Хрущев Никита. Воспоминания (книга 1)

решили поехать к Сталину, чтобы вернуть его к деятельности, использовать его
имя и способности для организации обороны страны. Когда мы приехали к нему
на дачу, то я (рассказывает Берия) по его лицу увидел, что Сталин очень
испугался. Полагаю, Сталин подумал, не приехали ли мы арестовать его за то,
что он отказался от своей роли и ничего не предпринимает для организации
отпора немецкому нашествию? Тут мы стали его убеждать, что у нас огромная
страна, что мы имеем возможность организоваться, мобилизовать промышленность
и людей, призвать их к борьбе, одним словом, сделать все, чтобы поднять
народ против Гитлера. Сталин тут вроде бы немного пришел в себя.
Распределили мы, кто за что возьмется по организации обороны, военной
промышленности и прочего".
Я не сомневаюсь, что вышесказанное - правда. Конечно, у меня не было
возможности спросить Сталина, было ли это именно так. Но у меня не имелось
никаких поводов и не верить этому, потому что я видел Сталина как раз перед
началом войны. А тут, собственно говоря, лишь продолжение. Он находился в
состоянии шока.
На участке КОВО в первые дни войны сложилось тяжелое, но отнюдь не
катастрофическое положение.
Не помню сейчас, на какой, первый или второй, день войны позвонил мне
Сталин. Он сказал: "К вам прилетит Жуков, и вам следует вместе с Жуковым
выехать к войскам, в штаб". Я ответил: "Хорошо, жду Жукова". Жуков прилетел
в тот же или на следующий день. Я, конечно, очень обрадовался. Я знал Жукова
и с большим \302\ доверием относился к его военному таланту. Я познакомился
с ним, когда он был командующим войсками КОВО, и мне импонировало, что он
приедет. Когда он прилетел в Киев, мы с ним решали, как нам получше
добраться в штаб? Лететь ли на самолете? Железной дорогой - очень медленно,
к тому же противник бомбит и разрушает ее. Этот путь вообще отпадал. Или же
ехать автомашинами? И тот, и другой вид транспорта был небезопасен.
Самолетами мы подлетали буквально к сфере фронтового огня и активного
действия авиации противника. Тогда очень много говорили, что вокруг
действуют парашютные десанты противника, что он высыпает их, как горох; и
перерезает все коммуникации. Была опасность, что мы можем стать жертвой
какого-нибудь военного десанта.
А путь был далеким. Из Киева нужно было добираться до Тернополя
несколько часов. В это время года пшеница и рожь стоят высокие, противнику
на полях легко можно укрыться, поэтому диверсанты и террористы могли,
сколько им угодно, использовать заросли. Тем более что нам нужно было от
старой границы ехать до Тернополя к районам, которые отошли к нам в 1939 г.,
после разгрома Польши. Местное население было сильно засорено украинскими
националистами, которые сотрудничали с немцами. Мы это уже тогда знали. Но
иного выбора не было, поэтому решили ехать автомашиной. Поехали. Много было
тревоги, когда мы, проезжая, останавливались и расспрашивали, чтобы получить
информацию о положении дел. В конце концов к вечеру приехали на командный
пункт. Он находился северо-западнее Тернополя, но близко от него, в какой-то
деревушке. Посмотрел я, что же это за командный пункт? Была выкопана
огромная яма и насыпана по ее краям вынутая земля. Больше почти ничего не
было сделано. Работники штаба и канцелярия размещались в крестьянских хатах.
Командующий войсками КОВО ютился в маленькой крестьянской халупе. Там же
стояли средства связи, туда приходили люди и докладывали.
Положение тогда на нашем участке фронта было следующим: пока что
никакой катастрофы! Если взять направление на Перемышль и южнее, то
положение было даже хорошим. Южнее Перемышля противник ничего не
предпринимал. Там у нас тянулась граница с венграми, а те пока себя никак не
проявляли. На самый Перемышль противник предпринимал довольно упорные атаки,
но наши войска (там располагалась 99-я дивизия) дали отпор, выбили
противника из тех районов, которые были им заняты в результате начальной
атаки, и заняли прочное положение в городе. \303\ Об этой дивизии много
потом писали, и заслуженно. Она первой из дивизий в войну за свои боевые
действия получила орден Красного Знамени, буквально в первые же дни войны.
