Залыгин Сергей. Комиссия

   - Да никого я не знаю хорошо-то, - смутился Устинов. - Спрашивай вот Калашникова - он в церкви, было время, прислуживал.
   - А кого-нибудь? Всё ж таки? - не унималась Зинаида.
   - Ну, про Алексея вспоминаю. Читано было мною про божьего человека.
   - Вот и рассказывай - почему Алексей из простого в божьего человека сделался?
   - Отрешился от мира.
   - Как отрешился-то?
   - Жил у богатых родителей, в довольстве и сытости. Родители его поженили. А в ту ночь, как бы ему с молодой женой остаться на ложе, он взял да и ушел из дому. В нищие.
   - Ой, дак он же, значит, и не любил невесту-то? И даже ненавидел?! Этак-то с ненависти только и можно сделать!
   - Нет, это он ради святости.
   - Ну какая же в том святость? Ну и не женился бы, и не давал бы невесте согласия, а то у ей-то в ту ночь как на душе образовалось - он и не подумал? Ежели она-то его любила?
   Устинов смешался, как будто и сам был в ответе за божьего человека, а Игнашка сказал строго:
   - Ты слушай, Зинаида! Сама спрашиваешь и сама же отвечать не даешь. Дак што там далее-то происходило, Никола? Неужто ни за што ни про што и пропала для обоих та первая ночка?
   - Дальше семнадцать годов пробыл Алексей в нищенстве и в скитаниях, после вернулся домой.
   - Ну а родители как его приняли на порог? Либо померли уже? - снова спросила Зинаида. - Семнадцать годов не сказывался - мыслимое ли дело?!
   - А он им и тут не сказался, родителям. Он поселился у их в ограде, в хлевушке, как нищий, и оттудова кажный день глядел на мать свою, которая по ему непрестанно убивалась, и на невес-ту тоже глядел, которая так и жила под покровом жениха своего и так же убивалась и рыдала, как ее свекровь со свекром.
   - И долго ли так продолжалось? - спросила Зинаида.
   - Снова семнадцать годов.
   - Снова семнадцать? - совершенно уже изумилась Зинаида. - Да оне-то, святые-то, и не стыдно им так себя вести? Мать страдает, невеста убивается, а он поглядывает на их слезы семнадцать годов, и ничто ему?!
   Тут послышались шаги, открылась дверь в горницу, и Кирилл Панкратов, со стружкой в светлой бородке, сказал из кухни:
   - Зинаида! - сказал он строго. - Не разувай глаза-то на чужие слова! Шти-то готовые у тебя?
   Кирилл, особенно при посторонних мужиках, показывал строгость к жене, но не всегда у него получалось. А нынче получилось: он, должно быть, сильно был голоден, с утра раннего строгал в мастерской.
   Устинов, помолчав, сказал:
   - Иди, иди, Зинаида! Когда так, я и после доскажу!
   - А ты не жужжи! - рассердилась вдруг Зинаида на Устинова. - Уже и голоса вдруг нету у тебя, одно только жужжание! Начал говорить договаривай, за минуту со штями ничего не сделается! - И Зинаида встала с табуретки, но из горницы не ушла, а плечом прислонилась к печке. - Ну?! - А мужу она сделала знак рукой и тоже сказала: - Сейчас, Кирилл! Сейчас! Устинов молчал, и все в горнице тоже молчали, и тогда Зинаида еще раз обратилась к мужу: - Ну, и ты войди, Кирилл! Нет, ты только подумай, Киря: святой-то человек тридцать четыре года скрывался от родителей и невесты, мучил их разлукой и жил в ихнем же доме, только не сказывался! И невеста холодная была, до старости убивается по ему, а до себя самой ей и делов нету! Она же человек, женщина, и как она живое в себе убивает? И даже не обидится? Ну, Никола, дальше-то как?
   Кирилл неловко протиснулся в горницу и встал рядом с женой у голландки.
   Калашников сказал:
   - Досказывай, когда так, Устинов! После-то как было?
   - После-то угадали всё ж таки, кто он есть, тот нищий в хлевушке. Но тут он и помер. Как раз. Похоронили его почетно и возвели в святые. Вот как было.
