Сад М Д. Жюльетта: роман. Том 1

его таким образом, чтобы не опасаться последствий. А злодеяния, совершенные
с открытым забралом, бездумные, импульсивные, скорее приведут виновника на
виселицу. Забота твоя не в том, чтобы твой повзрослевший воспитанник
совершал или не совершал преступления, ибо в сущности зло есть естественное
явление, и его инструментом, часто случайным или невольным, может сделаться
любой смертный, потому что, желает он того или нет, он служит игрушкой в
руках Природы; итак, главная твоя забота должна заключаться в том, чтобы
подопечный совершил, коли так случится, наименее опасный для себя проступок,
учитывая законы страны, где он живет; однако зачастую бывает так, что малое
зло наказывается, а ужасное остается безнаказанным, тогда, как бы абсурдно
это ни звучало, ему лучше сотворить нечто ужасное. Еще раз повторяю, не от
преступления следует удерживать его, а от карающего меча закона: само
преступление не влечет за собой никаких последствий. Для человека важно
совсем не то, преступник он или нет, - ему важно избежать наказания за свои
дела, как бы дурны или преступны они ни были. Прежде всего ты обязана
позаботиться о том, чтобы воспитать в юной душе умение выбирать наименьшее
из двух зол, потому что, к сожалению, человеку приходится склоняться либо в
ту, либо в другую сторону, и опыт со всей очевидностью показывает, что
пороки, проистекающие из твердых убеждений, много безопаснее, нежели те, что
вызваны избытком чувствительности, и причина заключается в том, что в первом
случае спокойствие и предусмотрительность дают средства избежать наказания,
тогда как наверняка попадет в сети тот, у кого недостает ума или времени
обдумать свои действия и принять меры предосторожности, кто, как мотылек,
устремляется в огонь на крыльях страсти и быстро опаляет их. Итак, в первом
случае твой юный воспитанник, обладающий бурной чувствительностью, совершит
мало добрых дел, которые, впрочем, в высшей мере бесполезны, а во втором не
совершит ни одного, зато, благодаря полученному воспитанию, будет совершать
лишь те преступления, которые не таят в себе риска. Правда, он может
сделаться жестоким, но в чем заключается его жестокость? В том, что в
отношениях с людьми он забудет о жалости, так как она совершенно чужда его
уму и сердцу, и я не вижу в том ничего страшного. Просто в мире будет
несколькими добродетельными поступками меньше, но ведь нет ничего
бесполезнее, чем добродетель, ибо на того, кто ее исповедует, она взваливает
тяжкий крест и никогда не вознаграждает. Человека с сильным характером
жестокость подвинет на умелые и коварные преступления, которые возбуждают
электрические частицы в нервных флюидах и, возможно, станут причиной чьей-то
гибели. Ну и что в том плохого? Обладая здравым рассудком и ясным умом, он
будет действовать хладнокровно, наверняка, с такой скрытностью и ловкостью,
что факел правосудия никогда не вырвет его поступки из тьмы благополучия; и
он будет счастлив, он будет в безопасности, так что еще ему нужно? Самое
отвратительное, но ловко задуманное и исполненное преступление заключает в
себе намного больший риск, нежели самый невинный проступок, ставший
достоянием гласности. Давай рассмотрим теперь второй случай. Скажем, твой
воспитанник, управляемый своей порывистой чувствительностью, возжелал
какой-то предмет, но на его пути стоят родители, он, не привыкший отказывать
своим порывам, не задумываясь, убирает их, и безжалостная машина возмездия
истирает его в пыль. В обоих случаях я предположила самое худшее, что может
случиться, чтобы нагляднее показать опасности, подстерегающие человека в
таких ситуациях. Взвесив все "за" и "против", я уверена, ты согласишься со
мной, что чувствительность следует подавлять в неопытной душе, а уж затем
срубить эту гнилую ветку с дерева мудрости - я имею в виду чувство жалости.
Но что есть жалость? Это чисто эгоистичное чувство: наблюдая людей, попавших
в беду, мы жалеем их, опасаясь, как бы подобное не случилось с нами.
