Степанов Александр Николаевич. Порт-Артур. Том 2

   — Он собирался сегодня побывать у вас.
   — Весьма польщены с голь высокой честью.
   Генерал прошелся вдоль фронта батареи, задавая различные вопросы.
   — Я всю жизнь свою прослужил в мортирном полку и понятия не имею о крепостных пушках и правилах стрельбы из них, — признался он
   — Чем же изволите сейчас ведать, ваше превосходительство? — справился Борейко
   — Председатель комиссии по наблюдению за тем, чтобы в ночное время люди не спали на позициях, — важно сообщил генерал.
   Поручик чуть заметно усмехнулся.
   — Весьма ответственная должность.
   — Да, если хотите, — нахмурился Никитин, почувствовав насмешку.
   После обхода позиции Борейко предложил генералу позавтракать, а Звонареву велел навести порядок на батарее и предупредить, когда появится Стессель.
   Солдаты усердно принялись за уборку. Заинтересовал и их Никитин. Начались расспросы — кто он, чем ведает, зачем пришел на батарею. Прапорщик подробно рассказал, что знал.
   — Выходит, он вроде старшего ночного сторожа в Артуре, — решил Блохин. — Только где же у него погремушка?
   — Какая погремушка? Трещотка, что ли?
   — Она самая.
   — Сделай да поднеси ему, — засмеялся Звонарев.
   — Мигом сварганим из старого железа, только как бы у меня потом из-за этого голова не затрещала, — зубоскалил солдат.
   Пользуясь затишьем на фронте, Стессель решил объехать батареи второй линии. Здесь было совершенно безопасно и в то же время можно было с чистым сердцем послать реляцию о посещении передовых позиций.
   Артиллеристы едва успели закончить уборку, как на дороге показался известный всему Артуру экипаж, запряженный парой серых в яблоках лошадей.
   Прапорщик поспешил в блиндаж. Там он застал Никитина и Борейко, усиленно выпивающих и закусывающих. Не привыкший к гомерическим порциям поручика, юнерал уже с трудом двигая языком.
   — Подъезжает Стессель, — сообщил Звонарев.
   — Разрешите встретить его превосходительство? — обратился поручик к Никитину.
   — Конечно, конечно. Он ведь любит почет. Сразу раздуется, как индейский петух, думает, что тогда его и впрямь за умника ненароком сочтут, — пролепетал с трудом генерал.
   Офицеры вышли, оставив своего гостя в обществе целой батареи недопитых бутылок и опорожненных стаканов.
   Стессель вышел из экипажа и приказал выстроить солдат за орудиями. Когда это было исполнено, он громко поздравил солдат с отбитым штурмом и поблагодарил за службу. Обходя по фронту, генерал сделал Борейко замечание за плохую выправку солдат. Особенно возмутил его Блохин, у которого фуражка блином сидела на голове, пояс спустился вниз, на лице застыла глупейшая улыбка.
   — Что за олух! — закричал Стессель. — Голову выше, брюхо подбери! — И генерал ткнул солдата в живот.
   Эффект получился совершенно неожиданный. Перегнувшись вперед, солдат громко икнул. Стессель даже онемел от удивления.
   — Поставить этого идиота на шестнадцать часов под ранец, чтобы вел себя прилично в присутствии генерала, — приказал он, обретя наконец дар слова. — Не солдаты, а папуасы какие-то!
   Неизвестно, сколько бы времени он возмущался, если бы не увидел приближающегося к нему Никитина. С блаженно-пьяной улыбкой на багровом лице, пошатываясь и заплетаясь на каждом шагу, Никитин еще издали посылал своему другу воздушные поцелуи. Стессель нахмурился.
   — Ты уже успел зарядиться! — недовольно проговорил он.
   — Успел, Толя, но только самую капелечку! Не сердись, дай я тебя поцелую. — И Никитин обнял Стесселя.
   — Довольно, Владимир Николаевич. Тебе, я вижу, надо немного отдохнуть. Поедешь сейчас со мной.
