Сад М Д. Жюльетта: роман. Том 1

совпадает с его собственным.
- Так ты сможешь? - обрадовался он.
- Обязательно, - заверила я его.
- Неужели правда? Ах, прелестное, прекрасное дитя, - забормотал он, -
значит, в твоих силах выполнить мою просьбу? Великий Боже, это будет самый
мощный оргазм в моей жизни!
Когда мы удалились в маленькую комнату, мой взгляд сразу упал на
объемистый сверток, содержащий, как я предположила, нечто, весьма
необходимое для того, чтобы поправить мои денежные дела. И в тот же момент
меня охватило неодолимое желание украсть, но как? Я была совсем голая. Куда
я спрячу сверток? Он был не длинный, но довольно толстый - с человеческую
руку толщиной.
- Ваше превосходительство, - попросила я, - вы можете позвать
кого-нибудь нам в помощь?
- Нет, - ответил он, - в моих правилах наслаждаться этим завершающим
удовольствием в одиночестве, мои ощущения настолько сладостны, настолько
велико мое желание...
- Тем не менее, - надменно прервала я его, - это не может быть сделано
без посторонней помощи.
- Почему, дорогая?
- Никак нельзя, сударь.
- Ну ладно, если так, сходи и посмотри, нет ли поблизости кого-нибудь
из женщин. Если они еще не ушли, тащи сюда самую молодую: ее зад укрепит мой
дух, и у меня будет двойной праздник.
Однако я и не подумала двинуться с места и заявила:
- Сударь, я не знаю ваш дом, кроме того, я не расположена выходить в
таком виде.
- В каком виде? Ах да! Тогда я позвоню...
- Ни в коем случае нельзя звонить, вы же не хотите, чтобы я показалась
в такой позе перед вашими слугами?
- Но моя помощница где-то здесь, рядом. Я позову ее.
- Нет, она провожает домой девушек.
- Проклятье! - выругался он. - Я не вынесу так долго.
Но все же Мондор вышел и скрылся в соседней комнате, откуда мы пришли,
таким образом, старый болван оставил меня одну посреди своих сокровищ. Я не
раздумывала: в доме Нуарсея меня останавливали достаточно веские причины, а
здесь, у Мондора, я могла, наконец, утолить сжигавшую меня страсть - могла
совершить воровство. Я воспользовалась возможностью и почти в тот самый
момент, когда спина хозяина скрылась за дверью, схватила сверток, быстро
скрутила свои волосы в большой пышный шиньон и спрятала туда добычу. Тут же
меня позвал Мондор: девушки были на месте, поэтому я приглашалась в
гостиную. Дело в том, что он пожелал разыграть последнюю сцену в тех же
декорациях, в которых разыгрывались предыдущие. Мы получили необходимые
указания и приступили к делу: самая юная из девушек сосала член клиента, и
он вливал свою сперму ей в рот одновременно с тем, как в его открытую пасть
я выдавливала из себя остатки пищи, от чего он приходил в неописуемое
возбуждение. Все окончилось удачно, никаких замечаний не было, я оделась и
привела себя в порядок, нас ожидали две кареты, и Мондор, более чем
довольный, попрощался с нами, щедро одарив каждую.
Вернувшись в дом Нуарсея и уединившись в своей комнате, прежде чем
развернуть сверток, я подумала: "Великий Боже, неужели Небеса благосклонно
взирали на то, что я сделала!"
В свертке я нашла шестьдесят тысяч франков в кредитных билетах на
предъявителя, уже подписанных и не требующих никакого подтверждения.
Когда я прятала свою добычу, меня неприятно поразило какое-то странное
совпадение: я обнаружила, что пока я грабила Мондора, меня самое ограбили -
секретер был взломан, и в выдвижном ящике отсутствовали пять или шесть
луидоров, которые я там хранила. Узнав об этом, Нуарсей заверил меня, что
это могла сделать только Год. Это была очень хорошенькая девушка двадцати
лет, которую приставили ко мне в услужение с первого дня моего пребывания в
доме. Нуарсей часто привлекал ее в качестве третьей участницы наших оргий и
однажды, для развлечения, которое может понять лишь либертен, сделал так,
что она забеременела от одного из пажей-гомосексуалистов. В ту пору она была
на шестом месяце.
- Год! Неужели вы думаете, что она способна на это?
