Страница:
— Да, иудей!
И в то же мгновение с раскроенной головой он упал под ноги коня…
Иудеи были смяты. Схватив свои священные книги, они бросились в Нарбат, иудейское местечко, стадиях в шестидесяти от Цезареи, а к Флору сейчас же отправили депутацию с выражением сожаления о происшедшем. Послы просили его заступничества и имели глупость намекнуть о восьми талантах. Флор взбесился:
— Как смели вы унести из Цезареи… ваши священные книги?
И послы были брошены за это в тюрьму.
Иерусалим закипел. Умышленно раздувая пламя, Флор послал взять в сокровищнице храма, будто бы по приказу императора, семнадцать талантов — восемь да семнадцать — это двадцать пять, цифра круглее… Иерусалимцы, вне себя, одни всячески поносили Флора, а другие, издеваясь, обходили толпу, кипевшую по улицам, с корзинами, приговаривая:
— Подайте бедному, несчастному Флору!..
Флор с войсками бросился на Иерусалим, произвёл там яростный погром, причём несколько иудеев всаднического сословия — то есть римских граждан — сперва высек, а потом распял. Береника, находившаяся с братом в Иерусалиме, несколько раз посылала к Флору с просьбой прекратить резню и грабёж, но он на просьбы красавицы не обращал внимания.
Народ был в бешенстве. Первосвященники в сопровождении всего духовенства коленопреклонно молили его сохранить спокойствие, но уговоры эти имели следствием только то, что — под влиянием зелотов — народ покрыл своей яростью уже не только римлян, но и саддукеев, и Агриппу с Береникой, и вообще всех знатных и богатых. Резня и грабёж продолжались. Агриппа с Береникой были забросаны камнями и должны были бежать из Иерусалима в Махеронт. Флор, оставив в распоряжении синедриона часть своих войск, ушёл с остальными в Цезарею. Зелоты бросились к Масаде — неподалёку от Энгадди, — хитростью взяли её и, перебив римлян, заняли крепость.
Элеазар, сын бывшего первосвященника Анании, начальник храмовой стражи, стал во главе иерусалимских зелотов и предложил от имени народа саддукеям не принимать больше никаких даров и жертв от неиудеев. Это означало прежде всего прекращение жертвы за императора и Рим, то есть объявление войны гиганту-Риму. Саддукеи и люди, головы ещё не потерявшие, опять умоляли народ не делать такого вызова. Но ничто не помогало. Тогда они отправили одно посольство к Флору, а другое в Заиорданье к Агриппе, чтобы те скорее стянули войска свои к Иерусалиму. Флор, весьма довольный, ничего не ответил: пусть поднимаются! Их раздавят, и всем этим волнениям раз навсегда будет положен конец. Агриппа прислал верховникам три тысячи всадников.
Ободрённые верховники заняли войсками верхнюю часть города, а нижний город с храмом остался в руках мятежников. Начались сражения. Верховники стремились, главным образом, захватить храм. Но на восьмой день мятежники вторглись в верхний город, сожгли дворцы Анании, Агриппы и Береники и архив, чтобы сделать невозможным взыскание долгов с бедноты. Этим всю бедноту они сразу перетянули на свою сторону. На следующий день, опьянённые успехом, они осадили Антонию, после двух суток осады взяли её, перебили римлян, а саму цитадель зажгли…
Менахем, сын знаменитого Иуды Галонита, который учил, что над иудеями не должно быть никакой власти кроме Бога, разбил арсенал в Масаде, вооружил там всех повстанцев и прилетел в Иерусалим. Началось истребление знати. Жирный Анания, любитель и знаток Лукреция, был обнаружен в водопроводе царского дворца, убит и тело его брошено без погребения — самое страшное оскорбление, которое можно нанести иудею. Повстанцы осадили три главные башни крепости — Гиппика, Фазаэль и Мариамну, — чтобы добыть скрывшихся там римлян. Менахем дерзко встал — вместо Бога — во главе всего движения и проявлял чрезвычайную жестокость. Элеазар, сын первосвященника, который валялся в грязи без погребения, восстал против него со своими зелотами: не для того свергали они власть римлян, чтобы терпеть тиранию Менахема! Когда Менахем в царской мантии — очередь до правления Бога ещё не дошла, — во главе блестящей свиты, шёл в храм, народ во главе с зелотами бросился на него, и он, после всяческих мучений, был убит. Но его родственник, Элеазар бен-Иаир, бежал в Масаду и, временно заменяя собою Бога, сделался тираном там.
Осаждённые в башнях римляне предложили сдачу, если иудеи даруют им жизнь. Элеазар, сын Анании, согласился, но, когда римляне сложили оружие, иудеи, несмотря на субботу, — иногда можно и сделать маленькое исключение — перебили их всех, кроме Метилия, начальника осаждённых, который обещался принять иудейство и совершить обрезание.
Мирное население города было в ужасе. Чувствуя, что это начало конца, оно наложило траур. Предчувствие их оправдалось: в тот самый день, как римляне были изрублены зелотами в Иерусалиме, в Цезарее было вырезано поголовно все иудейское население. Погибло около двадцати тысяч. Иудеи поднялись всюду, зверски опустошили целый ряд сирийских городов и деревень вдоль границы и сожгли Себасту и Аскалон. Сирийцы в долгу не остались, и по всей Сирии начали истребление иудеев. Города были переполнены непогребенными трупами. Огонь перекинулся даже в Александрию. Тиверий Александр, правитель Египта, пытался умиротворить город, но иудеи были накалены и не уступали. Тиверий двинул против них целых три легиона, которые, несмотря на бешеное сопротивление иудеев, вторглись в Дельту — иудейский квартал — и вырезали там около пятидесяти тысяч человек.
Цестий Галл, наместник Сирии, понял, что пора действовать энергично. Он двинул против иудеев свои войска. К нему присоединились с войсками цари Антиох, Агриппа и Соем. Начался разгром Галилеи. Затем Галл подступил к Иерусалиму и начал приготовления к приступу. Черепаха[85] подкапывала стены. В городе началась невообразимая паника. Зелоты и сикарии по ночам разбегались кто куда. Партия мира явно брала верх. Ещё немного, и город открыл бы ворота, как вдруг Цестий Галл бросил осаду и отступил. Иудеи, ликуя, бросились преследовать его. Римляне понесли очень тяжёлые потери, а иудеи, захватив богатую добычу, с ликованием возвратились в Иерусалим. В ответ сейчас же начался погром в Дамаске. Это только подлило масла в огонь, и Иерусалим закипел приготовлениями к войне: не победил ли маленький Давид огромного Голиафа?!
