Сад М Д. Жюльетта: роман. Том 1

Дуэнья провела нас троих в свободную камеру.
Бедняжка, которую я намеревалась принести в жертву, возомнила, что меня
разжалобить легче, нежели мужчину, и, обливаясь слезами, бросилась мне в
ноги. Это был настоящий ангел неописуемой красоты и грации, и она непременно
добилась бы своего, окажись перед ней менее стойкий противник с душой, не
столь испорченной, как моя. Я оставалась непреклонной, и она начала рыдать -
громко, взахлеб. Ее мольбы еще сильнее разожгли пламя моей ярости... И даже
если бы это было не так, разве могла я проявить малодушие в присутствии
Клервиль? Заставив девочку два часа подряд сосать оба моих отверстия, осыпав
ее безжалостными ударами и пинками, подвергнув всевозможным, мыслимым и
немыслимым издевательствам и унижениям, я привязала ее к столу и принялась
колоть кинжалом ее тело, а моя подруга, обняв мои бедра, ласкала мне
поочередно клитор, влагалище и задний проход. Редко я испытывала такой
неистовый и долгий оргазм; я сбросила все, что еще оставалось в моих
семенниках, и после этого возвращаться в общую залу не имело никакого
смысла. Вместо этого я пригласила Клервиль к себе домой; мы сытно поужинали
и улеглись в постель. Вот тогда-то, решив, что в последнем эпизоде мне
недоставало твердости, она завела такую речь.
- Истина в том, Жюльетта, хотя я и не отрицаю твои несомненные успехи,
так вот, истина заключается в том, что твоя совесть еще не достигла того
уровня, на котором я хотела бы ее видеть; самое главное здесь - сделать ее
извращенной до такой степени, чтобы никогда она не могла вернуться к
прежнему состоянию; для этого существует множество средств, я могу
перечислить их, однако не уверена, что у тебя достанет сил употреблять их.
Эти средства, дорогая моя, сами по себе предельно просты: весь секрет в том,
чтобы, уже в спокойном состоянии, сделать то же самое, что ты сделала в пылу
страсти и что, позже, когда ты пришла в себя, заставило тебя испытать
угрызения совести. Таким образом, ты без промаха поразишь добродетельный
импульс, едва лишь он обнаружит свое присутствие; однако он может появляться
снова и снова, как только твои чувства остынут и притупятся, и только
привычка способна уничтожить его окончательно; это - безотказное средство,
попробуй, и ты убедишься в этом: в момент спокойствия, когда в душу обычно
вползает добродетель, скрывающаяся под маской угрызений совести, ибо только
скрываясь под маской, она может одержать над нами верх, - и вот тогда,
уловив этот момент, ты должна совершить тот поступок, для которого ты
оказалась недостаточно твердой, и после четвертого раза ты больше не
услышишь этот противный голосок совести и будешь жить с собой в мире до
конца своих дней. Но это дается не так легко, потому что требует мужества,
самодисциплины и даже определенной жестокости по отношению к самой себе: ты
же понимаешь, что привлекательность злодейства - это просто иллюзия, игра
воображения, и слабые души очень редко решаются на преступление будучи в
спокойном состоянии, когда их воображение спит. Я предлагаю тебе самое
надежное средство и уверяю, что сама добродетель убережет тебя от угрызений
совести, ибо у тебя сформируется привычка творить зло при первом же
добродетельном порыве, и чтобы перестать его творить, тебе придется подавить
в себе добродетель. Лучшего совета, Жюльетта, я не могу тебе дать в этой
критической и довольно болезненной для тебя ситуации, и победа будет тебе
обеспечена в любом случае независимо от того, одержишь ли ты ее через
посредство порока или добродетели.
- Ваш совет, Клервиль, - сказала я, - великолепен, сомнений нет, однако
вряд ли он мне необходим. У меня уже есть опыт в области порока, и душа моя
не требует подкрепления. Я иду той же дорогой, что и вы. Поэтому обещаю, что
вы не увидите во мне замешательства или колебания в любом деле, которое
принесет мне материальную выгоду или удовольствие.
- Милая моя, - нежно произнесла Клервиль, привлекая меня к себе, - я
тебя умоляю: никогда не сворачивай с этого пути и не служи другим богам.
Как-то раз, после этого разговора, Клервиль заехала ко мне и предложила
нечто неслыханное. Я забыла сказать, что в это время начинался Великий Пост.
- Ты не желаешь совершить религиозный обряд?
- Вы с ума сошли!
