Страница:
За свои отличия в Африке, а потом в Испании Гальба получил триумфальные украшения. Он был членом трех коллегий жрецов и в том числе древней коллегии квинт-децемвиров, которая ведала Сивиллиными книгами. Сперва он был энергичен. Одному меняле за бесчестный размен денег он приказал отрубить руки и прибить гвоздями к столу. В другой раз он приказал распять бесчестного опекуна. Ему сказали, что тот римский гражданин. Тогда Гальба повелел сделать для него крест более высокий и выкрасить его в белый цвет. Потом, постепенно, убедившись, что из всех его трудов и подвигов ничего особенного не получается, он сделался ленив и любил повторять, что никто не обязан отдавать отчёта в своей бездеятельности. Он был скуп, обделист и неприятен. Когда он уже двинулся на Рим, население Тарраконы поднесло ему золотой венец из храма Юпитера — понятно: на что Юпитеру золото? — сказав, что в нем пятнадцать фунтов. Гальба приказал проверить. Оказалось, что в венке не хватает трех унций. Он повелел взыскать их с Тарраконы…
Торжественное вступление своё в Рим он ознаменовал убиением нескольких тысяч безоружных моряков, которые вышли ему навстречу к старому Мульвиеву мосту, прося его о зачислении их в линейную службу, для которой они были вызваны Нероном в Рим.
— Палка, конечно, — сказал про себя Исаак. — Но — без разума…
Столица встретила Гальбу без большого воодушевления. И когда в театре в одной аттелане[88] актёры запели всем известную песню:
Но и с родословной, как оказалось через несколько дней, правил страной не Онезим, а трое его клевретов, которых народ прозвал «дядьками», а среди них вольноотпущенник Икел, с которым Гальба был в непозволительных отношениях.
— Нет, — сказал как-то Иоахим Исааку. — Это даже не палка…
Может быть, все же дело как-нибудь и наладилось бы, но, к сожалению, и Отону, бывшему другу Нерона, которого тот — из-за Поппеи — отправил в Лузитанию, тоже хотелось выступить в роли спасителя человечества. Но у него не было денег. Сунулся было он к Иоахиму, но тот своевременно выехал прокатиться на своей «Амфитриде»: пусть устанут как следует. Тогда Отон занял миллион сестерций у одного из рабов императора — быть рабом императора было довольно уютно — и с небольшой суммой этой приступил к делу. На сходке солдат он объявил, что будет считать своей собственностью только то, что им будет угодно оставить ему. Гальба отсиживался на Палатине. И вдруг городом пробежал слух, что Отон солдатами убит. Сенат бросается на Палатин, выламывает запертые ворота и заверяет Гальбу в своей преданности, жалея лишь о том, что солдаты отняли у него возможность лично разделаться с подлецом Отоном. Отон был в это время в лагере: протягивая к солдатне руки, он преклонялся перед ней, посылал ей воздушные поцелуи. Этого, по-видимому, было достаточно: Гальбу убили. Один калигат нашёл его труп и отрубил ему голову. Так как Гальба был совершенно лысый, солдату было неудобно нести его голову. Тогда он всунул палец в рот спасителя человечества и так поднёс голову Отону. Народ, подняв голову Онезима Гальбы на копьё, стал с песнями и кривлянием носить её по лагерю и городу. Сенаторы и знать не давали прохода Отону, обременяли его руку поцелуями и всячески бранили Гальбу. Солдаты, согласно обычаю, убивали сторонников Гальбы, хвастались окровавленными руками и — подавали прошения о наградах за труды…
Отон взялся ворочать делами. Он был небольшого роста, кривоногий и опрятный, как кошка. Он ощипывал волосы на всем теле, но на голове, наоборот, носил накладку настолько хорошо прилаженную, что никто об этом не догадывался. Поклонялся он Изиде. Первым актом его царствования была ассигновка в пятьдесят миллионов на отделку Золотого дворца. Затем он отдал повеление, чтобы Тигеллин, лечившийся на водах, помер. Сицилиец, окружённый своими любовницами, должен был перерезать себе горло. Потом нужно было устроить пышные похороны Нерону: дружба обязывает. На похоронах Отон приказал играть музыкальные произведения великого артиста и при первых звуках, подавая всем пример, встал и тем дал сигнал к общим рукоплесканиям.
Иоахим с Исааком не могли решить, палка это или нет: на севере поднялся новый спаситель мира, вечно пьяный Вителлий, славившийся своим обжорством. Он уже отправил своих убийц в Рим, чтобы покончить с Отоном, в то время как Отон отправил своих на Рейн, чтобы покончить с Вителлием. Послы со своим поручением справиться, видимо, не могли или сочли это для себя невыгодным, и вот с юга на север, «сверкая людьми», — так выражается Тацит — двинулись легионы Отона, а с севера на юг легионы Вителлия. Легионы Отона грабили, жгли и всячески опустошали Италию, «точно иностранные берега», а пьяная орда Вителлия, в которой было до шестидесяти тысяч человек, грабила, жгла и опустошала провинции. Наконец, противники встретились при Бедриаке, грянула битва и восемьдесят тысяч калигатусов полегли головами. Отон, процарствовав двадцать пять дней, покончил с собой. И было замечательно: солдаты со слезами целовали руки и ноги покойника, а многие тут же, у погребального костра, с горя убивали себя. Вителлий же, придя на поле сражения, где пухли и смердели трупы, сказал:
— Прекрасно пахнет убитый враг, но ещё лучше — римский гражданин!..
Иоахим даже не спрашивал себя, палка Вителлия или не палка: он всегда презирал эту пьяную, грязную свинью. Весь залитый салом, с багровым от пьянства лицом, с огромным животом, Вителлий жрал. Он часто даже во время богослужения не мог удержаться и пожирал жертвенное мясо с жертвенника. Несмотря на свой разврат, он был членом разных жреческих коллегий и — как и все цезари — даже верховным жрецом: боги не требовательны, если человек занимает высокое положение. Также пьянствовало и развратничало двигавшееся с ним к Риму войско, более похожее на огромную толпу разбойников.