Маленькая общинка мессиан — с падением власти римлян им крепко доставалось от своих сородичей-иудеев — готовилась бежать. Четыре девственницы Филиппа, плоские, носастые, унылые, дружно пророчествовали, что бежать надо, но некоторые все же колебались: куда денешься? Тогда ангел Господень явился одному из пресвитров и именем Господа повелел ему немедленно выбраться со всеми верными за Иордан, в Пеллу, во владения Агриппы, который к нововерам-мессианам был терпим, ибо они ни в малейшей степени не интересовали его…
LVII. НА КАНАЛЕ
LVIII. НЕВОЗМОЖНОЕ
LIX. БЕРЕНИКА
И в то же мгновение с раскроенной головой он упал под ноги коня…
Иудеи были смяты. Схватив свои священные книги, они бросились в Нарбат, иудейское местечко, стадиях в шестидесяти от Цезареи, а к Флору сейчас же отправили депутацию с выражением сожаления о происшедшем. Послы просили его заступничества и имели глупость намекнуть о восьми талантах. Флор взбесился:
— Как смели вы унести из Цезареи… ваши священные книги?
И послы были брошены за это в тюрьму.
Иерусалим закипел. Умышленно раздувая пламя, Флор послал взять в сокровищнице храма, будто бы по приказу императора, семнадцать талантов — восемь да семнадцать — это двадцать пять, цифра круглее… Иерусалимцы, вне себя, одни всячески поносили Флора, а другие, издеваясь, обходили толпу, кипевшую по улицам, с корзинами, приговаривая:
— Подайте бедному, несчастному Флору!..
Флор с войсками бросился на Иерусалим, произвёл там яростный погром, причём несколько иудеев всаднического сословия — то есть римских граждан — сперва высек, а потом распял. Береника, находившаяся с братом в Иерусалиме, несколько раз посылала к Флору с просьбой прекратить резню и грабёж, но он на просьбы красавицы не обращал внимания.
Народ был в бешенстве. Первосвященники в сопровождении всего духовенства коленопреклонно молили его сохранить спокойствие, но уговоры эти имели следствием только то, что — под влиянием зелотов — народ покрыл своей яростью уже не только римлян, но и саддукеев, и Агриппу с Береникой, и вообще всех знатных и богатых. Резня и грабёж продолжались. Агриппа с Береникой были забросаны камнями и должны были бежать из Иерусалима в Махеронт. Флор, оставив в распоряжении синедриона часть своих войск, ушёл с остальными в Цезарею. Зелоты бросились к Масаде — неподалёку от Энгадди, — хитростью взяли её и, перебив римлян, заняли крепость.
Элеазар, сын бывшего первосвященника Анании, начальник храмовой стражи, стал во главе иерусалимских зелотов и предложил от имени народа саддукеям не принимать больше никаких даров и жертв от неиудеев. Это означало прежде всего прекращение жертвы за императора и Рим, то есть объявление войны гиганту-Риму. Саддукеи и люди, головы ещё не потерявшие, опять умоляли народ не делать такого вызова. Но ничто не помогало. Тогда они отправили одно посольство к Флору, а другое в Заиорданье к Агриппе, чтобы те скорее стянули войска свои к Иерусалиму. Флор, весьма довольный, ничего не ответил: пусть поднимаются! Их раздавят, и всем этим волнениям раз навсегда будет положен конец. Агриппа прислал верховникам три тысячи всадников.
Ободрённые верховники заняли войсками верхнюю часть города, а нижний город с храмом остался в руках мятежников. Начались сражения. Верховники стремились, главным образом, захватить храм. Но на восьмой день мятежники вторглись в верхний город, сожгли дворцы Анании, Агриппы и Береники и архив, чтобы сделать невозможным взыскание долгов с бедноты. Этим всю бедноту они сразу перетянули на свою сторону. На следующий день, опьянённые успехом, они осадили Антонию, после двух суток осады взяли её, перебили римлян, а саму цитадель зажгли…
Менахем, сын знаменитого Иуды Галонита, который учил, что над иудеями не должно быть никакой власти кроме Бога, разбил арсенал в Масаде, вооружил там всех повстанцев и прилетел в Иерусалим. Началось истребление знати. Жирный Анания, любитель и знаток Лукреция, был обнаружен в водопроводе царского дворца, убит и тело его брошено без погребения — самое страшное оскорбление, которое можно нанести иудею. Повстанцы осадили три главные башни крепости — Гиппика, Фазаэль и Мариамну, — чтобы добыть скрывшихся там римлян. Менахем дерзко встал — вместо Бога — во главе всего движения и проявлял чрезвычайную жестокость. Элеазар, сын первосвященника, который валялся в грязи без погребения, восстал против него со своими зелотами: не для того свергали они власть римлян, чтобы терпеть тиранию Менахема! Когда Менахем в царской мантии — очередь до правления Бога ещё не дошла, — во главе блестящей свиты, шёл в храм, народ во главе с зелотами бросился на него, и он, после всяческих мучений, был убит. Но его родственник, Элеазар бен-Иаир, бежал в Масаду и, временно заменяя собою Бога, сделался тираном там.
Осаждённые в башнях римляне предложили сдачу, если иудеи даруют им жизнь. Элеазар, сын Анании, согласился, но, когда римляне сложили оружие, иудеи, несмотря на субботу, — иногда можно и сделать маленькое исключение — перебили их всех, кроме Метилия, начальника осаждённых, который обещался принять иудейство и совершить обрезание.
Мирное население города было в ужасе. Чувствуя, что это начало конца, оно наложило траур. Предчувствие их оправдалось: в тот самый день, как римляне были изрублены зелотами в Иерусалиме, в Цезарее было вырезано поголовно все иудейское население. Погибло около двадцати тысяч. Иудеи поднялись всюду, зверски опустошили целый ряд сирийских городов и деревень вдоль границы и сожгли Себасту и Аскалон. Сирийцы в долгу не остались, и по всей Сирии начали истребление иудеев. Города были переполнены непогребенными трупами. Огонь перекинулся даже в Александрию. Тиверий Александр, правитель Египта, пытался умиротворить город, но иудеи были накалены и не уступали. Тиверий двинул против них целых три легиона, которые, несмотря на бешеное сопротивление иудеев, вторглись в Дельту — иудейский квартал — и вырезали там около пятидесяти тысяч человек.
