Страница:
работники Совета Народных Комиссаров Украины. Одним словом, актив. Мы
собирали при себе подходящих людей, чтобы при продвижении наших войск на
запад можно было сразу же расставлять кадры и организовывать
государственные, республиканские, областные и районные учреждения. Многое
делал тогда Николай Платонович Бажан{6} и другие писатели. Именно через них
я попросил интеллигенцию собраться, сказал, что приеду к ним поговорить и
послушаю их. Главным образом мне хотелось именно послушать, почувствовать их
настроение.
Митинг состоялся очень хороший. Я своих людей предупредил: "Будьте
очень осторожны в своих заявлениях. Мы всегда говорим, что ни на шаг не
отойдем и тому подобное. Это произведет плохое впечатление, потому что мы
уже приняли решение об отходе, Харьков удерживать нам нечем. Мы оставляем
Харьков. Поэтому речи должны быть построены так, чтобы вселять надежду.
Чтобы отход не расценивался в смысле какого-то непонятного маневра: все
равно мы пойдем затем вперед, враг будет разбит и изгнан с территории
Советского Союза". То есть я хотел подбодрить их. Я не мог сказать прямо,
что мы отходим. Вообще об отходе не было и речи. Но я косвенно намекал и
внушал им уверенность, чтобы они более стойко пережили новое нашествие
врага. Я склонял их в своем выступлении, чтобы они отошли вместе с Красной
Армией. Я не буквально так говорил, но хотел убедить их не доверяться
немцам; внушить им, что мы не будем интеллигенцию арестовывать, что не будем
упрекать людей, если они останутся на территории, занятой противником,
однако желаем совместного с нами их отхода.
Это обстоятельство больше всего меня беспокоило: я боялся, что мы
отступим, а они останутся. Так и случилось! Но если сделаю я хоть какой-то
намек на то, что осуждаю их поступок в случае если они останутся, то это
прозвучит угрозой. Следовательно, тогда они убегут на запад с немцами.
Этого-то я и боялся. Мне хотелось, чтобы по Харькову разнесся слух, что в
любом случае не будет репрессий. Чтобы это дошло до тех лиц, которые не были
на митинге (а там не было многих). Не было там, например, \473\ Гмыри{7}. А
его певческий голос звучал на всю Украину. Это замечательный артист. Он
оставался на Украине при немцах. Потом он объяснял, что остался потому, что
у него была больна жена. Сейчас не будем разбирать это. Я уже привык к
объяснениям, что или жена, или мать, или отец были при смерти и человек не
смог эвакуироваться. Так ли это было, судить очень трудно. Существовала
напряженная обстановка, проверять было некогда. А после уже и смысла не
возникало для проверки.
Одним словом, провел я как бы беседу. Там присутствовал какой-то
художник (забыл его фамилию). Считали, что он неплохой художник. Но он так
развязно рассказывал, как жил при немцах и как "промышлял", что на меня
произвел очень неприятное впечатление. Ну, я не подал вида. Я держал такую
линию, что меня это не задевает. Он же хвастал, как торговал иконами. "Вот,
- рассказывал, - брали мы рядовые иконы, химическими реактивами обрабатывали
их, чтобы материал постарел, и, пользуясь безграмотностью
покупателей-немцев, продавали им эти иконы как старинные, имеющие особую
ценность". Выступал он как шабашник, ловкий такой торговец, довольно
оборотистый. Видимо, жил он неплохо. Другие же иначе рассказывали, а этот -
даже с каким-то задором: вот, мол, какой я, как сумел прожить в такой среде
и как надувал немцев. Умный, дескать, дураков всегда надувает и я тоже
показал свои способности.
Провели мы митинг, распрощался я и уехал. В ту ли ночь или на следующий
день, но вынуждены были мы отходить.. Утром выехали из города всем штабом, и
в скором времени немцы опять вступили в Харьков{8}. А мне хотелось, чтобы и
этот художник ушел с нами, и другие интеллигенты тоже не оставались бы
больше с немцами. Я хотел верить в лучшее - в то, что они не останутся. Нет,
видимо, нехорошая была душа у этого человека, ближе по складу, по своему
характеру к нашим врагам, чем к душе советского человека, советского
интеллигента, советского художника. Я потом о нем спрашивал Бажана и других
товарищей, где он? Они ответили: "Нет его с нами". Трудно было узнать, мог
он или не мог уйти. Мог, если бы захотел. Но не пошел с нами. Когда мы потом
опять Харьков освободили, я дал поручение найти этого художника, чтобы
проверить себя в правильности оценки этого человека. Нет, он ушел с немцами.
Его душа коммерсанта и рвача тяготела к немцам, а не к нам, и он ушел "на ту
сторону". Когда же кончилась война, я спрашивал, есть ли какие-нибудь следы
этого человека. Нет, его не нашли. Но я никак не могу допустить, что немцы
сделали с ним что-либо. Ведь их он обслуживал. Может \474\ быть, он остался
невозвращенцем. Таких много было тогда - и русских, и украинцев, и других.
Украинцев было много! Особенно из жителей Западной Украины. Там было много
националистов, одурманенных пропагандой врага, или просто бандеровцев. Они
поверили врагу, остались на Западе и порвали со своей Родиной. Может быть,
художник и в Канаду уехал. Одним словом, я сказал бы, это был тип маклака,
спекулянта художественными произведениями.
Итак, мы отступили. Штаб фронта отошел в Белгород. Мы рассчитывали
удержаться в Белгороде, но у нас были настолько слабые силы, что нам это не
удалось. Штаб расположился в каком-то небольшом домике с садиком. Каждую
ночь противник бомбил Белгород, включая расположение нашего штаба. Не
исключаю, что в Белгороде, возможно, были ранее оставлены какие-то немецкие
агенты или предатели, которые сообщали вражеской авиации о целях. Правда,
Белгород - город небольшой. Но самолеты врага буквально висели над районом,
где располагался наш штаб. Однажды, когда мы с Голиковым стояли у карты и
разбирались в обстановке, бомба разорвалась во дворе. Абажур развалился,
свет погас, стекло посыпалось на карту. Вышли мы, посмотрели на воронку.
Видимо, упала небольшая бомба. Если бы большая, то, наверное, не устоял бы
наш домик. Мы навели в нем порядок, но в ту же ночь опять подверглись
налету.
Произошел и такой случай. Командующему войсками понадобилось
воспользоваться туалетом. Теплого туалета в доме не было, был холодный, на
улице. Командующий оказался там, когда нас вновь накрыло бомбой, но все
сошло благополучно, хотя Голиков пришел, весь обсыпанный каким-то мусором.