Представь себе человека, который в силу своей телесной организации избавлен
от болезней, терзающих человечество, так вот - такой человек не только
вообще не имеет чувства жалости, но даже не знает, что это такое. Приведу
еще одно доказательство, что жалость - не более, чем пассивное сочувствие,
присущее людям с истерическим складом характера, нечто вроде реакции на
несчастья ближних, и пропорциональное этим несчастьям: злоключения близких
нам людей трогают нас больше, чем страдания посторонних, кроме того, даже
незначительная неприятность, приключившаяся на, наших глазах с мало знакомым
человеком, действует на нас сильнее, чем катастрофа, обрушившаяся на нашего
близкого друга, если тот живет где-нибудь за сотню лье от нас. Чем иначе
можно объяснить столь разную реакцию, как не тем, что это чувство - всего
лишь физический результат волнения в нашей нервной системе? Так стоит ли
придавать значение такому чувству и не следует ли смотреть на него как на
слабость? Помимо всего прочего, это весьма болезненное чувство, поскольку
оно проявляется через сравнение, а сравнение постоянно возвращает нас к
несчастью и наводит на болезненные воспоминания. Напротив, подавление этого
чувства доставляет нам радость, потому что мы получаем способность
хладнокровно взирать на чужие беды, зная, что сами избавлены от них, тогда
сравнение становится для нас приятным - мы уже не размягчаемся до такой
степени, чтобы жалеть несчастного, как это бывает, когда нас терзает
жестокая мысль, что завтра и мы можем оказаться в столь же неприятном
положении. Отбрось этот унылый страх, научись противостоять соблазну
сочувствия, и ты покончишь с чувством жалости к другим.
Итак, это чувство - не что иное, как элементарная слабость и малодушие,
и еще одним тому доказательством служит тот факт, что оно особенно часто
встречается у женщин и детей и редко - у тех, кто обладает достаточной
силой. По той же самой причине бедняк более беззащитен в этом смысле: он
живет ближе к несчастьям, нежели богатый человек, чаще видит их и скорее
склоняется к сочувствию. Выходит, все говорит о том, что жалость, вещь,
далекая от подлинной добродетели, представляет собой слабость, рожденную
страхом и созерцанием несчастий, слабость, которую следует жестоко подавлять
еще в детстве, когда начинают устранять чрезмерную чувствительность, ибо
чувствительность совершенно несовместима с философским взглядом на мир.
Вот такие принципы, Жюльетта, привели меня к спокойствию,
невозмутимости и стоицизму, которые позволяют мне делать все, что мне
угодно, и без жалоб переносить любые превратности судьбы. Спеши, девочка,
прикоснуться к этому тайному знанию, - продолжала моя очаровательная и
мудрая собеседница, которая и не предполагала, что я уже хорошо усвоила
подобную философию. - Спеши убить в своей душе это глупое сопереживание,
которое не дает тебе покоя всякий раз, как ты встретишь первого несчастного.
И тогда, мой ангел, благодаря постоянным упражнениям, которые вскоре покажут
тебе громадное различие между тобой и другим, страдающим человеком, ты
убедишься, что проливаемые тобой слезы ничуть не улучшат его положения и
доставят тебе лишь огорчения; знай, что твоя помощь обернется для тебя
мизерным чувственным удовольствием, между тем как твой отказ в помощи даст
тебе возможность испытать острое наслаждение. Тогда ты поймешь, что
нарушаешь высший естественный порядок, вытаскивая из пучины бедствий тех,
кого забросила туда Природа: она мудра и логична в своих действиях, и ее
планы относительно человеческих существ нам не дано ни постичь, ни помешать
им; планы ее покоятся на неравномерном распределении силы среди людей -
отсюда неравные возможности, средства, условия и судьбы. Черпай мудрость в
истории, Жюльетта, учись у древних, читай классику: вспомни императора
Лициния, который под страхом жесточайшего наказания запрещал сочувствие к
бедным и милосердие к несчастным. Вспомни школу греческих философов, которые
считали преступлением попытку вмешаться в те бесчисленные оттенки в спектре
социальных групп и классов, созданном Природой, и когда твой разум достигнет
моих высот, ты перестанешь оплакивать утрату в своей душе добродетели,
основанной на жалости, потому что добродетельные поступки, внушаемые нам
только эгоизмом, достойны лишь презрения. Давным-давно доказано, что нет