Цестий Галл, наместник Сирии, понял, что пора действовать энергично. Он двинул против иудеев свои войска. К нему присоединились с войсками цари Антиох, Агриппа и Соем. Начался разгром Галилеи. Затем Галл подступил к Иерусалиму и начал приготовления к приступу. Черепаха[85] подкапывала стены. В городе началась невообразимая паника. Зелоты и сикарии по ночам разбегались кто куда. Партия мира явно брала верх. Ещё немного, и город открыл бы ворота, как вдруг Цестий Галл бросил осаду и отступил. Иудеи, ликуя, бросились преследовать его. Римляне понесли очень тяжёлые потери, а иудеи, захватив богатую добычу, с ликованием возвратились в Иерусалим. В ответ сейчас же начался погром в Дамаске. Это только подлило масла в огонь, и Иерусалим закипел приготовлениями к войне: не победил ли маленький Давид огромного Голиафа?!
Маленькая общинка мессиан — с падением власти римлян им крепко доставалось от своих сородичей-иудеев — готовилась бежать. Четыре девственницы Филиппа, плоские, носастые, унылые, дружно пророчествовали, что бежать надо, но некоторые все же колебались: куда денешься? Тогда ангел Господень явился одному из пресвитров и именем Господа повелел ему немедленно выбраться со всеми верными за Иордан, в Пеллу, во владения Агриппы, который к нововерам-мессианам был терпим, ибо они ни в малейшей степени не интересовали его…
LVII. НА КАНАЛЕ
— Что?!
Голубые глаза божественного цезаря чуть не вышли из орбит, а вестник несчастья приготовился к отходу в область теней.
— Что ты говоришь?! Римляне перед иудеями дали тыл?! Цестий Галл дал себя разбить и бежал?! Да ты бредишь?!
Но так как Рим — это Рим, а Иудея — это Иудея, то гнев цезаря кончился раскатом смеха: «Клянусь бородой Анубиса, это замечательно!» Он сместил сейчас же Цестия Галла и главнокомандующим римскими силами в Сирии и Иудее назначил мужиковатого Веспасиана. Старик поседел в сражениях: он возвратил Риму потрясённый германцами запад и подчинил его власти до того неведомую Британию. Кроме того, он был консулом и наместником Африки и ко всеобщему удивлению не только не разбогател там, как полагается, но вернулся в Рим в очень стеснённых обстоятельствах. В обществе же он был мужлан и даже засыпал во время пения божественного цезаря!.. Говорят, что после управления Африкой он, чтобы жить, торговал даже скотом!.. Нерон повелел ему немедленно кончить непристойную комедию какого-то восстания каких-то там иудеев, а затем, спев, что полагается, на Истмийских играх и одержав и тут совершенно неслыханную победу, он приступил к работам по прорытию канала: искусство искусством, но и дело делом.
Звонкие трубы возвестили огромным толпам народа о начале великого предприятия. Нерон первый, под взглядами тысяч ахайцев, запустил лопату в заранее для него разрыхлённую землю, насыпал земли этой целую корзину и на плече вынес её на берег будущего канала. За ним сделали то же все патриции из его свиты, а затем все власти Коринфа и других городов Ахайи. И работа закипела…
Кипела она, однако, недолго: все средства — а они были значительны — были уже разобраны по карманам, и, следовательно, главная цель была достигнута. И вот к «божественному цезарю», когда он отдыхал после очередного выступления, явилась вдруг депутация с канала во главе с тонким ценителем высокого искусства, Мирмексом.
— Божественный цезарь, мы пришли оповестить тебя о большом несчастье, — скорбно начал Мирмекс. — Нам открылось, что уровень морей, которые ты повелел соединить каналом, неодинаков. Если канал будет прорыт, вода одного моря бурно хлынет в другое и произойдут величайшие для Ахайи бедствия. Не веря слабым очам своим, мы обратились к помощи оракулов, и пифия олимпийская ответствовала нам: роющий землю да погибнет в воде! Мы явились умолять тебя так распределить твои выступления в городах, чтобы к тому времени, когда работы будут закончены, ты был бы от канала подальше, а лучше всего в Риме. Мы, исполняя волю твою, можем, конечно, и погибнуть на нашем посту, но ты должен быть в безопасности. Да, тебе лучше всего оставить Ахайю совсем: кто знает, какова будет сила прорвавшихся вод?..
Нерон был весьма польщён.
— Я благодарю моих верных ахайцев за их предупреждение, — милостиво проговорил он. — Но за кого же вы меня считаете? Эллины были всегда особенно дороги моему сердцу: это народ артистов. Я не желаю им зла. Я повелеваю сегодня же прекратить все работы на канале…
Ликованию людей с канала не было предела: такая любовь к своему народу! Работы сразу были прекращены, рабы-иудеи были проданы, деньги поделены — в возмещение понесённых убытков, — а когда божественный цезарь выступал на другой день в театре Коринфа, его встретила и проводила совершенно небывалая ещё овация: люди с канала денег не пожалели…
Но со всех сторон подходили неутешительные известия: в Иудее волнения продолжались, заволновалась Галлия, а в Риме обнаружился острый недостаток в припасах. «Божественный» цезарь повелел готовиться в обратный путь. Он чрезвычайно жалел, что государственные осложнения помешали ему выступить в роли Геркулеса, и дрессированного льва — цезарь, голый, должен был, подобно Геркулесу, уничтожить его перед взорами изумлённых ахайцев — приказал беречь пуще зеницы ока — для другого раза…
— Да, это очень жаль, — сказал Нерон. — Но все же, клянусь бородой Анубиса, я могу, кажется, быть доволен! А? Такие победы!..
Голубые глаза божественного цезаря чуть не вышли из орбит, а вестник несчастья приготовился к отходу в область теней.
— Что ты говоришь?! Римляне перед иудеями дали тыл?! Цестий Галл дал себя разбить и бежал?! Да ты бредишь?!