   - Странно мне! - громко вздохнула Зинаида.
   - Чего особенного?! - отозвался на этот вздох Половинкин. - Им ведь, святым, как? Им ведь наоборот как нам, как хотя бы и мне. Для меня самое что ни на есть главное - жизнь про-жить, а ему хотя бы и вовсе не родиться, и вовсе не жить, лишь бы об ём была да жила долгая память. Вот и всё!
   - Всё одно странно! И не согласная я! Вот он сделал о себе святую память, и вот я молюся ему и вдруг за молитвой вспоминаю: "Да, боже ты мой, а при жизни-то, при жизни сколь же он сделал страдания людям? Родителям, невесте и еще, может, многим другим?"
   - Так ведь вся она такая - святость, вся происходит от страдания. А от чего другого ей еще быть-то? Взяться-то? - вдруг спросил Кирилл, тихо так спросил и поглядел на жену. Зинаида пожала плечами:
   - Как откудова взяться святости? Из добра! Пущай бы он, Алексей, божий человек, когда был богатый, помогал бы людям куском и учением, от себя отымал для других, и сам бы страдал - пущай! Но почто ему до зарезу нужно других-то в страдание вводить? Непонятно никак! Ведь тот же самый у его выходит разбой, что и у злодея! Вот злодей убил бы Алексея, и што? И сделал бы то же самое страдание его родителям и невесте, какое он для них сам сделал. Оне же, когда его потеряли, так и думали: злодеи сделали, разбойники убили нашего сынка и жениха!
   - Святое дело - оно большое... - снова и еще тише сказал Кирилл. - Оно большое и очень даже искусное. А которое искусно и велико - то не бывает без мучения людям. Оно только через муки и через отрешение от жизни дается.
   - Так ить для большого-то, для искусного - родиться надо! А другой родился, как все, и даже поглупее других, а всё одно берется за дело, куда больше себя, и вот уже первое, что у его выходит, - муки и страдание другим людям. Далее-то он сделать ужо не умеет, не может... Хотя бы и Алексей, божий человек? Да мне всё уже об нем понятно: он для большого-то не родился, а ему страсть как хотелося его! Он и надумал добиться своего, своей святости через муки родителей и невесты своей. Больше - ему в голову не пришло. Его бы на иконах-то надо рисовать с махонькой с такой головкой!
   - Ну, уж ты скажешь, Зинаида! - удивился Половинкин.
   - И скажу!
   Кирилл резко подтолкнул Зинаиду в плечо, сказал ей как мог строго:
   - Пойдем хлебать!
   Панкратовы ушли, в горнице неловко стало. Половинкин сказал:
   - Об правде слова, всё об ей. Всею-то ее кругом давно словами обговорили, а толку нету и нету!
   - Правду молчком не сделаешь! - вздохнул Устинов.
   - Нашей-то Комиссии - ей-то какое до правды дело?
   - До нее, может, всем комиссиям на свете имеется дело? Всем, сколь их есть и еще будет! - ответил Устинов.
   - А я не согласный! - снова и уже сердито возразил Половинкин. - Тут как дело-то? Вот ты, Калашников, а Устинов, дак и особенно, научились разговоры разговаривать! Может, и сами-то не понимаете, што к чему и зачем, а нам всё одно показываете свое умение. Выхваляе-тесь перед нами, что ли?
   - Вот и правда, и так у нас в Комиссии и складывается, как Половинкин сказывает! - горячо подхватил Игнашка, и ветхие усики его запрыгали. Выкомуриваете из себя умников и трепетесь и трепетесь, не остановишь вас для дела! Калашников, дак тот аж про Англию! Как вроде аглицкий шпиён!
   - Дак я вовсе не про ее! - стал оправдываться Калашников.
   - Ну, с тобой ладно, ты верно што про лавку-потребиловку, а Устинов про што? Ты, Устинов, как придешь, так и говоришь, и говоришь, сладу нету с тобой! Ну, сказал речь жигулихинским и калмыковским порубщикам, сделал правильно, дак ты же и остановиться после того не можешь! И говоришь и говоришь!
