Сад М Д. Жюльетта: роман. Том 1

с Клервиль; они выразили живейшее удовольствие и удалились в соседнюю
комнату.
- Боюсь, что мне потребуется твоя помощь, - обратился ко мне Сен-Фон, -
несмотря на всю его привлекательность я не надеюсь на свой член. А ну-ка
расстегни ему рубашку, моя радость, и подними ее повыше, а панталоны спусти
до колен... Вот так, это я люблю больше всего.
Едва оголился обольстительный предмет вожделения моего друга, Сен-Фон
прильнул к нему, долго и с восторгом лобзал его, лаская рукой почти детский
еще член, и скоро ощутил в себе прилив сил.
- Соси его, - бросил он мне через плечо, - а я пощекочу ему задний
проход. Думаю, вдвоем мы сможем выдавить из него оргазм.
Через некоторое время, затрепетав при мысли о сперме, которая готова
была излиться мне в рот, Сен-Фон захотел поменяться со мной местами; мы
проделали этот маневр с такой быстротой, что не успел член юноши оказаться у
него во рту, как брызнула исторгнутая плоть, и он проглотил все до капли.
- Ах, Жюльетта, - признался он, облизывая губы, - это пища богов, о
другой я и не мечтаю.
Вслед за тем, наказав мальчику отправляться в постель и не засыпать,
пока мы не придем, Сен-Фон увел меня в свой будуар.
- Знаешь, Жюльетта, - начал он, - я должен кое-что рассказать тебе об
этом деле, о котором и сам Нуарсей знает не так много.
Маркиза де Роз, одна из красивейших женщин при дворе, когда-то была
моей любовницей, а этот юноша - мой сын. Он заинтересовал меня еще два года
назад, и все это время маркиза мешала мне удовлетворить эту жгучую страсть,
поэтому пришлось терпеть, пока мое положение не станет достаточно прочным,
чтобы я мог действовать без риска. Только совсем недавно мне удалось
сокрушить остатки ее былого величия, и я понял, что время мое пришло; кроме
того, у меня есть два веских повода: я зол на нее за то, что когда-то
получал от нее удовольствие, и от того зол, что она не дала мне насладиться.
ее сыном. И вот теперь она трясется от страха и посылает мальчика ко мне,
но, пожалуй, он появился слишком поздно: в продолжение восемнадцати месяцев
я кончал при одной мысли о нем, а такой сильный пожар не может длиться
бесконечно, и мне кажется, если он еще не угас окончательно, то, во всяком
случае, уже не тот, что прежде. Однако в нынешнем приключении есть и другие
возможности для злодейства, которые я упускать не намерен. Да, дорогая, я
очень хочу прикарманить сто тысяч маркизы и не против того, чтобы
изнасиловать ее сынка, правда, на этом останавливаться я не собираюсь: ведь
надо принять во внимание мою потребность отомстить. Так что она покинет
Бастилию только в мусорной корзине.
- О Господи, что вы хотите этим сказать?
- Только то, что сказал. Маркиза не знает, что в случае смерти ее сына,
я, хотя и являюсь дальним родственником, буду единственным наследником ее
состояния; сама шлюха не протянет и месяца, и после того, как нынче ночью я
с удовольствием отделаю ее отпрыска, завтра утром мы угостим его чашечкой
шоколада, которая устранит последнее препятствие между мною и неожиданным
наследством.
- О, какие ужасные вещи я слышу!
- Не такие уж они ужасные, милая моя, если учесть, что в предвкушении
этого события трепещут все молекулы зла.
- Вы удивительный человек! А что получу я, если приму в этом участие?
- Пятьсот тысяч ливров в год, Жюльетта, и для этого надо потратить
всего лишь двадцать су на мышьяк. Ну довольно, - сказал министр, поднимаясь
на ноги, - нас ждет хорошенькое развлечение, так что не будем терять время.
Посмотри сама, - продолжал он, предлагая мне потрогать свой разбухший,
твердый как камень, член, - посмотри, как действуют на меня злодейские
мысли. Ни одна женщина на земле не сможет пожаловаться на мою страсть, если
я буду знать, что после этого убью ее.