В Риме не было решительно никакого беспокойства по поводу кровавых распрей, раздиравших империю. Игры в честь Цереры праздновались, как обыкновенно. И когда в театр было принесено известие, что Отона больше нет и что городским префектом Флавием Сабином, братом Веспасиана, уже приведены к присяге Вителлию солдаты, стоявшие в Риме, все стали рукоплескать Вителлию. Сенат определил ему все почести разом, какие были придуманы при прежних цезарях, и были прибавлены похвалы и благодарность германской армии. Народ римский, как это требовалось твёрдо установившимся обычаем, бросился ниспровергать статуи Отона и избивать его сторонников.
Вителлианцы, надвигаясь на Рим, грабили, развратничали, пьянствовали, расправлялись со своими личными врагами. Женщин насиловали. Храмы оскверняли. Вителлий жрал. Диковинные яства везли ему со всех концов империи. Попутные города разорялись для пиров. Армия разлагалась. Но Вителлию было все безразлично: только бы вовремя поспели устрицы с Лукринскаго озера!.. А Рим — беззаботно веселился. Иоахим остро чувствовал, что роковой день надвигается.
Наконец, дикие орды Вителлия подошли по Фламиниевой дороге к древнему Мульвиеву мосту через Тибр. Огромная туша Вителлия ехала на белом кони, гоня перед собой сенат и народ. У городских ворот он слез с коня, надел претексту, привёл легионы в порядок и пошёл пешком. Перед ним шли орлы легионов, а пред орлами, блистая фалерами и ожерельями — боевые награды, — шли префекты лагерей в белой одежде и первые из центурионов. Народ орал…
На Палатине загремел пир. Во время пира Виттелий совершил свой первый государственный акт. У него был отпущенник Азиатик, который предавался с ним разврату. Азиатику такая жизнь надоела, он бежал и стал торговать в Путэоли поской — обычное питьё для рабов и солдат из воды с уксусом. Вителлий — тогда только военачальник — поймал его, сковал и снова сделал своим наложником. Но Азиатик нагрубил ему и за это был продан странствующему ланисте, учителю гладиаторов. Из цирка Вителлий, однако, снова взял его к себе и вот теперь, в день великого торжества своего, тут же, за столом, он пожаловал Азиатика римским всадником. И торговец поской сразу стал ближайшим советником императора в делах государственных…
Император сразу установил новый обычай: всех, являвшихся к нему для утренней салютации, он ласково спрашивал, завтракали ли уже они, и рыганием давал знать о себе, что он лично успел уже, хвала богам, закусить… Затем он выгнал из Рима всех астрологов и других шарлатанов, которые баламутили город. В ответ тотчас же пошёл гулять по Риму безымянный пасквиль. «В добрый час! Астрологи со своей стороны доводят до всеобщего сведения, что Виталлий Германик к 1 октября будет мёртв». Затем было казнено несколько человек за то, что они бранили в цирке партию голубых. Между этими мероприятиями Вителлий кушал — каждый обед его стоил четыреста тысяч сестерциев, — а Азиатик ворочал государственными делами…
Все понимали, что дела обстоят плохо, и смотрели на Восток: очередь была за Веспасианом. В поддержке армии сомневаться было нельзя: во-первых, солдаты получали от нового императора награды за приверженность ему, а во-вторых, они уже установили прекрасный обычай при возмущениях делить между собой войсковую казну — грабь награбленное, как говорится… Вообще они чувствовали себя господами положения. Подмазываясь к ним, некоторые полководцы ввели даже обычай, чтобы все письма по делам политическим отдавались орлоносцам легионов для прочтения их солдатам, прежде чем их прочтёт главнокомандующий. «Как в старину легионы соревновали в храбрости и дисциплине, — говорит об этом времени Тацит, — так теперь соревновались они в нахальстве и дерзости…»
Решительный момент подходил. Иоахим отлично понимал, что Веспасиан не Вителлий. Но за спиной Веспасиана стояли уже Береника, Иосиф и Агриппа. Вся беда была только в том, что в игре не ясен был главный козырь — Язон. Иногда стареющего уже Иоахима охватывало неприязненное чувство к сыну: надо же когда-нибудь перестать колобродить!.. Но он умел быть справедливым. Он вспоминал свои молодые годы, когда он был и аскетом-ессеем, и таким же, как Язон, искателем какой-то туманной земли обетованной, и терпеливо ждал. А Язон сидел теперь в Кумах, около знаменитой Сивиллы. Она жила в глубокой пещере, оттуда и возвещала людям свои откровения. О ней говорили, что ей было более семисот, что она водила Энея в ад, и что ей суждено прожить ещё шестьсот лет. Собственно, видеть её никому не удавалось — это был только голос, исходящий из пещеры, которому благоговейно внимали приходящие…
Но ждать без конца было все же невозможно…
LXV. ТИТ
LXVI. ГРУСТНАЯ ПЕСЕНКА
Торжественное вступление своё в Рим он ознаменовал убиением нескольких тысяч безоружных моряков, которые вышли ему навстречу к старому Мульвиеву мосту, прося его о зачислении их в линейную службу, для которой они были вызваны Нероном в Рим.
— Палка, конечно, — сказал про себя Исаак. — Но — без разума…
Столица встретила Гальбу без большого воодушевления. И когда в театре в одной аттелане[88] актёры запели всем известную песню:
зрители с одушевлением подхватили её: Онезим Гальба уже сидел на Палатине, а в атриуме все ещё неоконченного Золотого дворца живописцы уже изображали родословное дерево его, по которому было видно, что Онезим со стороны отца происходит от Юпитера, а со стороны матери от супруги Миноса Пасифаи: без приличной родословной невозможно править страной…
Пришёл Онезим из деревни…
Но и с родословной, как оказалось через несколько дней, правил страной не Онезим, а трое его клевретов, которых народ прозвал «дядьками», а среди них вольноотпущенник Икел, с которым Гальба был в непозволительных отношениях.