- Нисколько. У меня недавно появилась совершенно потрясающая идея, и
мне нужна твоя помощь. В кармелитском монастыре есть один тридцатипятилетний
монах-послушник, на мой взгляд это не просто великолепный мужчина, а само
средоточие всех мужских достоинств; я присматриваюсь к нему уже полгода и
твердо решила, что он должен удовлетворить меня, поэтому мы сделаем так:
пойдем к нему на исповедь, расскажем ему что-нибудь непристойное, он
возбудится, и я абсолютно уверена, что большего не потребуется, потом
затащим его в укромное местечко, лучше всего в его келью, и выжмем из него
все соки. Но это еще не все: после этого отправимся на причастие, украдем
облатки, принесем их домой и найдем другое, совсем нехристианское,
применение этим отвратительным символам.
Я пришла в восторг, но осмелилась заметить, что из двух этих
предложений первое вдохновляет меня больше.
- С тех пор, как я перестала верить в Бога, - пояснила я, - профанация,
которую вы предлагаете, кажется мне чистейшим и в высшей степени бесполезным
ребячеством.
- Верно, это ребячество, - ответила она, - я и не отрицаю этого. Однако
оно воспламеняет мое воображение, кроме того, такие поступки надежнее всего
оберегают от возврата к предрассудкам, потому что нельзя всерьез принимать
вещи, с которыми обращаются подобным образом. Стоит ли добавлять к этому,
что я все еще сомневаюсь в твоей непреклонности?
- Ах, Клервиль, выбросьте из головы все свои сомнения! - возмущенно
заговорила я. - Вы ошибаетесь, дорогая, и быть может, мой атеизм укоренился
еще глубже, чем ваш. Во всяком случае он не покоится на таких глупостях,
какие вы предлагаете. Да, я присоединюсь к вам, потому что эта затея вам
нравится, однако для меня это будет просто мимолетным развлечением, но ни в
коем случае не послужит укреплению моего духа.
- Если хочешь, Жюльетта, - кротко сказала Клервиль, - мы сделаем это
ради одного лишь развлечения.
- Соблазнить монаха через посредство исповеди - прекрасный и достойный
поступок, однако, согласитесь, звездочка вы моя путеводная, что осквернить
круглый кусочек теста, который по чистой случайности сделался святыней для
идиотов, - это то же самое, что разорвать или сжечь клочок бумажки.
- Согласна с тобой, но твой клочок бумажки не является священным
атрибутом, между тем как половина Европы придает исключительное значение
облатке, которую они с трепетом называют телом христовым, и распятию, вот
почему я обожаю профанировать их: я оскорбляю тем самым общественное мнение,
которое немало меня забавляет, я плюю на предрассудки, которыми меня пичкали
в детстве и отрочестве, я изгоняю их из своего сердца, и это меня возбуждает
в конце концов.
- Тогда идемте, - сказала я, поднимаясь.
Наши простые безыскусные туалеты как нельзя лучше соответствовали
нашему намерению; брат Клод, несомненно, принял нас за образцовых
добропорядочных прихожанок и немедленно занял свое место в исповедальне.
Первой открыла огонь Клервиль. Когда настала моя очередь, я поняла по
напряженному молчанию бедного монаха, что моя подруга ринулась в атаку с
открытым забралом и что следует изменить тактику.
- О, отец мой, - проворковала я, - снизойдете ли вы выслушать ужасные
вещи, в которых я хочу исповедаться.
- Мужайтесь, дитя мое, - запинаясь, пробормотал Клод, - ибо велика
доброта и милость Господа, и Он поймет вас. Так в чем вы хотите признаться?
- В тяжких прегрешениях, отец мой, в грехах, на которые каждодневно
толкает меня мое невероятное распутство; хотя лета мои невелики, я нарушила
все заповеди, а главное, я перестала, - да, да, перестала! - молиться, и
душа моя не принимает Бога. Помолитесь же за меня, потому что я в полном
отчаянии! А мои отвратительные поступки... Вы содрогнетесь, когда о них
услышите, и я право не решаюсь...
- Вы замужем?
- Да, святой отец, но не проходит и дня, чтобы я не обманывала своего
супруга самым отвратительным образом.
- Выходит, у вас есть любовник или, может быть, виной тому общество, в
котором вы живете?
- Меня постоянно терзает непонятная, неукротимая страсть к мужчинам, да
и к женщинам также. Страсть ко всему развратному...
- Может быть, все дело в вашем темпераменте? Возможно, он слишком
несдержан...