- Я уверен, Жюльетта. Разве ты не заметила, как она нервничает? И как
отводит свои глаза?
После этих слов, не думая больше ни о чем, кроме своего порочного
эгоизма, напрочь забыв о том, что я решила никогда не делать ничего плохого
тому, кто был моим наперсником в распутстве, я со слезами на глазах
принялась умолять Нуарсея арестовать преступницу.
- Я охотно сделаю так, как ты скажешь, - отвечал Нуарсей спокойным,
лишенным всякого выражения голосом, который я бы наверняка истолковала
правильно, если бы не мое возмущение, - однако в этом случае ты не получишь
никакого удовольствия от ее наказания. Она на сносях, и суд будет отсрочен,
а пока тянется вся эта волынка, плутовка сумеет вывернуться: согласись, что
она очень привлекательна.
- О Господи! Что же делать? Я в отчаянии!
- Смею заметить, что это естественно, любовь моя, - спокойно заметил
Нуарсей, - это все твои амбиции и желание увидеть ее повешенной, но пройдет
добрых три месяца, прежде чем она попадет на виселицу. Но если ты, Жюльетта,
хочешь насладиться спектаклем, который - поверь мне - способна оценить
только высокоорганизованная натура, такое удовольствие можно организовать за
пятнадцать-двадцать минут. Поэтому советую тебе продлить страдания бедняжки:
скажем, заставить ее страдать до конца своих дней. Это очень просто. Я
заточу ее в Бисетр {Знаменитая тюрьма в Париже XVIII века.}. Сколько ей лет?
Двадцать? Ну вот, она полвека будет гнить в этой тюрьме.
- Ах, друг мой, какой чудный план!
- Только прошу тебя подождать до завтра, а я тем временем обдумаю все
необходимые детали, чтобы усилить наслаждение.
Я расцеловала Нуарсея; он вызвал свою карету и через два часа вернулся
с предписанием, нужным для осуществления нашего замысла.
- Она твоя, - сказал коварный предатель, - и теперь можно развлечься.
Надо убедительно разыграть спектакль.
Позже, когда мы пообедали и вошли в его кабинет, он пригласил бедную
девушку.
- Дорогая моя Год, - -сказал он ласково, - ты знаешь мое к тебе
отношение, пришла пора доказать его на деле: я выдам тебя замуж за того
юношу, который оставил в твоем чреве залог своей нежной любви, а двести
луидоров в год будут залогом вашего супружеского счастья.
- Месье, как это благородно с вашей стороны!
- Не надо, дитя мое, благодарность смущает меня. Ты ничем мне не
обязана, в этом ты можешь быть абсолютно уверена; то, что ты принимаешь за
доброту и благородство, - всего лишь чистейший эгоизм, и я сам получаю от
него удовольствие. С этого момента тебе нечего волноваться - я предпринял
все необходимое. Конечно, жить ты будешь не по-королевски, но в хлебе
нуждаться не будешь.
Совершенно не поняв скрытого смысла этих слов, Год прильнула к руке
своего благодетеля и залила ее слезами радости.
- А теперь, Год, - продолжал мой любовник, - я прошу тебя в последний
раз принять участие в наших играх; меня не очень волнуют беременные женщины,
поэтому позволь мне насладиться твоим телом сзади, а Жюльетта в это время
подставит мне свою попку.
Мы приняли соответствующие позы, и Нуарсей пришел в такое возбуждение,
в каком я никогда его не видела.
- Злодейские мысли очень воспламеняют вас, не так ли? - шепнула я ему.
- Безмерно, - тихо ответил он. - Но что могли бы эти мысли, если бы она
на самом деле обокрала тебя?
- Я не понимаю, дорогой.
- Дело в том, Жюльетта, что если преступление и было, не Год виновна в
нем. Эта девка не более виновна в краже, чем ты сама, потому что деньги взял
я.
С этими словами он вставил свой клинок по самую рукоятку в ее заднее
отверстие. Признаюсь вам, что сама мысль о таком бесспорном торжестве порока
трижды заставила меня содрогнуться от оргазма. Я схватила руку любовника и
прижала ее к своему влагалищу: густой липкий нектар залил ему пальцы, и он
убедился, как сильно подействовала на меня его подлость. В следующий момент
кончил и он, и мощная струя, сопровождаемая чудовищными богохульными
ругательствами, увенчала его экстаз. Но не успел он вытащить свое оружие,
как в дверь осторожно постучали, и вошедший слуга доложил, что полицейский
коннетабль просит у хозяина позволения выполнить порученный ему долг.