— Нет, — сказал как-то Иоахим Исааку. — Это даже не палка…
Может быть, все же дело как-нибудь и наладилось бы, но, к сожалению, и Отону, бывшему другу Нерона, которого тот — из-за Поппеи — отправил в Лузитанию, тоже хотелось выступить в роли спасителя человечества. Но у него не было денег. Сунулся было он к Иоахиму, но тот своевременно выехал прокатиться на своей «Амфитриде»: пусть устанут как следует. Тогда Отон занял миллион сестерций у одного из рабов императора — быть рабом императора было довольно уютно — и с небольшой суммой этой приступил к делу. На сходке солдат он объявил, что будет считать своей собственностью только то, что им будет угодно оставить ему. Гальба отсиживался на Палатине. И вдруг городом пробежал слух, что Отон солдатами убит. Сенат бросается на Палатин, выламывает запертые ворота и заверяет Гальбу в своей преданности, жалея лишь о том, что солдаты отняли у него возможность лично разделаться с подлецом Отоном. Отон был в это время в лагере: протягивая к солдатне руки, он преклонялся перед ней, посылал ей воздушные поцелуи. Этого, по-видимому, было достаточно: Гальбу убили. Один калигат нашёл его труп и отрубил ему голову. Так как Гальба был совершенно лысый, солдату было неудобно нести его голову. Тогда он всунул палец в рот спасителя человечества и так поднёс голову Отону. Народ, подняв голову Онезима Гальбы на копьё, стал с песнями и кривлянием носить её по лагерю и городу. Сенаторы и знать не давали прохода Отону, обременяли его руку поцелуями и всячески бранили Гальбу. Солдаты, согласно обычаю, убивали сторонников Гальбы, хвастались окровавленными руками и — подавали прошения о наградах за труды…
Отон взялся ворочать делами. Он был небольшого роста, кривоногий и опрятный, как кошка. Он ощипывал волосы на всем теле, но на голове, наоборот, носил накладку настолько хорошо прилаженную, что никто об этом не догадывался. Поклонялся он Изиде. Первым актом его царствования была ассигновка в пятьдесят миллионов на отделку Золотого дворца. Затем он отдал повеление, чтобы Тигеллин, лечившийся на водах, помер. Сицилиец, окружённый своими любовницами, должен был перерезать себе горло. Потом нужно было устроить пышные похороны Нерону: дружба обязывает. На похоронах Отон приказал играть музыкальные произведения великого артиста и при первых звуках, подавая всем пример, встал и тем дал сигнал к общим рукоплесканиям.
Иоахим с Исааком не могли решить, палка это или нет: на севере поднялся новый спаситель мира, вечно пьяный Вителлий, славившийся своим обжорством. Он уже отправил своих убийц в Рим, чтобы покончить с Отоном, в то время как Отон отправил своих на Рейн, чтобы покончить с Вителлием. Послы со своим поручением справиться, видимо, не могли или сочли это для себя невыгодным, и вот с юга на север, «сверкая людьми», — так выражается Тацит — двинулись легионы Отона, а с севера на юг легионы Вителлия. Легионы Отона грабили, жгли и всячески опустошали Италию, «точно иностранные берега», а пьяная орда Вителлия, в которой было до шестидесяти тысяч человек, грабила, жгла и опустошала провинции. Наконец, противники встретились при Бедриаке, грянула битва и восемьдесят тысяч калигатусов полегли головами. Отон, процарствовав двадцать пять дней, покончил с собой. И было замечательно: солдаты со слезами целовали руки и ноги покойника, а многие тут же, у погребального костра, с горя убивали себя. Вителлий же, придя на поле сражения, где пухли и смердели трупы, сказал:
— Прекрасно пахнет убитый враг, но ещё лучше — римский гражданин!..
Иоахим даже не спрашивал себя, палка Вителлия или не палка: он всегда презирал эту пьяную, грязную свинью. Весь залитый салом, с багровым от пьянства лицом, с огромным животом, Вителлий жрал. Он часто даже во время богослужения не мог удержаться и пожирал жертвенное мясо с жертвенника. Несмотря на свой разврат, он был членом разных жреческих коллегий и — как и все цезари — даже верховным жрецом: боги не требовательны, если человек занимает высокое положение. Также пьянствовало и развратничало двигавшееся с ним к Риму войско, более похожее на огромную толпу разбойников.
В Риме не было решительно никакого беспокойства по поводу кровавых распрей, раздиравших империю. Игры в честь Цереры праздновались, как обыкновенно. И когда в театр было принесено известие, что Отона больше нет и что городским префектом Флавием Сабином, братом Веспасиана, уже приведены к присяге Вителлию солдаты, стоявшие в Риме, все стали рукоплескать Вителлию. Сенат определил ему все почести разом, какие были придуманы при прежних цезарях, и были прибавлены похвалы и благодарность германской армии. Народ римский, как это требовалось твёрдо установившимся обычаем, бросился ниспровергать статуи Отона и избивать его сторонников.
Вителлианцы, надвигаясь на Рим, грабили, развратничали, пьянствовали, расправлялись со своими личными врагами. Женщин насиловали. Храмы оскверняли. Вителлий жрал. Диковинные яства везли ему со всех концов империи. Попутные города разорялись для пиров. Армия разлагалась. Но Вителлию было все безразлично: только бы вовремя поспели устрицы с Лукринскаго озера!.. А Рим — беззаботно веселился. Иоахим остро чувствовал, что роковой день надвигается.