Мы потом не раз подшучивали над ним. Что же, с живыми людьми все бывает, и
драматическое, и смешное.
Противник наседал на нас и уже подошел к Белгороду. Противопоставить
врагу свои силы, с тем чтобы остановить его, мы не смогли и вынуждены были
теперь оставить и Белгород{9}. Наутро мы с Голиковым избрали новый пункт для
расположения штаба, не то в Старом Осколе, не то в Новом Осколе, где-то за
Северским Донцом. Мы решили выехать на рассвете, чтобы не попасть под
бомбежку. Расстояние до нового штаба было довольно приличное. Не помню,
ехали ли мы на автомашине. Возможно, и на санях, так как лежали глубокие
снежные заносы. Мы очень переживали случившееся: и Харьков сдали, и
Белгород. Конечно, теперь враг будет прилагать все усилия, чтобы вновь
занять Курск, отвоеванный нами в феврале. \475\ Стали мы строить оборону:
стаскивать на передний край все, что было у нас и что нам смогла подбросить
Ставка. Противник, видимо, тоже к тому времени выдохся и прекратил
дальнейшее наступление. Наши войска остановились севернее и восточное
Белгорода, от Суджи до Волчанска. Штаб фронта мы перенесли в Обоянь. Это был
южный фас образовавшейся теперь Курской дуги. К этому времени приехал
Ватутин с приказом принять командование войсками фронта. Голикову было дано
предписание, сдав командование, убыть в распоряжение Ставки. Мы распрощались
с Голиковым, и Ватутин приступил к исполнению обязанностей командующего.
Какие-то активные операции проводить мы тогда не имели возможности.
Следовательно, и намерений таких у нас не было. Все усилия были направлены
на то, чтобы как-то выровнять линию фронта и выбрать рубеж, наиболее
выгодный для создания полевых укреплений. Мы хотели получше подготовиться к
весне, потому что были уверены, что весной и противник опять станет
наступать, и мы тоже будем наступать и бить противника.
Дали нам танковый корпус. Я сейчас забыл фамилию его командира. Это был
хороший танкист, раньше командовавший танковой бригадой, а в 1943 г.
получивший корпус. Он передвигался к линии фронта, в тот район, где должен
был расположиться. И тогда впервые с начала войны мы встретились с таким
приемом со стороны врага: тот прямо на марше сумел этот танковый корпус
почти весь уничтожить. Как же он этого добился? С воздуха, применив для
бомбежки низколетящие самолеты-тихоходы типа наших У-2, только несколько
помощнее. Эти самолеты были вооружены пушкой{10}. Они подлетали к танкам и
расстреливали их с воздуха, пользуясь тем, что на башне у танков сверху
очень слабая броня. Поэтому нетрудно было мелкокалиберной пушкой или даже
крупнокалиберным пулеметом поджечь танк. Помню, как пришел к нам
генерал-комкор, как говорится, с кнутиком. Так некогда говорили о цыганах,
которые лишились лошадей и остались только с погонялкой. "С кнутиком" пришел
в наш штаб фронта и этот генерал, страшно взволнованный, до слез. Ведь он ни
за что потерял корпус. У него не было даже зенитно-пулеметного прикрытия
танков от атак с воздуха. После этого случая советские конструкторы учли
этот недостаток и стали выпускать танки с зенитным пулеметом. Не помню, на
каждом ли танке появился зенитный пулемет, или лишь на каком-то их
количестве, с тем чтобы можно было так построить боевые порядки, чтобы
прикрывать с воздуха и свой танк, и соседа. А пока что немцы использовали
элемент внезапности и нанесли нам существенный урон. Такие \476\ большие
возлагали мы с Николаем Федоровичем Ватутиным надежды на танковый корпус. А
остались у нас и командный состав, и танкисты, танки же были сожжены на
марше.
Наступило на Воронежском фронте затишье. Враг приводил себя в порядок,
оборудовал свой передний край, укреплял его. И мы занялись тем же делом. Уже
разгоралась весна. Она пришла к нам в Обоянь и под Белгород, однако снега
были еще очень глубокие. 1943 г. особо отличился снежной зимой, более
снежной, чем холодной. Вскоре приехал к нам представитель Ставки
Василевский. Он к нам часто наведывался. У меня к тому времени уже
сгладилась боль, которую я носил в себе с зимы 1942 г., когда Василевский,
поступив неправильно, не выполнил своего гражданского долга воина и не пошел
с докладом к Сталину во время первой Харьковской операции. Но я доныне,
когда начинаю вспоминать этот период, сильно переживаю. Это меня огорчило и
даже настроило против Василевского, самого по себе, как я уже говорил,
человека милого и спокойного. С ним можно было ладить. Он не раз приезжал на
фронт, и с ним всегда приятно было беседовать и обсуждать вопросы, которые
назревали у нас. Впрочем, повторюсь, мы не чувствовали особой необходимости
в приезде представителей Ставки с точки зрения помощи в сугубо военных
делах. Я считаю, что и штаб Воронежского фронта, и командующий достаточно
были подготовлены к несению своих функций, правильно их понимали и верно
оценивали обстановку. Зато при каждом приезде представителя Ставки возникала
надежда, что удастся получить пополнение или боеприпасы, "вырвать" у
тыловиков шинели, обувь. Одним словом, подход у нас был тут меркантильный.
Иногда нам это удавалось, но не всегда. Все это понимали и сами
представители Ставки. Они приезжали, потому что им приказывали. Вроде того,
что: "Поезжай, что-то немцы опять наступают. Вот уже и Белгород сдали".
Возможно, в Москве складывалось впечатление, что приехал представитель
Ставки - и приостановилось вражеское наступление, фронт стабилизировался.
Дело же заключалось не в том, что кто-то приехал, а в том, что противник
измотался и сам вынужден был остановиться, чтобы привести себя в порядок,
или же мы получали подкрепление и сами вынуждали противника остановиться.
В ту пору только на одном из участков противник продолжал действовать
активно и наступал. Этот участок занимала 38-я армия{11}. Мы поехали туда.
День был солнечный, снег глубокий и отражавший лучи. Такая лежала белизна,
сверкавшая до боли в глазах. Нельзя было смотреть на этот снег. Свернули мы
со снежной \477\ целины в поселок. Ям, что ли? Действительно, он находился в
яме, в ложбине. И как раз в это время налетели один или два вражеских
самолета и начали бомбить наши машины. Мы с Василевским выскочили наружу и
представляли, вероятно, смешное зрелище для летчика. Он ведь все видел. Мы
отбежали от машины, и ему представился выбор: или бомбить машину, или вести
огонь из пулемета по живой силе. Живая сила - это мы с Василевским, наши
шоферы и сопровождающие лица. Но летчик, видимо, уже отстрелялся по шедшим
впереди машинам, развернулся и улетел. Летел он довольно низко и весьма
действовал на нервы. Кто находился под бомбежкой, понимает, что это значит.