- Очень хорошо, пусть офицер немного подождет, - сказал Нуарсей. - Я
передам ему преступника. - Слуга удалился, и Нуарсей вежливо обратился к
Год: - Одевайся скорее, дорогая. Приехал твой супруг, он увезет тебя в
маленький загородный домик, который я специально оборудовал, где ты будешь
жить до конца своих дней.
Дрожа от радости, девушка оделась, и Нуарсей вывел ее из комнаты. О,
небо! Как она ужаснулась, когда перед ней предстал одетый в черное человек с
эскортом полицейских, когда на нее накинули цепи, как на преступницу, когда,
в довершение всего, она услышала - и это, по всей вероятности, больше всего
потрясло ее, - как прислуга, заранее предупрежденная, закудахтала:
- Это она, сержант, не упустите ее, это она взломала секретер нашей
госпожи и тем самым бросила подозрение на всех остальных...
- Я?! Взломала секретер мадемуазель! - изумилась Год, и ноги ее
подкосились. - Господь свидетель, что я не способна на это! Коннетабль
замешкался и вопросительно взглянул на Нуарсея.
- Чего вы ждете, сударь? Справедливость должна восторжествовать, так
что выполняйте свой долг.
Бедняжку увезли и бросили в один из самых страшных и нездоровых
казематов тюрьмы Бисетр, где, сразу по прибытии, несчастная в качестве
последнего козыря пыталась покончить с собой. Однако ее спасли и отходили;
это означало, что долгие-долгие годы она будет сокрушаться и проклинать себя
за неизвестную ей самой оплошность, которая заключалась в том, что она
пробудила мощные злодейские желания в ее хозяине, и Нуарсей, по крайней мере
раз в год, приходит наслаждаться ее слезами, рекомендуя тюремщикам еще туже
затянуть ее цепи.
- А теперь скажи мне, - начал Нуарсей, как только Год увели, и он
вернул мне вдвое больше того, что взял из моего секретера, - разве это не в
сто раз лучше, чем если бы мы отдали ее в руки правосудия, которое могло
оказаться милосердным?
Тогда мы не смогли бы держать в руках ее судьбу, - улыбнулся он, - а
так она в наших руках.
- Ах, Нуарсей, вы - страшный человек... Как здорово вы придумали!
- Да, - признал мой любовник. - Я знал, что внизу ждет коннетабль, и
поверь, мне так сладко было в недрах нашей жертвы, которую через минуту
предстояло сдать полиции:
- Какой вы страшный и порочный человек... Но почему и я тоже вкусила
сумасшедшее удовольствие от того, что совершили вы?
- Да потому что я совершил подлость, - ответил Нуарсей. - Не существует
такой подлости, которая не доставляла бы удовольствия. Злодейство -
двигатель похоти; настоящего вожделения без этого не бывает; именно таким
образом страсти служат для уничтожения человечности и... человечества.
- Если это так, они, очевидно, не имеют ничего общего с Природой -гвсе
это скучные сентиментальные чувства, о которых постоянно болтают моралисты.
Иначе, как может быть, что в иные моменты Природа настолько непостоянна, что
одной рукой отменяет то, что устанавливает другой?
- Ах, Жюльетта, когда ты лучше узнаешь ее, ты увидишь, что эта, в
высшей степени мудрая, исключительно щедрая и благородная Природа запрещает
нам помогать другим, если только это не продиктовано выгодой или страхом.
Страхом - потому что мы боимся, как бы беды, от которых мы, по своей
слабости, избавляем других, не обрушились на нас самих. И выгодой - ибо мы
помогаем другим в надежде, что получим что-то от них взамен, или с целью
польстить своему самолюбию. Но как только в нас рождается более властная
страсть, чем благородство, все остальные исчезают, и вот тогда эгоизм
требует свои священные права, и наши губы кривятся в презрительной насмешке
над чужими страданиями. Ведь они касаются нас только в той мере, в какой мы
сами можем оказаться их жертвой, следовательно, жалость - пища страха, и мы
должны всеми доступными средствами лишить его пищи.