Юный Роз ждал нас; мы положили его в середину, и Сен-Фон, не мешкая
осыпал его похотливыми поцелуями; мы горячо ласкали и обсасывали его, мы
сверлили языком задний проход, а когда возбуждение министра достигло
предела, он по самый эфес вогнал свою шпагу в юношеский зад. Я щекотала
языком анус моего любовника, и хотя он изрядно потрудился в тот день, я
редко видела, чтобы его сперма изливалась в таком обильном количестве и
чтобы спазмы его длились так долго. Он приказал мне высосать все семя из
сосуда, в который он его бросил, и переправить ему в рот; такое предложение
всколыхнуло мою развратную натуру, и я проделала это с замирающим от
восторга сердцем. Затем юношу заставили содомировать меня в то время, как
министр обрабатывал его таким же образом, после чего Сен-Фон оседлал меня
сзади, облизывая при этом ягодицы нашего наперсника, которого мы, в конце
концов довели до крайнего истощения, заставив несколько раз извергаться нам
в рот и в зад. Брезжил рассвет, когда Сен-Фон, обезумевший от происходящего,
но еще не удовлетворенный, велел мне крепко держать мальчика и самым
безжалостным образом исполосовал всю его заднюю часть многохвостой плетью, а
напоследок избил его кулаками и еще несколько минут терзал его тело. В
одиннадцать часов принесли шоколад; по указанию министра я подсыпала в чашку
яд, утверждая таким образом его права на наследство, а он, пока я готовила
смертоносное зелье для его родного сына, писал записку коменданту Бастилии с
приказом сделать то же самое с его матерью.
- Ну что ж, - произнес Сен-Фон, подавляя зевок и глядя на несчастного,
в чьих жилах смерть уже начала свою ужасную работу, - можно сказать, что
день начинается неплохо; пусть Всемогущий Творец Зла посылает мне четыре
подобных жертвы в неделю, и я не перестану возносить самые искренние и
жаркие молитвы в его адрес.
Тем временем, ожидая нас, Нуарсей и Клервиль позавтракали вдвоем, после
чего мы присоединились к ним, и все, что произошло этим утром, осталось
нашей с министром тайной. Мужчины уехали в Париж, захватив с собой
обреченного мальчика, а мы с Клервиль возвратились в город в ее карете.
Касательно этого приключения, мне нечего добавить, друзья мои:
преступление, как и все остальные, к которым приложил руку Сен-Фон,
увенчалось полным успехом; вскоре после того он вступил во владение
наследством, оказавшимся весьма солидным, как он и предполагал, и миллион'
ливров - двухгодичная рента от его нового состояния - был подарком, который
он торжественно вручил мне за пособничество.
По дороге в столицу Клервиль засыпала меня довольно щекотливыми
вопросами, на которые я отвечала весьма уклончиво и ловко. Разумеется, я
рассказала ей о наших плотских утехах, ибо не было никакого смысла скрывать
их, да она бы мне и не поверила, если бы я их отрицала. Однако о главном -
тайных замыслах Сен-Фона - я умолчала. Воспользовавшись моментом, я
напомнила подруге о ее обещании помочь мне вступить в клуб либертинажа, о
котором она однажды мне намекнула, и она дала мне честное благородное слово,
что меня примут на самом ближайшем собрании. Мы въехали в город,
расцеловались и простились друг с другом.

КНИГА ТРЕТЬЯ

Настало время, друзья мои, немного подробнее рассказать вам о моей
жизни, роскошной жизни, которую я заслужила беспредельным распутством, с тем
чтобы вы могли сравнить ее с беспросветной нуждой и прочими несчастьями, не
покидавшими мою сестру с тех пор, как она пошла путем добродетели; и ваш
просвещенный философский ум подскажет вам, какие выводы следует сделать из
этого сравнения.
Итак, я жила на широкую ногу, если только это бледное выражение
способно передать вызывающую роскошь, окружавшую меня, что, впрочем, вовсе
не удивительно при тех безумных расходах, которые я могла себе позволить
благодаря своему покровителю. Не считая бесчисленного количества предметов,
требуемых для удовлетворения потребностей Сен-Фона, я имела в своем
распоряжении великолепный особняк в Париже и прелестное поместье возле Со в
Барьер-Бланш - самое уютное гнездышко, какое можно себе представить; к моим
услугам всегда была дюжина лесбиянок, четверо столь же услужливых горничных,
секретарь, ночная служанка - она же сиделка, три экипажа, десяток лошадей,
четыре лакея, подобранных по выдающимся мужским качествам и по размерам
членов, и все остальное, необходимое для ведения большого хозяйства; за
вычетом содержания челяди и прочих текущих расходов, мне оставалось два
миллиона, которые я могла тратить на свои прихоти и капризы. Думаю, стоит
сказать несколько слов о моей повседневной жизни.