ничего хорошего в том, чтобы спасти жалкого раба от несчастья, в которое
ввергла его сама Природа, так не лучше ли раздавить в зародыше сочувствие к
его страданиям и не дать ему расцвести? Запомни навсегда, что наше
сочувствие, нарушающее заведенный порядок мироздания, оскорбляет Природу, и
самое разумное - воспитать в себе свойства, которые позволяют спокойно и
беззаботно взирать на чужие страдания. Ах, подруга моя, будь ты в
достаточной мере сильна, чтобы сделать следующий шаг, обладай ты даром
получать удовольствие при виде чужих страданий - да просто от сладостной
мысли, что они обошли тебя стороной! - ты могла бы далеко пойти и обратить
усыпающие твой путь шипы в розы. Знай же, что столь мудрые люди, как Нерон,
Людовик XI, Тиберий, Вацлав, Ирод, Андроник, Гелиогобал, Рец и многие
другие, строили свое счастье на аналогичных принципах, и если они могли без
содрогания творить свои ужасные дела, так это потому, что владели искусством
употреблять зло на свое благо. "Но это же не люди, а чудовища", - могут
возразить мне. Ну что ж, я согласна: они на самом деле были чудовищами по
образу своего мышления и своего поведения, однако с точки зрения Природы и
относительно ее замыслов они были простыми ее орудиями; одарив их
жестокостью и кровожадностью, она назначила их исполнять ее законы. Таким
образом, хотя, на поверхностный взгляд и с точки зрения человеческих
законов, они сделали много зла, поступали они в строгом соответствии с
Природой, чья цель - уничтожить по меньшей мере то, что она успела создать.
Нет, Жюльетта, сии достойные мужи заслуживают всяческого уважения, так как
исполняют ее желания, отсюда можно заключить, что человек, обладающий
характером так называемых тиранов и деспотов или стремящийся к этому, не
только далек от злодейства, но способен обнаружить в себе источник
необыкновенных радостей, которые он будет вкушать тем чаще, чем больше будет
уверен в том, что через посредство своей жестокости или распущенности он
оказывает Природе услугу, более полезную, нежели святой, употребляющий свои
способности на благие дела. Впитай в себя эти мудрые мысли, претворяй их на
деле, чаще наблюдай за несчастьями других, учись с презрением и восторгом
отвергать мольбы о помощи - только так ты привыкнешь к виду страждущих,
обреченных на несчастья.
Учись и сама причинять страдания, с каждым разом все более и более
жестокие, и ты не замедлишь увидеть, что существует самая прямая связь между
ними и сладострастным трепетом твоих нервов. Вот так, постепенно, твоя
чувствительность исчезнет, и ты больше не будешь предотвращать преступлений
- напротив, ты будешь способствовать многим из них и немалое число совершишь
сама, в любом случае ты будешь делать это с царственным спокойствием,
которое пробуждает страсти и, оставляя твою голову холодной и ясной, охранит
тебя от всех напастей.
- О, милая моя Клервиль, я не могу представить вас в роли
благотворительницы с подобными взглядами, хотя вы богаты несметно...
- Да, я богата, - отвечала эта необыкновенная женщина, - настолько
богата, что никогда не считала деньги. Клянусь тебе, Жюльетта, я скорее
выброшу их в воду, чем потрачу хоть один су на то, что идиоты зовут
милосердием, милостыней или просто помощью. На мой взгляд, такие поступки
вредят человечеству, губительны для бедняков, чью энергию подавляет подобная
благотворительность, а более всего опасны они для богатых, которые полагают,
будто бросив один-два франка убогому, они утверждают свое право на
добродетель, хотя на деле лишь прикрывают свои пороки и поощряют чужие.
- Мадам, - произнесла я с гордостью, - вы, должно быть, знаете, какое
место я занимаю в окружении министра, поэтому мои взгляды на вещи, о которых
вы говорите, не многим отличны от ваших.
- Разумеется, - отвечала она, - мне известно, какого сорта услуги ты
оказываешь Сен-Фону; я давно знакома и с ним и с Нуарсеем, как же мне не
знать привычек и слабостей этих проказников? Ты развлекаешься вместе с ними,
и это похвально, если бы я была в нужде, я делала бы то же самое и была бы
счастлива, потому что обожаю порок. Но я также знаю, Жюльетта, что до сих
пор ты много делала для других и очень мало для себя, если не считать
нескольких ловких краж; ты еще очень неопытна и нуждаешься в примерах и
уроках, так что позволь мне наставлять тебя и вдохновлять на большие дела,
если только хочешь сделаться достойной нашего круга.