- Ну, хорошо, - не сдавалась я, - вы доказали, что добродетелей не
существует; теперь объясните мне, пожалуйста, что такое преступление; ведь
если, с одной стороны, вы топчете то, что меня учили уважать, а с другой -
смеетесь над тем, чего я должна бояться, значит, вы непременно приведете
меня к горизонту, к которому стремится мое сердце и за которым не
останавливаются ни перед чем.
- Тогда усаживайся удобнее, Жюльетта, потому что эта тема требует
серьезного обсуждения, и если хочешь понять меня, слушай внимательно.
Что такое преступление? Этим словом называют любое формальное
нарушение, будь то невольное или преднамеренное, того порядка в человеческом
обществе, который известен под именем "закон". Следовательно, это всего лишь
случайное и бессмысленное слово, поскольку все законы относительны и зависят
от обычаев и правил поведения, а те, в свою очередь, определяются временем и
местом обитания. Они могут быть абсолютно разными на расстоянии нескольких
сот миль, то есть если я совершу преступление, а затем сяду на корабль или в
почтовую карету и совершу то же самое в другом месте, тогда в воскресенье
утром в Париже меня приговорят к смертной казни, а в следующую субботу я
стану героем дня в другой стране, где-нибудь на границе с Азией или на
Африканском побережье. Столкнувшись с этим вопиющим абсурдом, философ
начинает рассуждать следующим образом:
1) Сами по себе поступки являются нейтральными, то есть по сути своей
ни хорошими, ни дурными, и если человек так квалифицирует их, значит, он
судит о них только с точки зрения выработанных им самим законов или формы
правления, при которой ему выпадает жить. Но с точки зрения Природы любой
наш поступок не лучше и не хуже, чем всякий другой.
2) Если где-то в глубинах нашей души поднимается голос протеста против
поступков, воспринимаемых нами как порочные, - это лишь плод нашего
воспитания и наших предрассудков, и для человека, который родился и
сформировался в другом климате, этот голос будет звучать на незнакомом ему
языке.
3) Если, сменив страну, мы все равно слышим в себе такие сомнения, это
ни в коем случае не свидетельствует о их обоснованности - это просто один из
отпечатков прежнего воспитания, которые стираются с большим трудом.
4) В конечном счете, угрызения совести или чувство вины - это одно и то
же, то есть это опять-таки результат прежнего воспитания, который может
нейтрализовать только привычка и опыт и с которым надо решительно бороться.
В самом деле, прежде чем решить, преступно или нет какое-то деяние,
следует" определить, какой вред оно наносит Природе, ведь с рациональной
точки зрения квалифицировать как преступление можно лишь то, что входит в
противоречие с ее законами. Так как Природа - это нечто постоянное, любое
преступление должно считаться таковым повсеместно: в той или иной форме все
расы и народы должны взирать на него с одинаковым ужасом, и вызываемое им
отвращение должно быть таким же универсальным в человеке, как и желание
удовлетворить свои элементарные потребности, но, как мы знаем, таковых
поступков просто не существует, и часто то, что представляется нам самым
чудовищным и отвратительным, в другом месте является краеугольным камнем
нравственности и морали.
Таким образом, преступление не есть нечто объективное: на самом деле не
существует ни преступлений, ни каких-то иных способов оскорбить Природу в ее
нескончаемом промысле. Она вечно и бесконечно выше нас, и с той недосягаемой
высоты, откуда она управляет всеобщим порядком, не имеют никакой ценности ни
наши мысли, ни наши дела. Нет такого поступка, каким бы ужасным, каким бы
жестоким и постыдным он ни выглядел в наших глазах, которого мы не можем
совершить, когда чувствуем в себе эту потребность; более того, нет поступка,
которого мы не имеем права совершить, ибо на него вдохновляет нас сама
Природа. Наши повседневные привычки, наши религиозные воззрения, манеры и
обычаи могут и должны обманывать нас, а голос Природы никогда не собьет нас