- Не то слово, отец мой! Он у меня ненасытен. Он все глубже и глубже
увлекает меня в пучину порока, и я боюсь, что не выдержу больше, и никакая
религия мне не поможет. Но смею ли я признаться, что прямо сейчас, в этот
самый момент, я испытываю удовольствие от нашей тайной беседы, у меня уже
начинаются судороги... Я знаю, что нет мне прощения, но ведь я пришла сюда в
поисках Бога, и кого же вижу в этом святом месте? Обольстительного мужчину в
рясе, но, увы, не Спасителя. Бедняга дрожащим голосом прервал мои излияния:
- Дочь моя, меня безмерно огорчает ваше состояние и только великое
покаяние и великое искупление...
- Ах, я готова вынести все, что угодно, лишь бы снова увидеть вас! Ну
почему служители Бога бывают столь очаровательны, почему они отвлекают нас
от того единственного, ради чего мы приходим сюда? Знайте же, святой отец,
что наша беседа не наполнила мою душу покоем, напротив... Слова ваши
встревожили мне не совесть, а сердце: я пришла искать мира и успокоения, но
обрела только вожделение... Можем ли мы встретиться в другом месте? Меня
пугает этот мрачный ящик. Я умоляю вас хоть на короткое время перестать быть
божьим человеком, умоляю хоть на мгновение сделаться возлюбленным Жюльетты!
Возбуждение Клода выдало в нем истинного кармелита: святой отец
мгновенно капитулировал перед молочно-белыми грудями с розоватыми сосками,
которые я, как бы невзначай, выставила напоказ, перед моими сверкающими
глазами, отчаянными жестами, перед моими спотыкающимися речами, которые
свидетельствовали о моей греховной страсти.
И он заговорил по-другому, сдерживаясь из последних сил:
- Ваша прекрасная подруга только что предлагала мне вещи, на которые
намекает ваш блуждающий взор и которых я сам страстно жажду... О, вы - две
сирены, ваши сладкие речи кружат мне голову, я не могу больше
сопротивляться... Давайте уйдем из церкви, у меня есть маленькая комнатка
неподалеку, и если вы согласны, я сделаю все, что в моих силах, чтобы
утешить вас.
Вслед за тем он выскочил из исповедальни и схватил Клервиль за руку:
- Идемте со мной, милые дамы; сам сатана послал вас искусить меня, а он
- достойный соперник Всевышнего и на этот раз он победил.
Мы вышли из церкви. На улице была уже ночь, луна пряталась в тучах, и
Клод наказал нам идти в отдалении следом за ним, не теряя его из виду. Мы
прошли заставу Вожирар и скоро оказались в мрачной и холодной келье. Клод,
еще не оправившийся от смущения, предложил нам сладости и ликер.
- Милый друг, - улыбнулась моя подруга, - давай обойдемся без всяких
условностей и без ненужной мистики. Мы знаем, с кем имеем дело, ты нам
нравишься, да что я говорю? - мы просто сгораем от желания совокупиться с
тобой. Поэтому не сердись на нашу невинную хитрость, ибо мы не были уверены,
что наши усилия увенчаются успехом. О себе я скажу прямо: я боготворю тебя
вот уже целый год, а сегодня два часа истекала соком в предвкушении твоего
члена. Вот взгляни, - продолжала либертина, задирая свои юбки, - взгляни, до
чего ты меня довел. Скажи, разве эта клетка не подходит для твоей птички?
После этого она бухнулась в кровать и, притянув монаха к себе, обнажила
его орган.
И орган этот был великолепен.
- О, Жюльетта, ты только посмотри на это божество! - закричала
Клервиль, едва не теряя сознание. - Возьми в руку эту мачту, если только
сможешь обхватить ее, и направь в мою норку, а потом я сделаю то же самое
для тебя.
Клервиль закатила глаза; набухшая кровью дубина вонзилась в ее вагину,
уже залитую спермой, трепещущую от вожделения. О, друзья мои, не зря
поминают кармелитов, когда хотят выразить всю мощь восставшего члена.