Но так как Рим — это Рим, а Иудея — это Иудея, то гнев цезаря кончился раскатом смеха: «Клянусь бородой Анубиса, это замечательно!» Он сместил сейчас же Цестия Галла и главнокомандующим римскими силами в Сирии и Иудее назначил мужиковатого Веспасиана. Старик поседел в сражениях: он возвратил Риму потрясённый германцами запад и подчинил его власти до того неведомую Британию. Кроме того, он был консулом и наместником Африки и ко всеобщему удивлению не только не разбогател там, как полагается, но вернулся в Рим в очень стеснённых обстоятельствах. В обществе же он был мужлан и даже засыпал во время пения божественного цезаря!.. Говорят, что после управления Африкой он, чтобы жить, торговал даже скотом!.. Нерон повелел ему немедленно кончить непристойную комедию какого-то восстания каких-то там иудеев, а затем, спев, что полагается, на Истмийских играх и одержав и тут совершенно неслыханную победу, он приступил к работам по прорытию канала: искусство искусством, но и дело делом.
Звонкие трубы возвестили огромным толпам народа о начале великого предприятия. Нерон первый, под взглядами тысяч ахайцев, запустил лопату в заранее для него разрыхлённую землю, насыпал земли этой целую корзину и на плече вынес её на берег будущего канала. За ним сделали то же все патриции из его свиты, а затем все власти Коринфа и других городов Ахайи. И работа закипела…
Кипела она, однако, недолго: все средства — а они были значительны — были уже разобраны по карманам, и, следовательно, главная цель была достигнута. И вот к «божественному цезарю», когда он отдыхал после очередного выступления, явилась вдруг депутация с канала во главе с тонким ценителем высокого искусства, Мирмексом.
— Божественный цезарь, мы пришли оповестить тебя о большом несчастье, — скорбно начал Мирмекс. — Нам открылось, что уровень морей, которые ты повелел соединить каналом, неодинаков. Если канал будет прорыт, вода одного моря бурно хлынет в другое и произойдут величайшие для Ахайи бедствия. Не веря слабым очам своим, мы обратились к помощи оракулов, и пифия олимпийская ответствовала нам: роющий землю да погибнет в воде! Мы явились умолять тебя так распределить твои выступления в городах, чтобы к тому времени, когда работы будут закончены, ты был бы от канала подальше, а лучше всего в Риме. Мы, исполняя волю твою, можем, конечно, и погибнуть на нашем посту, но ты должен быть в безопасности. Да, тебе лучше всего оставить Ахайю совсем: кто знает, какова будет сила прорвавшихся вод?..
Нерон был весьма польщён.
— Я благодарю моих верных ахайцев за их предупреждение, — милостиво проговорил он. — Но за кого же вы меня считаете? Эллины были всегда особенно дороги моему сердцу: это народ артистов. Я не желаю им зла. Я повелеваю сегодня же прекратить все работы на канале…
Ликованию людей с канала не было предела: такая любовь к своему народу! Работы сразу были прекращены, рабы-иудеи были проданы, деньги поделены — в возмещение понесённых убытков, — а когда божественный цезарь выступал на другой день в театре Коринфа, его встретила и проводила совершенно небывалая ещё овация: люди с канала денег не пожалели…
Но со всех сторон подходили неутешительные известия: в Иудее волнения продолжались, заволновалась Галлия, а в Риме обнаружился острый недостаток в припасах. «Божественный» цезарь повелел готовиться в обратный путь. Он чрезвычайно жалел, что государственные осложнения помешали ему выступить в роли Геркулеса, и дрессированного льва — цезарь, голый, должен был, подобно Геркулесу, уничтожить его перед взорами изумлённых ахайцев — приказал беречь пуще зеницы ока — для другого раза…
— Да, это очень жаль, — сказал Нерон. — Но все же, клянусь бородой Анубиса, я могу, кажется, быть доволен! А? Такие победы!..
LVIII. НЕВОЗМОЖНОЕ
Пламенный зелот Иосиф бен-Матафия был назначен иерусалимским синедрионом командующим всеми вооружёнными силами Галилеи. Синедрион тоже уже понял, что он был всегда, скорее, приверженцем зелотов, а если это и скрывал, то только потому, что думал — ошибочно, конечно, — что времена ещё не созрели. Богатые и хитрые люди, объявив себя зелотами, стали под разными предлогами покидать Иерусалим, а другие, в угаре, открыто стали на сторону повстанцев. Правда, крепость Сепфорида в Галилее отказалась принять участие в восстании, правда, когда иерусалимцы бросились на ненавистный Аскалон, маленький гарнизон его дважды нанёс им тяжёлое поражение, но в дни одушевления считаются только победы…
Элеазар бен-Симон верховодил в Иерусалиме, Элеазар бен-Анания, сын убитого эпикурейца, трудился в Идумее, а Иосиф бен-Матафия поднимал Галилею. Он всячески старался убедить своих воинов оставить разбой, воровство и вообще бесчестные поступки против своих соотечественников: воин с нечистой совестью, уверял он их, имеет противником не только римлян, но и самого Бога. Против него в Галилее тотчас же встал Иоханан бен-Леви, богатый человек из Гисхалы, который на свои средства собрал четырехтысячный отряд иудеев, беженцев из тирских и сирийских пределов, где иудеев преследовали без пощады. Иосиф уверял всех, что Иоханан великий пройдоха, который только и думает, как свергнуть Иосифа и занять его место. Иоханан в свою очередь бешено громил Иосифа, утверждая, что молодчик только и думает, как перебежать к римлянам. Так, впрочем, думали многие. Когда зелоты захватили караван, который вёз большие богатства Агриппы и Береники, Иосиф приказал им хороших людей больше не беспокоить, а добычу возвратить. Сейчас же вспыхнул мятеж: зелоты в бешенстве кричали, что изменника Иосифа надо сжечь живьём. Больше всех кричал Иешуа бен-Сапфия, начальник Тивериады, с которым у Иосифа были свои счёты: синедрион поручил Иосифу сжечь роскошный дворец Иродов в Тивериаде, но Иосиф стал вертеться и так и эдак и повеления синедриона не исполнил. Тогда за дело взялся сам Иешуа: все разграбил, все сжёг и перебил всех язычников Тивериады. В столкновении с Иешуа Иосифу удалось схватить несколько зачинщиков мятежа, и он приказал пороть их до тех пор, «пока не обнажатся их внутренности», а затем — бросить в толпу.