с пути истинного, потому как именно на сочетании абсолютно равноправных
частей, которые мы называем "зло" и "добро" основаны все наши действия и
законы; разрушение - это почва, на которой ежесекундно возрождается и
торжествует Природа, на которой живет за счет преступления, одним словом -
она существует за счет вечного умирания. Исключительно добродетельная
вселенная не могла бы просуществовать ни одной минуты; мудрая рука Природы
вносит порядок в хаос и в то же время снова порождает хаос - таков глубокий
смысл равновесия, которое удерживает звезды на своих орбитах, которое дает
им опору в бездонном океане пустоты и движет ими. Природа немыслима без зла
- это материал, из которого она творит добро, существование ее покоится на
преступлении, и все бы рухнуло в один миг, если бы мир наш был населен
одними добродетелями. А теперь, Жюльетта, я хочу спросить тебя: если зло
необходимо для сокровенных замыслов Природы, если без него она беспомощна и
бессильна, разве тот, кто творит зло, не полезен для Природы? Как же можно
сомневаться в том, что, создавая порочного человека, она преследовала свои
цели? Почему мы не хотим признать, что люди - это те же дикие звери,
разделяющиеся по видам и породам, постоянно враждующие друг с другом и
живущие за счет друг друга, и что некоторые хиреют и вымирают согласно ее
замыслам и законам? Кто осмелится отрицать, что поступок Нерона, когда он
отравил Агриппину, был одним из проявлений тех самых естественных законов,
так же как другим их проявлением служит волк, пожирающий ягненка? Кто
усомнится в том, что распоряжения Мариуса или Суллы - это не что иное, как
та же чума или голод, которые Природа порой насылает на целые страны и
континенты? Разумеется, она не заставляет все человечество совершать одно и
то же злодейство, но каждому человеку дается талант и предрасположенность к
тому или иному преступлению - именно таким образом она обеспечивает всеобщую
гармонию: из совокупности всех дурных поступков, из V массы всех чудовищных
или незаконных разрушительных действий она творит хаос, упадок, умирание с
тем, чтобы восстановить порядок, породить новую жизнь и дать толчок к
развитию следующих поколений. Зачем она дала людям яды, если бы не желала,
чтобы ими пользовались? Зачем породила она Тиберия, или Гелиогобала, или
Андроника, или Ирода, или Вацлава {Вацлав IX, король Богемии, в 1378 г. стал
германским императором, жестокий распутник}, или прочих великих злодеев и
героев - что в сущности одно и то же, - которые изводили ужас на весь мир, в
самом деле - зачем, если разрушения, которые они творили, не отвечают ее
задачам и не способствуют ее целям? Зачем она посылает вместе с такими
негодяями и в помощь им чуму, войны, ураганы и, наконец, смерть, если ей не
угодно разрушение, если преступление противно ее замыслу? И если уничтожение
необходимо, почему тот, кто чувствует себя рожденным для этого, должен
противиться своим наклонностям, пренебрегать своими обязанностями? Так не
признать ли нам прямо и честно, что если в этом мире и существует такая
штука как зло, то оно заключается в том, что мы уходим от судьбы, которую
уготовила нам Природа? Далее, придется признать, что она благоволит к одним
из нас больше, к другим меньше и что, хотя все мы одинаково созданы ею, у
нее есть любимые избранные дети. А если все мы равны и отличаемся только
своей силой и ловкостью, если Природе все равно кого сотворить - императора
или трубочиста, тогда разные виды деятельности: великие завоевания или
черная работа - это просто необходимая случайность, обусловленная
первоначальным толчком, и то и другое равно необходимо, так как каждый из
нас должен выполнять свое предназначение. Затем, если мы видим, что Природа
разделила людей по физическим качествам, сделав одних сильными, других -
слабыми, значит, поступая подобным образом, она рассчитывала, что сильный
будет совершать преступления, которые ей необходимы, то есть мы опять
приходим к тому, что сущность волка в пожирании ягненка, а сущность мыши в
том, чтобы ее сожрала кошка.