Приехали мы к командарму, заслушали доклад об обстановке. Противник так
и не занял этот упомянутый пункт. Он пытался, наверное, просто улучшить там
свои позиции. Это было наступление местного характера - по выравниванию
линии переднего края, чтобы лучше приспособить ее к обороне, а потом
использовать и в ходе наступления создать подходящие исходные позиции для
своих войск.
Так закончились зимне-весенние операции, в которых я участвовал:
освободили Ростов и подошли к Таганрогу, дошли чуть ли не до Днепропетровска
и освободили Харьков, а потом вынуждены были под давлением противника
оставить и Харьков, и Белгород, и некоторые другие города. После этого фронт
стабилизировался, а на нашем направлении образовался выступ, который
приобрел название Курской дуги. Дуга была довольно большой глубины. Левое
крыло дуги, начиналось у нас, в верховьях Северского Донца. Вершина дуги
лежала севернее Сум, у Рыльска, а второе ее крыло проходило между Курском и
Орлом. Курск остался за нами. Севернее Понырей и восточное Орла извивался в
обратную сторону еще один своеобразный зигзаг линии фронта. Нас с
командующим, товарищем Ватутиным, прежде всего беспокоил, конечно, участок,
за который мы отвечали: от Волчанска до р. Сейм. И мы приняли меры, чтобы
здесь противник ни в коем случае не смог продвинуться. Если бы он
продвинулся, к примеру, в северном направлении, то есть к Курску, то
поставил бы под угрозу наши 38-ю и 40-ю армии, стоявшие под Сумами, а мы
потеряли бы выгодные позиции для наступления на Ромны и Лебедин. К этому
времени мы перенесли свой штаб на северную окраину Обояни, в глубину южного
фаса дуги. Название выбранного нами местечка было какое-то военное -
такая-то рота: память былых времен, когда через Обоянь проходила граница
средневекового Русского государства. Здесь жили поселенцы, которые несли
\478\ воинскую повинность по охране границы от набегов с юга. Поэтому
тамошние села имели военные названия. В данном случае - такая-то рота (ее
номер я сейчас не помню).
Надвигалась весна. А с приближением весны, как мы знали, приближаются и
напряженные бои. Мы считали, что противник, пока он не "просохнет" и не
накопит достаточных сил, особых действий предпринять против нас не сможет.
Но и мы тоже были абсолютно не способны к активным действиям. У нас просто
не было сил. Не помню точно, когда и какие новые воинские объединения
прибыли к нам. Получили мы 6-ю Гвардейскую армию. Это - бывшая 21-я армия,
которая участвовала в Сталинградской битве со стороны Донского фронта, потом
пополнилась, заново обучилась и получила новое название. Она пришла к нам,
когда снег уже сошел. Командовал ею генерал Чистяков. Ранее я его лично не
знал. Но, когда он прибыл и мы познакомились с ним, он произвел хорошее
впечатление. Мы считали, что это - сила! Главное, кадры этой армии в
основном уже прошли сталинградские бои, приобрели закалку, опыт и упорство в
обороне. Нам, имея в виду наступающее лето, как раз требовалось, чтобы армия
была крепкой в обороне. Ее мы расположили севернее Белгорода{12}, она
оседлала шоссе Белгород - Курск - Москва.
Прибыла к нам и 7-я Гвардейская армия, тоже сталинградская. Под
Сталинградом она называлась 64-й. Командовал ею Шумилов{13}, а членом
Военного совета был Сердюк. Она прибыла к нам с тем же командованием. Эта
армия была расположена к востоку от Белгорода, за Донцом. Она должна была
дать отпор противнику при попытках его продвижения на Новый Оскол и
одновременно сама могла ударить южнее Белгорода. Во втором эшелоне, между
6-й и 7-й Гвардейскими армиями, стояла 69-я армия под командованием генерала
Крюченкина. Я Крюченкина знал: это был воин еще гражданской войны{14}. Лицо
у него было все иссечено шрамами, которые он получил во время боев с белыми.
Сам он был ранее кавалеристом. Штаб его армии располагался в Старом Осколе.
На правом фланге 6-й Гвардейской разместилась 40-я армия. Командовал ею
хорошо известный мне генерал Москаленко{15}. Значительно позже пришла к нам
47-я армия. Она вошла сначала во фронтовой резерв{16}. А возле армии
Москаленко расположилась 27-я армия. Ею командовал генерал Трофименко{17}.
Они повернулись лицом на юг, находясь на одной стороне линии, образующей
дугу. А прямо лицом на запад стояла 38-я армия, которой командовал Чибисов.
Она была расположена на правом крыле фронта, и ее правый фланг соприкасался
с левым крылом Центрального фронта. \479\ Сзади Шумилова, за его левым
флангом, стояли в резерве войска под командованием Ивана Степановича Конева.
Это был Степной фронт. Потом он приобрел название 2-го Украинского. Войсками
Юго-Западного фронта, примыкавшими с юга к войскам Воронежского фронта,
командовал Малиновский. Он нацелен был в то время на Харьков и
Днепропетровск. Вот как располагались войска в районе, имевшем прямое и
косвенное отношение к моим тогдашним функциям. Что касается штаба армии
Шумилова, то он расположился восточное Белгорода, в лесу. Мы много раз
приезжали к нему и проверяли, как его армия готовилась к наступлению,
заслушивали доклады командарма, командиров корпусов, дивизий и бригад.
Перед всеми войсками фронта была поставлена задача учиться хорошо
воевать, отрабатывать тактику, обучить солдат отличному владению оружием.
Партийная организация и политотделы были нацелены на то, чтобы политически и
морально сцементировать войска, чтобы каждый воин понимал свою миссию и
сделал все, что от него зависит, чтобы не отступить ни на шаг и готовиться к
наступлению. Впрочем, особой агитации, чтобы убедить солдат стойко
обороняться и мужественно наступать, не требовалось. Все рвались в бой. Не
помню, чтобы возникали какие-либо эксцессы. О дезертирстве я и не слышал.