Несколько городов отошли от Иосифа. Восстала Тивериада. Иосиф зажёг город и бросил своих солдат на грабёж. Потом бросился он — конечно, очень осторожно — на отколовшуюся от него Сепфориду, но, так как прибывший в Антохию Веспасиан уже успел занять этот важный для него пункт, Иосиф понёс поражение. И римляне, надвигаясь на Галилею, все жгли, сопротивляющихся убивали, а остальных продавали в неволю…
Веспасиан с войском двинулся на Птолемаиду. Туда же его сын Тит привёл из Александрии легионы 5, 10 и 15. Подошли войска из Цезареи. Прибыли цари-союзники Антиох, Агриппа и Соем со вспомогательным корпусом в десять тысяч человек да царь аравийский Малх прислал тысячу всадников и пять тысяч пехоты. Всего собралось в Птолемаиде около шестидесяти тысяч человек, сила по тем временам большая: достаточно сказать, что при Августе Римская империя имела всего триста тысяч воинов и с этим держала почти весь мир в своих руках. Выступала же эта армия Веспасиана против народа плохо вооружённого и недисциплинированного. Зная через лазутчиков о том, что делается в Птолемаиде, Иосиф воевал очень осторожно. Поведение его было настолько подозрительно, что иерусалимский синедрион отправил к нему четырех послов, чтобы доставить его в Иерусалим живым или мёртвым. Иосиф не хотел ехать туда ни живым, ни мёртвым, но со свойственным ему искусством он заговорил послов, которые и возвратились в Иерусалим ни с чем. Иосиф продолжал борьбу с… иудеями, а римлянам показывал своё искусство ровно настолько, насколько было нужно, чтобы они видели, что и он не лыком шит. За жизнь свою, драгоценный дар Господа, он дрожал по-прежнему, его мучили нехорошие сны, тяготило неприятное положение между двух стульев и сладкой мечтой его была мысль, как можно скорее перейти к римлянам.
Береника готовилась уже перебраться в Птолемаиду — там, кроме главнокомандующего с его красавцем-сыном, был и новый наместник Сирии, Муциан, который славился своим богатством, пышностью и всякими талантами, — как вдруг она получила известие, что в Цезарею едут Иоахим с Язоном: у Иоахима, как и всюду, были большие дела и на востоке. При первой же встрече с ними прекрасная царевна сразу отметила, что Язон очень хмур.
— Да как же не быть ему хмурым? — сердито проговорил Иоахим, когда они остались с ней вдвоём. — От его маленькой Миррены житья никому нет. Чуть не на другой день после свадьбы она взялась обращать в свою веру не только его, но и всех, кто живёт со мной. Не раз мы находили её даже среди рабов: она проповедовала им свободу и спасение и обещала всем в самом непродолжительном времени — вот удивительное утешение! — какой-то вселенский пожар. И хотя Мессия их уже пришёл, по её же словам, она уверяла, что он должен перед пожаром прийти зачем-то опять. Ты не можешь себе представить, какую смуту развела в доме эта женщина! Язону она не даёт покоя ни днём, ни ночью: из любви к нему — она действительно очень любит его — она непременно хочет как-то спасти его… Словом, мы все если ещё не на небесах, то в преддверии царства небесного, а поэтому земные дела наши несколько позапутались. Может быть, ты поможешь мне, прекрасная из прекраснейших, привести их в порядок?..
— Охотно, — засмеялась Береника. — Я не забыла наш с тобою разговор в Риме.
— Все, что я имею, находится в твоём распоряжении, царевна, — тихо уронил Иоахим. — И помни: день, когда ты Августой поднимешься на Палатин, будет счастливейшим днём моей жизни. Тут в игре не только счастье и слава моего сына, но…
— Но?.. — с любопытством посмотрела она на него. — Что же ты замолчал?
— Но… я думаю, что эти выродки уже довольно нами помыкали, — блеснул глазами Иоахим. — Может быть, волками они когда и были, но теперь это только дрянные воры-шакалы. Эта историйка с Цестием Галлом, бежавшим от каких-то оборванцев, показала, чего они теперь со своими легионами стоят…
В Беренике, несмотря на все её вольнодумство, все же крепко сидела иудейка.
— О, поставить их на колени и мне было бы радостью! — с раздувающимися ноздрями сказала она.
— И они станут! — воскликнул Иоахим. — Мы будем отмщены. То, что теперь погибнет храм и Иерусалим, страшно только простачкам. Странно величие, ограниченное пределами Иудеи, не так ли? Нет, мы должны выйти на мировую арену и — повелевать вселенной… В Сивиллиных книгах — это указал мне недавно Язон — более двухсот лет тому назад было написано о «всякой земле и всяком народе, наполненном иудеями». И прав был твой отец, когда в письме к Калигуле он писал, что Иерусалим — это столица не только Иудеи, но и большинства других стран, где есть иуде. А где их нет? И разве неизвестно, что Август, который ненавидел нас до слепоты, все же не смел нас тронуть? Цицерон питал отвращение к нам и все же никогда не смел выступить против нас в сенате. И разве не понятно, что это значит… что шалый Нерон, отправивший столько знати в тартар, не посмел до сих пор тронуть ни моих богатств, ни моей головы? Наши деды говорили: «Иерусалим — это пуп земли». Нам уже мало этого: пуп земли там, где мы этого хотим. Так это или не так?
Иоахим был прекрасен. Береника протянула ему руку.
— Более, чем когда либо, рассчитывай на меня, — сказала она. — Язона я беру на воспитание…
— Хорошо! — отвечал Иоахим. — А теперь нам нужно обсудить ещё одно дело. Что Веспасиан сломит иудеев, в этом нельзя, конечно, сомневаться и минуты. Но… вам нет никакого расчёта, чтобы покоритель Иудеи — он человек обстоятельный и в делах видит ясно — потихоньку подготовлял себе путь на Палатин. Раз думает об этом Виндекс, то нет основания не думать Веспасиану. Так вот нам и нужно из осторожности иметь около него своего человека, который в нужный момент мог бы нас от старика… освободить.
— А Иосиф? — лукаво засмеялась Береника.
— Неужели ты думаешь, что Иосиф способен на решительный удар?
— Ни в малейшей степени… Но Иосиф очень способен найти людей, готовых на решительный удар… А он станет поодаль и произнесёт речь о том, что это воля Божия…
— А как бы нам побеседовать с ним?
— Это нелегко: его крепко караулят свои… Но можно осторожно послать к нему моего управляющего Птоломея. Люди Иосифа чуть было не разграбили мой с братом караван, но Птоломей ловко уладил все дело с Иосифом и сокровища наши дошли по назначению.
— Как бы ты ни доверяла своему Птоломею, но все же лишний человек в деле — это всегда лишний человек, — сказал Иоахим. — Я не забыл ещё истории с проклятым Мнефом, о которой я рассказывал тебе.
