Степанов Александр Николаевич. Порт-Артур. Том 2

   — В таком случае завтра я нанесу визит морякам в порт. Постараюсь повидать самого адмирала Григоровича и с помощью Белого и Кондратенко раздобыть паровой котел, машину, динамо и нужную электрическую аппаратуру, — решил Звонарев, поднимаясь с Рашевским из-за стола.
   Они благополучно миновали мост и направились вдоль Китайской стенки по направлению к батарее литеры Б.
   Пройдя с версту, офицеры оказались на Куропаткинском люнете — батарее шестидюймовых полевых мортир. Пушки стояли совершенно открыто за невысоким бруствером.
   — Так ставить мортирную батарею просто преступление! — возмутился Звонарев. — Отчего бы ее не отнести саженей на двадцать в тыл, врыть орудия глубоко в землю и полностью использовать крутизну мортирной траектории?
   — Не собираетесь ли вы перетащить и эту батарею, как Саперную? — улыбнулся Рашевский.
   — Готов немедленно заняться этим, — пылко ответил прапорщик.
   — Жаль, что вы так поздно появились в Артуре. Год тому назад здесь еще ничего не было построено. Тогда ваши фортификационные таланты развернулись бы полностью, — шутил Рашевский, — но переделывать надо чуть ли не всю крепость, что сейчас, конечно, невозможно.
   За Куропаткинским люнетом они распрощались.
   На следующее утро, под проливным дождем, прапорщик через весь Артур шагал в Управление артиллерии. Пелена дождя закрывала город и гавань от взоров японцев и мешала обстрелу. Каскады воды, низвергаясь с окружающих город сопок, неслись к гавани, заливая тротуары и мостовую. Спасаясь от дождя, Звонарев завернул в Сводный госпиталь. Подойдя к длинному одноэтажному зданию, он спросил в вестибюле о Варе. Ждать пришлось довольно долго.
   Наконец Варя появилась. Она была сильно утомлена и без стеснения все время зевала.
   — Я не спала две ночи, — объяснила она, — к нам перевели много тяжелораненых из других госпиталей; беспрерывно идут операции и перевязки. Раздам лекарства и уйду. Подождите меня.
   Через четверть часа они вместе вышли из госпиталя.
   — Зайдем по пути в Мариинскую больницу проведать
   Сахарова, — предложила Варя. — Он будет очень рад. Миновав площадь, они подошли к большому двухэтажному зданию готической архитектуры, на главном фронтоне которого красовался большой красный крест. Варя провела Звонарева до просторной светлой палаты на четырех человек. В одном из больных прапорщик узнал Сахарова. Капитан сильно осунулся, пожелтел, лицо заросло густой щетиной полуседых волос. Глубоко ввалившиеся темные глаза лихорадочно горели.
   — Весьма рад видеть, — оживился Сахаров. — Не подаю руки, чтобы не передать заразы. Как мило с вашей стороны навестить болящего старика.
   — Вы получаете диетическое питание? — сразу приняла докторский тон Варя. — При лечении брюшного тифа главное-строгое соблюдение диеты. Это необходимо для поддержания сил.
   — Пока что у меня есть все, за исключением хорошего сердца. Оно износилось раньше времени…
   Варя взяла скорбный лист, просмотрела температурную кривую, ознакомилась с назначением. Сахаров пытливо следил за выражением ее лица.
   — Насколько я понимаю, все идет вполне нормально, даже сердечные лекарства назначаются вам в умеренных дозах, — значит, особой надобности в них нет, — проговорила девушка, заметив взгляд капитана.
   Лицо больного просветлело.
   — Мне тоже говорили, что тиф в самой легкой форме, авось и мое сердце выдержит.
   — Ни минуты в этом не сомневаюсь. Я принесла вам кизилового варенья.
   — Не знаю, как и благодарить вас за ваше внимание ко мне, — растроганно ответил больной. — Что нового на фронте?
   Звонарев сообщил о положении на фронтах, о планах обороны.