Не могу умолчать о том, что этой дивизией командовал до самой войны
Власов{11}, тот, кто потом стал предателем, изменником Родины. Он оказался
очень способным командиром. В боевых соревнованиях соединений Красной Армии
его дивизия занимала первое место, а уже перед самой войной Власов получил
корпус, командовал корпусом, а дивизию сдал своему начальнику штаба{12}. Под
его командованием она и проявила свой героизм и вошла в историю войны как
самая боевая дивизия.
Развернулись упорные бои вдоль шоссе в направлении на Броды. Как теперь
известно из документации гитлеровского командования, это было направление
главного удара немецких армий группы "Юг". На этом направлении она
пробивалась к Киеву. Никак нельзя сказать, что гитлеровцы при первом же
соприкосновении разбили там наши войска и обратили их в бегство. Вовсе нет!
Наши войска упорно сражались и отбивали многочисленные атаки. Мне очень
понравилось, что, когда мы туда приехали, Жуков сразу же принял "на себя"
информацию из войск и доклады руководства, стал давать указания. Было
приятно смотреть, как умело и со знанием дела все это он осуществлял. Наше
положение мы расценивали тогда даже как хорошее, считали, что можем дать
должный отпор немцам.
Не помню, сколько пробыл Жуков у нас: день, два или три. Потом был
получен звонок из Москвы. Жуков сказал мне, что его вызывает Сталин:
"Приказал все оставить и срочно прибыть в Москву". Правильные он нам давал
тогда советы. Должен сказать, что в те дни у него вид был бодрый, уверенный.
Еще он сказал мне тогда, что командующий войсками у нас слабоват. "Но что
делать? Лучших нет. Надо его поддерживать". Я ему тоже откровенно сказал:
"Очень жалею, что ты уезжаешь (мы с ним были на "ты"). Сейчас я не знаю, как
у нас пойдет дело при таком положении и с таким командованием. Но другого
выхода нет". Распрощались, и он уехал.
Вскоре у нас развернулись очень тяжелые события, опять же в районе
Броды. Там наступали гитлеровские танковые войска. На этом направлении мы
выдвинули помимо тех войск, которые там стояли еще перед войною,
механизированный корпус, которым командовал Рябышев{13}. Не помню его
номера. Хороший корпус, он имел уже и новые танки KB, несколько штук, и имел
также несколько штук танков Т-34. И еще один мехкорпус{14}, забыл фамилию
\304\ командира этого корпуса. В тех боях он был контужен, и я не знаю,
какое потом участие он принимал в войне. Это был тоже хорошо себя показавший
командир корпуса. Вот эти два мехкорпуса мы выдвинули туда, считая, что их
достаточно для того, чтобы сломить наступление противника и преградить путь
его дальнейшему продвижению. Мы не знали об истинной концентрации войск
противника, не знали, что тут у него было главное направление удара на юге,
хотя он наступал здесь несколько меньшими силами, чем в центре фронта на
Москву. Это естественно. В Белорусском Особом военном округе и наших войск
было больше, чем в Киевском. Правильно было определено, что главное
направление, главная опасность - по дороге через Минск на Москву, хотя
Сталин думал иначе.
Но и в направлении Киева все-таки немцы сосредоточили много войск.
Основное, что инициатива была у них. На этом направлении мы получили
резервную армию. Командовал ею Конев{15}. Я его лично не знал, но перед
войной однажды встретился с ним в Москве. Конев служил ранее где-то в
Сибири. У него сложились плохие отношения с тамошним секретарем обкома
партии. Отношения настолько обострились, что Сталин вызвал к себе
руководство обкома и Конева и сам разбирался в этом конфликте, возникшем по
каким-то бытовым вопросам. Тогда-то я и увидел Конева первый раз в жизни.
Прибыл Конев в КОВО, его армия разгрузилась, мы были очень обрадованы,
что получили резерв. Эту армию мы сейчас же нацелили в направлении на Броды.