— Тогда мы вызовем Иосифа сюда, — сказала Береника. — Он только и ищет случая сдаться…
— Так. Но Веспасиану надо внушить, что это наш человек и чтобы его в случае сдачи щадили. А то у них самое любимое занятие это — растянуть на кресте…
— Я позабочусь об этом… А сегодня вечером пришли ко мне Язона побеседовать.
— Хорошо.
Он встал и долго с восхищением глядел на пышную сияющую красавицу. И вдруг уронил:
— Ах, если бы мне самому годков двадцать с плеч скинуть!
Береника весело рассмеялась: она ждала этого. Но у неё на жизнь были свои взгляды.
— О, да! — воскликнула она. — Тогда все дело решалось бы просто…
И Иоахим с грустью понял, что невозможное — несмотря на все несметные богатства его — невозможно…
— Итак, помни, — повторил он с подавленным вздохом, — что день, когда ты Августой поднимешься на Капитолий принести жертву великим богам, будет все же счастливейшим днём моей жизни. Прощай.
Элеазар бен-Симон верховодил в Иерусалиме, Элеазар бен-Анания, сын убитого эпикурейца, трудился в Идумее, а Иосиф бен-Матафия поднимал Галилею. Он всячески старался убедить своих воинов оставить разбой, воровство и вообще бесчестные поступки против своих соотечественников: воин с нечистой совестью, уверял он их, имеет противником не только римлян, но и самого Бога. Против него в Галилее тотчас же встал Иоханан бен-Леви, богатый человек из Гисхалы, который на свои средства собрал четырехтысячный отряд иудеев, беженцев из тирских и сирийских пределов, где иудеев преследовали без пощады. Иосиф уверял всех, что Иоханан великий пройдоха, который только и думает, как свергнуть Иосифа и занять его место. Иоханан в свою очередь бешено громил Иосифа, утверждая, что молодчик только и думает, как перебежать к римлянам. Так, впрочем, думали многие. Когда зелоты захватили караван, который вёз большие богатства Агриппы и Береники, Иосиф приказал им хороших людей больше не беспокоить, а добычу возвратить. Сейчас же вспыхнул мятеж: зелоты в бешенстве кричали, что изменника Иосифа надо сжечь живьём. Больше всех кричал Иешуа бен-Сапфия, начальник Тивериады, с которым у Иосифа были свои счёты: синедрион поручил Иосифу сжечь роскошный дворец Иродов в Тивериаде, но Иосиф стал вертеться и так и эдак и повеления синедриона не исполнил. Тогда за дело взялся сам Иешуа: все разграбил, все сжёг и перебил всех язычников Тивериады. В столкновении с Иешуа Иосифу удалось схватить несколько зачинщиков мятежа, и он приказал пороть их до тех пор, «пока не обнажатся их внутренности», а затем — бросить в толпу.
Несколько городов отошли от Иосифа. Восстала Тивериада. Иосиф зажёг город и бросил своих солдат на грабёж. Потом бросился он — конечно, очень осторожно — на отколовшуюся от него Сепфориду, но, так как прибывший в Антохию Веспасиан уже успел занять этот важный для него пункт, Иосиф понёс поражение. И римляне, надвигаясь на Галилею, все жгли, сопротивляющихся убивали, а остальных продавали в неволю…
Веспасиан с войском двинулся на Птолемаиду. Туда же его сын Тит привёл из Александрии легионы 5, 10 и 15. Подошли войска из Цезареи. Прибыли цари-союзники Антиох, Агриппа и Соем со вспомогательным корпусом в десять тысяч человек да царь аравийский Малх прислал тысячу всадников и пять тысяч пехоты. Всего собралось в Птолемаиде около шестидесяти тысяч человек, сила по тем временам большая: достаточно сказать, что при Августе Римская империя имела всего триста тысяч воинов и с этим держала почти весь мир в своих руках. Выступала же эта армия Веспасиана против народа плохо вооружённого и недисциплинированного. Зная через лазутчиков о том, что делается в Птолемаиде, Иосиф воевал очень осторожно. Поведение его было настолько подозрительно, что иерусалимский синедрион отправил к нему четырех послов, чтобы доставить его в Иерусалим живым или мёртвым. Иосиф не хотел ехать туда ни живым, ни мёртвым, но со свойственным ему искусством он заговорил послов, которые и возвратились в Иерусалим ни с чем. Иосиф продолжал борьбу с… иудеями, а римлянам показывал своё искусство ровно настолько, насколько было нужно, чтобы они видели, что и он не лыком шит. За жизнь свою, драгоценный дар Господа, он дрожал по-прежнему, его мучили нехорошие сны, тяготило неприятное положение между двух стульев и сладкой мечтой его была мысль, как можно скорее перейти к римлянам.
Береника готовилась уже перебраться в Птолемаиду — там, кроме главнокомандующего с его красавцем-сыном, был и новый наместник Сирии, Муциан, который славился своим богатством, пышностью и всякими талантами, — как вдруг она получила известие, что в Цезарею едут Иоахим с Язоном: у Иоахима, как и всюду, были большие дела и на востоке. При первой же встрече с ними прекрасная царевна сразу отметила, что Язон очень хмур.
— Да как же не быть ему хмурым? — сердито проговорил Иоахим, когда они остались с ней вдвоём. — От его маленькой Миррены житья никому нет. Чуть не на другой день после свадьбы она взялась обращать в свою веру не только его, но и всех, кто живёт со мной. Не раз мы находили её даже среди рабов: она проповедовала им свободу и спасение и обещала всем в самом непродолжительном времени — вот удивительное утешение! — какой-то вселенский пожар. И хотя Мессия их уже пришёл, по её же словам, она уверяла, что он должен перед пожаром прийти зачем-то опять. Ты не можешь себе представить, какую смуту развела в доме эта женщина! Язону она не даёт покоя ни днём, ни ночью: из любви к нему — она действительно очень любит его — она непременно хочет как-то спасти его… Словом, мы все если ещё не на небесах, то в преддверии царства небесного, а поэтому земные дела наши несколько позапутались. Может быть, ты поможешь мне, прекрасная из прекраснейших, привести их в порядок?..
— Охотно, — засмеялась Береника. — Я не забыла наш с тобою разговор в Риме.
— Все, что я имею, находится в твоём распоряжении, царевна, — тихо уронил Иоахим. — И помни: день, когда ты Августой поднимешься на Палатин, будет счастливейшим днём моей жизни. Тут в игре не только счастье и слава моего сына, но…
— Но?.. — с любопытством посмотрела она на него. — Что же ты замолчал?