Конечно, всегда в массе людей бывают какие-то отклонения от средней нормы в
поведении того или другого человека. Но в общем войска были в очень хорошем
состоянии. Готовы были и драться, и умереть, если понадобится, но гнать
врага из своей страны. Гнать его прочь! Особенно отличались гвардейские
армии. Уже тогда у них появился лозунг: "На Берлин! От Сталинграда на
Берлин!". Потом много было шуток на эту тему. Бывало, генерал как бы шутя,
но полусерьезно говорит: "Ну, берем Берлин! Хочу быть комендантом Берлина".
Такое желание возникало у каждого. Человек, который выстрадал войну, видел,
сколько бед она нам принесла, хотел показать и противнику, что война
приносит бедствия, что расплачиваться за эту войну придется тем, кто ее
начал.
6-й Гвардейской приказали зарыться в землю, вырыть противотанковые рвы
и возвести три полосы обороны. Мы создавали оборону на большую глубину на
случай, если противник, начав наступать, овладеет нашими армейскими
позициями. Поэтому за ними были приготовлены еще три фронтовых рубежа
обороны, хорошо оборудованных, насколько это тогда было возможно. Укрепления
были земляными, главным образом дзоты из бревен и земли. Сооружалось все это
безотказным "механизмом" - солдатской \480\ лопатой. Сзади нас строился
оборонительный рубеж Степного фронта, подпиравшего наш тыл, а за ним, по
Дону от Лебедяни к Павловску, тянулся еще один. Государственный рубеж
обороны. Ничего подобного у нас ранее не встречалось. Работу солдаты
проделали очень большую. Наших солдат особенно уговаривать не приходилось.
Они сами все понимали. Старые уже были "волки", прошедшие два года войны.
Каждый знал, что чем лучше будет построена противотанковая оборона, чем
лучше оборудована траншея, чем лучше расположены артиллерия и пулеметы, тем
меньше прольется советской крови и тем труднее будет противнику сбить и
потеснить нас.
Генерал Чистяков и его начальник штаба Пеньковский{18} отлично знали
свое дело и тоже провели большую и полезную работу. Пеньковский еще жив и
здоров. Желаю ему жить и бодрствовать 100 лет. Хороший человек и понимающий
свое дело генерал. Он прилежно относился к сложным обязанностям и был
хорошим дополнением командующего армией. Другие армии тоже возводили
оборону, но не на такую глубину, как 6-я Гвардейская. Мы тогда частенько
ездили в нее, заслушивали доклады командиров и проверяли, как используется
каждый день для наращивания обороны. Однажды мы приехали к генералу
Москаленко. Он находился в небольшой крестьянской комнате с довольно скудным
освещением. Его подчиненные, которым нужно было присутствовать, расселись на
лавках, вроде как на царском совете в Грановитой палате московского Кремля.
Там тоже стояли лавки в былые времена, когда заседали бояре. Воцарилась
тишина. Начал докладывать Москаленко. И вдруг раздался звонкий храп. Ватутин
сразу встрепенулся, насторожился и обвел глазами сидевших. Стоял полумрак, и
не было ясно видно, кто где сидит. Ватутин по звуку определял направление,
откуда идет храп. Когда он повторился несколько раз, командующий увидел, что
храп исходит от начальника штаба армии Батюни. Хороший генерал и хороший
товарищ, но просто человек был сверхутомлен. В комнате было тепло, вот его и
разморило. Ватутин тут как крикнет: "Батюня!". Тот вскочил, озирается.
Доклад был продолжен, но Батюня снова задремал. Такие эпизоды врывались в
повседневные будни и вносили юмор и своеобразное оживление.
В апреле, а может быть, и в мае, мы со штабом фронта выехали из
Казачьего (населенный пункт севернее Обояни) и расположились юго-восточнее
Обояни, в каком-то очень большом селе{19}. Укрепление обороны еще
продолжалось, но штаб уже начал заниматься разработкой наступательной
операции. Было определено, \481\ что если будем контрнаступать, так 6-й
Гвардейской армией на Белгород с доворотом на Харьков, то есть с севера на
юг. Начальником штаба фронта у нас был Иванов{20}. Очень порядочный человек,
добросовестно относившийся к своим обязанностям. Но так как и сам
командующий войсками фронта Ватутин был раньше больше штабистом, чем
командиром, то Иванову не так-то легко было проявить свои таланты начальника
штаба. Ватутин не только давал общие установки, как составлять план
операции, но и сам часто садился за стол, брал линейку, карандаш, карты и
начинал чертить стрелы и подсчитывать. Одним словом, брал на себя работу
начальника штаба, а порою даже начальника оперативного отдела. Я полагал,
что тут есть и положительная, и отрицательная стороны дела. Конечно, он
перегружал себя и брал на себя работу, которую должны были делать начальник
штаба и другие штабные офицеры.
Итак, начала готовиться наступательная операция. Разрабатывались
варианты. Лучшим вариантом признали контрудар на Белгород. Хотел бы
отвлечься. Я упомянул Иванова. Он работал в 1959 - 1962 гг. в Генеральном
штабе заместителем начальника. И мы освободили его от этой должности. А я
был тогда Председателем Совета Министров СССР и являлся Главнокомандующим
Вооруженными Силами. Мне было его жалко, но сложилась такая ситуация, когда
государственный долг требовал пойти на такую жертву, при всем моем большом
личном уважении к генералу Иванову. Сейчас уже не помню, в чем конкретно
заключалось дело. Он допустил серьезное упущение с документами. Это
случилось как раз в то время, когда у нас был разоблачен шпион Пеньковский
(не вышеупомянутый, а другой, полковник{21}.Так что прошу не смешивать
честного воина, преданного Родине человека с предателем Родины). Что-то в
Генштабе случилось с документами, и пришлось отстранить от работы Иванова.
Мне это было особенно тяжело, потому что я его уважал за прошлое и ценил его
работоспособность и трудолюбие. У меня его честность не вызывала и сейчас не
вызывает сомнений. Но военное дело требует не одной честности, а и
аккуратности, особенно при секретной работе в штабах. Можно быть честным, но
если не соблюдать должного порядка, то можно нанести вред, даже того не
желая. Враг использует и неряшливость, и любое другое наше упущение. Поэтому
мы тогда наказали генерала Иванова, перевели его начальником штаба в
Сибирский военный округ.