   - Вот те на, товарищи члены Комиссии! - развел руками Устинов, и лицо, и даже голова под светлыми волосами у него покраснели. - Вот те на! Да я же и в Комиссии-то сколь не был?! А пришел, вы и без меня ужо разве о комиссионных делах говорили, в них разбирались?
   - Брось, Игнатий, дурить-то! - сказал в сердцах Калашников.
   - А што бросать? Мне и бросать-то вовсе нечево! Мы с Половинкиным правильно выска-зываемся! Честно, прямо, от всей души, а не затаенно как-нибудь: мои да половинковские слова вам не нужны нисколь, вы только собственные и признаете! Собственники какие - энто поду-мать тольки?! Вспомнить, дак Половинкин в Комиссии десять слов не сказал, все его слова пальцами пересчитаются, а я хотя и говорил, старался, дак для вас получается нисколь негодно! А пошто так? А вот пошто: тут благодаря Устинову, его затаенным стараниям наша Комиссия на умных да на глупых раскололась и поделилась, а энто никуды не годится! У нас единение должно быть во всем и повседневно! Мы пример единения и сознательности должны показывать всем и кажному, а без примера што же произойдет? И подумать страшно! Энто - позор и даже контрреволюция! Ежели мы, Комиссия, позволяем довести между собой до того, что у одного из нас два голоса и тыща слов, а у другого - ни одного голоса и даже ни одного слова, ежели мы даем такой худой пример, тогда до чего же смогут дойти простые граждане? А? Молчите все? То-то!
   - Ты всё ж таки погоди, Игнатий! Ты не тово... - опустив глаза, проговорил Половинкин. - Я вот...
   - А чево энто - вот? И чо годить-то мне, чо годить? - поднялся Игнашка и на Половинки-на. - И не подумаю годить! Ты и годи, а по мне вовсе ни к чему! Энто вот Устинов истинную правду то и дело мутит, то ему Алексей, божий человек, к чему-то, неизвестно к чему, блазнит-ся, то што! А я правду безо всяких режу! Я терплю-терплю, а после как зачну ее резать - ой-ой-ой!
   - Ведь какой ты, Игнатий, - снова вступился Калашников. - Ты подумай и убедись: слов-то как раз за тобою во-о-он сколь, многие тысячи, а сколь делов? Скажи?
   - И он ишшо спрашивает, какие за мною дела?! - вытаращив глазенки и ткнув пальцем в Калашникова, спросил Игнатий. - Ить это надо же было тебе, Петро, до того потерять челове-ческий стыд и совесть, штобы спрашивать так?! Ну, не знал я за тобой, не думал по сю пору, на што ты, оказывается, способный! - И тут Игнатий встал из-за стола, быстро прошелся по горнице, сложив руки на груди, снова остановился около Калашникова и спросил: - Да што ты делал бы тут без меня, товарищ председатель?! Когда все лебяжинские ринулись лес рубить, кто тебе сказал и сообчил об факте? Молчишь? А сообчил об ем Игнатий Игнатов! Он! Как бы он не сделал, вы бы так и сидели за энтим вот столом, ничево не зная, и считали бы цифры, да писали бы их в разные бумаги. А благодаря мне все поехали в бор да и схватили там Севку Куприянова, самого негодника и сукинова сына! И навели в бору порядок! Энто вы проявили тот раз глупость, развязали и отпустили Севку вместе с его со щенком с Матвейкой, но я уже в том не виноват нисколь! А другое взять, когда степные порубщики явились - осемьдесят семь подвод, осемьдесят осьмая - бочка с водой, кто ночью поднял по боевой тревоге всею Комиссию? Кто тебя поднял с теплой с постельки, Никола Устинов? Ага - не отпираешься, всё ж таки сохрани-лась в тебе капля человеческой совести, признаешь, што я тебя поднял? И кабы не я, так и речей тебе не пришлось бы говорить тем порубщикам - тоже признаешь?! А ишшо сидим вот мы все в панкратовском дому, заседаем в день и в ночь, и хозяйка, Зинаида Пална, нас кашей кормит, а кто догадался к Панкратовым толкнуться? В ихнюю чистую и без ребятишек избу? Я догадался! Как бы не я, обратно, то и сидели бы мы все на сходне вместе с писарем, и кажный гражданин, кому нужно, кому нет, толкался бы среди нас и мешался бы в наше высокое дело! Не-ет, народ знал, што делал, когда выбирал Игнатия Игнатова в Комиссию! И я сей же час выйду и объясню народу, што я делал в той Комиссии, насколь оправдывал народное доверие! Попробуй ты объясни то же самое об себе, Калашников? И ты, Устинов?! И даже ты, Половинкин! Не-ет, я энтого так просто не оставлю! Хватит! Хватит, моя чашка терпения тоже лопнула, и нонче я вот как делаю: вот прибудут с минутки на минутку товарищ Дерябин, и я обскажу ему всё как есть положение! Только пущай прибудут оне!