— Но… я думаю, что эти выродки уже довольно нами помыкали, — блеснул глазами Иоахим. — Может быть, волками они когда и были, но теперь это только дрянные воры-шакалы. Эта историйка с Цестием Галлом, бежавшим от каких-то оборванцев, показала, чего они теперь со своими легионами стоят…
В Беренике, несмотря на все её вольнодумство, все же крепко сидела иудейка.
— О, поставить их на колени и мне было бы радостью! — с раздувающимися ноздрями сказала она.
— И они станут! — воскликнул Иоахим. — Мы будем отмщены. То, что теперь погибнет храм и Иерусалим, страшно только простачкам. Странно величие, ограниченное пределами Иудеи, не так ли? Нет, мы должны выйти на мировую арену и — повелевать вселенной… В Сивиллиных книгах — это указал мне недавно Язон — более двухсот лет тому назад было написано о «всякой земле и всяком народе, наполненном иудеями». И прав был твой отец, когда в письме к Калигуле он писал, что Иерусалим — это столица не только Иудеи, но и большинства других стран, где есть иуде. А где их нет? И разве неизвестно, что Август, который ненавидел нас до слепоты, все же не смел нас тронуть? Цицерон питал отвращение к нам и все же никогда не смел выступить против нас в сенате. И разве не понятно, что это значит… что шалый Нерон, отправивший столько знати в тартар, не посмел до сих пор тронуть ни моих богатств, ни моей головы? Наши деды говорили: «Иерусалим — это пуп земли». Нам уже мало этого: пуп земли там, где мы этого хотим. Так это или не так?
Иоахим был прекрасен. Береника протянула ему руку.
— Более, чем когда либо, рассчитывай на меня, — сказала она. — Язона я беру на воспитание…
— Хорошо! — отвечал Иоахим. — А теперь нам нужно обсудить ещё одно дело. Что Веспасиан сломит иудеев, в этом нельзя, конечно, сомневаться и минуты. Но… вам нет никакого расчёта, чтобы покоритель Иудеи — он человек обстоятельный и в делах видит ясно — потихоньку подготовлял себе путь на Палатин. Раз думает об этом Виндекс, то нет основания не думать Веспасиану. Так вот нам и нужно из осторожности иметь около него своего человека, который в нужный момент мог бы нас от старика… освободить.
— А Иосиф? — лукаво засмеялась Береника.
— Неужели ты думаешь, что Иосиф способен на решительный удар?
— Ни в малейшей степени… Но Иосиф очень способен найти людей, готовых на решительный удар… А он станет поодаль и произнесёт речь о том, что это воля Божия…
— А как бы нам побеседовать с ним?
— Это нелегко: его крепко караулят свои… Но можно осторожно послать к нему моего управляющего Птоломея. Люди Иосифа чуть было не разграбили мой с братом караван, но Птоломей ловко уладил все дело с Иосифом и сокровища наши дошли по назначению.
— Как бы ты ни доверяла своему Птоломею, но все же лишний человек в деле — это всегда лишний человек, — сказал Иоахим. — Я не забыл ещё истории с проклятым Мнефом, о которой я рассказывал тебе.
— Тогда мы вызовем Иосифа сюда, — сказала Береника. — Он только и ищет случая сдаться…
— Так. Но Веспасиану надо внушить, что это наш человек и чтобы его в случае сдачи щадили. А то у них самое любимое занятие это — растянуть на кресте…
— Я позабочусь об этом… А сегодня вечером пришли ко мне Язона побеседовать.
— Хорошо.
Он встал и долго с восхищением глядел на пышную сияющую красавицу. И вдруг уронил:
— Ах, если бы мне самому годков двадцать с плеч скинуть!
Береника весело рассмеялась: она ждала этого. Но у неё на жизнь были свои взгляды.
— О, да! — воскликнула она. — Тогда все дело решалось бы просто…
И Иоахим с грустью понял, что невозможное — несмотря на все несметные богатства его — невозможно…
— Итак, помни, — повторил он с подавленным вздохом, — что день, когда ты Августой поднимешься на Капитолий принести жертву великим богам, будет все же счастливейшим днём моей жизни. Прощай.
LIX. БЕРЕНИКА
Язон, хмурый, поднялся по мраморной, застланной коврами лестнице во дворец Береники. Отец его был прав: гамадриада сумела в короткое время отравить его тихую жизнь созерцателя окончательно. Все, что ему теперь хотелось, это отдохнуть от всего, забыться, уйти от себя. Огромные замыслы отца, в которых ему было отведено первое, небывалое место, тяготили его. Он видел достаточно, что происходило в Риме, в Ахайе, а теперь тут, в стране отцов, и не имел желания принимать участие в этой страшной комедии. Но у него не было сил отказаться от всего прямо: старик так увлёкся своей грандиозной идеей, что отнять у него эту игрушку было просто жестоко. Да и искушение временами поднималось: разве спокойный, разумный человек, который ничего для себя не хочет, не мог бы немножко улучшить удел человеческий?
— О, какой милый гость! — встретила его Береника. — Но ты что-то печален… Ах, понимаю, понимаю:
— Ну, идём на террасу, — проговорила она. — Я рада побеседовать с моим милым философом… Кстати: какие последние новости с войны?
— Иосиф заперся в Иотапате, а римляне обложили её.
— Ну, так… А теперь садись… Посмотри, какой закат… Я рада подышать немножко свежим воздухом: день был невыносимо жаркий. А море, море!.. Мы, бедные женщины, лишены возможности участвовать в больших делах, которыми играете вы, и потому я лёжа читала и перечитывала сегодня Горация и — вспоминала тебя…
— Меня? Почему?
— Потому, что слишком уж большое значение придаёшь ты всем этим твоим игрушкам, — проговорила она, подвигая ему вазу с фруктами и вино. — Ты помнишь, как у Горация пловец сожалеет об участи тарентинского философа Архиты, кости которого он видит на песке Апулии?.. Так как такая же участь ждёт не только философа Архиту, но и всех нас, то не лучше ли, милый философ, не пренебрегать радостями жизни, как это делаешь ты? Не лучше ли прожить жизнь свою ярко и широко, хотя бы в результате поэмы этой и были опять-таки все те же кости на матинском берегу?.. А пока — выпей этого вина…
И вместе с ним она пригубила из своей чаши.