Я вспомнил и другой неприятный эпизод. Он относится к раннему периоду
обороны на Курской дуге. Приехали мы с Ватутиным \482\ к командарму
Чибисову. Мне не понравились ни доклад Чибисова, ни выступление члена его
Военного совета. Вопрос они подняли такой, что вот, дескать, им дали в
пополнение местных украинцев, которые находились ранее на занятой немцами
собирали при себе подходящих людей, чтобы при продвижении наших войск на
запад можно было сразу же расставлять кадры и организовывать
государственные, республиканские, областные и районные учреждения. Многое
делал тогда Николай Платонович Бажан{6} и другие писатели. Именно через них
я попросил интеллигенцию собраться, сказал, что приеду к ним поговорить и
послушаю их. Главным образом мне хотелось именно послушать, почувствовать их
настроение.
Митинг состоялся очень хороший. Я своих людей предупредил: "Будьте
очень осторожны в своих заявлениях. Мы всегда говорим, что ни на шаг не
отойдем и тому подобное. Это произведет плохое впечатление, потому что мы
уже приняли решение об отходе, Харьков удерживать нам нечем. Мы оставляем
Харьков. Поэтому речи должны быть построены так, чтобы вселять надежду.
Чтобы отход не расценивался в смысле какого-то непонятного маневра: все
равно мы пойдем затем вперед, враг будет разбит и изгнан с территории
Советского Союза". То есть я хотел подбодрить их. Я не мог сказать прямо,
что мы отходим. Вообще об отходе не было и речи. Но я косвенно намекал и
внушал им уверенность, чтобы они более стойко пережили новое нашествие
врага. Я склонял их в своем выступлении, чтобы они отошли вместе с Красной
Армией. Я не буквально так говорил, но хотел убедить их не доверяться
немцам; внушить им, что мы не будем интеллигенцию арестовывать, что не будем
упрекать людей, если они останутся на территории, занятой противником,
однако желаем совместного с нами их отхода.
Это обстоятельство больше всего меня беспокоило: я боялся, что мы
отступим, а они останутся. Так и случилось! Но если сделаю я хоть какой-то
намек на то, что осуждаю их поступок в случае если они останутся, то это
прозвучит угрозой. Следовательно, тогда они убегут на запад с немцами.
Этого-то я и боялся. Мне хотелось, чтобы по Харькову разнесся слух, что в
любом случае не будет репрессий. Чтобы это дошло до тех лиц, которые не были
на митинге (а там не было многих). Не было там, например, \473\ Гмыри{7}. А
его певческий голос звучал на всю Украину. Это замечательный артист. Он
оставался на Украине при немцах. Потом он объяснял, что остался потому, что
у него была больна жена. Сейчас не будем разбирать это. Я уже привык к
объяснениям, что или жена, или мать, или отец были при смерти и человек не
смог эвакуироваться. Так ли это было, судить очень трудно. Существовала
напряженная обстановка, проверять было некогда. А после уже и смысла не
возникало для проверки.
Одним словом, провел я как бы беседу. Там присутствовал какой-то
художник (забыл его фамилию). Считали, что он неплохой художник. Но он так
развязно рассказывал, как жил при немцах и как "промышлял", что на меня
произвел очень неприятное впечатление. Ну, я не подал вида. Я держал такую
линию, что меня это не задевает. Он же хвастал, как торговал иконами. "Вот,
- рассказывал, - брали мы рядовые иконы, химическими реактивами обрабатывали
их, чтобы материал постарел, и, пользуясь безграмотностью
покупателей-немцев, продавали им эти иконы как старинные, имеющие особую
ценность". Выступал он как шабашник, ловкий такой торговец, довольно
оборотистый. Видимо, жил он неплохо. Другие же иначе рассказывали, а этот -
даже с каким-то задором: вот, мол, какой я, как сумел прожить в такой среде
и как надувал немцев. Умный, дескать, дураков всегда надувает и я тоже
показал свои способности.
Провели мы митинг, распрощался я и уехал. В ту ли ночь или на следующий
день, но вынуждены были мы отходить.. Утром выехали из города всем штабом, и
в скором времени немцы опять вступили в Харьков{8}. А мне хотелось, чтобы и
этот художник ушел с нами, и другие интеллигенты тоже не оставались бы
больше с немцами. Я хотел верить в лучшее - в то, что они не останутся. Нет,
видимо, нехорошая была душа у этого человека, ближе по складу, по своему
характеру к нашим врагам, чем к душе советского человека, советского
интеллигента, советского художника. Я потом о нем спрашивал Бажана и других
товарищей, где он? Они ответили: "Нет его с нами". Трудно было узнать, мог
он или не мог уйти. Мог, если бы захотел. Но не пошел с нами. Когда мы потом
опять Харьков освободили, я дал поручение найти этого художника, чтобы
проверить себя в правильности оценки этого человека. Нет, он ушел с немцами.
Его душа коммерсанта и рвача тяготела к немцам, а не к нам, и он ушел "на ту
сторону". Когда же кончилась война, я спрашивал, есть ли какие-нибудь следы
этого человека. Нет, его не нашли. Но я никак не могу допустить, что немцы
сделали с ним что-либо. Ведь их он обслуживал. Может \474\ быть, он остался
невозвращенцем. Таких много было тогда - и русских, и украинцев, и других.
Украинцев было много! Особенно из жителей Западной Украины. Там было много
националистов, одурманенных пропагандой врага, или просто бандеровцев. Они
поверили врагу, остались на Западе и порвали со своей Родиной. Может быть,
художник и в Канаду уехал. Одним словом, я сказал бы, это был тип маклака,
спекулянта художественными произведениями.
Итак, мы отступили. Штаб фронта отошел в Белгород. Мы рассчитывали
удержаться в Белгороде, но у нас были настолько слабые силы, что нам это не
удалось. Штаб расположился в каком-то небольшом домике с садиком. Каждую
ночь противник бомбил Белгород, включая расположение нашего штаба. Не
исключаю, что в Белгороде, возможно, были ранее оставлены какие-то немецкие
агенты или предатели, которые сообщали вражеской авиации о целях. Правда,
Белгород - город небольшой. Но самолеты врага буквально висели над районом,
где располагался наш штаб. Однажды, когда мы с Голиковым стояли у карты и
разбирались в обстановке, бомба разорвалась во дворе. Абажур развалился,
свет погас, стекло посыпалось на карту. Вышли мы, посмотрели на воронку.
Видимо, упала небольшая бомба. Если бы большая, то, наверное, не устоял бы
наш домик. Мы навели в нем порядок, но в ту же ночь опять подверглись
налету.
Произошел и такой случай. Командующему войсками понадобилось
воспользоваться туалетом. Теплого туалета в доме не было, был холодный, на
улице. Командующий оказался там, когда нас вновь накрыло бомбой, но все
сошло благополучно, хотя Голиков пришел, весь обсыпанный каким-то мусором.