   Игнашка снова сел на табуретку, нашарил в кармане гребень и причесался, а Калашников заявил ему:
   - И обскажем! А что такого? И обскажем Дерябину твое поведение, твое обвинение всей Комиссии в ее негодности. Обскажем да и решим, как и с кем нам быть!
   Игнатий встрепенулся, сунул гребень обратно в карман:
   - А я обо всей Комиссии не говорил! Ни одного даже слова! Я лишь об отдельных ее личностях!
   - Ладно, ладно, Игнатий! Об Устинове - говорил?
   - Об ём? Конешно!
   - Обо мне?
   - О тебе! О тебе - так себе...
   - И об Половинкине?!
   - Нисколь! Об ём - нисколь!
   - Ну, как же, а упрекал-то его?
   Игнашка отвечал бойко, быстро и без запинки, а смущался, спрашивая его, Калашников.
   Калашников грамотный был мужик, руководительный, многие годы возглавлял кооперацию в Лебяжке, теперь вот - Лесную Комиссию, а в то же время он ведь был робким.
   Здоровенный, с широким шагом, с косматой головой, с глухим, из нутра, голосом, в большом возрасте, но далеко не старик, он вдруг на полшаге, на полслове мог заробеть. И не от испуга, не от угрозы какой-нибудь, а совершенно сам по себе, от собственного сомнения, от детскости, которая внезапно его охватывала, добренькой, ребячьей улыбкой враз накрывая его крупное, наспех рубленное лицо.
   Что на душе у человека в это время происходило, сказать было нельзя, тем более что улыбку эту, всё растерянное свое лицо он торопливо закрывал одной, а то и сразу двумя руками и сидел так в одиночестве, о чем-то там думая, и, только собравшись с мыслями, снова показывался на белый свет, распахивал руки, быстро-быстро начинал говорить, руками же двигать вверх, вниз, в стороны, иногда останавливая их в странном, игрушечном каком-то положении.
   Так же и сейчас было: Калашников спрятался в ладонях, а когда снова показался наружу, Устинов в упор спросил его:
   - Петро? Не пойму я чтой-то - председатель-то Комиссии всё еще ты? Или вы уже переизбрались тут на Дерябина?
   Калашников часто-часто поморгал и сказал неуверенно:
   - Пошто же - председатель я и есть! Не переизбирались мы. А всё же таки вопрос будем решать, когда придет Дерябин. А ты, Устинов, посиди вон за столом, погляди бумаги. Тут много чего есть, среди бумаг.
   И Устинов опять не ушел, а вздохнул и стал перелистывать дела Лесной Комиссии.
   Норма отпуска леса, которую он рассчитывал по материалам последней таксации, была утверждена Комиссией в таком виде: его цифра помножена на два, а почему и как - об этом в бумаге сказано не было.
   Еще было в бумагах решение Комиссии насчет будущего тысяча девятьсот девятнадцатого лета:
   "Лесную траву косить после выводки куропатки и прочей земногнездовой птицы, дабы не покалечить живую тварь в виде птенцов, то есть с 20 июля.
   Во избежание гибели древесных всходов лесную траву вообще косить в самых крайних случаях и только посреди обширных полян".
   Потом Устинов прочитал постановление Комиссии о борьбе с самогоноварением и акт конфискации у братьев Кругловых самогонных аппаратов.