   — Электропровод есть у моряков в порту. Я недавно сам им продал. Сейчас черкну Григоровичу записку. По старому знакомству он должен помочь моему другу.
   На прощанье Звонарев пожал сухую и горячую руку капитана, а Варя обещала навещать его ежедневно.
   — Не знаю, чем и как смогу отблагодарить вас обоих по выздоровлении! Во всяком случае — свадебный подарок за мной, — обещал Сахаров.
   — Ой, что вы, мы об этом и не думаем, — за себя и прапорщика ответила девушка.
   — Если сейчас не думаете, то скоро додумаетесь. Со стороны-то виднее. Я прошу вас, милая Варя, — позвольте мне так называть вас, — зайдите в мою контору, тут напротив, около мельницы, и передайте эту записку господину Шубину. Он у меня является главным доверенным лицом во время моей болезни, — попросил капитан.
   — С большим удовольствием, немедленно побываю там, — ответила девушка.
   — Врачи говорят, что Сахаров совсем плох, у него никуда не годное сердце, — шепнула она Звонареву, когда они вышли из палаты. — Интересно, что он написал. — И она развернула записку.
   На ее лице выразилось полное разочарование. На бумаге было нарисовано несколько иероглифов.
   — Надо попросить кого-нибудь ее прочитать, — сказала она.
   — Этого еще не хватало! — И, отобрав записку, Звонарев спрятал ее.
   Шубин оказался пожилым человеком с круглыми черепаховыми очками на носу. Он рассыпался в любезностях и сообщил, что все распоряжения Сахарова будут немедленно исполнены.
   — А о чем он пишет? Я все хотела понять, что эти значки обозначают, и не могла! — улыбнулась Варя.
   — Господин Сахаров хотел сохранить в секрете свои намерения, и он воспользовался китайской письменностью, тем более что кое-что касается непосредственно вас.
   — Что именно, скажите, пожалуйста! Василий Васильевич никогда не узнает об этом, — попросила Варя.
   — Дело очень щекотливое, и я не имею права ничего сообщить вам при всем моем горячем желании исполнить вашу просьбу, — отказался Шубин.
   День прояснился, и японцы начали обычный обстрел города и порта. Снаряды падали у подножья Золотой горы. Батареи Тигровки и броненосцы открыли ответный огонь. Грохот временами доходил до того, что разговаривать на улице было трудно.
   — Не придется мне сегодня идти домой, — вздохнула Варя. — Золотая гора своей пальбой так и не даст заснуть целый день. Проводите меня в Пушкинскую школу. Там, забравшись в подвал, я сумею отдохнуть.
   У Пушкинской школы они расстались. Звонарев обещал на обратном пути на Залитерную зайти к Варе и направился к Григоровичу.
   Командира порта он застал дома и изложил ему свою просьбу от имени Кондратенко.
   — Удивительное дело! Вы, сухопутные, все время на чем свет стоит ругаете нас, моряков, и в то же время за всем обращаетесь к нам! Нет у меня электрических проводов. Так и передайте генералу, — стукнул ладонью по столу адмирал.
   Звонарев вспомнил о записке Сахарова и передал ее Григоровичу.
   — Как здоровье милейшего Василия Васильевича? Не повезло ему, бедняге. Обязательно побываю у него в больнице, — сразу переменил тон адмирал.
   Прапорщик подробно сообщил ему все, что знал.
   — Жаль, жаль! Такой хороший человек и вдруг может умереть от тифа… Сколько же и чего вам нужно? Только из уважения к просьбе Василия Васильевича в последний раз иду вам навстречу.
   Звонарев протянул ему заранее приготовленный список требуемого имущества. Григорович, не просматривая его, положил резолюцию об отпуске. Обрадованный таким исходом дела, прапорщик поспешил откланяться.
   В этом районе на берегу моря было тихо, и Звонарев отдыхал от обычного грохота и шума передовых позиций. Электрический Утес, бывший в начале войны самой боевой батареей Артура, теперь обратился в спокойную тыловую позицию, и только задранные вверх дула орудий, повернутых в сторону сухопутного фронта, напоминали о войне.