Мы потом не раз подшучивали над ним. Что же, с живыми людьми все бывает, и
драматическое, и смешное.
Противник наседал на нас и уже подошел к Белгороду. Противопоставить
врагу свои силы, с тем чтобы остановить его, мы не смогли и вынуждены были
теперь оставить и Белгород{9}. Наутро мы с Голиковым избрали новый пункт для
расположения штаба, не то в Старом Осколе, не то в Новом Осколе, где-то за
Северским Донцом. Мы решили выехать на рассвете, чтобы не попасть под
бомбежку. Расстояние до нового штаба было довольно приличное. Не помню,
ехали ли мы на автомашине. Возможно, и на санях, так как лежали глубокие
снежные заносы. Мы очень переживали случившееся: и Харьков сдали, и
Белгород. Конечно, теперь враг будет прилагать все усилия, чтобы вновь
занять Курск, отвоеванный нами в феврале. \475\ Стали мы строить оборону:
стаскивать на передний край все, что было у нас и что нам смогла подбросить
Ставка. Противник, видимо, тоже к тому времени выдохся и прекратил
дальнейшее наступление. Наши войска остановились севернее и восточное
Белгорода, от Суджи до Волчанска. Штаб фронта мы перенесли в Обоянь. Это был
южный фас образовавшейся теперь Курской дуги. К этому времени приехал
Ватутин с приказом принять командование войсками фронта. Голикову было дано
предписание, сдав командование, убыть в распоряжение Ставки. Мы распрощались
с Голиковым, и Ватутин приступил к исполнению обязанностей командующего.
Какие-то активные операции проводить мы тогда не имели возможности.
Следовательно, и намерений таких у нас не было. Все усилия были направлены
на то, чтобы как-то выровнять линию фронта и выбрать рубеж, наиболее
выгодный для создания полевых укреплений. Мы хотели получше подготовиться к
весне, потому что были уверены, что весной и противник опять станет
наступать, и мы тоже будем наступать и бить противника.
Дали нам танковый корпус. Я сейчас забыл фамилию его командира. Это был
хороший танкист, раньше командовавший танковой бригадой, а в 1943 г.
получивший корпус. Он передвигался к линии фронта, в тот район, где должен
был расположиться. И тогда впервые с начала войны мы встретились с таким
приемом со стороны врага: тот прямо на марше сумел этот танковый корпус
почти весь уничтожить. Как же он этого добился? С воздуха, применив для
бомбежки низколетящие самолеты-тихоходы типа наших У-2, только несколько
помощнее. Эти самолеты были вооружены пушкой{10}. Они подлетали к танкам и
расстреливали их с воздуха, пользуясь тем, что на башне у танков сверху
очень слабая броня. Поэтому нетрудно было мелкокалиберной пушкой или даже
крупнокалиберным пулеметом поджечь танк. Помню, как пришел к нам
генерал-комкор, как говорится, с кнутиком. Так некогда говорили о цыганах,
которые лишились лошадей и остались только с погонялкой. "С кнутиком" пришел
в наш штаб фронта и этот генерал, страшно взволнованный, до слез. Ведь он ни
за что потерял корпус. У него не было даже зенитно-пулеметного прикрытия
танков от атак с воздуха. После этого случая советские конструкторы учли
этот недостаток и стали выпускать танки с зенитным пулеметом. Не помню, на
каждом ли танке появился зенитный пулемет, или лишь на каком-то их
количестве, с тем чтобы можно было так построить боевые порядки, чтобы
прикрывать с воздуха и свой танк, и соседа. А пока что немцы использовали
элемент внезапности и нанесли нам существенный урон. Такие \476\ большие
возлагали мы с Николаем Федоровичем Ватутиным надежды на танковый корпус. А
остались у нас и командный состав, и танкисты, танки же были сожжены на
марше.
Наступило на Воронежском фронте затишье. Враг приводил себя в порядок,
оборудовал свой передний край, укреплял его. И мы занялись тем же делом. Уже
разгоралась весна. Она пришла к нам в Обоянь и под Белгород, однако снега
были еще очень глубокие. 1943 г. особо отличился снежной зимой, более
снежной, чем холодной. Вскоре приехал к нам представитель Ставки
Василевский. Он к нам часто наведывался. У меня к тому времени уже
сгладилась боль, которую я носил в себе с зимы 1942 г., когда Василевский,
поступив неправильно, не выполнил своего гражданского долга воина и не пошел
с докладом к Сталину во время первой Харьковской операции. Но я доныне,
когда начинаю вспоминать этот период, сильно переживаю. Это меня огорчило и
даже настроило против Василевского, самого по себе, как я уже говорил,
человека милого и спокойного. С ним можно было ладить. Он не раз приезжал на
фронт, и с ним всегда приятно было беседовать и обсуждать вопросы, которые
назревали у нас. Впрочем, повторюсь, мы не чувствовали особой необходимости
в приезде представителей Ставки с точки зрения помощи в сугубо военных
делах. Я считаю, что и штаб Воронежского фронта, и командующий достаточно
были подготовлены к несению своих функций, правильно их понимали и верно
оценивали обстановку. Зато при каждом приезде представителя Ставки возникала
надежда, что удастся получить пополнение или боеприпасы, "вырвать" у
тыловиков шинели, обувь. Одним словом, подход у нас был тут меркантильный.
Иногда нам это удавалось, но не всегда. Все это понимали и сами
представители Ставки. Они приезжали, потому что им приказывали. Вроде того,
что: "Поезжай, что-то немцы опять наступают. Вот уже и Белгород сдали".
Возможно, в Москве складывалось впечатление, что приехал представитель
Ставки - и приостановилось вражеское наступление, фронт стабилизировался.
Дело же заключалось не в том, что кто-то приехал, а в том, что противник
измотался и сам вынужден был остановиться, чтобы привести себя в порядок,
или же мы получали подкрепление и сами вынуждали противника остановиться.
В ту пору только на одном из участков противник продолжал действовать
активно и наступал. Этот участок занимала 38-я армия{11}. Мы поехали туда.
День был солнечный, снег глубокий и отражавший лучи. Такая лежала белизна,
сверкавшая до боли в глазах. Нельзя было смотреть на этот снег. Свернули мы
со снежной \477\ целины в поселок. Ям, что ли? Действительно, он находился в
яме, в ложбине. И как раз в это время налетели один или два вражеских
самолета и начали бомбить наши машины. Мы с Василевским выскочили наружу и
представляли, вероятно, смешное зрелище для летчика. Он ведь все видел. Мы
отбежали от машины, и ему представился выбор: или бомбить машину, или вести
огонь из пулемета по живой силе. Живая сила - это мы с Василевским, наши
шоферы и сопровождающие лица. Но летчик, видимо, уже отстрелялся по шедшим
впереди машинам, развернулся и улетел. Летел он довольно низко и весьма
действовал на нервы. Кто находился под бомбежкой, понимает, что это значит.