Но, как только его армия вошла в соприкосновение с противником, последовал
звонок от Сталина: "Немедленно погрузить армию Конева и содействовать
скорейшей отправке этих эшелонов в распоряжение Москвы". Тут я стал
упрашивать оставить армию Конева нам - у нас было тяжелое положение - и
сказал: "Если армия Конева останется, то у нас есть уверенность, что мы
стабилизируем положение на направлении Броды и тем самым заставим противника
перейти к обороне. А может быть, нам удастся его и разбить". Да, мы думали
тогда вскоре разбить немцев. Это было не просто желание, мы верили в это,
хотя соотношение сил на нашем участке было бы и при наличии армии Конева,
видимо, все-таки в пользу противника. Сталин выслушал меня и ответил:
"Хорошо, оставляем резервную армию, но оставляем именно для нанесения
удара". А спустя некоторое время - опять звонок от Сталина: "Немедленно
погрузите армию Конева". Она уже вела боевую операцию, но дан приказ, и она
убыла. \305\ Мы, таким образом, остались с тем, что имели у себя к началу
войны. А перевес уже наметился в пользу противника, возникла тяжкая угроза в
направлении на Броды и Ровно. А это значит, в направлении Киева. Наш левый
фланг оставался таким образом в тылу врага. Стало видно, что немцы рвутся
клином на юг, на Киев, оставляя нашу Карпатскую группировку за собой и не
ведя против нее боев. Там стояла 6-я армия, а Карпаты занимала, кажется,
12-я армия. Нависала угроза (уже виден был замысел) окружения врагом этих
войск. Но я сейчас по этому вопросу специально высказываться не буду, а хочу
осветить неприятный для нас эпизод, который произошел с членом Военного
совета КОВО.
Когда у нас сложились тяжелые условия в районе Броды, мы с командующим
войсками приняли меры для перегруппировки войск и уточнения направления
нашего удара против войск противника, который наступал на Броды. Чтобы этот
приказ был вовремя получен командиром мехкорпуса Рябышевым и командиром
другого корпуса, фамилию которого я забыл, мы решили послать члена Военного
совета КОВО, чтобы он сам вручил приказы, в которых было изложено
направление удара. Этот член Военного совета выехал в корпуса{16}. Я знал
этого человека мало. Он прибыл к нам из Ленинграда перед самой войной и
производил хорошее впечатление, да и внешность у него была такая, знаете ли:
молодой еще человек, очень подтянутый, элегантный, одевался со вкусом и
приковывал к себе внимание. Ну, и характер у него тоже имелся. Мне говорили
военные, что он человек с претензиями. Рассказывали, что он низко оценивал
командующего войсками КОВО и считал, что сам он выше него и мог бы с большей
пользой, чем тот, выполнять функции командующего. Конечно, вряд ли он
кому-нибудь про это говорил. Это было умозаключение людей, работавших в
штабе. Ну, мало ли что бывает и какие у него появляются желания. Это было
его личное мнение. А пока он занимался своим делом. Я присматривался к нему:
он был неглупый человек, поэтому ничего плохого я против него не имел да и
не мог иметь.
Перед отъездом в мехкорпуса он зашел вечером ко мне. Так как у нас
очень плохо обстояло дело с помещением, то наши с командующим войсками
рабочие и бытовые места были в одной комнате вместе с местами дежурных
офицеров. Мы спали на ходу или сидя. Никакого дневного распорядка времени у
нас еще не выработалось, мы еще не втянулись в военную обстановку. И когда
член Военного совета зашел ко мне, то попросил меня выйти из комнаты, так
как иначе нельзя было вести доверительный разговор. Я вышел. Он говорит мне.
"Считаю, что вам надо немедленно написать \306\ товарищу Сталину, что
следует заменить командующего войсками Киевского округа. Кирпонос совершенно
непригоден для выполнения функций командующего". Я был поражен и удивлен.
Только началась война, а член Военного совета, военнослужащий профессионал,
ставит вопрос о замене командующего. Отвечаю: "Не вижу оснований для замены,
тем более что война только началась". - "Он слаб". Говорю: "Слабость и сила
проверяются у людей на деле. Поэтому полагаю, что надо проверить, слаб ли
он".
Командующего я тоже знал не лучше, чем члена Военного совета. Знал по
фамилии и в лицо, но о деловых качествах не имел представления. Прибыл новый
человек и занял такой большой пост. Но я не хотел сразу же при первых
выстрелах заниматься чехардой, сменой командного состава. Говорю далее: "Это
произведет очень плохое впечатление, да я и не вижу оснований, я против".