- Ах, - всплеснула я руками, - я уже стольким вам обязана, умоляю:
продолжайте вразумлять меня и будьте уверены, что никогда не найти вам более
внимательной и способной ученицы. Я в ваших руках, я всегда буду следовать
вашим советам и ничего не сделаю без вашего ведома. С сегодняшнего дня я
буду мечтать только о том, что когда-нибудь превзойду свою наставницу.
Однако, любовь моя, мы совсем забыли о наших удовольствиях, вы мне доставили
столько восхитительных минут, но не дали возможности отплатить вам тем же; я
горю желанием вдохнуть в ваше сердце искру божественного огня, который вы
только что разожгли во мне.
- Ты ив самом деле восхитительна, Жюльетта. Но я слишком стара для
тебя. Ты знаешь, что мне уже тридцать? Обыденные вещи уже приедаются в моем
возрасте... Чтобы быть в хорошей форме, мне приходится прибегать к грубым и
сильным средствам; чтобы во мне закипела живительная влага, мне нужно
множество усилий, чудовищных мыслей, грязных поступков... А чтобы испытать
настоящий полноценный оргазм, мне требуется... Впрочем, довольно об этом;
мои причуды испугают тебя, мои порывы будут тебя шокировать, а требования
мои приведут в уныние...
При этом в ее глазах сверкнул огонь, губы скривились в похотливой
улыбке, и она спросила:
- У тебя в доме есть служанки? Великолепно. Они понимают толк в
сладострастии? Очень хорошо. Красивы они или нет - это не важно: они
возбудят меня в любом случае. Я могу подчинить своим желаниям целое стадо
рабов... Так сколько женщин, ты можешь мне предоставить?
- В доме только четверо постоянных служанок, - отвечала я. - Этого
вполне для меня хватает.
- Нет, это слишком мало. Ведь ты же не бедствуешь, моя милочка, и
обязана содержать по меньшей мере двадцать душ и менять их каждую неделю.
Одним словом, мне ясно, что придется научить тебя тратить деньги, в которых
ты, по-моему, купаешься. Я, например, обожаю богатство и роскошь и часто
занимаюсь мастурбацией, лежа посреди груды луидоров; меня чрезвычайно
возбуждает мысль о том, что с такими деньгами я могу позволить себе все, что
захочу, и я уважаю подобные вкусы у других; впрочем, мне не хочется, чтобы
ты была мотовкой: только идиотам не понять, что можно в одно и то же время
быть и скупым и расточительным, можно швырять золото на свои удовольствия и
отказывать в грошах на благотворительность. Ну да ладно, зови сюда своих
служанок, а если хочешь увидеть, как я кончаю, приготовь розги.
- Розги?
- Розги, плети, хлысты - все, что у тебя есть.
- Так вы занимаетесь флагелляцией {Порка, бичевание.}, моя дорогая?
- Пока не хлынет кровь, милая, пока не хлынет кровь... Я и сама
испытываю на себе эту процедуру. Это одно из самых сладких удовольствий,
какие я знаю, ничто так сильно не возбуждает все мое естество. Сегодня никто
не сомневается в том, что пассивная флагелляция доставляет острые
наслаждения, это - несравненное средство, которое дает новые силы телу,
изнуренному распутством. Неудивительно, что все, кто истощил себя до
крайности, регулярно прибегают к этому болезненному, но верному средству,
лучшему лекарству от слабости в чреслах и даже от полной потери потенции,
оно рекомендуется также для утомленных и стареющих развратников. Эта
операция вызывает сильнейшее волнение в вялых органах и сладострастное
раздражение, и сперма от этого выбрасывается с необыкновенной силой; сладкие
ощущения боли в том месте, куда приходятся удары, будоражат кровь и ускоряют
ее циркуляцию, прочищают мозги и доводят семя до кипения, словом, для
похотливого человека, который ищет новых удовольствий, флагелляция
предоставляет возможности совершить акт высшего либертинажа и унестись за
пределы, навязанные нам Природой. Что же касается активной флагелляции, на
свете нет большего удовольствия для жестокосердных и богатых воображением
личностей, таких как мы. Ах, Жюльетта, какая это радость - сломить и
втоптать в грязь юное существо, мягкое и нежное, зависящее от твоей прихоти;
подвергнуть его пыткам, бросающим нас в сладострастную дрожь; насладиться
его слезами, его муками; возбудиться его судорогами, стонами, его
исступленной пляской под музыку боли; заставить его истечь кровью и слезами;
вкусить их; любоваться его прекрасным лицом - прекрасным оттого, что оно
искажено муками и отчаянием; заставить его слизывать языком свою горячую
красную кровь, которая создает потрясающий контраст с белой и нежной кожей;
притвориться на миг, будто ты сжалилась над ним, для того лишь, чтобы в
следующий момент подвергнуть его новым мукам, и употреблять с каждым разом
все более чудовищные и жестокие; дать выход всей своей ярости, направить ее
на самые хрупкие и интимные части его тела, те самые, которые Природа будто
специально сотворила, чтобы перед ними благоговели глупцы, например, грудь,
промежность или лицо; о, Жюльетта, как мне описать тебе этот восторг!