   А потом ему встретилась и еще одна совсем удивительная бумага: постановление о примире-нии супругов Ждановых. Рассматривая эту бумагу, Устинов понял, что Елена Жданова принесла в Комиссию жалобу на своего мужа, Жданова Александра, по случаю его грубости, пьянства и побоев. Комиссия вызвала и выслушала того и другого и постановила: супругов примирить.
   Устинов спросил:
   - Странно мне, Петро! Вот про Ждановых сказано - почему так? Разве тут дело Лесной Комиссии?
   - А пошто бы и нет? - пожал плечами Калашников. - Ты еще дальше гляди, там другая бумага имеется, она всё объяснит!
   Действительно, другая бумага - протокол заседания ЛЛК № 17 - кое-что объясняла, потому что красиво, рукой Калашникова, в ней написано было так:
   "В последнее время замечено горячее желание многих граждан с. Лебяжки обращаться в избранную ими же единогласно Лесную Комиссию с разными вопросами, не имеющими общего с лесными делами, как-то: по делам семейных разделов, по Кассе взаимопомощи, по устройству школы, раскладке трудовой повинности и проч. и проч. В связи с отсутствием на месте доступ-ной каждому гражданину власти (за исключением одного здорового и одного совершенно боль-ного милиционера от не совсем известного Сибирского Временного Правительства) Комиссия, идя навстречу желаниям трудящихся, считает необходимым посильно решать как все эти, так и многие другие вопросы гражданственности, быта и общественного устройства".
   Прочитав бумагу, Устинов хотел было обратиться за разъяснениями, но тут Игнашка, который всё это время смотрел в окно, сказал:
   - Я же говорил: товарищ Дерябин идут! - И, нашарив в кармане гребень, начал снова расчесываться. Он даже подошел к зеркальцу, висевшему в простенке, как вдруг из кухни приоткрылась дверь, в дверь просунулся кулак, а частью - Зинаида Панкратова. Злая, губы сжаты, брови нахмурены.
   - Игнатий, - позвала она негромко, - ну, Игнатий, погодь, паршивец, я тебе за Алексея, божьего человека, за весь разговор наш - я те дам! Я тебя поганой и скотской метелкой вывожу, а мало будет - и чугунок закоптелый на дурную твою башку и на язык нацеплю! Я те... Однем словом, погодь, Игнатий!
   Дверь захлопнулась, а все члены Комиссии остались в недоумении. Игнашка глядел неотступно на дверь и глотал слюну.
   Тут и вошел Дерябин.
   - Здравствуйте, товарищи! - сказал он. - А-а-а, и ты, Устинов, нонче с нами?! Это, Устинов, хорошо! Молодец, что ты с нами. Ну, и что же тут у вас происходит?
   Он был, как всегда, плохо побрит, бледный, худенький, в фуражке набок, в шинельке на плечах и с крохотной цигаркой в уголке рта - окопный солдатик с передовой позиции и только недавно из-под артобстрела. Однако совсем не скучный и не измученный, а быстрый.
   Как был в фуражке и в шинельке, он сел рядом с Устиновым и небрежно, не вынимая цигарки изо рта, спросил:
   - Ну и то зе ту у вас просхот? - это, жуя цигарку. И еще раз повторил свой вопрос: - Ну, и что же тут у вас происходит? - Мельком глянул - поняли его или нет?
   Устинов не понял и внимательно посмотрел на него, они встретились взглядами, ненадолго, на секунду, и Дерябин быстро перевел взгляд на Игнашку.
   А вот Игнашка, тот понял в один миг и ответил.
   - А у нас тут ничево не происходит. Разве што так себе... - Потом он засмеялся и еще сказал: - Мы просто в ожидании товарища Дерябина все находимся здесь. Все до единого.
   Калашников откашлялся и сказал:
   - Товарищ Игнатов тут у нас возмущался...
   - Игнатов? То есть ты, Игнатий? Ты, Игнатий, не возмущайся, а знай дело члена Комиссии Понятно?
   - Понятно! - тотчас кивнул Игнашка - Конешно, понятно!..