   — Только не хмурься, Толя. Ведь в молодости и ты не был схимником! Помнишь, как перед третьей Плевной мы с тобой в собрании дербалызнули? Ты еще на четвереньках под столом ползал, лаял по-собачьи и кусал дам за ноги! Ведь тоже был когда-то шалунишкой!
   — Едем! — решительно подхватил Стессель его под руку.
   — Да куда ты меня тащишь? Позволь хоть попрощаться с моим новым приятелем. Люблю его, как сына. Заметь — это лучший артиллерист в Артуре! — И Никитин облобызался с Борейко.
   — Подавай! — нетерпеливо махнул рукой кучеру Стессель, но Никитин уперся.
   — Хочешь, я тебя свезу в одно тепленькое местечко? — предложил он, хитро улыбаясь. — Девочки там — пальчики оближешь!
   Стессель свирепо молчал и продолжал вести Никитина к экипажу.
   — Нет, постой! — вырвался последний. — Да ты не бойся, я твоей мегере ничего не скажу! Ведь все знают, что ты сидишь у ней под башмаком и она бьет тебя туфлей по голове. — Никитин громко захохотал. Окончательно выведенный из себя, Стессель втолкнул своего друга в экипаж и приказал трогать.
   — Смирно! — скомандовал вслед уезжающему начальству Борейко, отдавая честь. — За этакое генеральское представление, — обернулся он к Звонареву, — не жалко и полсотни заплатить. Разойтись!
   Солдаты бросились в разные стороны. Блохин тут же прошелся колесом и к вящему удовольствию всех повторил свой нехитрый трюк со Стесселем.
   — Воображаю, как попадет Никитину за сегодняшнее! — заметил Звонарев.
   — У него хоть в пьяном виде мозги начинают шевелиться по-человечески, а у Стесселя они уже окончательно и бесповоротно застыли на месте.
   Жизнь на Залитерной шла своим чередом. Звонарев то конструировал «артурский пулемет», то придумывал, как пропустить электрический ток в проволочные заграждения, то принимался за проектирование воздушного шара, на котором Борейко должен был подняться на высоту тысячи футов с целью обнаружения осадных батарей. Докладные записки с Залитерной градом сыпались в Управление артиллерии, где их аккуратно подшивали в папки.
   Поручик каждый вечер отправлялся в «экономку»и возвращался поздно ночью. Звонарев часто встречался с Варей, приносившей обеды. Девушка все прочнее входила в жизнь прапорщика — заботилась о его питании, белье, следила за порядком в блиндаже, разносила денщика за грязь и неаккуратность. Между ними установились хорошие, дружеские отношения. Варя не очень командовала, а Звонарев избегал дразнить ее.
   Солдаты тоже привыкли к Варе и звали ее «нашей сестрицей»и «прапорщиковой барышней». Один Блохин непочтительно величал ее просто Варькой, но при встречах тоже был вежлив.
   Пользуясь отсутствием офицеров на батарее, солдаты вечерами собирались у костров и слушали Ярцева. Последний с необычайным воодушевлением и подъемом торжественным речитативом декламировал «Полтаву»и «Руслана и Людмилу», вызывая бурные восторги своих слушателей. Чеканный стих пушкинских произведений зачаровывал всех звучностью и красотой. Лежа на земле, лицом к огню, солдаты восторженными восклицаниями выражали свои чувства Даже Блохин, сначала было забраковавший «Руслана и Людмилу», теперь, переваливаясь с боку на бок и лениво почесываясь, удивленнорадостными восклицаниями приветствовал особенно понравившиеся ему места.
   — Сказка эта так сама на песню и просится, — мечтательно произнес Белоногов. — Вот бы хором спеть было хорошо.
   — Подожди, дальше еще лучше будет, — улыбаясь счастливой улыбкой, отвечал Ярцев и переходил к «Полтаве», за которой следовал «Медный всадник». «Евгений Онегин» имел меньший успех.
   — Про господ оно, нас мало касаемо, — зевал Блохин, — ты бы, сказочник, лучше про попа Балду сбрехнул.