Достаточно представить себя в роли палача - как происходит эякуляция у таких
пресыщенных людей, как мы, которые безразличны ко всему банальному и
пошлому, которые должны шагать все дальше и дальше по нескончаемой дороге,
чтобы вновь обрести то, что утратили из-за своих излишеств. Поэтому не
удивляйся, если встретишь в женщинах подобные вкусы. Некий Брантом с
очаровательной любезностью предлагает нам многочисленные примеры подобных
прихотей {Первый том "Жизнеописаний галантных дам", Лондонское издание 1766
г. Возможно, следовало бы привести кое-какие цитаты из этого ученого труда,
но мы воздержимся по двум причинам: во-первых, цитаты загромождают книгу,
во-вторых, Брантом сухо описал то, что мы намерены изобразить во всех
красках. (Прим. автора)}. Так, он описывает одну знатную даму, столь же
красивую, сколько богатую, которая за несколько лет вдовства дошла до
удивительного нравственного падения. Она устраивала званые вечера,
приглашала на них только девушек из высшего общества и только исключительной
красоты; самое большое ее удовольствие состояло в том, что она раздевала
приглашенных и жестоко избивала их. Чтобы иметь хоть какой-то предлог, она
обвиняла их в каких-нибудь надуманных проступках, потом порола розгами и с
наслаждением смотрела, как они корчатся и извиваются от боли; чем больше они
страдали, чем громче были их мольбы, чем обильнее лилась кровь, тем больше
наслаждалась эта дама. Иногда она оголяла только их задницы, задрав им юбки,
отчего удовольствие ее возрастало и становилось глубже, чем если бы жертва
была обнажена полностью.
Далее Брантом, этот благороднейший человек, сообщает, что и сам он
испытывает аналогичное удовольствие, подвергая порке свою собственную жену.
Он же уверяет, что знавал одну женщину, имевшую привычку пороть свою
дочь дважды на день и не за какой-нибудь проступок, а единственно из
удовольствия смотреть на ее страдания. Когда девочке исполнилось
четырнадцать, она стала еще сильнее возбуждать похоть матери, и та не могла
выдержать и четырех часов без того, чтобы не выпороть ее до крови. Впрочем,
подобных примеров предостаточно и в наши дни: скажем, наш общий друг Сен-Фон
никогда не упускает случая устроить порку своей дочери.
- Мне тоже приходилось испытать его наклонности на своей шкуре, -
заметила я, - и, признаться, я не прочь когда-нибудь оказаться на его месте.
Знаете, Клервиль, я так мечтаю следовать вашему примеру и хочу стать такой
же, как вы, если это вообще возможно. С нынешнего дня Жюльетта не узнает
счастья до тех пор, пока ваши пороки не сделаются моими.
В этот момент вошли четверо вызванных мною девушек; они были обнажены
сообразно желанию моей новой подруги и, должна признать, являли собой весьма
возбуждающую картину. Старшей не было и восемнадцати, самой младшей -
пятнадцать; у всех четверых было безупречной красоты тело и очаровательное
лицо.
- Отличный товар, - одобрительно кивнула Клервиль, внимательно осмотрев
каждую.
Они принесли с собой розги, и Клервиль, так же придирчиво, осмотрела
инструменты экзекуции.
- Очень хорошо, начнем по возрасту. Первой будешь ты, - указала она на
самую молодую, - подойди ко мне и становись на колени. А теперь моли о
пощаде и проси прощения за свое вчерашнее поведение.
- Вчерашнее поведение? Я не понимаю, мадам... Тогда Клервиль хлестко
ударила ее по щеке.