   - Ну, ну! А я вот что, я лесную охрану нонче сызнова инспектировал. Сверху и, можно сказать, что донизу, до последнего рядового охранника. Проверил у кажного оружие и умение им владеть И, надо сказать, охрана у нас боевая, надежная. Люди понимают, что к чему, какие перед ими задачи. Хорошие люди. Во всём. Кроме одного: худой у них начальник. В начальнике охраны, в Левонтии Евсееве, мы, когда назначали его, допустили ошибку. Это нам урок, его надо поиметь в виду на будущее. Вот будто бы и знаем человека, наш человек, а в действитель-ности вышло - не знаем.
   Леонтия Евсеева действительно в Лебяжке, да и в других селах знали: он служил в кабинет-ской лесной охране. И хорошо служил - придет к нему мужик, пожалуется на судьбу, и Леонтий отведет его в лес, покажет сосну "Руби вот эту! А меня ты знать не знаешь и видеть не видел. Понятно?" Конечно, мужику понятно.
   Теперь Леонтий был начальником лебяжинской народной дружины по охране леса.
   Но вот что за ним было замечено в последнее время: он стал заговариваться И сильно.
   Спросят его: "Леонтий, как ближе всего проехать в девятый лесной квартал, на северную его сторону?" - Леонтий палец ко лбу: "Когда мне народ наказывает беречь лесное добро - я со строгостью буду имать порубщиков и без слов доставлять на сходню!" - "Это хорошо, - говорят ему, - имай, доставляй, а в девятый-то квартал как проехать?" Он опять палец ко лбу: "Мимо Гуляевского лужка!" - "Какого Гуляева-то - Андрюхи или Петра? Оне оба в лесу косили". - "Ну, дак Андрюха-то воевал войну, а Петро-то - нисколь!" - "При чем же это война-то, Леонтий? Не о войне тебя спрашивают?!" - "Ведь Андрюху-то, Гуляева-то, июля месяца семнадцатого году чуть что не стрелило начальство". - "Бог с ним, с Андрюхой! Как на девятый квартал проехать, вот что скажи?" - "Дак просто! Вот был бы у нас с тобой азимУт, то и ешшо проще было бы. Ты, поди-ка, не взял в ум: стрелка существует этакая, и азимУт он завсегда зовется!" - "Обратно - свое! И азимут вовсе не стрелка, а только направление можно при помощи той стрелки по компасу определить. Как на девятый квартал-то проехать? Левон-тий?" - "Будто азимУт главнее стрелки? Нет и нет, я тебе сроду не поверю!" - "Не верь, бога ради, скажи только про девятый квартал!" - "А в земле ахромадный махнит находится, ты вот не знаешь, а он там всё одно находится, потому стрелка завсегда главнее азимута! И скажу тебе на ухо, богато нету уже, говорится наукой!"
   Так Евсеев служил нынче свою лесную службу. Дома - мужик как мужик, хозяин неплохой и в семье обходительный, но коснется дело службы - он, сделавшись куда как важным, загова-ривается, да еще и сердится, почему не слушают его объяснений, когда он такой начальник - старший всей лесной охраны?!
   Теперь всё это, все непутевые и бессмысленные разговоры Леонтия Евсеева Дерябин передавал долго и в подробностях.
   Фуражку он положил на стол и как будто читал по ней, шинельку оставил на плечах, распах-нув пошире, и по-деловому рассказывал про гуляевскую лужайку, и про магнит, и про азимут, как обо всем этом толковал Леонтий Евсеев.
   Устинов и Калашников слушали его молча, смотрели в пол, Половинкин туда же, но изредка отрывался, бросая взгляд то на Дерябина, то на Устинова, Игнашка, сидя как раз против Дерябина, глядел ему в рот и громко выражал свое возмущение:
   - Надо же! Дак как же энто так? Ведь энто подумать, до чего дошло! До чего дошел гражданин Евсеев!
   Когда же Дерябин кончил весь пересказ, Игнатий хлопнул себя по коленкам, подскочил на табуретке и горячо подтвердил:
   - Вот-вот-вот: правильно ты говоришь, товарищ Дерябин. Вовсе правильно!
   - Чего правильно-то?
   - Ну, как же: тут, покудова тебя не было, я тоже был против разных всяких слов. Вредных и непонятных! Которые и слушать-то невозможно!