Инструмент нашего Клода, сравнимый разве что с членом мула, имел больше
двадцати сантиметров в окружности и сантиметров тридцать в длину, включая
головку, и эту головку я, наверное, не смогла бы обхватить двумя руками. Это
был самый благородный гриб, самый румяный гриб, какой только может
представить человеческое воображение. Мало того: в силу какой-то прихоти
матушки-Природы, какого-то чуда, которое она творит лишь для немногих
избранных, Клод был оснащен тремя яичками... А как же они были велики и
тяжелы в своей туго натянутой оболочке! Кстати, он признался, что за
последний месяц не пролил ни капли спермы. Зато какой ливень хлынул во
влагалище Клервиль в тот момент, когда божественная головка коснулась самого
дна ее пещерки! И это неописуемое извержение унесло мою сластолюбивую
подругу на седьмое небо. Удовлетворяя ее, Клод искусно ласкал пальцами мой
клитор, и скоро исторг и из меня обильную порцию спермы. Монах в изнеможении
откинулся назад, я завладела его членом и через некоторое время, благодаря
умелым действиям, привела его в прежнее состояние {Человек всегда искусен в
том деле, которое ему нравится; пусть читательницы помнят слова Жюльетты о
том, что самое большое наслаждение она испытывает, лаская мужской член. Это
и неудивительно, потому что нет занятия более сладострастного. В самом деле,
что может сравниться с видом прекрасного органа, который постепенно
набухает, наливается силой, вздымается в ответ на трепетные прикосновения!
Что больше льстит самолюбию женщины, чем созерцать, как принимает
законченную форму дело ее рук! Как оживает эта животрепещущая плоть,
особенно когда процедура близится к завершению! Кто может удержаться от
извержения при виде волшебной брызжущей струи? Но разве только женщинам
доступно такое удовольствие? Какой мужчина, обладающий хоть каплей
чувственности, не в состоянии ценить его? И есть ли такие, кто, хотя бы раз
в жизни, не испытывал тайного желания коснуться рукой чужого члена? (Прим.
автора)}.
Клод, оттолкнув мою руку, вновь приготовился нырнуть в разверзтое
влагалище...
- Нет, нет, - проговорила Клервиль, отстраняя своего неистового
любовника, - прежде пусть Жюльетта оближет мне клитор.
Клод, чтобы не оставаться безучастным в продолжение этой успокаивающей
процедуры, одной рукой придерживал нижние губки моей подруги, другой ласкал
мне влагалище; однако, словно норовистый конь, которого невозможно удержать
в узде, через минуту Клод снова бросился в вожделенную пещеру, оттолкнув мою
голову, но не убирая пальцев из моего влагалища.
- О, скотина, он же убьет меня! - заезжала Клервиль. - Клянусь спермой
Всевышнего, я не могу больше терпеть эту пытку! Каждый толчок разрывает меня
на куски, у меня уже не осталось спермы; ты можешь хотя бы поцеловать меня,
свинья ты эдакая? Засунь же свой язык мне в рот, как ты сунул свою колотушку
в мое чрево! О, гром и молния! Я кончаю... Но ты не смей этого делать, -
быстро добавила она, сбрасывая с себя его тело быстрым движением сильных
бедер. - Не вздумай кончить, я хочу еще раз побаловаться с тобой.
Однако бедняга Клод не смог больше сдерживаться и приготовился сбросить
вторую порцию семени; увидев это, я схватила его член и, потрясая им,
направила кипящую струю в широко раскрытую вагину Клервиль. Так я спермой
тушила пожар, разгоревшийся также от спермы.
- О, лопни мои глаза! - взвыла Клервиль, поднимаясь на ноги. - Этот
костолом едва не разорвал меня на части... Мне кажется, что ты не выдержишь
этого натиска, Жюльетта.
Тем не менее она не отпустила монаха и начала усиленно растирать и
разминать его копье; чтобы привести его в боевое состояние, она хотела взять
его в рот, но инструмент служителя Бога не поместился там - она не смогла
обхватить его даже губами; тогда распутница избрала другую тактику: вставила
два пальца в его задний проход, очевидно, зная, что монахи, как прирожденные
содомиты, не могут устоять против такого средства, и на ее вопрос, заданный
с обезоруживающей прямотой и бесстыдством, Клод смущенно признался, что в
молодости часто играл в такие игры со своими собратьями.
- В таком случае мы тоже будем содомировать тебя, - обрадовалась
Клервиль и, перевернув Клода на живот, расцеловала ему ягодицы и пощекотала
язычком анус. - Сейчас мы это сделаем, - деловито продолжала она, доставая
неизвестно откуда взявшийся искусственный орган, - сейчас я стану твоим
любовником. Наклонись, друг мой, я сама займусь твоей задницей, а после
этого, если хочешь, можешь сделать то же самое с нами. - С этими словами она
подставила свои ягодицы к самому лицу монаха. - Скажи, разве это хуже, чем
куночка, с которой ты только что тешился? И пойми, дурья твоя голова, что мы
шлюхи, отъявленные шлюхи, мы хороши с обеих сторон, и уж если мы приходим
куда-нибудь сношаться, так для того, чтобы ублажить все части своего тела.