— Ты ошибаешься, считая меня каким-то спартанцем, который не знает другой радости в жизни, как служить своей Спарте, — отвечал Язон. — Радости жизни многоразличны, Береника.
— Я не исключаю никаких радостей точно так же, — сказала Береника. — Я думаю, что я верная ученица Эпикура. Прекрасно это вино, прекрасен этот закат над морем, прекрасен стих Горация, но… я была бы не откровенна с тобой, если бы я не сказала, что глубочайшей из радостей в бытии человеческом я все же считаю радость разделённой любви… от которой ты только что вкусил, — бросив на него лукавый взгляд, прибавила она.
Он омрачился. Этими неосторожными словами она разбудила в нем воспоминание о её страшном для него прошлом. Но он сказал:
— То, что я вкусил, больше всего и показывает мне, как обманчивы все эти столь восхваляемые радости.
— Я благодарю тебя за твою дружескую откровенность, милый гость мой, но вот эта кифара в руках музыканта — одно, а в руках невежды — только доска с натянутыми струнами, — сказала Береника. — Любить надо уметь… Ах, любовь!.. Сколько прекрасных образов и поэм создала она! Тифон, троянец, был похищен Авророй на небо, но, испросив для него у Зевса бессмертия красавица богиня забыла испросить вечной юности, когда он от старости съёжился, она превратила его в кузнечика, которого мы любим слушать в летние ночи. Вакх взял в супруги себе Ариадну и, чтобы доказать милой своё божественное происхождение, он бросил её повязку о девяти алмазах на небесный свод, и ещё немного — и мы с тобой увидим её на небе, эту прелестную повязку Ариадны. Но что там мифология, когда мы с тобой чуть-чуть не были свидетелями земной поэмы, которая будет жить века!
— О чем говоришь ты?
— О Клеопатре… Ах, эта первая встреча с суровым римлянином! Он явился к ней именем грозного Рима, она выходит к нему вся обнажённая, и — забыт Рим, забыт долг, забыто все на свете, и начинается волшебная сказка любви. Он дарит ей целые страны, он весь у её ног, её радость и улыбка для него высшая награда. А битва при Акциуме, когда он отрядил семьдесят сильнейших кораблей для охраны милой?.. Я на её месте не дрогнула бы, не побежала бы, и, конечно, исход битвы был бы совсем другой, и она — или я — поднялась бы Августой на Капитолий…
— О, какой милый гость! — встретила его Береника. — Но ты что-то печален… Ах, понимаю, понимаю:
А он невольно застыл на пороге: Береника шла к нему навстречу в белой прозрачной тунике из бесценного виссона — он ценился дороже золота, — которая не скрывала ни единой подробности её тела, но, наоборот, казалось, подчёркивала его потрясающую красоту.
…В отсутствии той, кого любишь ты, все ж её образ
Будет с тобою и будет звучать её нежное имя…
— Ну, идём на террасу, — проговорила она. — Я рада побеседовать с моим милым философом… Кстати: какие последние новости с войны?
— Иосиф заперся в Иотапате, а римляне обложили её.
— Ну, так… А теперь садись… Посмотри, какой закат… Я рада подышать немножко свежим воздухом: день был невыносимо жаркий. А море, море!.. Мы, бедные женщины, лишены возможности участвовать в больших делах, которыми играете вы, и потому я лёжа читала и перечитывала сегодня Горация и — вспоминала тебя…
— Меня? Почему?
— Потому, что слишком уж большое значение придаёшь ты всем этим твоим игрушкам, — проговорила она, подвигая ему вазу с фруктами и вино. — Ты помнишь, как у Горация пловец сожалеет об участи тарентинского философа Архиты, кости которого он видит на песке Апулии?.. Так как такая же участь ждёт не только философа Архиту, но и всех нас, то не лучше ли, милый философ, не пренебрегать радостями жизни, как это делаешь ты? Не лучше ли прожить жизнь свою ярко и широко, хотя бы в результате поэмы этой и были опять-таки все те же кости на матинском берегу?.. А пока — выпей этого вина…
И вместе с ним она пригубила из своей чаши.
— Ты ошибаешься, считая меня каким-то спартанцем, который не знает другой радости в жизни, как служить своей Спарте, — отвечал Язон. — Радости жизни многоразличны, Береника.
— Я не исключаю никаких радостей точно так же, — сказала Береника. — Я думаю, что я верная ученица Эпикура. Прекрасно это вино, прекрасен этот закат над морем, прекрасен стих Горация, но… я была бы не откровенна с тобой, если бы я не сказала, что глубочайшей из радостей в бытии человеческом я все же считаю радость разделённой любви… от которой ты только что вкусил, — бросив на него лукавый взгляд, прибавила она.
Он омрачился. Этими неосторожными словами она разбудила в нем воспоминание о её страшном для него прошлом. Но он сказал:
— То, что я вкусил, больше всего и показывает мне, как обманчивы все эти столь восхваляемые радости.
— Я благодарю тебя за твою дружескую откровенность, милый гость мой, но вот эта кифара в руках музыканта — одно, а в руках невежды — только доска с натянутыми струнами, — сказала Береника. — Любить надо уметь… Ах, любовь!.. Сколько прекрасных образов и поэм создала она! Тифон, троянец, был похищен Авророй на небо, но, испросив для него у Зевса бессмертия красавица богиня забыла испросить вечной юности, когда он от старости съёжился, она превратила его в кузнечика, которого мы любим слушать в летние ночи. Вакх взял в супруги себе Ариадну и, чтобы доказать милой своё божественное происхождение, он бросил её повязку о девяти алмазах на небесный свод, и ещё немного — и мы с тобой увидим её на небе, эту прелестную повязку Ариадны. Но что там мифология, когда мы с тобой чуть-чуть не были свидетелями земной поэмы, которая будет жить века!
— О чем говоришь ты?
— О Клеопатре… Ах, эта первая встреча с суровым римлянином! Он явился к ней именем грозного Рима, она выходит к нему вся обнажённая, и — забыт Рим, забыт долг, забыто все на свете, и начинается волшебная сказка любви. Он дарит ей целые страны, он весь у её ног, её радость и улыбка для него высшая награда. А битва при Акциуме, когда он отрядил семьдесят сильнейших кораблей для охраны милой?.. Я на её месте не дрогнула бы, не побежала бы, и, конечно, исход битвы был бы совсем другой, и она — или я — поднялась бы Августой на Капитолий…