   Проходя как-то мимо Ярцева, Борейко поинтересовался, что он читает.
   — И нравится? — справился он.
   — Раззявя рты слухают, вашбродие.
   Поручик хмыкнул носом.
   — Некрасова поэта знаешь?
   — Малость слышал, но по-настоящему не видел.
   Борейко достал однотомник сочинений Некрасова и в один из вечеров, присев к солдатскому костру, прочитал на выбор несколько отрывков. Когда он кончил, солдаты продолжали некоторое время сидеть молча.
   — Не понравилось, что ли? — спросил поручик.
   — Какое не понравилось! — отозвался Блохин. — Да разве разрешается про такое писать? — недоверчиво спросил он.
   — Ты думаешь — запрещенное? — усмехнулся Борейко и, раскрыв первую страницу, показал: — Читай, коль грамотен: «Разрешается цензурой»
   — Чудно даже, чтобы про господ так писать, — все еще сомневался солдат.
   С этого вечера Некрасов стал любимым поэтом. Чтецом выступал сам взводный Родионов. Низким, рокочущим басом он неторопливо читал «Кому на Руси жить хорошо», «Орина, мать солдатская»и другие поэмы. Блохин располагался рядом и пристально глядел ему в лицо, повторяя следом за фейерверкером отдельные фразы. Один Ярцев по-прежнему предпочитал Пушкина и, устроившись в отдалении, умиляясь втихомолку, читал на память целые главы из «Евгения Онегина».
   Иногда завязывались общие разговоры. Излюбленными темами были: скоро ли кончится война и что после нее будет.
   — Без бунта дело, братцы, не обойдется, — заявил однажды Блохин. — Как до дому доберемся — помещицкую землю промеж себя поделим, а попервах всех генералов да офицеров побьем.
   — Что ж, ты и Медведя убьешь? — иронически спросил Родионов.
   — Зачем? Он у нас за главного будет.
   — Так ведь он офицер.
   — Душа в нем солдатская, нашего брата нутром чует.
   — И водку лакать здоров, тебе под пару, — усмехнулся Родионов.
   — Не в том дело, — отмахнулся солдат. — Дюже умный зверюга.
   — А Сергунчика нашего куда денешь?
   Блохин призадумался.
   — Варьке отдадим, пусть с ним милуется.
   — Он и без тебя на ней скоро женится.
   — Она на нем женится, а он детей нянчить будет, — под общий хохот не задумываясь ответил Блохин.
   — Кондратенку как? — спросил Кошелев.
   — То пусть Медведь решает, он башковитый.
   Перебрали всех известных им офицеров и решили, что большинству из них придется «открутить башку».
   — Черт с ними, пусть себе живут, лишь бы скорей войне конец и по домам разойтись, пока целы, — окончил разговор Родионов. — Пора и по блиндажам. Кто ночью-то дневалит?
   В блиндаже Родионов обратился к фельдшеру:
   — Слыхал, появилась в Артуре новая болезнь, от которой у человека зубы выпадают, а сам заживо гниет, скорбут, что ли?
   — Скорбут-цинга. На перевязочном пункте говорили, что в Четырнадцатом полку были случаи. У нас быть ее не должно — она делается от плохой пищи. Харчи наши пока что подходящие.
   — Все же надо людей предупредить. Завтра перед обедом о ней скажи да заодно посмотри, нег ли больных. Она, говорят, прилипчивая.
   В один из спокойных дней Звонарев отправился на батарею литеры Б, где давно уже не был. Прочные бетонные казематы служили достаточно надежным прикрытием от бомбардировок, и солдаты находились здесь в относительной безопасности. Сидя под припрытием бруствера прямо на земле, они чинили свою одежду, обувь, брились, стриглись, пили чай из котелков… Картина была самая мирная, и только посвистывание пуль где-то вверху да взлетающие временами на гребне маленькие фонтанчики пыли говорили о войне. Прапорщик прошел к каземату, где помещался Жуковский. Капитан встретил его совсем больной, исхудавший, почерневший, с глубоко запавшими глазами. Он едва стоял на ногах.