   Батарея была загружена выздоравливающими солдатами самых различных полков. Тут же мелькали черные бушлаты матросов с броненосца «Пересвет», обслуживающих пушки.
   В офицерском флигеле Звонарев застал нового командира Электрического Утеса, капитана Николая Николаевича Андреева. Высокого роста, широкоплечий, с расчесанной надвое скобелевской бородой, он имел бы представительный вид, если бы не беспрерывно трясущиеся после контузии голова и руки. Тут же находился командовавший матросами лейтенант Любимов, коренастый шатен, младший врач крепостной артиллерии Зорин и Варина сестра — Катя. Звонарев застал их всех за столом. Хозяйничала Катя.
   Отказавшись от обеда, Звонарев вместе с Катей отправился на розыски своих чемоданов. Он не сразу узнал свою бывшую комнату. Заново оклеенная новыми обоями, чистенькая, аккуратно прибранная, она превратилась в очаровательную девичью светелку. Катя осматривала белье.
   — Я сейчас заштопаю, — взялась она за иголку.
   Звонарев начал смущенно ее благодарить и отказываться.
   — Пустяки! Я думаю, Варя давно отучила вас от условностей, называемых приличиями. Она и раньше не очень-то соблюдала их, а теперь и вовсе ни с чем не считается. Давно вы ее видели?
   Прапорщик рассказал об утренней встрече.
   — До вас ей никто не нравился, а вы сразу покорили ее суровое сердце. Сейчас, кроме вас и хирургии, она ничем не интересуется. Не знаю, отвечаете ли вы ей взаимностью, если нет — то придется пожалеть мою взбалмошную, но все же очень милую сестрицу.
   — Мы с Варей большие друзья…
   Катя внимательно посмотрела на него и чуть заметно улыбнулась.
   Выйдя на крыльцо, Звонарев увидел перед казармой странное зрелище. Человек двадцать раненых и перевязанных солдат стояли под винтовками. Один держал костыль под правой рукой, а на левом плече у него лежало ружье, у другого винтовка была на правом плече, так как левая рука была на перевязи, у третьего была забинтована вся голова, и он ее наклонял набок, чтобы не задеть за винтовку. У крайнего были перевязаны обе руки, и все же винтовка каким-то образом держалась на плече. Перед наказанными расхаживал Чиж и, площадно ругаясь, тыкал солдат кулаками то в живот, то в лицо.
   — Я вас приведу в христианский вид! Не поможет винтовка — испробуете розг, а там — на фронт, коль ноги носят! Фельдфебель, кто у тебя еще значится провинившимся? — обернулся он к подбежавшему к нему рысцой Назаренко.
   Вытащив из-за обшлага бумагу, фельдфебель зачитал несколько фамилий.
   — Всем по десять часов, а эту сволочь завтра через одного перепороть, — распорядился Чиж, отходя от солдат.
   Поодаль группа матросов угрюмо следила за происходившим. К Звонареву подошел Любимов и, взяв его под руку, отвел в сторону.
   — Чиж, по-моему, сумасшедший маньяк, садист, ненавидящий солдат. Добром это не кончится. В один прекрасный день не эти калеки, так мои матросы его прикончат.
   — Не думаю, чтобы это многих опечалило.
   — Это верно, но ведь пойдет суд, расстрелы, что может вызвать новый бунт, в котором и мы с вами можем пострадать.
   Прапорщик пообещал обо всем этом довести до сведения артиллерийского начальства. В это время к нему подошла старая фельдфебельша, мать Шуры, и низко поклонилась.
   — До вашей милости, Сергей Владимирович, — проговорила она.
   — Здравствуйте, Саввична, как живете?
   — Бог грехи терпит, носит еще земля. Хотела я спросить вас о дочке своей: что она — жива, цела? Умом кляну ее, а сердце все же тоскует. Одно ведь дите у меня на свете…
   — Жива и здорова, вчера была на Залитерной.