Начну с того, что каждый день я просыпалась в десять часов. До
одиннадцати я никого не принимала, кроме самых близких друзей, после чего до
часу дня продолжался мой туалет, на котором присутствовала вся челядь дома;
приблизительно в час дня я давала приватную аудиенцию посетителям, которые
приходили просить моей протекции, или министру, когда он бывал в Париже. В
два часа я отправлялась в Барьер-Бланш, где мои опытные и обладавшие большим
вкусом поставщики ежедневно демонстрировали мне очередную партию живого
товара: четверых свежих мужчин и столько же свежих женщин, которым
предстояло в полной мере удовлетворять мои безгранично извращенные капризы.
Чтобы дать вам хотя бы приблизительное представление об этом товаре, скажу,
что ни один из этих предметов не стоил мне дешевле двадцати пяти луидоров, а
очень часто я платила в два раза больше, поэтому можете мне поверить, что я
получала самые превосходные экземпляры обоего пола; на этих смотринах мне не
раз попадались женщины и девушки из очень приличного и даже высшего
общества, одним словом, в том торговом доме я вкушала сладчайшие
наслаждения. К четырем часам пополудни я обыкновенно возвращалась в город и
обедала с друзьями. Не стану описывать блюда, подаваемые к столу: ничто в
Париже не могло сравниться с ними по роскоши, утонченности и обилию, кстати,
я была очень строга к своим поварам и виночерпию и требовала от них
исключительного усердия; впрочем, не буду останавливаться на этом, так как
вы достаточно знаете мою требовательность в этих вопросах. Быть может,
гурманство - не столь уж великий порок, однако я числю его среди самых своих
любимых, ибо всегда считала, что если не довести до патологической крайности
один, даже самый малый порок, невозможно насладиться по-настоящему всеми
остальными. После поистине королевской трапезы я обычно отправлялась в театр
или участвовала в утехах министра, когда был день его визита.
Что касается моего гардероба, моих драгоценностей и украшений и моих
капиталов, мне кажется, четыре миллиона будут слишком малой цифрой, чтобы
оценить их, несмотря На то, что к тому времени мое знакомство с господином
де Сен-Фоном длилось не более двух лет. Половину этой суммы я держала в
золоте и часто, по примеру Клервиль, раскрывала крышки своих сундуков с
сокровищами и предавалась среди них неистовой мастурбации. "О, как обожаю я
злодейство! - стонала я, с вожделением оглядывая свои богатства и испытывая
оргазм от одного этого зрелища, - Как прекрасно это золото, что дает мне
средство и силы творить зло!" Да, милые мои друзья, от этой сладостной мысли
я пролила целые моря спермы! Стоило мне захотеть новую безделушку, новое
платье - словом все, что угодно, - и мой любовник, который терпеть не мог,
когда я надевала на себя одну и ту же вещь чаще двух раз, немедленно
удовлетворял мое желание, и за все это от меня требовалось совсем немного:
пренебрежение к человеческим законам, разврат, либертинаж и неустанная
забота о том, чтобы министр утолил все свои чудовищно мерзкие прихоти. Таким
образом я получала вознаграждение за то, что потакала своим собственным
вкусам, за то, что благодаря непрерывным излишествам похоти находилась в
состоянии постоянного опьянения.
Вы хотите знать, как я себя чувствовала морально, пребывая в этой
роскоши, сочетаемой с безудержными наслаждениями? Ну что ж, хоть у меня и
нет особого желания говорить на эту тему, я расскажу вам все без утайки.
Ужасающее распутство, в которое день ото дня я погружалась все глубже и
глубже, настолько изъязвило и исковеркало мою душу, до такой степени
отравили ее пагубные советы и примеры, среди которых проходила моя жизнь,
что ни единого су из своих богатств я не. потратила на то, чтобы помочь
умирающим от голода. Кстати, в ту пору в краях, где находится мое поместье,
случился ужасный голод, и жители оказались в безысходном положении. Я помню
эти жуткие сцены, когда вдоль дороги бродили и валялись брошенные родителями
дети; то было время самоубийц, и толпы голодных и оборванных крестьян
приходили просить милостыню к моему порогу, а я была тверда и неумолима и
нарочно, подогревая свою, и без того не расположенную к милосердию, душу,
швыряла сказочные суммы на устройство газонов и цветников в своем парке.