Наконец, дикие орды Вителлия подошли по Фламиниевой дороге к древнему Мульвиеву мосту через Тибр. Огромная туша Вителлия ехала на белом кони, гоня перед собой сенат и народ. У городских ворот он слез с коня, надел претексту, привёл легионы в порядок и пошёл пешком. Перед ним шли орлы легионов, а пред орлами, блистая фалерами и ожерельями — боевые награды, — шли префекты лагерей в белой одежде и первые из центурионов. Народ орал…
На Палатине загремел пир. Во время пира Виттелий совершил свой первый государственный акт. У него был отпущенник Азиатик, который предавался с ним разврату. Азиатику такая жизнь надоела, он бежал и стал торговать в Путэоли поской — обычное питьё для рабов и солдат из воды с уксусом. Вителлий — тогда только военачальник — поймал его, сковал и снова сделал своим наложником. Но Азиатик нагрубил ему и за это был продан странствующему ланисте, учителю гладиаторов. Из цирка Вителлий, однако, снова взял его к себе и вот теперь, в день великого торжества своего, тут же, за столом, он пожаловал Азиатика римским всадником. И торговец поской сразу стал ближайшим советником императора в делах государственных…
Император сразу установил новый обычай: всех, являвшихся к нему для утренней салютации, он ласково спрашивал, завтракали ли уже они, и рыганием давал знать о себе, что он лично успел уже, хвала богам, закусить… Затем он выгнал из Рима всех астрологов и других шарлатанов, которые баламутили город. В ответ тотчас же пошёл гулять по Риму безымянный пасквиль. «В добрый час! Астрологи со своей стороны доводят до всеобщего сведения, что Виталлий Германик к 1 октября будет мёртв». Затем было казнено несколько человек за то, что они бранили в цирке партию голубых. Между этими мероприятиями Вителлий кушал — каждый обед его стоил четыреста тысяч сестерциев, — а Азиатик ворочал государственными делами…
Все понимали, что дела обстоят плохо, и смотрели на Восток: очередь была за Веспасианом. В поддержке армии сомневаться было нельзя: во-первых, солдаты получали от нового императора награды за приверженность ему, а во-вторых, они уже установили прекрасный обычай при возмущениях делить между собой войсковую казну — грабь награбленное, как говорится… Вообще они чувствовали себя господами положения. Подмазываясь к ним, некоторые полководцы ввели даже обычай, чтобы все письма по делам политическим отдавались орлоносцам легионов для прочтения их солдатам, прежде чем их прочтёт главнокомандующий. «Как в старину легионы соревновали в храбрости и дисциплине, — говорит об этом времени Тацит, — так теперь соревновались они в нахальстве и дерзости…»
Решительный момент подходил. Иоахим отлично понимал, что Веспасиан не Вителлий. Но за спиной Веспасиана стояли уже Береника, Иосиф и Агриппа. Вся беда была только в том, что в игре не ясен был главный козырь — Язон. Иногда стареющего уже Иоахима охватывало неприязненное чувство к сыну: надо же когда-нибудь перестать колобродить!.. Но он умел быть справедливым. Он вспоминал свои молодые годы, когда он был и аскетом-ессеем, и таким же, как Язон, искателем какой-то туманной земли обетованной, и терпеливо ждал. А Язон сидел теперь в Кумах, около знаменитой Сивиллы. Она жила в глубокой пещере, оттуда и возвещала людям свои откровения. О ней говорили, что ей было более семисот, что она водила Энея в ад, и что ей суждено прожить ещё шестьсот лет. Собственно, видеть её никому не удавалось — это был только голос, исходящий из пещеры, которому благоговейно внимали приходящие…
Но ждать без конца было все же невозможно…
LXV. ТИТ
С Галилеей Веспасиан покончил. Старик понял, что и с Иудеей надо поторапливаться. Начались усиленные военные действии. Города брались на копьё, все грабилось и сжигалось, население продавалось в рабство. В руках повстанцев оставались только кипящий кровью Иерусалим да крепости Масада, Иродиум да Махеронт. Из солнечных далей раскатами грома доносились одна за другой вести о гибели Гальбы, о гибели Отона, о походе Вителлия на Рим. В лагере Веспасиана чувствовалась лихорадка. И наместник Египта, Тиверий Александр, и блистательный Муциан, наместник Сирии, и Агриппа намекали Веспасиану, что с его популярностью и легионами следовало бы принять участие в игре вокруг Палатина. Береника осыпала старого полководца любезностями и подарками…
Она понимала, что Язона она потеряла. Она понимала, что причиной этому была его исключительная по страстности любовь к ней, которая не позволяла его пламенному сердцу примириться с мыслью, что раньше она принадлежала другим. И в то же время её оскорбляло, что он нашёл в себе силы не пасть к её ногам безвольным рабом, как это делали все, а уйти от неё. Ей было уже под сорок. Она по-прежнему сияла своей победной красотой. Но она понимала, что перевал совсем уже близко. Иоахим подсказал ей чёткую и большую цель: Августа великой Римской империи. Но Язон ушёл. И вот вдруг судьба, которая всегда её так баловала, столкнула её с Титом, который был молод, красив, энергичен, честолюбив и который смотрел не на вечерние облака над морем, но на те действительные блага, которые так влекли к себе Беренику без всяких соображений о их бренности. Тит сразу был околдован прекрасной царевной и заражал её своей страстью и возможностью осуществления вместе с ним заветной мечты о Палатине…
Ещё при Гальбе Тит с Агриппой поехали в Рим поразведать, как обстоят там дела. Но уже в Ахайе они узнали, что Гальба убит, а на престоле — Отон. Агриппа поехал все же в Рим, чтобы тайно доставлять оттуда сведения о положении дел, а Тит решил возвратиться скорее к отцу, или, точнее, к Беренике. В те времена плавали обыкновенно вдоль берегов или от острова к острову, но Тит со свойственной ему смелостью решил плыть напрямик, а по пути вопросить оракула — он был сыном своего века — в знаменитом храме Венеры в Патосе, на Кипре, о своём будущем…
Кипр был близок к берегам Азии. Там хорошо знали, что такое Веспасиан, Тит и все слухи, которые бродили по горевшей Иудее. И потому, когда Тит появился на ступенях знаменитого храма, его почтительно встретил сам Сострат, верховный жрец древнего святилища, уже высохший старик, до такой степени вошедший в свою роль, что был искренно убеждён, что эта роль и есть его подлинная жизнь.
— Да будет благословен великой богиней твой приход, странник! — благостно встретил он высокого гостя, делая вид, что не знает, с кем разговаривает. — По одежде вижу я, что ты воин… Не так ли?
— Да. Я — Тит, сын Веспасиана.
Старец почтительно склонился перед ним.
— Может быть, тебе угодно будет осмотреть нашу святыню? — ласково осведомился он.
— Не только осмотреть, достопочтенный отец, но и принести жертву Киприде… Наше плавание было благоприятно, и я должен отблагодарить великую богиню…
Они поднялись широкими ступенями в колоннаду.