   — И не одумается, не бросит его, окаянного!.. Сбил с пути глупую девку, опозорил, а потом бросит. Кому она такая будет нужна? Другой раз думаю, уж лучше бы убило ее… — вздохнула Саввична. — Коль увидите, передайте ей мое родительское благословение.
   Простившись с Саввичной, Звонарев зашагал по береговой дороге в Артиллерийский городок. В Управлении он застал Тахателова. Узнав о возможности получить в порту электропровод, Тахателов пришел в восхищение.
   — Хитер, как муха, наш прапорщик! Кого хочешь на кривой объедет! Недаром Варю вокруг пальца обвел, — смеялся полковник.
   — Эка невидаль, глупой девчонке вскружить голову! — бросил Белый. — Провод достать куда труднее! Загляните, пожалуйста, ко мне, жена вас хотела видеть, — переменил он тон.
   Мария Фоминична встретила Звонарева вопросом, где Варя и почему она давно не была дома. Прапорщик поспешил успокоить ее, рассказав и о Варе и о Кате.
   — За Катю я никогда не беспокоюсь, она глупостей не наделает, а вот что взбредет в голову Варваре — этого никто предвидеть не может. Вас-то она кормит?
   Звонарев поблагодарил.
   — Пока есть чем, будем вас питать, как можем. Муж считает вас одним из самых нужных офицеров в артиллерии. Увидите Варю, передайте, чтобы она завтра обязательно пришла домой; поди вся грязная! Да и мальчонку с собой пусть приводит.
   Звонарев вышел. Вечерело. Стрельба по городу прекратилась, и прапорщик быстро дошел до штаба Кондратенко.
   Там он застал подполковника Рашевского, Науменко и Бутусова. Они благодушествовали за чаем. Прапорщику тотчас предложили чай с лимоном, который уже был большой редкостью в Артуре. Звонарев доложил Рашевскому о достигнутых успехах.
   — Великий вы мастер говорить с начальством. На что Григорович крепок, как кремень, и того сумели уговорить, — заметил Рашевский.
   Звонарев рассказал о магическом действии записки Сахарова. Все трое присутствующих громко расхохотались.
   — Ворон ворону глаз не выклюет, рука руку моет, — в один голос проговорили Науменко и Бутусов.
   — Умение со всеми ладить — драгоценнейшее свойство человеческого характера, — заметил Науменко.
   — Сам Роман Исидорович является образцом такого человека. Даже с нашими артурскими генералами, враждующими друг с другом, он один со всеми сохраняет дружеские отношения.
   — Самое главное — он завоевал горячие симпатии Веры Алексеевны, не раболепствуя перед ней и сохраняя чувство собственного достоинства, — произнес Бутусов. — Я когда-то служил вместе со Стесселем в Ростовском гренадерском полку. Я был прапором, а он поручиком. Он и тогда не блистал умом, хотя и был прекрасным строевиком, танцором, весельчаком и выпить был не дурак. Там же в полку служил и отец Веры Алексеевны, капитан Иевлев. К пятидесяти годам он едва добрался до капитана, зато обзавелся шестью дочерьми. Одной из них и была Вера Алексеевна.
   — Чем же ее прельстил Стессель? — поинтересовался Науменко.
   — Не век же ей было сидеть у отца на шее. Девка она была умная, энергичная. Быстро раскусила своего будущего супруга и решила сделать ему карьеру. Заставила держать экзамен в Академию генерального штаба, но он три раза ездил и три раза провалился. Тогда по совету Куропаткина, друга детства Стесселя, он перевелся на Дальний Восток. Служить здесь было спокойнее и легче было выдвинуться. Так с помощью жены Стессель сделал карьеру, получил крест и чин генерала.
   — А помните, как в тысяча девятьсот третьем году здесь побывал Куропаткин проездом из Японии? Принимали его с треском и помпой! — проговорил Рашевский. — Тогда на маневрах Фок брал Артур, а Стессель защищал. Фока признали побежденным, а Стессель за особое отличие по службе получил генерал-лейтенанта. И тут, конечно, не обошлось без Веры Алексеевны.