   — Желудок совсем замучил. Я уже подал рапорт о болезни командиру артиллерии. Хочу хоть недельки две пожить на Утесе, авось поправлюсь. Здесь же на хозяйстве останется Гудима, благо он устроился совсем по-семейному с Шурой.
   Звонарев, в свою очередь, рассказал капитану о генеральском посещении, не забыл упомянуть и о вечерних прогулках Борейко в город.
   — Дай бог, дай бог! Может, женится — переменится, бросит пить! Талантливейший человек, а водкой губит себя! — вздохнул капитан. — Пойдемте-ка к Гудиме.
   Штабс-капитана они застали за писанием дневника. Тут же с рукоделием сидела Шура, конфузливо поднявшаяся навстречу гостям.
   — Приготовь нам чаю, — бросил ей Гудима, здороваясь с вошедшими. — Сейчас из Управления передали по телефону, что вам разрешено уехать на Утес, Николай Васильевич.
   — Тогда я попрошу вас поскорее составить передаточный акт. Пойдемте займемся этим.
   Жуковский и Гудима вышли. Звонарев остался с Шурой, хлопотавшей над керосинкой,
   — Вы давно здесь? — справился прапорщик.
   — Приехала вместе с Алексеем Андреевичем.
   — И не страшно вам?
   — На Утесе бывало страшнее. Кроме того, мне там папаня с маманей проходу не давали. Вернись да вернись домой, — жаловалась Шура.
   Как только Гудима освободился, Звонарев вместе с ним отправился в стрелковые окопы. Прапорщику хотелось посмотреть на действие «артурских пулеметов» Шметилло. Офицеры прошли на пехотную позицию. Прочно устроенные бревенчатые блиндажи и козырьки хорошо предохраняли солдат от ружейных пуль, шрапнели и действия малокалиберной артиллерии. От осадных же орудий эти полевые укрепления защитить не могли. Стрелки по большей части дремали в укрытиях, и только одиночные часовые неустанно следили за врагом.
   — Мои солдаты все время мастерят нечто вроде перископа, чтобы иметь возможность скрытно вести наблюдение за японцами, да у них что-то не получается, — вместо приветствия обратился к артиллеристам вышедший навстречу Шметилло. — Может быть, вы и тут поможете мне?
   — Я привел нашего инженера, он и окажет вам полное содействие, — указал Гудима на Звонарева.
   Капитан поблагодарил и предложил артиллеристам зайти выпить чаю.
   — Где Харитина? — оглянулся капитан. — Пусть разогреет чай.
   — Ушедши в тыл, — отозвался денщик.
   — Это что еще за баба появилась у нас, ясновельможный пан? — улыбнулся Гудима, закручивая усы.
   — Вдова-солдатка, добровольно пошла в полк рядовым. Носит солдатскую одежду и числится стрелком. Непривередлива и очень храбра. Несколько раз ходила в штыки, на моих глазах приколола японца, а как разойдется, то и я побаиваюсь ее!
   — Обязательно познакомлюсь с ней, — решил Гудима.
   Поболтав с полчаса, артиллеристы двинулись обратно. На батарее они застали Шуру, беседующую с солдатом-стрелком. Среднего роста, довольно полный, безусый, с мягким продолговатым лицом, он сразу обратил на себя внимание офицеров.
   — Переодетая баба, — определил Гудима. — Тебя как зовут? — спросил он.
   — Рядовой седьмой роты Двадцать пятого ВосточноСибирского стрелкового полка Харитон Короткевич, — грудным женским голосом ответил солдат.
   — Не слыхал я что-то у мужиков такого голоса, да и вид тебя выдает! Ежели ее вымыть да приодеть — ничего бабенка получится, — обернулся штабс-капитан к Звонареву.
   Харитина — это была она — густо покраснела и свирепо взглянула на офицера.
   — Ишь сердитая какая, мордашка! Зачем к нам пришла?