Принимайся за работу, скотина, член твой уже готов: отделай эту юную
прихожанку, которая так мило исповедовалась перед тобой, прочисти ей вагину,
и пусть это будет для нее искуплением грехов; только постарайся как следует
- так же, как старался со мной.
И она, взявши в руку чудовищный, налившийся кровью предмет, повернула
монаха ко мне. Я лежала, раскинув в стороны свои похотливые ляжки и обнажив
алтарь, жаждущий своего жреца. Однако даже я, великая блудница, повидавшая
лучшие в Париже мужские члены, была неспособна сразу, без подготовки,
принять его. Клервиль сжалилась надо мной: смочила слюной мои нижние губки и
колоссальное полушарие, венчавшее инструмент Клода, после чего, надавливая
одной рукой на мои ягодицы и медленно сокращая расстояние между мишенью и
снарядом, ввела член на глубину нескольких сантиметров. Подстегиваемый
нетерпением, Клод вцепился мне в бока, грязно выругался, застонал,
разбрызгивая слюну, и с треском и хрустом взломал ворота. Крепость пала, но
его торжество стоило мне дорого: никогда я так обильно не обливалась кровью
с того самого дня, как потеряла невинность; однако острая боль скоро
сменилась неописуемым блаженством, и на каждый выпад своего победителя я
отвечала восторженным стоном.
- Спокойнее, спокойнее, - приговаривала Клервиль, удерживая моего
всадника, - не дергайся так сильно: я не могу вставить эту штуку в твой зад;
ты ведь помнишь, что я обещала совершить с тобой содомию.
Клод несколько притих, Клервиль раздвинула ему обворожительные ягодицы,
и искусственный орган плавно вошел в его чрево. Эта операция, столь желанная
и столь необходимая для распутницы, еще сильнее распалила его: он начал
извиваться, громко стонать и скоро испытал оргазм. Я даже не успела
выскользнуть из-под него, но если бы это случилось не так неожиданно, я все
равно бы этого не сделала. Ведь опьяненный страстью человек глух к голосу
рассудка.
- Теперь моя очередь, - заявила Клервиль, - и пощады ему не будет, Вот
тебе моя жопка, бычок ты наш дорогой, видишь, как она изнывает от жажды;
даже если ты порвешь ее в клочья, мне наплевать. Бери колотушку, Жюльетта,
прочисти ему задницу, а я буду вкушать эти сладкие плоды, которыми ты только
что наслаждалась.
Монах, вдохновленный моими ласками, роскошным зрелищем, Которое
представляли собой ягодицы Клервиль, и манящей, как будто даже улыбающейся
норкой между ними, не замедлил обрести твердость в чреслах; я облизала анус
блудницы, потом священный дротик любимца христова. Но как тяжко досталось
моей подруге это проникновение! Монах раз двадцать, дрогнув, падал духом и
отступал и двадцать раз возобновлял приступ; зато настолько искусно
действовала Клервиль, настолько умелы были ее маневры и велика ее жажда
этого члена, что в конце концов он вошел по самые корешки волос в ее
потроха.
- Он сейчас искалечит меня! - застонала она, едва это случилось.
Она хотела вырваться, избавиться от беспощадного меча, 'вонзившегося в
ее нутро. Но было слишком поздно. Устрашающее оружие вошло в нее все, без
остатка, и теперь составляло нерасторжимую живую -связь между нею и
оруженосцем.
- Ах, Жюльетта, - отдышавшись, произнесла Клервиль, - оставь его в
покое: он уже достаточно возбужден, теперь твоя помощь больше нужна мне, чем
его заднице твоя колотушка. Иди ко мне и ласкай меня скорее, иначе я сейчас
умру.
Несмотря на ее мольбы, я не оставила без внимания анус монаха - я
просто прижала палец к клитору подруги и начала массировать его. И тут
случилось чудо: благодаря моей нежной ласке она успокоилась и с
восхитительным мужеством отдалась на милость победителя.
- В самом деле, - вздохнула она минуту спустя, - я переоценила свои
возможности. Я не советую тебе, Жюльетта, повторять мой опыт: это может
стоить тебе жизни.