   — Хорошо жить за спиной такой жены, — улыбнулся
   Науменко.
   — Сам Стессель временами держится другого мнения. Не раз пытался удрать от нее, но она крепко держала его на привязи, — улыбнулся Бутусов.
   — Как ни странно, а несомненно судьба Артура в какой-то степени зависит от капризов пусть не глупой, но все же женщины, совершенно не разбирающейся в военном деле, — задумчиво бросил Рашевский.
   — Пока ее продовольственные запасы не иссякнут, она не будет настаивать на немедленной капитуляции. Сейчас она загребает большие деньги, продавая свою живность по умопомрачительным ценам, — отозвался Бутусов.
   — Мы должны быть готовыми ко всяким случайностям. Никто не знает, о чем думает и о чем не думает госпожа Стессель, — иронически заметил Рашевский.
   — Одна надежда на Романа Исидоровича. Он сумеет в нужную минуту повлиять на Стесселя и его жену, — отозвался Науменко.
   Денщик пригласил всех на другую половину дома к Кондратенко.
   Отдохнувший генерал приветливо поздоровался с ними и выслушал доклад Рашевского. Одобрив намеченные мероприятия по сооружению минных галерей и сделав несколько замечаний, Кондратенко перешел на артурские темы.
   — Сегодня видел Анатолия Михайловича. Он клятвенно уверял меня, что в течение октября Куропаткин обязательно перейдет в наступление и к ноябрю, самое позднее к началу декабря, Артур будет освобожден. Эскадра Рожественского уже вышла из Либавы и, следовательно, в январе — феврале будет здесь. Тогда превосходство на море будет на нашей стороне, и к лету будущего года война закончится, — сообщил генерал.
   — Значит, надо ждать очередного японского штурма, — резюмировал Науменко.
   — Это почему? — удивился Кондратенко.
   — Во-первых, если правда, что Куропаткин действительно будет наступать, то вполне естественно, что японцы приложат все силы, чтобы возможно скорее освободить свою осадную армию, взяв Артур, и, во-вторых, подобные известия исходят из штаба района каждый раз, когда получаются сведения об увеличении осадной армии.
   — Пожалуй, вы правы, Евгений Николаевич, — отозвался Рашевский. — В куропаткннскую победу я не верю. После Тюренчена, Вафангоу и Ляояна трудно рассчитывать на быстрый успех. К весне, быть может, и удастся Маньчжурской армии перейти в наступление, но едва ли Артур доживет до того времени.
   — Вы, Сергей Александрович, чрезмерный пессимист! Наступление Куропаткина тотчас же заставит японце» оттянуть часть своих сил от Артура, что сделает невозможными новые штурмы, а без них мы сможем протянуть до весны. В этом-то и заключается взаимодействие полевой армии и крепости, — пояснил Кондратенко.
   — Дотянем до весны, если только Вера Алексеевна не сдрейфит и не капитулирует, — шутливо заметил Науменко.
   — В Артуре преувеличивают влияние мадам Стессель на мужа. Дальше распределения наград она не идет, — запротестовал генерал.
   — Сильно ошибаетесь, Роман Исидорович, недавно я узнал от самого Рейса, что Вера Алексеевна заступалась за вас перед мужем, когда вы в июле самовольно уехали на передовые позиции на Зеленых горах, — ответил Науменко.
   — Все это сплетни, которые я не хочу даже слушать! — рассердился Кондратенко и встал.
   Офицеры поспешили откланяться. Звонарев направился к Пушкинской школе. Уже совсем стемнело, лучи японских прожекторов скользили по вершинам гор. На улицах началось обычное ночное движение по направлению к фортам и обратно.
   Выспавшаяся за день Варя с распущенными волосами расхаживала по небольшой гостиной. В углу, в качалке, с рукоделием в руках сидела Мария Петровна, на диване примостилась Леля, за роялем наигрывала чтото Оля.