   - Почему же - невозможно? - удивился Дерябин.
   - Уши вянут!
   - Против народу направленные, что ли, те слова? Против Лесной Комиссии? Почто их всё ж таки слушать, невозможно?
   - И против народу, и даже, разобраться, против Комиссии!
   - Как же это? - вовсе строго спросил Дерябин.
   - Да просто: вот хотя бы и Калашникова с Устиновым взять, да и Половинкин тоже - один нагородит слов непонятных, вовсе бестолковых, а другой ровно дурачок и повторяет их, и повторяет с сурьезным видом. Ровно по писаному читает их. Для тумана на мозги обыкновенно-го народа.
   - Какого народа?
   - Да хотя бы вот, товарищ Дерябин, и для меня самого!
   - Тебя самого... - вздохнул Дерябин, постучал пальцами по столу, снова надернул фураж-ку на голову, откашлялся: - Я почто, товарищи члены Комиссии, столь подробно останавливал-ся на Леонтии Евсееве, на вс`м, что от его мне в силу необходимости пришлось выслушать? Вот почто: его надо снимать. Освобождать от начальствования в лесной охране. Немедленно.
   - Немедленно! - подхватил, почти крикнул Игнашка.
   - А когда так, то я и докладываю Комиссии: я ужо снял его. А чтобы не было лишнего начальства, чиновничанья и всякой волокиты, я еще и так сделал, я ту должность начальника охраны вообще вычеркнул из Комиссии. Не всем ясно? А дело, я думаю, будет с нонешнего дня поставлено так: лесная охрана прямо, без начальника, будет подчиняться Комиссии. А в Комис-сии она будет, я думаю, подчиняться мне. Посколько я давно и повседневно ею занимаюсь, то фактически ничего и не меняется. Как было, так и останется. Ну, я вижу, возражениев ни у кого по данному и текущему вопросу нету? Дерябин оглянулся по сторонам. - Ты что-то жела-ешь заметить, товарищ Устинов? Либо мне показалось? - И Дерябин поаккуратнее поправил фуражку на голове. - О чем ты?
   - Вот о чем... Я долгое время отсутствовал, и вот не совсем ужо стало ясно мне, кто тут председатель в Комиссии? Ты, Дерябин, либо всё еще товарищ Калашников Петро?
   Калашников покраснел, заерзал на стуле. Половинкин гулко вздохнул. Игнашка почему-то засмеялся. Дерябин кивнул:
   - Правильный вопрос, Устинов! Ошибка, что мы не ввели тебя в курс. А курс у нас, внутри Комиссии, такой: Калашников, само собою, как был, так и остается председателем. Даже более того - он как бы уже и президент, то есть представляет Комиссию перед обществом на сходе, в переговорах с другими-прочими селениями и лицами и вообще - он главный наш пред-ста-ви-тель. Ну, а я как главное, но уже рабочее лицо. Все бумаги-жалобы, заявления и прочее поступа-ют ко мне, я их подробно прочитываю, решаю, как и что, после докладываю для окончательного утверждения в Комиссии. Ну и, как было мною сказано, под прямым руководством с сего числа у меня находится лесная охрана. Делов у меня более всех, и в то время как другие члены могут даже и не бывать какое-то время в Комиссии, я нахожусь в ей не только ежеденно, но хотя бы и ночи не сплю. Я нахожусь при делах круглосуточно. Так, товарищ Калашников?
   - Даже удивительно, когда товарищ Дерябин спит?! - горячо подтвердил тот. - Днем он в лесу, либо с охраной, либо по гражданским делам у кого во дворе, а ночью читает и загодя пишет протоколы, чтобы после мы их рассматривали и утверждали. Без сна живет человек. Ей-богу!
   - Так... - еще кивнул Дерябин. - Что касается товарища Игнатова, так он в Комиссии имеет назначение по особым поручениям - сходить, узнать и разузнать. Товарищ Половинкин - он, наоборот, член Комиссии без особых поручений, и, наконец, ты, товарищ Устинов. Об тебе мы тут советовались и решили так: ты у нас будешь как главный спец. По лесному делу, а также, исходя из твоей речи перед порубщиками, ты будешь вести некоторые переговоры.