- Повторяю еще раз: вчера ты очень дурно себя вела. Проси же прощения.
- Ах да, мадам, - пробормотала девочка, падая на колени, - великодушно
прошу вас простить меня.
- Но я не намерена прощать тебя, пока не накажу. Поднимайся и
поворачивайся ко мне задом.
Вначале Клервиль легонько, почти нежно, похлопала по прелестным
ягодицам ладонью, затем ударила с такой силой, что на теле девочки
отпечаталась красная пятерня. По щекам бедняжки потекли слезы. Она не
ожидала такого поворота, так как прежде ничего подобного с ней не случалось.
Клервиль пожирала ее глазами и с наслаждением слизывала слезы, катившиеся из
детских испуганных глаз. А в глазах моей подруги загорелся похотливый
огонек, дыхание ее участилось, стало хриплым, грудь высоко вздымалась, и я,
кажется, слышала гулкие удары ее сердца. Она приникла губами ко рту своей
жертвы, обсосала ее язык, потом, возбуждаясь все сильнее, еще раз очень
сильно ударила ее по ягодицам, затем еще и еще раз.
- Ах ты, маленькая стерва, - процедила Клервиль сквозь зубы. - Я
видела, чем ты вчера занималась: ласкала мужские члены, и не вздумай
отпираться. Я не выношу таких мерзостей, потому что уважаю примерное
поведение в людях и тем более ценю скромность в юных девушках.
- Клянусь вам, мадам...
- Не клянись, потаскуха, и довольно извиняться, - оборвала девочку
Клервиль, безжалостно ущипнув ее за грудь. - Виновна ты или нет - это уже не
имеет никакого значения, потому что я должна развлечься. Ничтожные создания
вроде тебя годятся только для того, чтобы доставлять удовольствие таким
женщинам, как я.
С. этими словами Клервиль принялась щипать самые нежные и уязвимые
места прелестного тела жертвы, а та испускала пронзительные вопли, которые,
впрочем, тут же таяли во рту распутницы. Пыл ее возрастал с каждой секундой,
она изрыгала самые грязные ругательства, которые больше напоминали
спазматические приступы ярости; она повалила девочку на кушетку, жадно
обследовала ее зад, широко раздвинула ягодицы и вонзила в отверстие свой
язык, потом принялась кусать юное тело; несчастная корчилась, стонала и
кричала все громче и вдруг испустила нечеловеческий вопль, немало
позабавивший мою подругу; она расхохоталась тем грубым хохотом порочных
людей, в котором больше злобы, нежели веселья.
- Ах ты, моя лесбияночка, сейчас я сдеру с тебя всю шкуру, - говорила
она сквозь смех, - клянусь потрохами всевышнего, этот маленький сосуд
вонючего дерьма сейчас превратится в кровавое месиво.
Она взяла связку розог, левой рукой обхватила девочку за грудь и
положила ее животом на свое колено так, чтобы маленький и трогательный в
своей беззащитности зад оказался в самом удобном положении; какую-то секунду
Клервиль сосредоточенно молчала, точно размышляя о чем-то или собираясь с
мыслями, потом, не сказав ни слова, принялась за дело и нанесла около
тридцати сильных, с оттягом, ударов, распределенных с таким искусством, что
скоро каждая пядь свежей трепетно-розовой девичьей плоти покрылась
взбухающими на глазах красными полосками. Вслед за тем подозвала к себе,
одну за другой, остальных девушек, и каждая, повинуясь ее приказу,
поцеловала ее сначала в губы, облизала ей ягодицы, вставила язык в ее задний
проход, где несколько раз повращала им, а в довершение всего каждая
смирительно поблагодарила злодейку за справедливость и сообщила
дополнительные сведения о дурном поведении жертвы. Когда подошла моя
очередь, я расцеловала ее таким же образом, так же, языком, совершила с ней
содомию, попросила наказать девочку по заслугам и разожгла в ней настоящую
ярость. Когда я целовала ее в губы, она велела наполнить ее рот слюной и
мигом проглотила ее, затем вернулась к прерванному занятию, осыпав девочку
градом новых жестоких ударов, которых я всего насчитала сто пятьдесят.
Клервиль приказала всем остальным служанкам облизать зад девочки,
превратившийся в сплошную кровавую рану, и вливать кровь себе в рот, а потом
долго целовала меня в губы своими окровавленными губами. Наконец, она