Поэтому совершенно логично поступали кельты, наши далекие предки,
полагая, что самое высшее и святое из человеческих прав - право силы,
неотъемлемое право, данное Природой; они считали, что, даруя некоторым из
нас больше способностей, Природа только подтверждает тот факт, что дает нам,
сильным, право подавлять слабых. Значит, эти люди, от которых мы ведем свое
происхождение, нисколько не ошибались, когда утверждали не только святость
этого самого права, но передавая его нам, предполагали, что оно будет
использоваться. Чтобы соответствовать своему призванию, сильные
волей-неволей должны эксплуатировать слабых, а от последних требуется еще
ниже склоняться перед неизбежностью и оставить всякие попытки отстоять свои
интересы, потому что им это не под силу. Со времен кельтов многое изменилось
в физическом смысле, но не в смысле умственном. Богатые заключают в себе все
могущество нашего мира: они скупили все права, следовательно, могут ими
пользоваться и наслаждаться. Имея в виду это наслаждение, они максимально
расширяют возможности удовлетворять свои прихоти, добиваясь подчинения и
терпения окружающих, людей второго сорта; они могут и должны поступать так,
а не иначе, ничем не оскорбляя Природу, так как используют права, дарованные
им либо в материальном плане, либо в силу общепринятых условностей. Повторяю
еще раз: если бы Природа хотела удержать нас от преступлений, она лишила бы
нас возможности совершать их. Но она предоставила их в наше распоряжение с
самого начала - предоставила с умыслом - и относится к нашим злодеяниям как
к чему-то необходимому, независимо от того, большие они или малые. Для
Природы все равно, отобрал ли я кошелек у соседа, изнасиловал ли его жену,
сына или дочь - в ее глазах все это шалости, которые в любом случае ей
полезны; однако ей необходимо, чтобы я уничтожил сына, жену или дочь соседа,
если она вкладывает в мое сердце именно такое желание. Вот почему желания
совершать большие преступления всегда намного сильнее, чем склонность к
малым, и удовольствие от их масштабности всегда в тысячу раз слаще. Разве
она создала бы такую градацию удовольствий, получаемых от преступлений, если
бы не была в них заинтересована? Ведь самим фактом постепенного нарастания
нашего наслаждения по мере того, как мы совершаем все более чудовищные
поступки, она толкает нас все дальше и дальше. А возьми этот невыразимый
словами трепет предвкушения, который мы испытываем, когда готовим
какое-нибудь преступление, вспомни то пьянящее чувство, которое нас
охватывает, когда мы его совершаем, или тот тайный восторг, который долго
еще тлеет в нашей душе после того, как преступление совершено. Разве все это
не доказывает, что таким образом Природа хитро и коварно соблазняет нас,
потому что наши дела служат ее целям? А если награда за них возрастает
пропорционально нашим злодействам, так это потому лишь, что истребление,
которое обычно считается самым чудовищным преступлением, - это как раз то,
что ей милее всего {Любезный Ламетри, ученейший Гельвеции, рассудительный и
проницательный Монтескье! Почему вы, глубоко осознавшие эту истину, не
облекли ее в мудрые слова в своих бессмертных произведениях? О, века
невежества и тирании, какую плохую услугу оказали вы человечеству и в каком
рабстве держали вы величайшие умы мира! Давайте же поговорим, наконец,
серьезно, поскольку сегодня мы свободны и поскольку обязаны сказать людям
правду, так наберемся же мужества сказать ее до конца. (Прим. автора)}.
Независимо от того, вызвано преступление мстительностью, честолюбием
или похотью, мы увидим, если хорошенько покопаемся в себе, что удовольствие,
о котором идет речь, вернее, степень этого удовольствия, определяется тем,
насколько серьезен наш поступок, а уж когда в результате него кто-то
погибает, наслаждение наше вообще не имеет границ, потому что это более
всего по душе нашей праматери.
- О, Нуарсей! - восторженно воскликнула я. - Конечно, то, что мы
сделали, очень мне понравилось, но мое удовольствие было бы в десять раз
сильнее, если бы я увидела, как ее вешают...
- Продолжай, Жюльетта, продолжай до конца: если бы ты сама ее повесила
- ведь это ты хотела сказать?
- Клянусь Богом, да! Даже от одной этой мысли я готова испытать оргазм.
- А от того, что ты знаешь о ее невиновности, ты испытала бы двойное
удовольствие. Будь она виновна, наш поступок послужил бы правосудию, и мы не
смогли бы насладиться всем тем, что есть в пороке. Разве Природа дала бы нам
страсти, если бы их следствия не были ей угодны, не совпадали с ее законами
и не отвечали ее задачам? И человек настолько хорошо усвоил эту истину, что
также принялся сочинять законы, цель которых - сдержать свое неодолимое
стремление к преступлению и, следовательно, ко всеобщему разрушению. Однако
человек при этом поступил несправедливо, поскольку законы его репрессивны и
отбирают несравненно больше, чем дают, и в награду за предлагаемую
худосочную безопасность они лишают его того, что, в сущности, только и стоит
иметь.
Но эти законы, придуманные простыми смертными, даже не заслуживают
внимания философа и не дано им сдержать поступки, которые диктует ему
Природа; единственное, что они способны сделать с человеческим разумом, -
это похитрее скрывать свои дела и всегда быть настороже. Законы надо