Клод тем временем дошел до кульминации; он начал мычать, реветь,
рычать, изрыгать нечленораздельные проклятия и, наконец, в самых потаенных
глубинах сластолюбивого тела оставил свидетельство переполнявшей его
радости.
Клервиль вышла из этого испытания истерзанная и как-то сразу поникшая;
я встала на четвереньки, собираясь заменить ее
- Я запрещаю тебе, - непреклонно заявила она. - Не стоит рисковать
жизнью ради минутного удовольствия. Ведь это не человек, а буйвол. Я готова
поклясться чем угодно, что до сегодняшнего дня он не мог найти себе
подходящую женщину.
И монах молча кивнул в знак согласия. Во всем Париже, признался он,
только задница настоятеля могла выдержать его член.
- Ого! Так ты до сих пор с ним сношаешься? - спросила заинтригованная
Клервиль.
- Довольно часто.
- Как же ты служишь мессы и отпускаешь грехи, если осквернил себя
подобной мерзостью?
- А что тут особенного? Из мужчин самый верующий тот, кто служит
множеству богов.
- Милые дамы, - продолжал священнослужитель, усаживаясь между нами и
поглаживая наши ягодицы, - неужели вы всерьез думаете, будто мы уделяем
религии больше внимания, чем вы сами? Мы находимся ближе к ней, поэтому
лучше, чем кто-либо другой, видим всю ее фальшь; религия - не что иное, как
нелепая фикция, однако она дает нам средство к существованию, а торговец не
должен пренебрежительно относиться, к своему товару. Да, мы торгуем
отпущениями грехов и божьими милостями так же, как сводник торгует шлюхами;
но это не значит, что мы скроены из иного материала, чем прочие смертные, и
не способны на страсти. Неужели вы считаете, что елейные речи, глупые ужимки
и ухмылки являются достаточной защитой от соблазнительных укусов
человеческого инстинкта? Совсем нет! Один мудрый философ сказал, что
страсти, если их скрывать под рясой, становятся еще сильнее: их семена
падают в самое сердце, чужой пример заставляет их проклюнуться, праздность
служит для них удобрением, а случай приводит к обильным всходам. Именно
среди духовенства, милые мои дамы, вы встретите настоящих атеистов: все
прочие люди могут сомневаться, могут быть даже скептиками, но никогда не
понять им бессмысленности высшего идола, между тем как среди служителей,
коим поручено заботиться о его процветании, нет ни одного, кто бы не был
убежден в том, что идол этот не существует. Все религии, известные на земле,
полны непонятных догматов, невразумительных принципов, невероятных чудес,
фантастических историй, и вся эта чушь придумана с единственной целью -
оскорбить разум и плюнуть на здравый смысл, ибо все они, без исключения,
основаны на невидимом Боге, чье существование по меньшей мере абсурдно.
Поведение, которое ему приписывается, настолько нелепо и непоследовательно,
насколько немыслима сама его сущность; если бы он существовал, разве изрекал
бы он свои истины столь загадочным образом? Какой ему смысл показывать себя
таким недоумком? Чем больший страх внушают религиозные мистерии, тем менее
понятна религия и тем больше нравится она глупцам, которые погрязают в ней
как в своем собственном дерьме; чем мрачнее, туманнее и сомнительнее
постулаты религии, тем фантастичнее она выглядит, то есть тем больше
соответствует сути того неизвестного и бесплотного существа, о котором никто
из нас, людей, не имеет никакого понятия. Невежество всегда предпочитает
неизвестное, фантастическое, запредельное, невозможное, ужасное простым,
ясным и понятным истинам. Истина не так приятно щекочет человеческое
воображение, как чудесная сказка; чернь с большим удовольствием выслушивает
нелепые басни, которые мы ей рассказываем; придумывая притчи и жуткие тайны,
священники и законодатели в полной мере удовлетворяют потребности толпы;
посредством символов веры и законов они увлекают за собой сонм приверженцев,
главным образом женщин и простаков, которые охотнее всего верят этим
россказням, даже не пытаясь вникнуть в них; любовь к простоте и истине
встречается только среди тех - а их так мало среди людей, - чье воображение
питается опытом и размышлением. Нет, милые женщины, поверьте, что никакого
Бога нет; существование этого призрака невозможно, достаточно обратить
внимание на бесчисленные противоречия, из которых он состоит, чтобы
усомниться в нем, и стоит лишь дать себе труд внимательно рассмотреть их,
как от него ничего не останется.
В продолжение этой речи монах, как я уже говорила, сидел между нами и