   — К сестрице, на хворобу пожаловаться, вашбродь.
   — На женскую, что ли? А то у вас самих есть ротные фельдшера, — допытывался Гудима.
   Харитина невнятно что-то забормотала в полном смущении.
   — Оставьте ее в покое, Алексеи Андреевич, — заступился Звонарев.
   Когда офицеры отошли, Харитина кивнула вслед штабс-капитану и хмуро спросила;
   — Кто эта сволочь?
   Шура покраснела.
   — Тот, что с тобой разговаривал, — Гудима, а другой — Звонарев.
   — Так это и есть твой? Ни в жизнь не спуталась бы с таким. А второй ничего, мухи, видать, не обидит зря, стеснительный. У него тоже зазноба есть?
   — Нет, один он. Правда, к нему имеет приверженность дочка нашего генерала. Варей звать. Встречала, может? Все верхом скачет.
   — Озорная такая, — знаю. На барышню и не похожа.
   Харитина по-солдатски сплюнула через зубы и вздохнула.
   — Ты бы лучше к молодому ушла: и красивый и человек хороший — бить, ругать не станет.
   — Солдаты-то тебя, Харитина, не обижают? — поспешила переменить разговор Шура,
   — Пробовали было, так я живо отучила. Зато от офицеров проходу не было. Потому к капитану ушла: боятся его и не трогают.
   — А в Артур как попала?
   — С шести лет осталась сиротой и пошла работать по людям. Как годы подошли — вышла замуж за лакея при станционном буфете. Жили хорошо, только вот бог деток не давал. Взяли на воспитание сиротку-китайчонка. Война началась. Забрали мужа в Артур, осталась я одна с малолетком. Опостылело все. Решила ехать к мужу. Подстриглась, переоделась железнодорожником и добралась в Артур. Командир полка, спасибо ему, разрешил мне состоять при полковом лазарете. Так и жила до августа, а на самое преображение ранили моего… Он через три дня и помер. Поплакала на могилке, да и решила за него с японцами посчитаться…
   Появление Звонарева прервало их разговор.
   — Отнесите, пожалуйста, Харитина, этот чертеж своему капитану, — попросил он.
   Харитина старательно свернула бумагу и, отдав честь, ушла.
   — Вот вам, Шура, и подруга здесь нашлась. Не знаете, как она попала в солдаты?
   Шура передала прапорщику историю Короткевич.
   — Зря это она вернулась в полк: шла бы работать в госпиталь, там женщин не хватает, а в окопах и без нее обойдутся. Да и вам, по-моему, здесь делать нечего. Жили бы у своих на Утесе, все постепенно и вошло бы в норму.
   Шура неожиданно всхлипнула и залилась слезами.
   — Хоть бы вы меня не попрекали!
   — Я и не думал вас обижать, — растерялся Звонарев. — К слову пришлось.
   — С чего ты нюни распустила? — неожиданно появился Гудима. — Иди в блиндаж и приведи себя в порядок. Не терплю слезливых и сопливых физиономий!
   «Не сладко, однако, живется бедной девушке», — подумал прапорщик и двинулся на Залитерную.
   Борей ко уже ждал его с завтраком. Выслушав рассказ прапорщика, поручик ругнул Гудиму, пожалел Шуру и выразил желание познакомиться с Харитиной.
   — Занятная бабенка, не приходилось еще встречав таких. Поинтереснее многих наших барынь и барышень.
   — Оли Селениной, например?
   Борейко насупился и сердито засопел.
   — Каждая хороша в своем роде, — примирительно буркнул он после минутного молчания. — Какой у тебя паршивый язык стал в последнее время, Сережа! Это все влияние твоей милейшей амазонки. Та на редкость умеет говорить всякие неприятности и при этом еще с невинным видом, — недовольно бурчал поручик.
   Стук в дверь перебил этот разговор.
   — Войди! — крикнул Борейко, думая, что это солдат.
   Но на пороге появился странный субъект, бритый, одетый в офицерскую форму без погон, с белой повязкой на левой руке, на которой четко виднелись две буквы — «В. К.».