— Как видишь, внутренность храма у нас не покрыта, — сказал Сострат. — Таких храмов в Греции немало, но в нашем храме замечательно то, что жертвенник, ничем не покрытый, никогда не орошается дождём. А вот и сама великая богиня, — набожно добавил он.
Оба благоговейно склонились перед круглым, конусообразным камнем: это и была богиня Патоса.
— На жертвенник кровь жертв у нас по древнему обычаю никогда не возливается, — сказал Сострат. — На жертвеннике горит только чистый огонь, в который мы не кладём даже ладана…
Тит, в сопровождении Сострата, осмотрел богатую сокровищницу храма, в которой были собраны дары со всех концов земли.
— А теперь я хотел бы вопросить богиню о будущем, — проговорил Тит.
Жрец покорно склонился перед ним и тотчас же распорядился о приведении жертвенных животных. Венера Патоса предпочитает главным образом козлов. Привычной рукой, спокойно Сострат закалывал скованых ужасом животных, склонялся перед богиней, что-то истово шептал и на особом каменном жертвеннике внимательно рылся во внутренностях козлов. Тит невольно задерживал дыхание: неприятен ему был пресный запах сырого мыса…
Медлительно, торжественно, как бы читая что-то трудное, как бы боясь ошибиться, Сострат начал, вкладывая в слова какой-то особый, значительный смысл, предсказания:
— Море будет благоприятно тебе, и дороги все перед тобою открыты. Великая богиня, — он сделал вид, что благоговейно содрогнулся при высоком имени этом, — покровительствует твоим великим планам. Мне неясно, в чем они, — богине не благоугодно открыть это мне, — но ясно, что они большие… очень большие… и что великая богиня относится к ним весьма благосклонно…
И вдруг он закрыл краем одежды лицо.
— Что с тобой, досточтимый отец? — спросил его побледневший Тит.
— Не спрашивай! — слабым голосом отвечал Сострат. — Я боюсь говорить больше, чем следует… Меня ужасает твоё будущее… Вот, вот, смотри сам, — указал он в издающие сладкое зловоние внутренности, как бы забывая, что Тит прочесть тут ничего не может. — Вот, смотри…
Опять он весь задрожал и вдруг, приблизившись к уху Тита, который, замирая, нагнулся к нему, страшным шёпотом раздельно проговорил:
— Ты — будешь — владыкой — мира… И — скоро! Так хочет великая богиня…
И снова торопливо, в священном ужасе, закрыл лицо…
Тит, потрясённый, щедро одарил храм великой богини, цветущими садами спустился к берегу и тотчас же корабль его поднял паруса…
Береника, возлежавшая на террасе своего дворца, ещё издали увидела корабль, который быстро скользил под попутным ветром к Цезарее. Она сразу узнала его: то была трирема Агриппы. Сердце её забилось: судно, во всяком случае, несёт ей вести от Тита. Но вместо посланника от него она увидала вдруг его самого. Сердце её забилось. Это шла её судьба.
По богатым покоям раздались энергичные, быстрые шаги. Тит — голова его кружилась и сердцу было тесно в широкой груди — отворил двери и — остановился: перед ним, призывая его, стояла Береника. Он на мгновение закрыл глаза рукой, точно ослеплённый, а затем с восторженным воплем бросился к ней…
…И когда потом он прощался с ней до завтра, она взяла его за обе руки.
— Итак, на жизнь и смерть вместе? — тихо проговорила она, глядя на него исподлобья.
Она знала, что этот взгляд её неотразим.
— На жизнь и смерть! — восторженно отозвался он.
— Не отступая ни перед чем до исполнения предсказаний великой богини?
— До исполнения предсказаний великой богини и — дальше… Теперь для меня в мире есть только одна великая богиня: это — ты…
И, оторвавшись от неё, он широкими шагами вышел: вдали, в вечернем воздухе, резко и звонко пели трубы, возвещавшие о возвращении в Цезарею главнокомандующего Веспасиана…
Она понимала, что Язона она потеряла. Она понимала, что причиной этому была его исключительная по страстности любовь к ней, которая не позволяла его пламенному сердцу примириться с мыслью, что раньше она принадлежала другим. И в то же время её оскорбляло, что он нашёл в себе силы не пасть к её ногам безвольным рабом, как это делали все, а уйти от неё. Ей было уже под сорок. Она по-прежнему сияла своей победной красотой. Но она понимала, что перевал совсем уже близко. Иоахим подсказал ей чёткую и большую цель: Августа великой Римской империи. Но Язон ушёл. И вот вдруг судьба, которая всегда её так баловала, столкнула её с Титом, который был молод, красив, энергичен, честолюбив и который смотрел не на вечерние облака над морем, но на те действительные блага, которые так влекли к себе Беренику без всяких соображений о их бренности. Тит сразу был околдован прекрасной царевной и заражал её своей страстью и возможностью осуществления вместе с ним заветной мечты о Палатине…
Ещё при Гальбе Тит с Агриппой поехали в Рим поразведать, как обстоят там дела. Но уже в Ахайе они узнали, что Гальба убит, а на престоле — Отон. Агриппа поехал все же в Рим, чтобы тайно доставлять оттуда сведения о положении дел, а Тит решил возвратиться скорее к отцу, или, точнее, к Беренике. В те времена плавали обыкновенно вдоль берегов или от острова к острову, но Тит со свойственной ему смелостью решил плыть напрямик, а по пути вопросить оракула — он был сыном своего века — в знаменитом храме Венеры в Патосе, на Кипре, о своём будущем…
Кипр был близок к берегам Азии. Там хорошо знали, что такое Веспасиан, Тит и все слухи, которые бродили по горевшей Иудее. И потому, когда Тит появился на ступенях знаменитого храма, его почтительно встретил сам Сострат, верховный жрец древнего святилища, уже высохший старик, до такой степени вошедший в свою роль, что был искренно убеждён, что эта роль и есть его подлинная жизнь.
— Да будет благословен великой богиней твой приход, странник! — благостно встретил он высокого гостя, делая вид, что не знает, с кем разговаривает. — По одежде вижу я, что ты воин… Не так ли?