   — Вы мне прожужжали уши, твердя о женском равноправии, — кипятилась Варя, — почему же я должна ждать, пока мне сделают предложение, а не могу сама предложить жениться на мне?
   — Это будет нескромно с твоей стороны, — возразила Мария Петровна. — Как ты будешь чувствовать себя, если получишь отказ? Скажут, что ты вешалась на шею и была отвергнута?
   — И что же из того? Раз мужчинам не стыдно получать отказы, то, значит, и мне этого нечего стыдиться, — не уступала Варя.
   — Одним словом, ты собираешься объясниться в любви Сереже Звонареву? — заметила Оля.
   — Я ему на шею не вешаюсь, как ты Борейко.
   — Что за вульгарный тон у тебя, Варя! Я просто люблю этого большого младенца и не скрываю этого от него. Быть может, со временем мы и поженимся, а может, и разойдемся, — задумчиво ответила маленькая учительница.
   Стук в наружную дверь прервал разговор. Варя поспешила скрыться в другую комнату. Вошел Борейко со свертком.
   — Привет честной компании! Разжился ослятиной и занес вам, — положил он сверток на стол.
   — И совершенно напрасно. Вам самому надо питаться, — возразила Мария Петровна.
   — Мы на позициях изредка постреляем, а вы тут в тылу работаете не покладая рук, вам поэтому и есть надо больше, — уверял поручик. — Не был у вас сегодня Звонарев?
   — Варя, где твой Сережа? — крикнула Леля в соседнюю комнату.
   — Мой он не больше, чем твой, — появилась Варя, заплетая на ходу косу, — обещал вечером зайти из штаба. А вы почему, господин Медведь, удрали с батареи?
   — Там остался Жуковский, а меня отпустил в город.
   — Какие новости, Борис Дмитриевич? — справилась Мария Петровна.
   — Простите, я еще не успел их придумать, — с невозмутимым видом отозвался поручик.
   — Вот и Сережа, легок на помине, — вскочила с места Леля и пошла открывать дверь Звонареву.
   Борейко поместился около Оли у рояля. Она открыла ноты с романсами и стала наигрывать одной рукой.
   — Спойте что-нибудь дуэтом, — попросила Мария Петровна. — После целого дня тяжелой работы в госпитале приятно послушать пение.
   Когда прапорщик со всеми поздоровался и уселся на диване между Варей и Лелей, Оля взяла несколько аккордов и запела:
   Не искушай меня без нужды…
   — Не искушай… — подхватил поручик, и голоса их красиво сплелись.
   Звонарев внимательно слушал. Свет лампы, стоящей на рояле, падал на разгоревшееся, радостное лицо Оли. Уголком глаза Оля косилась на своего партнера и улыбалась ему. Борейко не сводил с девушки восхищенных глаз. Было видно, что они поют друг для друга и ничего не замечают вокруг себя.
   За первым романсом последовал второй. Все, за исключением Вари, громко аплодировали певцам.
   — Ну, хватит! — наконец решила Оля и, захлопнув крышку, встала из-за рояля. — Пусть теперь сыграет или споет кто-нибудь другой, например Варя.
   Сев за рояль, Варя заиграла, напевая вполголоса:
   Иль мне правду сказали,
   Что будто моя лебединая песня пропета…
   — Чушь-то какая невероятная! — остановилась она. —
   И есть же дураки и дуры, которым это нравится! То ли дело Кармен. — И девушка бойко заиграла хабанеру. Пальцы ее сразу приобрели быстроту и четкость, лицо разгорелось, глаза заблестели.
   Меня не любишь, но люблю я,
   Так берегись любви моей!
   — Слушай, Сережа, и наматывай себе на ус, — не преминул заметить поручик.
   — Я и так уж забрался на второй форт, спасая свою жизнь…
   Варя свирепо поглядела на прапорщика и вдруг заиграла «Варшавянку».