Потом спросил: "Кого же вы считаете тогда лучшим? Кого можно было бы
назначить вместо Кирпоноса?" Он отвечает: "Начальника штаба генерала
Пуркаева". Я был очень хорошего мнения о Пуркаеве, однако говорю: "Я
Пуркаева уважаю и высоко ценю, но не вижу, что изменится, если мы Кирпоноса
заменим на Пуркаева. К умению принимать решения относительно ведения войны
чего-либо не добавится, потому что Пуркаев - начальник штаба и тоже
принимает участие в разработке тех решений, которые принимаются (напомню,
что начальник штаба входил в состав Военного совета КОВО). Знания и опыт
генерала Пуркаева мы уже полностью используем и будем использовать далее. Я
против".
Член Военного совета уехал в войска, а вернулся рано утром и опять
пришел ко мне. Вид у него был страшно возбужденный, что-то его неимоверно
взволновало. Он пришел в момент, когда в комнате никого не было, все вышли,
и сказал мне, что решил застрелиться. Говорю: "Ну, что вы? К чему вы
говорите такие глупости?". "Я виноват в том, что дал неправильное указание
командирам механизированных корпусов. Я не хочу жить". Продолжаю:
"Позвольте, как же это? Вы приказы вручили?" - "Да, вручил". - "Так ведь в
приказах сказано, как им действовать и использовать мехкорпуса. А вы здесь
при чем?" - "Нет, я дал им потом устные указания, которые противоречат этим
приказам". Говорю: "Вы не имели права делать это. Но если вы и дали такие
указания, то все равно командиры корпусов не имели права руководствоваться
ими, а должны выполнять указания, которые изложены в приказах и подписаны
командующим войсками фронта и всеми членами Военного совета. Другие указания
не являются действительными для командиров корпусов" - "Нет, я там...".
\307\ Одним словом, вижу, что он затевает со мной спор, ничем не
аргументированный, а сам - в каком-то шоковом состоянии. Я думал, что если
этого человека не уговаривать, а поступить с ним более строго, то это
выведет его из состояния шока, он обретет внутренние силы и вернется к
нормальному состоянию. Поэтому говорю: "Что вы глупости говорите? Если
решили стреляться, так что же медлите?" Я хотел как раз удержать его
некоторой резкостью слов, чтобы он почувствовал, что поступает преступно в
отношении себя. А он вдруг вытаскивает пистолет (мы с ним вдвоем стояли друг
перед другом), подносит его к своему виску, стреляет и падает. Я выбежал.
Охрана ходила по тропинке около дома. Позвал я охрану, приказал срочно взять
машину и отправить его в госпиталь. Он еще подавал признаки жизни. Его
погрузили в машину и отправили в госпиталь, но там он вскоре умер{17}.
Потом мне рассказывали его адъютант и люди, вместе с которыми он ездил
в корпуса: когда вернулся с линии фронта, то был очень взволнован, не
отдыхал, часто бегал в туалет. Полагаю, что он делал это не в результате
жизненной потребности, а, видимо, хотел там покончить жизнь самоубийством.
Бог его знает. Не могу сейчас определить его умонастроение. Ясно, что он
нервничал. Потом пришел ко мне и застрелился. Однако перед этим разговаривал
с людьми, которые непосредственно с ним соприкасались, и они слышали его
слова. Он считал, что все погибло, мы отступаем, все идет, как случилось во
Франции. "Мы погибли!" - вот его подлинные слова. Полагаю, что это и завело
его в тупик, и единственный выход, который он увидел, покончить жизнь
самоубийством. Так он и поступил.
Потом я написал шифровку Сталину, описал наш разговор. Существует
документ, который я сейчас воспроизвожу по памяти. Думаю, что говорю точно,
за исключением, возможно, порядка изложения. Самую же суть описываю, как это
и было тогда в жизни. Вот, даже член Военного совета, который занимал столь
высокое положение, дрогнул. Не физически струсил, нет, он морально дрогнул,
потерял уверенность в возможности отразить гитлеровское нашествие. К
сожалению, это был тогда не единственный случай. Происходили такие случаи и
с другими командирами. Вот какая была обстановка. А мы ведь еще и десяти
дней не находились в состоянии войны.