— Да. Я — Тит, сын Веспасиана.
Старец почтительно склонился перед ним.
— Может быть, тебе угодно будет осмотреть нашу святыню? — ласково осведомился он.
— Не только осмотреть, достопочтенный отец, но и принести жертву Киприде… Наше плавание было благоприятно, и я должен отблагодарить великую богиню…
Они поднялись широкими ступенями в колоннаду.
— Как видишь, внутренность храма у нас не покрыта, — сказал Сострат. — Таких храмов в Греции немало, но в нашем храме замечательно то, что жертвенник, ничем не покрытый, никогда не орошается дождём. А вот и сама великая богиня, — набожно добавил он.
Оба благоговейно склонились перед круглым, конусообразным камнем: это и была богиня Патоса.
— На жертвенник кровь жертв у нас по древнему обычаю никогда не возливается, — сказал Сострат. — На жертвеннике горит только чистый огонь, в который мы не кладём даже ладана…
Тит, в сопровождении Сострата, осмотрел богатую сокровищницу храма, в которой были собраны дары со всех концов земли.
— А теперь я хотел бы вопросить богиню о будущем, — проговорил Тит.
Жрец покорно склонился перед ним и тотчас же распорядился о приведении жертвенных животных. Венера Патоса предпочитает главным образом козлов. Привычной рукой, спокойно Сострат закалывал скованых ужасом животных, склонялся перед богиней, что-то истово шептал и на особом каменном жертвеннике внимательно рылся во внутренностях козлов. Тит невольно задерживал дыхание: неприятен ему был пресный запах сырого мыса…
Медлительно, торжественно, как бы читая что-то трудное, как бы боясь ошибиться, Сострат начал, вкладывая в слова какой-то особый, значительный смысл, предсказания:
— Море будет благоприятно тебе, и дороги все перед тобою открыты. Великая богиня, — он сделал вид, что благоговейно содрогнулся при высоком имени этом, — покровительствует твоим великим планам. Мне неясно, в чем они, — богине не благоугодно открыть это мне, — но ясно, что они большие… очень большие… и что великая богиня относится к ним весьма благосклонно…
И вдруг он закрыл краем одежды лицо.
— Что с тобой, досточтимый отец? — спросил его побледневший Тит.
— Не спрашивай! — слабым голосом отвечал Сострат. — Я боюсь говорить больше, чем следует… Меня ужасает твоё будущее… Вот, вот, смотри сам, — указал он в издающие сладкое зловоние внутренности, как бы забывая, что Тит прочесть тут ничего не может. — Вот, смотри…
Опять он весь задрожал и вдруг, приблизившись к уху Тита, который, замирая, нагнулся к нему, страшным шёпотом раздельно проговорил:
— Ты — будешь — владыкой — мира… И — скоро! Так хочет великая богиня…
И снова торопливо, в священном ужасе, закрыл лицо…
Тит, потрясённый, щедро одарил храм великой богини, цветущими садами спустился к берегу и тотчас же корабль его поднял паруса…
Береника, возлежавшая на террасе своего дворца, ещё издали увидела корабль, который быстро скользил под попутным ветром к Цезарее. Она сразу узнала его: то была трирема Агриппы. Сердце её забилось: судно, во всяком случае, несёт ей вести от Тита. Но вместо посланника от него она увидала вдруг его самого. Сердце её забилось. Это шла её судьба.
По богатым покоям раздались энергичные, быстрые шаги. Тит — голова его кружилась и сердцу было тесно в широкой груди — отворил двери и — остановился: перед ним, призывая его, стояла Береника. Он на мгновение закрыл глаза рукой, точно ослеплённый, а затем с восторженным воплем бросился к ней…
…И когда потом он прощался с ней до завтра, она взяла его за обе руки.
— Итак, на жизнь и смерть вместе? — тихо проговорила она, глядя на него исподлобья.
Она знала, что этот взгляд её неотразим.
— На жизнь и смерть! — восторженно отозвался он.
— Не отступая ни перед чем до исполнения предсказаний великой богини?
— До исполнения предсказаний великой богини и — дальше… Теперь для меня в мире есть только одна великая богиня: это — ты…
И, оторвавшись от неё, он широкими шагами вышел: вдали, в вечернем воздухе, резко и звонко пели трубы, возвещавшие о возвращении в Цезарею главнокомандующего Веспасиана…
LXVI. ГРУСТНАЯ ПЕСЕНКА
Отрезанный от всего мира, Иерусалим кипел, как в огне. Фанатики прежде всего провозгласили город, столицей мира. А затем — началась резня: сторонники мира никак не могли поладить со сторонниками войны. По всей стране бродили шайки вооружённых людей, которые всякими жестокостями и насилиями заставляли всех вступать в ряды борцов за свободу. Все больше и больше таких шаек входило в Иерусалим. Так как съестные припасы быстро таяли, повстанцы начали пощипывать уцелевших богачей. Мирные люди ждали прихода римлян, как спасения…
Главари повстанцев все более и более входили во вкус власти. Скоро богачи и представители власти под предлогом, что они вели переговоры с римлянами, были брошены в тюрьмы. Народ роптал, но, как всегда, покорялся. Главари нажали ещё более. Наконец они решили, чтобы первосвященник был избираем не из уцелевшей ещё знати, а из простого народа. Выбрали какого-то Фаннию, неуча, и сами стали со смехом учить его, как и что ему надо в храме делать… Никак нельзя сказать, что дела Адонаи пошли от этого хуже.
Подстрекаемый уцелевшими саддукеями, народ поднялся. Зелоты заняли храм. Вокруг храма, а потом и в самом храме закипел бешеный бой. Саддукеи победили, но выбить зелотов из храма все же не могли. Зелоты решили вызвать к себе на помощь идумеян. Идумеяне, горя рвением установить на земле власть Бога, прилетели на помощь к ним. Ночью во время ужасной грозы — грозы в Иерусалиме очень часты и отличаются большой силой — в улицах города началась исступлённая резня, и вставшее солнце увидело тысячи трупов. Идумеяне начали во имя Господа грабёж. Резня продолжалась до тех пор, пока идумеяне не сообразили, что они награбили достаточно. Они выпустили из тюрем посаженных туда богачей и ушли. Тогда за дело взялись сами зелоты: резня продолжалась.