Разве можно раздавать подаяния, с возмущением говорила я себе, когда ты
блаженствуешь в будуарах с зеркальными стенами, выстроенных посреди парка,
дорожки которого украшены мраморными купидонами, Афродитами и Сафо? Я
спокойно взирала на несчастья, которые могли бы, кажется, смягчить даже
каменные сердца, я спокойно смотрела на плачущих матерей, на голых детишек,
на их истощенные голодом скелеты, плотоядно улыбалась и отрицательно качала
головой, и в продолжение этих трудных месяцев спала еще крепче, чем прежде,
и ела с еще большим аппетитом. Проанализировав свои ощущения, я обнаружила,
что предсказания моих наставников сбылись полностью: вместо гнетущего
чувства жалости в моей душе царило какое-то беззаботное и безмятежное
волнение, вызванное злом, которое я творила, когда гнала прочь этих
несчастных, а в моих нервах бушевал пожар наподобие того, что подогревает
нас, когда мы нарушаем закон или попираем предрассудок. Постепенно я стала
понимать, что нет приятнее ощущения, чем осуществлять такие принципы на
практике; я поняла, что если нищета, вызванная злой судьбой, может быть
сладострастным зрелищем для того, чей ум, наподобие моего, воспитан на таких
доктринах, тогда нищета, причиной которой являемся мы сами, делает наше
удовольствие во много раз больше; как вам известно, мое воображение
исключительно плодотворно, поэтому оно начало бурлить, как кипящий котел.
Логика здесь проста: до сих пор я черпала удовольствия от того, что
отказывала умирающему от голода в подаянии, которое могло продлить его
жалкую жизнь, а что если я стану непосредственной и единственной причиной
его голода? Если так сладостен отказ от добрых дел, каким же неземным
наслаждением станет зло, когда ты сама будешь творить его! Я загорелась этой
мыслью, я долго смаковала ее, и вот наступил критический момент, момент,
когда плоть возгорается от искры, поступающей из возбужденного до крайности
мозга, когда человек особенно чуток к голосу своих желаний - самых острых и
самых мощных желаний, перед которыми блекнут и, в конечном счете, отступают
все прочие. Но это как сон - приснился и скоро забылся, - и вновь человек
возвращается в мир осторожности и благоразумия, потому что возврат этот
дается без всяких усилий. Дурные поступки, совершаемые в уме, не оставляют
никаких следов в окружающем мире, и никому не вредят, однако они тревожат
душу. Ага! - думает человек, - чем же станет для меня сам поступок, если от
одной только мысли о нем так сладко заныло мое сердце? Искушение слишком
велико, и жуткий сон обращается в явь, и явью этой становится злодейство.
Не далее, чем в одном лье от моего поместья стоял жалкий домишко,
принадлежавший одному бедному крестьянину, некоему Мартену Дегранжу; на этой
земле у него почти никого и ничего не было, Кроме его восьмерых детей и
жены, чья доброта, приветливость и трудолюбие делали ее настоящим сокровищем
для любого мужчины, и вы, может быть, не поверите, но этот приют бедности и
добродетели возбудил мою ярость и мое вожделение. Очень справедливо полагают
- и я могу подтвердить это, - что преступление - сладострастная вещь; не
менее справедливо и то, что огонь, который она зажигает в человеке,
воспламеняет факел похоти, тогда достаточно мимолетной мысли о преступлении,
чтобы человек превратился в костер вожделения.
Отправляясь туда, я захватила с собой Эльвиру и баночку с фосфором;
когда мы подошли к дому, я послала эту маленькую шельму вперед отвлечь
хозяев и сказала, что через минуту присоединюсь к ней, после чего незаметно
пробралась на чердак, прямо над комнатой, где спали эти бедняги, и спрятала
горючее вещество в сено. Потом, так же быстро и незаметно, спустилась и
вошла в дом; самая маленькая девочка с радостью расцеловала меня, мы с ней
немного поиграли, затем я поговорила с ее матерью о хозяйственных делах.