Приехали мы к командарму, заслушали доклад об обстановке. Противник так
и не занял этот упомянутый пункт. Он пытался, наверное, просто улучшить там
свои позиции. Это было наступление местного характера - по выравниванию
линии переднего края, чтобы лучше приспособить ее к обороне, а потом
использовать и в ходе наступления создать подходящие исходные позиции для
своих войск.
Так закончились зимне-весенние операции, в которых я участвовал:
освободили Ростов и подошли к Таганрогу, дошли чуть ли не до Днепропетровска
и освободили Харьков, а потом вынуждены были под давлением противника
оставить и Харьков, и Белгород, и некоторые другие города. После этого фронт
стабилизировался, а на нашем направлении образовался выступ, который
приобрел название Курской дуги. Дуга была довольно большой глубины. Левое
крыло дуги, начиналось у нас, в верховьях Северского Донца. Вершина дуги
лежала севернее Сум, у Рыльска, а второе ее крыло проходило между Курском и
Орлом. Курск остался за нами. Севернее Понырей и восточное Орла извивался в
обратную сторону еще один своеобразный зигзаг линии фронта. Нас с
командующим, товарищем Ватутиным, прежде всего беспокоил, конечно, участок,
за который мы отвечали: от Волчанска до р. Сейм. И мы приняли меры, чтобы
здесь противник ни в коем случае не смог продвинуться. Если бы он
продвинулся, к примеру, в северном направлении, то есть к Курску, то
поставил бы под угрозу наши 38-ю и 40-ю армии, стоявшие под Сумами, а мы
потеряли бы выгодные позиции для наступления на Ромны и Лебедин. К этому
времени мы перенесли свой штаб на северную окраину Обояни, в глубину южного
фаса дуги. Название выбранного нами местечка было какое-то военное -
такая-то рота: память былых времен, когда через Обоянь проходила граница
средневекового Русского государства. Здесь жили поселенцы, которые несли
\478\ воинскую повинность по охране границы от набегов с юга. Поэтому
тамошние села имели военные названия. В данном случае - такая-то рота (ее
номер я сейчас не помню).
Надвигалась весна. А с приближением весны, как мы знали, приближаются и
напряженные бои. Мы считали, что противник, пока он не "просохнет" и не
накопит достаточных сил, особых действий предпринять против нас не сможет.
Но и мы тоже были абсолютно не способны к активным действиям. У нас просто
не было сил. Не помню точно, когда и какие новые воинские объединения
прибыли к нам. Получили мы 6-ю Гвардейскую армию. Это - бывшая 21-я армия,
которая участвовала в Сталинградской битве со стороны Донского фронта, потом
пополнилась, заново обучилась и получила новое название. Она пришла к нам,
когда снег уже сошел. Командовал ею генерал Чистяков. Ранее я его лично не
знал. Но, когда он прибыл и мы познакомились с ним, он произвел хорошее
впечатление. Мы считали, что это - сила! Главное, кадры этой армии в
основном уже прошли сталинградские бои, приобрели закалку, опыт и упорство в
обороне. Нам, имея в виду наступающее лето, как раз требовалось, чтобы армия
была крепкой в обороне. Ее мы расположили севернее Белгорода{12}, она
оседлала шоссе Белгород - Курск - Москва.
Прибыла к нам и 7-я Гвардейская армия, тоже сталинградская. Под
Сталинградом она называлась 64-й. Командовал ею Шумилов{13}, а членом
Военного совета был Сердюк. Она прибыла к нам с тем же командованием. Эта
армия была расположена к востоку от Белгорода, за Донцом. Она должна была
дать отпор противнику при попытках его продвижения на Новый Оскол и
одновременно сама могла ударить южнее Белгорода. Во втором эшелоне, между
6-й и 7-й Гвардейскими армиями, стояла 69-я армия под командованием генерала
Крюченкина. Я Крюченкина знал: это был воин еще гражданской войны{14}. Лицо
у него было все иссечено шрамами, которые он получил во время боев с белыми.
Сам он был ранее кавалеристом. Штаб его армии располагался в Старом Осколе.
На правом фланге 6-й Гвардейской разместилась 40-я армия. Командовал ею
хорошо известный мне генерал Москаленко{15}. Значительно позже пришла к нам
47-я армия. Она вошла сначала во фронтовой резерв{16}. А возле армии
Москаленко расположилась 27-я армия. Ею командовал генерал Трофименко{17}.
Они повернулись лицом на юг, находясь на одной стороне линии, образующей
дугу. А прямо лицом на запад стояла 38-я армия, которой командовал Чибисов.
Она была расположена на правом крыле фронта, и ее правый фланг соприкасался
с левым крылом Центрального фронта. \479\ Сзади Шумилова, за его левым
флангом, стояли в резерве войска под командованием Ивана Степановича Конева.
Это был Степной фронт. Потом он приобрел название 2-го Украинского. Войсками
Юго-Западного фронта, примыкавшими с юга к войскам Воронежского фронта,
командовал Малиновский. Он нацелен был в то время на Харьков и
Днепропетровск. Вот как располагались войска в районе, имевшем прямое и
косвенное отношение к моим тогдашним функциям. Что касается штаба армии
Шумилова, то он расположился восточное Белгорода, в лесу. Мы много раз
приезжали к нему и проверяли, как его армия готовилась к наступлению,
заслушивали доклады командарма, командиров корпусов, дивизий и бригад.
Перед всеми войсками фронта была поставлена задача учиться хорошо
воевать, отрабатывать тактику, обучить солдат отличному владению оружием.
Партийная организация и политотделы были нацелены на то, чтобы политически и
морально сцементировать войска, чтобы каждый воин понимал свою миссию и
сделал все, что от него зависит, чтобы не отступить ни на шаг и готовиться к
наступлению. Впрочем, особой агитации, чтобы убедить солдат стойко
обороняться и мужественно наступать, не требовалось. Все рвались в бой. Не
помню, чтобы возникали какие-либо эксцессы. О дезертирстве я и не слышал.