Возвращаюсь к ситуации, о которой говорил перед описанием случая с
членом Военного совета. Итак, мы увидели, что против 6-й армии Музыченко и
12-й армии Понеделина почти никаких активных действий со стороны противника
не ведется{18}. Было явное \308\ игнорирование нашего левого фланга со
стороны немцев. Но они надеялись после вклинения танковыми войсками
повернуть направо, окружить наши войска и уничтожить эти две армии. Поэтому
мы с командующим решили вывести 6-ю армию, штаб которой находился во Львове,
а сама она располагалась на границе, севернее Перемышля. Ее войска стали
отходить. Не помню, на сколько километров они отошли, но противник их даже
не преследовал. И вдруг мы получаем резкое указание из Москвы - нахлобучку
за то, что отвели войска. Поступил приказ - вернуть войска, чтобы они заняли
линию границы, как занимали ее раньше. Мы ответили: "Зачем же ее защищать?
Ведь не ведется военных действий против этих двух армий. Противник
сосредоточил главные силы на направлении Броды, уже виден его замысел. Он
может окружить наши войска, и они потом не смогут выйти из-под флангового
удара". Но нам приказали вернуть армии, и мы это сделали. Мне было очень
обидно и горько так поступать. У меня сложилось впечатление, что эти две
армии могут погибнуть. Они будут драться в окружении, но уже не будут
использованы с тем эффектом, как если бы мы расположили их на направлении
главного удара врага. Однако ничего не поделаешь, приказ есть приказ, и мы
его выполнили.
Я полагал тогда (сейчас не помню, не сам ли Жуков звонил из Москвы по
этому вопросу?), что Жуков тут неправ. Я носил при себе свою мысль все годы,
и когда Жукова освобождали от должности в 1957 г., а я выступал с критикой
его деятельности, то вернулся к этому моменту первых дней войны, к
запрещению отвести армии из района Перемышля и Львова. В результате 6-я
армия погибла потом в окружении, как погибла и 12-я армия. Я сказал: "Вот
такой способный военачальник, как Жуков, а тоже совершил ошибку". Он
ответил: "Это не моя инициатива, это было указание Сталина". Сейчас я не
могу вступить с ним в спор, было ли это указание Сталина. Возможно, конечно,
что так и было, но на основе доклада Жукова, потому что Жуков только что
прибыл в Москву с нашего фронта и, думаю, был в этом вопросе главным
советчиком. Если бы он сказал, что приказ Военного совета КОВО верен, то
Сталин, во избежание окружения этих армий, может быть, и не дал бы своего
указания возвратить армии назад. А сейчас я не знаю конкретного инициатора
того приказа и, следовательно, реального виновника гибели этих двух армий,
попавших затем в окружение.
Можете ли вы представить себе то тяжелое для нас время, когда Гитлер
двинул против нас полнокровные высокомеханизированные соединения, а мы
лишились такой солидной силы, как две армии, 6-я и 12-я? Они потом
отступали, немцы на них наседали и \309\ в конце концов в районе Умани
окружили их. Обе они со штабами и командующими попали в плен. Если бы 6-ю
армию мы могли раньше использовать, то могли бы взять часть ее дивизий,
чтобы организовать удар во фланг врагу в районе Броды. Неизвестно, что
произошло бы. Если бы даже мы не задержали его полностью и не разбили эту
группировку, то во всяком случае мы бы значительно ее обескровили и
задержали на какое-то время. Сложилась бы совершенно другая обстановка на
нашем направлении. Но мы были лишены такой возможности. Почему тут я это
говорю? Мало к нам было доверия. Частым оказывалось вмешательство сверху, и
не всегда оно было разумным. Вмешательство, которое стоило многих жизней и
большой крови. Тут - первый случай, но дальше я приведу еще много таких
случаев, которые тоже стоили тысяч и тысяч жертв, совершенно ненужных,
которых можно было бы избежать, если бы больше было доверия к командующим
фронтами и их Военным советам.
Через несколько дней{19}, опять не по своей инициативе, а по указанию
из Москвы, мы снялись со своего командного пункта. Нам приказали перенести
штаб в Проскуров, то есть мы отходили на большую глубину. Мы были удивлены,
так как на нашем направлении обстановка была еще не такая плохая, которая
вынуждала бы принимать такие меры: отойти и расположить штаб в большой
глубине за, нашими войсками. Но это было указание из Москвы. Не помню,
ссылались ли на имя, но все считали, что раз звонят из Москвы, значит -
указание Сталина. Снялись мы с места и стали перемещаться. Это была ужасная
картина.