Отец предложил мне какой-то освежающий напиток и вообще был настолько
гостеприимен и радушен, насколько позволяли его скудные средства. Однако я
не изменила своего намерения и ничуть не смягчилась. Хотите знать, каковы
были мои ощущения? Так вот, я внимательно проанализировала их и не
обнаружила в себе ни грамма жалости - только восхитительное возбуждение,
которое пронизывало каждый мой нерв: прикоснись ко мне кто-нибудь в тот
момент, и я бы кончила десять раз подряд. Я осыпала ласками всех членов этой
чудесной семьи, в чьи недра уже бросила своей рукой семя смерти; я
великолепно вела свою партию: чем чернее было мое вероломство, тем сильнее
зудилось и трепетало мое влагалище. Я подарила женщине какие-то тряпки и
леденцов для ее отродья; мы простились и пошли домой, но я находилась в
таком необыкновенном возбуждении, которое было бы уместнее назвать
исступлением, что у меня подгибались колени, и Эльвире пришлось оказать мне
помощь. Мы свернули с дороги в кусты, я подняла юбки, расставила ноги и не
успели пальцы девушки коснуться моей промежности, как я испытала судорожное
извержение - никогда до тех пор со мной не случалось ничего подобного.
- Что с вами, мадам? - удивилась Эльвира, которая, разумеется, не знала
о моем поступке.
- Не разговаривай, ласкай меня... ласкай, - отвечала я, впиваясь в ее
губы. - Просто у меня сегодня очень хорошее настроение, вот и все. Поэтому
дай-ка мне свою куночку - я позабавлюсь с ней, и мы обе истечем спермой.
- Но что все-таки случилось?
- Случилось нечто ужасное, голубка моя, и поверь мне, что сперма,
рожденная из мерзких мыслей и поступков, всегда течет особенно обильно. Так
что ласкай меня, Эльвира, не останавливайся и ни о чем не спрашивай, ибо я
должна кончить по-настоящему.
Понятливая девочка опустилась на колени, я обняла дрожащими бедрами ее
голову, ее язычок скользнул между моих нижних губок и начал свое
восхитительное путешествие...
- Разрази меня гром! - задохнулась я от восторга. - Так, так! Очень
хорошо...
И тотчас мое семя пролилось на ее губы, нос и попало даже в глаза.
Отдохнув, мы продолжили путь.
Домой я вернулась в неописуемом окрыленном состоянии; казалось, все
самые сильные импульсы, все самые порочные инстинкты в едином мощном порыве
вознесли в небо мою душу; я была в каком-то бреду, похожем на ярость; я была
способна на любой, самый чудовищный поступок, была готова осквернить и
втоптать в грязь и себя и все вокруг. Еще я горько сожалела, что удар мой
пришелся на столь ничтожно малую часть человечества, между тем как
бурлившего во мне зла хватило бы на весь мир; я удалилась в один из своих
будуаров, разделась донага, легла на кушетку и велела. Эльвире прислать ко
мне первых попавшихся ей на глаза мужчин; скоро они явились, и я заставила
их оскорблять и унижать меня так, будто перед ними была самая дешевая
потаскуха. И они щипали, тискали, царапали, били меня, плевали мне в лицо;
они использовали и осквернили все мое тело: влагалище, анус, грудь, рот, и я
жалела, что у меня так мало алтарей, которые я могла им предложить.
Некоторые мужчины, устав от столь мерзкого распутства, ушли и прислали своих
друзей, которых я вообще ни разу до сих пор не видела, и им тоже я
предоставила все свои отверстия, не утаив ни одного, для всех я стала
покорнейшей шлюхой, и плоть моя уже не извергалась, а выливалась свободным
торжествующим потоком. Один из этих животных, самый грубый и ненасытный, - я
измотала его вконец, - вдруг заявил, что хочет иметь меня не в постели, а в
навозе; я позволила волоком утащить себя в хлев и там, опустившись в
навозную жижу и экскременты, раскинула ноги и заставила его делать со мной
все,, что ему вздумается. Негодяй с радостью и яростью набросился на мое
тело и отпустил меня только после того, как испражнился на мое лицо... И я
была счастлива. Чем глубже погружалась я в грязь и мерзость, тем сильнее
становилось мое возбуждение и тем сладостнее было мое удовольствие. Менее,
чем за два часа я изверглась раз двадцать подряд, а Эльвира все это время
неустанно ласкала и возбуждала меня, но ничто - ничто абсолютно! - не
облегчало моих мук, жутких и одновременно сладостных, вызванных единственной
мыслью - мыслью о преступлении, которое я совершила. Поднявшись наверх в
спальню, мы увидели вдалеке красноватые отблески пламени. -
- Мадам, взгляните-ка! - позвала меня Эльвира, открывая окно. -
Смотрите, там пожар! Видите? В той стороне, где мы были нынче утром.
Я пошатнулась и почти без сознания упала на диван. Мы были вдвоем, и
прелестная девочка несколько минут ласкала меня своим язычком, потом я села
и оттолкнула ее.
