыли из Москвы, то есть в поселке Рай-Городок на самом берегу Волги. Не
знаю, почему он так назывался.
По сути, это была большая деревня, все ее постройки - сплошь
деревянные. "Вы, - продолжает генерал-полковник, - собираетесь туда ехать?".
- "Собираюсь". - "Давайте вместе поедем". - "Давайте. Только вы когда хотите
ехать?" - "Я хочу сейчас ехать". - "Не советую сейчас, ночью ехать очень
плохо, фары зажигать нельзя, по фарам стреляют немецкие самолеты, а ехать
без фар - можно разбиться еще скорее, чем если попадешь под пулемет
противника. Лучше поедем завтра на рассвете, когда еще не светло и дневные
самолеты еще не летают, а ночным уже опасно, потому что ночные
бомбардировщики-тихоходы летают на низкой высоте, их легко сбить из пулемета
и даже можно сбить из винтовки. Поэтому выберем вот такое время". - "Хорошо,
созвонимся". Но когда я утром позвонил, дежурный ответил мне, что Ока
Иванович уже уехал. "Когда он уехал?" - "С вечера". Он, видимо, настолько
был взволнован и потрясен, что не дождался утра. С тех пор я Оку Ивановича
больше не встречал. Когда-то он командовал 2-й конной армией, был героем
Гражданской войны. Но в эту войну появились и другие средства ведения боевых
действий, и другие условия. Он, конечно, чувствовал, что какой-либо
конкретной помощи оказать не сможет, его приезд ничего не давал фронту, он
же мог продемонстрировать только свои добрые намерения, честность и
преданность Советскому государству. Хороший воин, но уже выдохся. И по своим
знаниям военного дела, и по физическому состоянию он уже не мог играть
должной роли. \439\ Я уже отмечал, что больше времени проводил в
Верхне-Царицынском, нежели в штабе фронта: у меня там была постоянная
квартира. И вот я в очередной раз приехал туда, получил очередную информацию
об обстановке, и мы разошлись отдыхать. Вдруг ко мне вваливается
Малиновский, прямо в бекеше, не раздеваясь, очень взволнованный. Гляжу, у
него слезы ручьем льются. "Что такое? Что случилось, Родион Яковлевич?".
"Произошло несчастье, Ларин застрелился"{14}. Ларин был членом Военного
совета 2-й Гвардейской армии, боевой человек. Они были большие приятели с
Малиновским, служили вместе еще перед войной. Когда Малиновский командовал
корпусом, Ларин был у него комиссаром. Малиновский всегда выпрашивал, чтобы
Ларин у него оставался либо начальником политотдела, либо комиссаром. Он как
политработник заслуживал уважения. До того, как все это случилось, был
ранен. Я заходил к нему на квартиру. Он лежал, но рана была несерьезная, в
мякоть ноги, кость не была повреждена, пуля лишь задела голень. Ларин
разговаривал, был в полном сознании. Наблюдала за ним женщина, армейский
врач. Потом мне рассказали, что перед тем, как застрелиться, он довольно
весело болтал с нею. Малиновский был крайне взволнован событием и оплакивал
Ларина. Я не знал, как его успокоить. Что же вызвало такую акцию? Почему
Ларин застрелился? Потом его адъютант сообщил, при каких обстоятельствах это
произошло.
Обстоятельства были довольно неясными. Ларин выехал на передний край и
наблюдал за ходом боя под прикрытием какого-то стога сена. Он расхаживал,
как бы маячил перед противником, явно искал смерти. Вовсе не было
необходимости так вести себя. Он просто вызывал огонь на себя. Конечно,
вскоре его ранило. Хотя рана оказалась несерьезной, он вдруг застрелился. В
чем же дело? Бывало, стрелялись в начале войны, когда мы отступали. А тут мы
наступаем, окружили войска Паулюса, ведем сражение с Манштейном, можно
сказать, на переломном рубеже. Давно уже перестали бежать, начался новый
этап наших военных операций против врага. 2-я Гвардейская, сильная и крепкая
армия, успешно отражает удар Манштейна. И вдруг он стреляется? Ларин оставил
записку, тоже очень странную. Я сейчас не смогу точно воспроизвести ее
содержание, но смысл был таким, что он кончает жизнь самоубийством; потом
шли слова: "Да здравствует Ленин!" И подпись. Эту записку мы сейчас же
отправили в Москву. Начальником Главного политуправления РККА был тогда
Щербаков{15}. Нехорошо говорить плохо о мертвых, но что поделаешь? Щербаков
- работник, много лет находившийся на уровне секретаря обкома партии. Я
позднее \440\ столкнулся с его неприятным характером. А когда он получил эту
записку, то стал "обыгрывать" ее. Не знаю даже, какую цель он тут
преследовал. Ларин ведь уже застрелился. Не то он досаждал Малиновскому и
ярил злобой Сталина, не то "копал" против меня как члена Военного совета
фронта, на котором произошел такой случай. Меня сейчас же вызвали в Москву.