   — Дворянин Ножин, — представился он, отдавая честь.
   — Попович Борейко, — поднялся поручик навстречу гостю.
   На лице Ножина появилось выражение растерянности и удивления.
   — Я вас не понимаю…
   — Вы изволили довести до моего сведения, что принадлежите к благородному российскому дворянству. Поэтому я почел за должное сообщить вам, что я происхожу из кутейников, — не моргнув глазом ответил Борейко. — Что касается тебя, Сережа, то, право, не знаю, кто ты по своему происхождению.
   — Из интеллигентов, если такое сословие имеется, — улыбнулся Звонарев.
   — Очень приятно, — пожал ему руку Ножин, все еще не оправившийся от удивления.
   — Прошу садиться. Иван, подай стакан! — скомандовал Борейко денщику. — Чем могу быть вам полезен?
   — Я состою военным корреспондентом артурской газеты «Новый край»…
   — Артурская сплетница тож, — проворчал поручик.
   — Я не согласен с такой оценкой нашей деятельности.
   — Описываете мифические генеральские подвиги, а о настоящих героях-солдатах и матросах — молчите. Послушать вас, так весь Артур держится на Стесселе, Никитине, Фоке и прочей сволочи. И все свое внимание уделяете тому, что сказала, что подумала и о чем не думала Вера Алексеевна, какой готовят обед у генерала Смирнова, сколько раз мадемуазель Белая встречалась с Звонаревым, — гудел Борейко.
   — Оставь меня в покое, Борис! — вспыхнул прапорщик.
   Ножин недоумевающе глядел на обоих офицеров.
   — Мадемуазель Белую я не имею чести знать, и вообще о ней, насколько мне известно, никогда ничего не писалось!
   — Зато, наверное, знаете мадемуазель Селенину.
   Ведь вы, кажется, живете рядом с Пушкинской школой?
   — Эту маленькую и очень свирепую учительницу, которая беспрерывно меня терзает своей музыкой и пением? Увы, знаю, и даже слишком хорошо!
   Звонарев торжествовал, ехидно поглядывая на Борейко.
   — Ольга Семеновна обладает прекрасным слухом и недурным голосом, — заметил Борейко.
   — Надо добавить: на твой вкус и взгляд, — подсказал
   Звонарев.
   — Конечно, иногда бывает приятно послушать и ее, но после целого дня канонады так хочется тишины и покоя…
   — Пьете? — перебил Ножнна Борейко, наливая водку в стаканы.
   — Пью, но только рюмками.
   — В чужой монастырь со своим уставом не суйтесь!
   На Залитерной рюмок и в заводе нет, поэтому прошу. —
   И поручик протянул корреспонденту стакан. — Ваше здоровье!
   Ножину ничего не оставалось, как выпить, Борейко не замедлил вновь наполнить стакан.
   — Не могу, ей-богу, не могу больше, — уверял корреспондент.
   — Я выпил за ваше здоровье, надеюсь, что вы, хотя бы из любезности, ответите мне тем же.
   Пришлось гостю еще раз опорожнить свой стакан. Он быстро начал хмелеть.
   — Разрешите осмотреть батарею? На свежем воздухе мне будет лучше.
   — Милости прошу! — И они вышли из блиндажа.
   Солнце еще достаточно сильно грело. От жары Ножину стало еще хуже, и он поторопился отойти в сторону. Вернувшись через некоторое время, он умылся, привел себя в порядок и, извинившись за причиненное беспокойство, предложил сфотографировать батарею вместе с солдатами и офицерами.
   — Я этого не разрешу, — нахмурился Борейко.
   — Снимок не будет помещен в газете.
   — Если вы это сделаете, я настою на вашем расстреле. В Артуре и так достаточно шпионов, — заявил поручик. — Не угодно ли вам пройтись вместе со мной в стрелковые окопы? Оттуда вы сможете заснять японские укрепления. Надо думать, они им известны лучше нашего и едва ли заинтересуют их.