- Ты слышишь эти крики? - спросила я. - Бежим же скорее: нас ждет
необыкновенный спектакль. Знаешь, Эльвира, ведь это сделала я...
- Вы, мадам?
Я кивнула, сглотнув подступивший к горлу комок.
- Пойдем полюбуемся на мой триумф. Я просто обязана увидеть все, не
упустить ни одной подробности, насладиться этим зрелищем сполна.
Мы выскочили из дома, даже не приведя себя в порядок - с растрепанными
волосами, в помятых одеждах, со следами блаженства на измученных лицах, - и
напоминали пару неистовых вакханок. Остановившись шагах в двадцати от того
места, где творился этот ужасный спектакль, за невысоким пригорком, который
скрывал нас от толпы зевак, я снова бросилась в объятия девушки,
возбужденной не меньше меня: мы сосали друг другу влагалище при свете
смертоносного огня, причиной которого была моя жестокость, мы испытывали
оргазм под музыку отчаянных воплей - воплей горя и ужаса, которые причинила
я, и в те минуты не было женщины счастливее меня.
Наконец, мы поднялись на ноги и подошли поближе, чтобы лучше видеть
панораму разрушений и насладиться всеми подробностями. Однако вы не
представляете себе мое отчаяние, когда, пересчитав мертвые тела, я увидела,
что два члена семьи ускользнули от меня. Я всматривалась в обугленные трупы
и узнавала их всех: эти люди только сегодня утром были еще живы, и вот
теперь, несколько часов спустя, они валяются здесь мертвые, убитые моей
рукой. Зачем я это сделала? Просто так, ради развлечения. Ради того, чтобы
сбросить сперму. Так вот что такое убийство! Беспорядок, внесенный в кусочек
организованной материи, небольшие изменения в ее составе, комбинация
разрушенных и разложившихся молекул, брошенных обратно в вечный тигель
Природы, которая, употребив те же самые материалы, отольет их в нечто такое,
что в один прекрасный день вновь появится на свет только в несколько иной
форме; и вот это люди называют убийством? Я хочу спросить вас со всей
серьезностью: что в убийстве плохого? Вот эта женщина или этот ребенок -
неужели в глазах Природы они значат больше, чем, скажем, домашняя муха или
таракан? Когда я лишаю жизни одного, я тем самым даю жизнь другому - так как
это может оскорбить Природу?
Этот маленький бунт разума против сердца стал толчком, который привел в
быстрое движение электрические частицы в моих нервах, и пальцы Эльвиры,
коснувшись моего истекающего соком влагалища, вновь увлажнились. Признаться,
я не представляю, что бы я делала, не будь рядом служанки. Не исключено, что
одержимая поистине карибской жестокостью и кровожадностью, я бросилась бы на
свои жертвы и стала бы пожирать их мясо; они так соблазнительно лежали на
земле - семь маленьких трупиков вместе с матерью, только двое - отец и один
ребенок - спаслись в пожаре; я, не отрываясь, смотрела на них, я мысленно
ощущала их тела, гладила их и повторяла про себя: "Это сделала я. Я!" Эти
убийства замыслила я сама, и я же их осуществила, это - дело моих рук, мое
творение. И я снова испытала оргазм.
От дома не осталось ничего: трудно было предположить, что здесь
когда-то стояло жилище, в котором обитали живые человеческие существа.
А теперь скажите, друзья мои, как по-вашему отнеслась Клервиль к Моему
подвигу? Она выслушала мой рассказ в холодном молчании, небрежно приподняв
брови, а потом заявила, что похвастать мне, в сущности, нечем; более того,
сказала она, я действовала скорее как трус, чем как настоящий злодей.
- В исполнении твоего замысла я заметила несколько серьезных ошибок, -
сказала она, и я приведу вам ее аргументы, поскольку они еще полнее
раскрывают характер этой необыкновенной женщины. - Во-первых, ты действовала
небрежно и неаккуратно: случись кому-нибудь увидеть тебя, твои изысканные
манеры и роскошные наряды, в данном случае предательские, немедленно
приклеили бы внимание. Поэтому впредь не будь столь легкомысленной. Пыл и
страсть - все это я понимаю и ценю, но их надо скрывать, а наружно ты должна
быть безмятежной и холодной. Держи свою похоть в себе - от этого возрастет
внутреннее давление, которое поднимет температуру твоих чувств.