   Мария Петровна тревожно посмотрела на окно и поплотнее захлопнула ставни.
   — Нам пора и до дому, Сережа, — поднялся Борейко.
   — Сейчас подадим чай, а до тех пор вас не отпустим, — встала с места Оля и вышла из комнаты. За ней последовала Варя.
   Выпив по стакану чая, офицеры стали одеваться.
   В это время раздался стук в дверь, и звонкий детский голос прокричал:
   — Тетя Варя у вас?
   — Вася прислан за мной из госпиталя, — догадалась Варя, открывая дверь.
   — Дохтур главный Протопопов просит вас приютить. Сейчас принесли двух тяжелых, а хирургической сестрицы нет, — одним духом выпалил запыхавшийся мальчик.
   — Ладно уж, приду, — вздохнула девушка. — Ты ел? Садись пить чай.
   Мария Петровна взяла мальчика под свое покровительство, наделила огромным куском хлеба, намазанным вареньем, и налила чаю. Через пять минут Варя, Борейко и Звонарев уже шагали по темным улицам, ежеминутно спотыкаясь по дороге. В конце концов офицеры подхватили девушку под руки и довели ее до госпиталя. Вася торопливо шагал за ними.
   — Итак, до скорого свидания, — пожала руки своим спутникам девушка. — За вашу сегодняшнюю любезность прощаю вам, Медведище, многие передо мной прегрешения!
   Прапорщик проснулся. Рядом на складной кровати храпел неопрятный и трусоватый Рязанов. От него шел густой запах давно не мытого человеческого тела и водочного перегара. У окна посапывали Дебогорий-Мокрневич и младший офицер стрелковой роты, глуповатый и пошловатый Карамышев. На столе чадила сильно прикрученная керосиновая лампа. Было темно и холодно. Снаружи изредка доносились глухие звуки не то артиллерийской стрельбы, не то взрывов ручных бомб.
   Прапорщик, спавший одетым, встал и поднял фитиль лампы. Его слегка лихорадило. За девять месяцев войны он привык к опасностям и почти не думал о них. Ему вспомнилось, как вначале, еще на Электрическом Утесе, при каждом появлении на море японской эскадры страх закрадывался в его душу, сковывая движения и путая мысли. Постепенно он научился владеть собою. Сегодня впервые им овладел безотчетный, неопределенный страх. Звонарев попытался стряхнуть с себя это гнетущее чувство и не смог.
   «Предчувствие? — подумал он, и тотчас же его трезвый ум запротестовал. — Устал, сдают нервы», — решил он, но, достав из-под подушки листок бумаги, неожиданно для себя написал письмо Варе.
   «Милая Варенька, плохо себя чувствую. Что-то давит душу. Думаю — убьют меня скоро. Если это случится — не горюйте. Вы в Артуре самый близкий мне человек, поэтому я к вам и обращаюсь в минуту душевной слабости. Не плачьте, если это вообще разрешается амазонкам и валькириям. Ваш С. Пожалуй, можно ограничиться и одной первой буквой. Как вы думаете, госпожа Брунегильда?»
   Заклеив письмо в конверт и написав адрес, прапорщик сунул его в папку, где хранились его расчеты и чертежи, и задумался. На столе лежали неоконченные проекты минных галерей. Надо было работать.
   Со времени пребывания на форту внешний мир Звонарева страшно сузился, ограничиваясь подземными работами и событиями вокруг. Форт стал ему казаться уединенным от всего мира островом, окруженным вражеской стихией — японцами. Все интересы, разговоры, мысли, действия исчерпывались тем, что делают или собираются делать японцы и как этому противодействовать. Артур, Электрический Утес, даже Залитерная стали чемто далеким и неощутимым. О Борейко, Варе, учительницах прапорщик вспоминал как о людях, находившихся за тысячу верст от форта номер два. Их заботы, треволнения перестали его интересовать, поскольку они не были связаны с происходившим здесь, на окруженном с трех сторон и сильно пострадавшем передовом укреплении осажденной крепости.