Конечно, всегда в массе людей бывают какие-то отклонения от средней нормы в
поведении того или другого человека. Но в общем войска были в очень хорошем
состоянии. Готовы были и драться, и умереть, если понадобится, но гнать
врага из своей страны. Гнать его прочь! Особенно отличались гвардейские
армии. Уже тогда у них появился лозунг: "На Берлин! От Сталинграда на
Берлин!". Потом много было шуток на эту тему. Бывало, генерал как бы шутя,
но полусерьезно говорит: "Ну, берем Берлин! Хочу быть комендантом Берлина".
Такое желание возникало у каждого. Человек, который выстрадал войну, видел,
сколько бед она нам принесла, хотел показать и противнику, что война
приносит бедствия, что расплачиваться за эту войну придется тем, кто ее
начал.
6-й Гвардейской приказали зарыться в землю, вырыть противотанковые рвы
и возвести три полосы обороны. Мы создавали оборону на большую глубину на
случай, если противник, начав наступать, овладеет нашими армейскими
позициями. Поэтому за ними были приготовлены еще три фронтовых рубежа
обороны, хорошо оборудованных, насколько это тогда было возможно. Укрепления
были земляными, главным образом дзоты из бревен и земли. Сооружалось все это
безотказным "механизмом" - солдатской \480\ лопатой. Сзади нас строился
оборонительный рубеж Степного фронта, подпиравшего наш тыл, а за ним, по
Дону от Лебедяни к Павловску, тянулся еще один. Государственный рубеж
обороны. Ничего подобного у нас ранее не встречалось. Работу солдаты
проделали очень большую. Наших солдат особенно уговаривать не приходилось.
Они сами все понимали. Старые уже были "волки", прошедшие два года войны.
Каждый знал, что чем лучше будет построена противотанковая оборона, чем
лучше оборудована траншея, чем лучше расположены артиллерия и пулеметы, тем
меньше прольется советской крови и тем труднее будет противнику сбить и
потеснить нас.
Генерал Чистяков и его начальник штаба Пеньковский{18} отлично знали
свое дело и тоже провели большую и полезную работу. Пеньковский еще жив и
здоров. Желаю ему жить и бодрствовать 100 лет. Хороший человек и понимающий
свое дело генерал. Он прилежно относился к сложным обязанностям и был
хорошим дополнением командующего армией. Другие армии тоже возводили
оборону, но не на такую глубину, как 6-я Гвардейская. Мы тогда частенько
ездили в нее, заслушивали доклады командиров и проверяли, как используется
каждый день для наращивания обороны. Однажды мы приехали к генералу
Москаленко. Он находился в небольшой крестьянской комнате с довольно скудным
освещением. Его подчиненные, которым нужно было присутствовать, расселись на
лавках, вроде как на царском совете в Грановитой палате московского Кремля.
Там тоже стояли лавки в былые времена, когда заседали бояре. Воцарилась
тишина. Начал докладывать Москаленко. И вдруг раздался звонкий храп. Ватутин
сразу встрепенулся, насторожился и обвел глазами сидевших. Стоял полумрак, и
не было ясно видно, кто где сидит. Ватутин по звуку определял направление,
откуда идет храп. Когда он повторился несколько раз, командующий увидел, что
храп исходит от начальника штаба армии Батюни. Хороший генерал и хороший
товарищ, но просто человек был сверхутомлен. В комнате было тепло, вот его и
разморило. Ватутин тут как крикнет: "Батюня!". Тот вскочил, озирается.
Доклад был продолжен, но Батюня снова задремал. Такие эпизоды врывались в
повседневные будни и вносили юмор и своеобразное оживление.
В апреле, а может быть, и в мае, мы со штабом фронта выехали из
Казачьего (населенный пункт севернее Обояни) и расположились юго-восточнее
Обояни, в каком-то очень большом селе{19}. Укрепление обороны еще
продолжалось, но штаб уже начал заниматься разработкой наступательной
операции. Было определено, \481\ что если будем контрнаступать, так 6-й
Гвардейской армией на Белгород с доворотом на Харьков, то есть с севера на
юг. Начальником штаба фронта у нас был Иванов{20}. Очень порядочный человек,
добросовестно относившийся к своим обязанностям. Но так как и сам
командующий войсками фронта Ватутин был раньше больше штабистом, чем
командиром, то Иванову не так-то легко было проявить свои таланты начальника
штаба. Ватутин не только давал общие установки, как составлять план
операции, но и сам часто садился за стол, брал линейку, карандаш, карты и
начинал чертить стрелы и подсчитывать. Одним словом, брал на себя работу
начальника штаба, а порою даже начальника оперативного отдела. Я полагал,
что тут есть и положительная, и отрицательная стороны дела. Конечно, он
перегружал себя и брал на себя работу, которую должны были делать начальник
штаба и другие штабные офицеры.
Итак, начала готовиться наступательная операция. Разрабатывались
варианты. Лучшим вариантом признали контрудар на Белгород. Хотел бы
отвлечься. Я упомянул Иванова. Он работал в 1959 - 1962 гг. в Генеральном
штабе заместителем начальника. И мы освободили его от этой должности. А я
был тогда Председателем Совета Министров СССР и являлся Главнокомандующим
Вооруженными Силами. Мне было его жалко, но сложилась такая ситуация, когда
государственный долг требовал пойти на такую жертву, при всем моем большом
личном уважении к генералу Иванову. Сейчас уже не помню, в чем конкретно
заключалось дело. Он допустил серьезное упущение с документами. Это
случилось как раз в то время, когда у нас был разоблачен шпион Пеньковский
(не вышеупомянутый, а другой, полковник{21}.Так что прошу не смешивать
честного воина, преданного Родине человека с предателем Родины). Что-то в
Генштабе случилось с документами, и пришлось отстранить от работы Иванова.
Мне это было особенно тяжело, потому что я его уважал за прошлое и ценил его
работоспособность и трудолюбие. У меня его честность не вызывала и сейчас не
вызывает сомнений. Но военное дело требует не одной честности, а и
аккуратности, особенно при секретной работе в штабах. Можно быть честным, но
если не соблюдать должного порядка, то можно нанести вред, даже того не
желая. Враг использует и неряшливость, и любое другое наше упущение. Поэтому
мы тогда наказали генерала Иванова, перевели его начальником штаба в
Сибирский военный округ.
Я вспомнил и другой неприятный эпизод. Он относится к раннему периоду
обороны на Курской дуге. Приехали мы с Ватутиным \482\ к командарму
Чибисову. Мне не понравились ни доклад Чибисова, ни выступление члена его
Военного совета. Вопрос они подняли такой, что вот, дескать, им дали в
пополнение местных украинцев, которые находились ранее на занятой немцами