Состоялся очередной многочасовой обед у Сталина со всеми, так сказать,
"приложениями": и питейные дела, и тут же разбор событий, которые произошли
за истекшие сутки.
Сталин спрашивает меня: "А кто такой, собственно говоря, Малиновский?".
Отвечаю: "Не раз докладывал Вам о Малиновском. Это - известный генерал,
который командовал корпусом в начале войны, потом армией, потом Южным
фронтом. У него были там неудачи. Вы же знаете". Сталин, конечно, знал, что
тот фронт был обойден противником и развалился. Враг легко захватил Ростов,
за что Малиновский был освобожден от должности и переведен в тыл. Позднее он
командовал 66-й армией, был заместителем командующего войсками Воронежского
фронта, потом сформировал 2-ю Гвардейскую армию. Мне припомнили, где служил
Ларин, как Малиновский просил к себе Ларина и как добился, чтобы ему
уступили.
Нужно сказать, что Щербаков был большим мастером обыгрывания таких
вещей с целью не охладить как-то Сталина, а наоборот, подбросить ему
материальчик, который его взвинчивал бы и бесил. Щербаков понимал, что гнев
против Малиновского будет направлен, прямо или косвенно, и против меня. "Все
это, - говорит Щербаков, - не случайно. Почему он не написал "Да здравствует
Сталин!", а написал "Да здравствует Ленин!?" Я отвечаю: "Не могу сказать. Он
застрелился, видимо, под влиянием какого-то психически ненормального
состояния. Если бы он был в нормальном состоянии, то не застрелился бы.
Повода ведь стреляться у него не было". Все, казалось бы, ясно. Но нет.
Щербаков опять жевал свое, растравлял рану, подсыпал соли. Мне пришлось
тогда пережить много неприятностей. Конечно, самым выгодным для меня было бы
просто сказать, что Ларин растакой-сякой-разэдакий, да и Малиновский такой
же. Но я не был согласен с этим и не мог так говорить Сталину. А Сталин
вновь: "Кто же такой Малиновский?". Отвечаю: "Малиновского я знаю. И знаю
только с хорошей стороны. Не могу сказать, что знаю его много лет, но знаю
его с начала войны. Все это время он вел себя хорошо, устойчиво и как
человек, и как генерал". Над Малиновским явно нависла угроза. Тут сплелись и
падение Ростова, \441\ и самоубийство Ларина - все увязывалось в один узел.
Сталин: "Когда вернетесь к себе на фронт, надо будет за Малиновским
последить. Вам надо все время быть при штабе 2-й Гвардейской армии. Следите
за всеми его действиями, приказами и распоряжениями". Одним словом, я лично
отвечаю за Малиновского и его армию, должен быть глазом, наблюдающим за
Малиновским от партии и Ставки. Говорю: "Товарищ Сталин, хорошо, как только
приеду, буду неотлучно с Малиновским".
Я улетел в Верхне-Царицынский. И тогда я как бы забыл дорогу в штаб
фронта, передвигался вместе со 2-й Гвардейской армией, располагаясь всегда
рядом с Малиновским. Малиновский умный человек. Он понимал, что это является
результатом недоверия к нему со стороны Сталина. В моем же лице он видел
контролера над своими действиями. Когда мы перемещали штаб, то мне и
квартира отводилась рядом с Малиновским. Получалось, что я уже являлся
скорее членом Военного совета 2-й Гвардейской армии, чем всего фронта.
Собственно говоря, в ней и заключалась наша главная сила на фронтовом
направлении, так что не возникало противоречий по существу. А Малиновский
все распоряжения и приказы, которые готовил, до того, как подписать,
обязательно согласовывал со мной. Я их не подписывал, потому что это не
входило в мои обязанности, но все его приказы и распоряжения знал, и
Малиновский все мне докладывал.
Дела у нас продвигались хорошо. Я был доволен и положением дел на
фронте, и Малиновским - его способностями, его распорядительностью и его
тактом. Одним словом, в моих глазах он выделялся на фоне других командующих,
и я с уважением к нему относился. Работать с ним было хорошо.
К нам тогда прилетел товарищ Ульбрихт{16} и с ним вместе два
немца-коммуниста. Они приехали для того, чтобы вести антифашистскую
пропаганду с переднего края через рупоры-усилители; призывали, чтобы немцы
сдавались в плен. Это была главным образом вечерняя и ночная работа.
Ульбрихт ползал по переднему краю с рупорами и обращался к солдатам и
офицерам войск Паулюса. Мы всегда обедали вместе с Ульбрихтом, и я шутил:
"Ну, что ж, товарищ Ульбрихт, сегодня вы на обед не заработали, никто не