   — Судя по вашим словам, можно подумать, что «Новый край» издается для штаба Ноги, а не для жителей и гарнизона осажденного Артура.
   — Во всяком случае, для него она представляет во много раз больше интереса, чем для местных аборигенов и гарнизона.
   — Ваша точка зрения совпадает со взглядами генерала Стесселя по этому вопросу.
   — Сомневаюсь, чтобы это было как! Газета в Артуре нужна, но газета, хорошо снабженная новостями извне и совершенно не касающаяся вопросов обороны, поскольку они секретны.
   — Мы и пишем о том, что произошло два-три дня тому назад…
   — Чем и облегчаете работу японской разведке.
   — Имеется, кроме того, специальная военная и морская цензура…
   — Но в ней сидят или олухи, или предатели, разрешающие вам печатать о положении наших войск, — не унимался Борейко. — Пойдемте-ка лучше к стрелкам. Там вы сможете вблизи полюбоваться на наших желтолицых друзей, которые уже скоро восемь месяцев учат нас уму-разуму и, в частности, военному делу.
   — А там не очень опасно?
   — Я думаю, что чувство страха незнакомо представителю доблестного российского дворянства.
   — Да, конечно, но все же…
   Борейко повел своего гостя не по ходам сообщения, а напрямик, укрываясь лишь за складками местности. Японцы вскоре заметили их и открыли ружейный огонь. В воздухе запели пули. Ножин весь съежился, втянул голову в плечи и пугливо наклонялся при каждой близко пролетавшей пуле.
   — Много, видно, у вас знакомых среди японцев, что вам приходится так часто раскланиваться!
   — Дорога, знаете, здесь неровная, боюсь споткнуться и внимательно смотрю себе под ноги…
   — Этак вы ничего не увидите! Поднимемся на холм, что вправо. Там хорошо видна вся линия японских траншей.
   Но его спутник вдруг споткнулся и присел на землю.
   — Ой, больно! Нога подвернулась, и, верно, растянулись связки… Помогите мне добраться до окопов.
   Поручик сгреб Ножина под мышки и быстро отволок его до ближайшего блиндажа. Затем он велел позвать Шметилло.
   — Гости к вам пожаловали, Игнатий Брониславович. Потомственный дворянин и военный корреспондент газеты «Новый край» господин Ножин, — торжественно представил Борейко. — Объят желанием сфотографировать японцев, осаждающих Артур.
   Шметилло поморщился и довольно сухо поздоровался со все еще охающим корреспондентом.
   — Пройдемте в передовой окоп, гам всего шагов пятьдесят до противника. Отдельные фигуры то и дело показываются над бруствером.
   — Благодарю вас, я и здесь увижу все, что меня интересует, — залепетал Ножин.
   — Отсюда что-либо снять трудно — слишком далеко, а там до японцев рукой подать, — уговаривал Шметилло.
   Отчаянно охая и сильно хромая, незадачливый корреспондент поплелся за офицерами
   — Здесь начинается ход в передовой окоп — сейчас налево, но дальше передвигаться можно только ползком, — указал Шметилло.
   — С больной йогой я едва ли туда проберусь, — нерешительно проговорил Ножин.
   — Харитина, проводи их благородие в секрет, — приказал капитан.
   — Слушаюсь, ваше высокоблагородие. Пожалуйте за мной, — повернулась она к Ножину…
   — Право же, мне трудно…
   — Ты и есть знаменитая Харитина? — приподнял за подбородок голову молодой женщины Борейко. — Глаза ясные, чистые, видать — девка хорошая. Певунья?
   Харитина сперва смутилась и хотела высвободиться, а затем, взглянув на приветливую физиономию поручика, с улыбкой ответила:
   — В девках самой голосистой считалась на селе.
   — Вот и отлично! Заходи вечерком к нам на Залитерную, а то у нас одни мужики и не хватает женского голоса. Да ты не бойся, — успокоил он, увидев недоверие в глазах Харитины, — у нас народ смирный.