Через перебежчиков Веспасиан хорошо знал о положении города и с приступом не торопился: чудовищные стены защищали город прекрасно. В стенах неистовства усиливались. Зелоты рассуждали вполне правильно: раз люди не хотят призвать их поборниками царства Божия и не подчиняются им, значит, эти люди враги Божии и их надо истребить. Но среди вожаков их, временно замещавших Бога, вспыхнуло соперничество, и они раскололись на несколько партий. Началась резня уже между зелотами. А так как есть нужно было всем партиям, то они по очереди и грабили недограбленное. Так шло и по всей стране. Симон бен-Гиора, грабивший до сих пор страну из Масады, но жаждавший подвигов более громких, разослал по всей Иудее вестников, обещая всем рабам свободу, а свободным — денег. Вокруг него быстро собралась шайка сорвиголов. Сперва они, как саранча, опустошили всю Идумею, а затем, опять-таки истребляя по пути все, бесстрашно явились под стены Иерусалима. Но тут к Иерусалиму двинулся Веспасиан. До сих пор, выжидая развития событий в Риме, он вёл дело не торопясь, но теперь ему хотелось иметь руки развязанными — на всякий случай…
В городе свирепствовали зелоты. Во главе их теперь стоял Иоханан из Гишалы, заклятый враг Иосифа. Чтобы галилеяне крепче поддерживали его в стенах Иерусалима, он дал им полную свободу. Вследствие этого галилеяне начали избивать мужчин и насиловать женщин. Солдаты завивали себе волосы, надевали женское платье и выступали по улицам мелкими женскими шажками. Конечно, у них сейчас же явились поклонники. Против этих свободолюбцев восстали идумейцы, находившиеся в войске Иоханана, и началась резня между ними и зелотами. Зелоты отступили, а идумейцы стали грабить город и дворец, в котором устроился сам Иоханан, набравший себе немалое количество всяких сокровищ. Горожане, потеряв голову, решили позвать себе на помощь Симона бен-Гиору. Симон явился. Он овладел всем городом, а Иоханан с зелотами, дочиста ограбленные, в отчаянном положении заперлись в храме. Симон всячески пытался выбить их оттуда, но бесплодно…
Не менее невероятные вещи творились в это время и в Риме. Вся рвань, которую притащил за собой Вителлий, разместилась по огромному городу, где кому было удобнее. Начались дикие грабежи и убийства… В Мезии, на Балканах, против Вителлия поднялся Антоний Прим со своими тремя легионами. Против него Вителлий послал Цецину, победителя Отона. Веспасиану было время действовать, но поседевший под шлемом старик был осторожен и медлил. Наконец, в Александрии Тиверий Александр провозгласил Веспасиана императором: поднявшись первым, он будет, конечно, первым при новом императоре. Его поддерживали Агриппа и Береника: это расчищало путь на престол вселенной Титу и — Беренике. Сирийские легионы все ещё колебались, но пленительный Муциан объявил, что Вителлий решил перевести германские легионы в Сирию, где жизнь богата и привольна, а сирийские легионы передвинуть в Германию, где служить очень трудно. Поэтому сирийские войска разом поднялись и провозгласили Веспасиана императором… И со всех концов Азии потянулись к нему депутации с венками и изъявлениями пламенных чувств. И так как таким образом предсказание посланника Божия Иосифа бен-Матафии исполнилось, то Веспасиан решил первым делом отблагодарить мудрого мужа: снять с него оковы.
— Нет, не снять, — выступил Тит, — но разрубить их на нем, как того требует древний обычай по отношению к невинно пострадавшим.
Невинно пострадавший был разом восстановлен во всех своих правах, осыпан богатыми подарками и ходил героем. И так как он по-прежнему делал записи тех великих событий, в которых он принимал участие, то он очень старательно описал свою сдачу римлянам и как он, став в приличествующую позу, сделал Веспасиану своё пророчество.
Осторожный Веспасиан, прежде чем действовать, решил запросить о будущем тот оракул, который находился на горе Кармель. Хитрый старик отлично понимал, что если боги не особенно интересуются его будущим, то все же в ответе оракула несомненно отразятся настроения людей. На Кармеле не было ни храма, ни изображения божества, а только жертвенники. И жрец Базилид, в делах понаторевший, рассмотрев внутренности зарезанных животных, торжественно сказал:
— Веспасиан, что бы ты теперь ни задумал — постройку ли дома, расширение ли поместий, умножение ли числа рабов, — делай: тебе назначается большое жилище, широкие границы, много людей…
Расчёт Базилида был весьма прост: если в предприятии Веспасиан сломает голову, то он будет не в состоянии повредить Базилиду, а если ставку он выиграет, то вспомнит об умном жреце. Веспасиан выслушал голос богов с удовольствием: во всяком случае, верующих это подбадривает, а неверующих… тоже подбадривает. И, щедро одарив проницательного Базилида, он объявил, что он прежде всего отправляется в Александрию: Египет — житница империи, и потому хорошо ключ от неё положить себе в карман.
Настал и день отъезда. В гавани Цезареи стояли готовые к отплытию корабли. Тит, в блещущем шлеме, в пурпуровой трабее, поднялся во дворец Береники. Красавица все больше и больше связывала свою судьбу с судьбой мужественного воина, в котором она чувствовала душу орла. А он только ей одной и дышал.
Главари повстанцев все более и более входили во вкус власти. Скоро богачи и представители власти под предлогом, что они вели переговоры с римлянами, были брошены в тюрьмы. Народ роптал, но, как всегда, покорялся. Главари нажали ещё более. Наконец они решили, чтобы первосвященник был избираем не из уцелевшей ещё знати, а из простого народа. Выбрали какого-то Фаннию, неуча, и сами стали со смехом учить его, как и что ему надо в храме делать… Никак нельзя сказать, что дела Адонаи пошли от этого хуже.