Сотни машин двигались от линии фронта в тыл с семьями офицеров. Имелось
много семей офицеров во Львове, Дрогобыче, Перемышле. Вместе с ними
двигались беженцы. Но крестьян среди них не было. Западноукраинские
крестьяне не уходили от немцев. Видимо, тут сказался результат агитации
украинских националистов, которые ожидали немцев с другими чувствами, чем
мы. Крестьяне были обмануты обещанием того, что Гитлер несет освобождение
Украине. Так морочили голову крестьянам Западной Украины националисты,
бандеровцы.
Как только мы прибыли в Проскуров и развернули штаб, тут же позвонил
Сталин. Я разговаривал с ним. Сталин говорит: "Вы сейчас же переезжайте в
Киев и в Киеве немедленно организовывайте его оборону". Мы так и сделали,
хотя не знали, что делается у нас на правом фланге фронта в целом. Каково
положение на Западном фронте, нам было неизвестно. Прибыли мы в Киев, а
противник двигался за нами буквально следом, только по другому \310\ шоссе:
мы - по Тернопольскому, а он, разбив наши силы на направлении Броды - Ровно
- Коростень, продвигался севернее на большой скорости. И под Киевом
сложилось буквально безнадежное положение.
Когда отошли мы к Киеву, то немцы сожрали остатки наших войск. Мы
потеряли артиллерию и танки, у нас не было пулеметов. Основные наши силы -
два механизированных корпуса - были разбиты, главным образом с воздуха.
Немцы летали безнаказанно, и у нас не было ничего, чем можно было бы
защищаться. Войска 6-й и 12-й армий, когда противник вплотную взялся за них,
стали отступать неорганизованно. Он все время держал их в полукольце, и они
не имели маневренности. А это - самое главное для войск. Но эти армии,
конечно, не распались. Они защищались и даже нанесли удар противнику в
направлении на Броды. Они отступали южнее Киева, в район южнее Умани. Там их
окружили. Сошлись два штаба: Понеделина и командующего 6-й армией.
Командующий 12-й армией был ранен. Когда подъехали немцы, Понеделин вышел из
помещения и сказал, что он сдается в плен. В то время мы еще не знали
фашистов и зачастую пытались вести войну "по всем правилам".
Это была, конечно, глупость, что фронт лишили инициативы в
использовании войск по своему усмотрению. Вмешательство Генерального штаба
получилось таким же, как у бравого солдата Швейка: все было хорошо, пока не
вмешался генеральный штаб. Вот так и погибли наши войска. Постепенно стали
выходить из окружения генералы. Пришел Попель{20}. Пришел небезызвестный
Власов, с кнутом, без войск. Попель вернулся недели через две или через три.
Он прошел лесами Полесья, там немцев еще не было, они шли большими дорогами.
Попель даже вывез раненого полковника и вывел из окружения небольшое
количество войск.
Сейчас не могу сказать, какой тогда был день войны. Войск у нас
фактически не имелось, фронт был прорван. Противник вырвался вперед
подвижными войсками, а наши войска остались далеко в его тылу и там вели
бои. Противник подошел вплотную к Киеву, вышел на Ирпень. Река Ирпень -
небольшая, но заболоченная. Перед этой рекой еще в 1928 - 1930 гг. был
сооружен Киевский укрепленный район. Там имелись железобетонные доты с
артиллерией, но я уже говорил, что они были разрушены по предложению
Мехлиса. Сталин приказал разоружить их с тем, чтобы наше командование не
оглядывалось назад, а устремило свои взоры на укрепление новой границы,
которую мы получили в результате разгрома немцами Польского государства. А
теперь, \311\ когда нам так был бы нужен этот укрепленный район, он
разоружен. Железобетонные сооружения сохранились, но оружия в них не было:
ни артиллерии, ни пулеметов и не было войск. Поэтому мы начали собирать
буквально все, что только могли: винтовки, пушки и прочее с тем, чтобы
как-то построить оборону.
Назначили командовать этим участком генерала Парусинова{21}. Сейчас я о
нем ничего не знаю. Он уже тогда был в летах. У меня сложилось о нем хорошее
впечатление. Но он занимался в тот момент тылами. Я не помню, как называлась
тогда его должность. По-моему, начальник тыла фронта, но неуверен. Ноу нас
другого человека не было, и мы назначили его. Он как-то распределял то, что
мы имели и что собирали, и строил оборону города. А немцы расположились на
западном берегу реки Ирпень. Никаких попыток перейти Ирпень они не
предпринимали. Мост там был такой паршивенький, деревянный. Мы его взорвали,