Подстрекаемый уцелевшими саддукеями, народ поднялся. Зелоты заняли храм. Вокруг храма, а потом и в самом храме закипел бешеный бой. Саддукеи победили, но выбить зелотов из храма все же не могли. Зелоты решили вызвать к себе на помощь идумеян. Идумеяне, горя рвением установить на земле власть Бога, прилетели на помощь к ним. Ночью во время ужасной грозы — грозы в Иерусалиме очень часты и отличаются большой силой — в улицах города началась исступлённая резня, и вставшее солнце увидело тысячи трупов. Идумеяне начали во имя Господа грабёж. Резня продолжалась до тех пор, пока идумеяне не сообразили, что они награбили достаточно. Они выпустили из тюрем посаженных туда богачей и ушли. Тогда за дело взялись сами зелоты: резня продолжалась.
Через перебежчиков Веспасиан хорошо знал о положении города и с приступом не торопился: чудовищные стены защищали город прекрасно. В стенах неистовства усиливались. Зелоты рассуждали вполне правильно: раз люди не хотят призвать их поборниками царства Божия и не подчиняются им, значит, эти люди враги Божии и их надо истребить. Но среди вожаков их, временно замещавших Бога, вспыхнуло соперничество, и они раскололись на несколько партий. Началась резня уже между зелотами. А так как есть нужно было всем партиям, то они по очереди и грабили недограбленное. Так шло и по всей стране. Симон бен-Гиора, грабивший до сих пор страну из Масады, но жаждавший подвигов более громких, разослал по всей Иудее вестников, обещая всем рабам свободу, а свободным — денег. Вокруг него быстро собралась шайка сорвиголов. Сперва они, как саранча, опустошили всю Идумею, а затем, опять-таки истребляя по пути все, бесстрашно явились под стены Иерусалима. Но тут к Иерусалиму двинулся Веспасиан. До сих пор, выжидая развития событий в Риме, он вёл дело не торопясь, но теперь ему хотелось иметь руки развязанными — на всякий случай…
В городе свирепствовали зелоты. Во главе их теперь стоял Иоханан из Гишалы, заклятый враг Иосифа. Чтобы галилеяне крепче поддерживали его в стенах Иерусалима, он дал им полную свободу. Вследствие этого галилеяне начали избивать мужчин и насиловать женщин. Солдаты завивали себе волосы, надевали женское платье и выступали по улицам мелкими женскими шажками. Конечно, у них сейчас же явились поклонники. Против этих свободолюбцев восстали идумейцы, находившиеся в войске Иоханана, и началась резня между ними и зелотами. Зелоты отступили, а идумейцы стали грабить город и дворец, в котором устроился сам Иоханан, набравший себе немалое количество всяких сокровищ. Горожане, потеряв голову, решили позвать себе на помощь Симона бен-Гиору. Симон явился. Он овладел всем городом, а Иоханан с зелотами, дочиста ограбленные, в отчаянном положении заперлись в храме. Симон всячески пытался выбить их оттуда, но бесплодно…
Не менее невероятные вещи творились в это время и в Риме. Вся рвань, которую притащил за собой Вителлий, разместилась по огромному городу, где кому было удобнее. Начались дикие грабежи и убийства… В Мезии, на Балканах, против Вителлия поднялся Антоний Прим со своими тремя легионами. Против него Вителлий послал Цецину, победителя Отона. Веспасиану было время действовать, но поседевший под шлемом старик был осторожен и медлил. Наконец, в Александрии Тиверий Александр провозгласил Веспасиана императором: поднявшись первым, он будет, конечно, первым при новом императоре. Его поддерживали Агриппа и Береника: это расчищало путь на престол вселенной Титу и — Беренике. Сирийские легионы все ещё колебались, но пленительный Муциан объявил, что Вителлий решил перевести германские легионы в Сирию, где жизнь богата и привольна, а сирийские легионы передвинуть в Германию, где служить очень трудно. Поэтому сирийские войска разом поднялись и провозгласили Веспасиана императором… И со всех концов Азии потянулись к нему депутации с венками и изъявлениями пламенных чувств. И так как таким образом предсказание посланника Божия Иосифа бен-Матафии исполнилось, то Веспасиан решил первым делом отблагодарить мудрого мужа: снять с него оковы.
— Нет, не снять, — выступил Тит, — но разрубить их на нем, как того требует древний обычай по отношению к невинно пострадавшим.
Невинно пострадавший был разом восстановлен во всех своих правах, осыпан богатыми подарками и ходил героем. И так как он по-прежнему делал записи тех великих событий, в которых он принимал участие, то он очень старательно описал свою сдачу римлянам и как он, став в приличествующую позу, сделал Веспасиану своё пророчество.
Осторожный Веспасиан, прежде чем действовать, решил запросить о будущем тот оракул, который находился на горе Кармель. Хитрый старик отлично понимал, что если боги не особенно интересуются его будущим, то все же в ответе оракула несомненно отразятся настроения людей. На Кармеле не было ни храма, ни изображения божества, а только жертвенники. И жрец Базилид, в делах понаторевший, рассмотрев внутренности зарезанных животных, торжественно сказал:
— Веспасиан, что бы ты теперь ни задумал — постройку ли дома, расширение ли поместий, умножение ли числа рабов, — делай: тебе назначается большое жилище, широкие границы, много людей…
Расчёт Базилида был весьма прост: если в предприятии Веспасиан сломает голову, то он будет не в состоянии повредить Базилиду, а если ставку он выиграет, то вспомнит об умном жреце. Веспасиан выслушал голос богов с удовольствием: во всяком случае, верующих это подбадривает, а неверующих… тоже подбадривает. И, щедро одарив проницательного Базилида, он объявил, что он прежде всего отправляется в Александрию: Египет — житница империи, и потому хорошо ключ от неё положить себе в карман.
Настал и день отъезда. В гавани Цезареи стояли готовые к отплытию корабли. Тит, в блещущем шлеме, в пурпуровой трабее, поднялся во дворец Береники. Красавица все больше и больше связывала свою судьбу с судьбой мужественного воина, в котором она чувствовала душу орла. А он только ей одной и дышал.