Залыгин Сергей. Комиссия

   - Мало ли что! Вот и Кудеяр зовет меня в свою сторону, а я буду из одной стороны в другую метаться - а где же я сам-то тогда? Для тебя мужик, а сам-то для себя кто я буду? Бабой сбитый и околдованный - кто я? И перед богом - кто?
   - Бог простит и поймет...
   - Никогда!
   - Всегда! Убийство людям бог прощает, войну бессмысленную - прощает, а любовь?! Да какой же он будет бог, когда не простит любви? Девкам полувятским простил же он, когда оне кержаков околдовали? Еще как простил-то: вся Лебяжка от того греха народилась, стала существовать!
   - То девки были. И парни. А не мужние бабы!
   - Ну, не скажи - девкин грех сильнее, как бабий! По себе знаю: нож острый сколь годов носила за голенищем - защищаться от греха, оберегать свою будущую судьбу! Ну а когда судьба меня обманула - так я после того с ножом-то уже против ее пойду!
   - Вот и ходила бы ты, Зинаида, не за мною, а за Гришкой Сухих.
   - Ну кто же из нас бесстыжий-то? Бессовестный?
   Устинову опять стало неловко, только теперь он виду не показал, не признался, упрямо повторил:
   - За Гришкой Сухих и ходила бы! Он-то за тобой ходит? Сколь уж времени?
   - И еще сколь ходил бы... Кабы я позволила.
   - А позволь! Позови его издалека откуда-то!
   - Не уедет он далеко-то... Не сёдни, так завтра явится - через прясло на меня поглядеть. Узнать, не надо ли мне чего? Может, богатство мне понадобилось какое-нибудь? Или от мужа своего я надумала скрыться? Или вот от тебя отреклась? Ему один раз хватит глянуть и понять, хотя про него и говорится, будто он дикий зверь! О тебе другая молва и слава: ты добрый да умный. И вот - дикий зверь меня понимает, а добрый человек - нисколь! Хотя тверди ему день-деньской, хотя кричи в голос и в рев! Почто так?
   Устинов отвечать не хотел.
   - Люди-то сгорели у его в дому, в заимке? - спросил он. - У Гришки?
   - Люди спаслись. Он как знал - в степную деревню отвез их заранее.
   - Кто его пожег? Гришку?
   - Знаю, что не ты.
   - А Гришка знает?
   - Знает, верно... Да что мне Гришка? Не с ним я быть и убежать мечтаю! Давай, Никола, убежим! Скроемся? - снова вспомнив что-то, в лихорадке какой-то зашептала Зинаида. - Григорий же нас и скроет от всего света! Он! И помрет - словом никому не обмолвится, где мы и как с нами!
   - Ты не змея ли, Зинка?
   - Всё нонче со мною может быть! Всё! Но ежели кто и спасет меня от змейства этого - ты! И никто более! Спасай меня, Никола, раз и навсегда я-то ведь спасаю тебя. Спасаючи тебя, чего только не придумываю!
   - Спасаешь? От кого?
   - Ото всех! Кто-нибудь, а убьет тебя нонче! Не Гришка - так Матвейка Куприянов. Не Матвейка - степные порубщики, которых ты от леса отвадил! Не они - милиционер наш лебя-жинский. Он по нынешний день никто был, пустое место, а замаячила твердая власть, и он будет служить изо всей силы, доказывать свою верность! Будет!
   - Ему-то я когда плохо сделал? Я никому не хочу плохо, а до его, пьяницы-лодыря, мне вовсе дела нет.
   - Будет! Листочки свои, Обращение на сходню наклеите, вот и будет!
   - Там одне только правильные слова. В Обращении.
   - Никола ты, Никола! - и грустно и ласково усмехнулась Зинаида. И покачала крупной своей головой. - Да какая власть, какое начальство допустит, чтобы ты, мужик, и умнее его оказался бы? Власть, видишь ли, надумали они учить! Как ей себя вести, что и как понимать?! Об лесе внушать, а заоднем - едва ли не обо всем на свете! Надо и надо тебя спасать, покуда ты живой! И знаю я: без женской заботы, без бабьего предостережения пропадешь ты! Пропадешь! Пойми: сколь я тебя ни ищу для себя самой, для своей бесконечной любви - это всё и для твоего спасения нужно! Кабы не нужно было, я бы отступилась! Без Панкратовой Зинаиды в жизни нельзя тебя оставить! Оставлю - не будешь ты живой! Ты для всех нонче нужен, знаю! Смирновскому нужен, и Кудеяру нужен, и семье своей, и в Комиссии нужен, все тебя хотят, все к тебе идут, чуть ли не на коленки перед тобою падают, а дойдет дело спасать тебя - никого не найдется, одна только я! Пойми! - И тут Зинаида погладила Устинова по голове. Легко и немного. Словно ребенка малого. Тревога, и такая забота, и такая ласка были в ее руке - Устинову в жизни они знакомы не были. Никогда.
   И голова устиновская закружилась в этой новой, мгновенной, но совсем незнакомой жизни, он стал погружаться в ее темную, вздрагивающую глубину... Он ведь и правда был сам себе знаком, когда всё вокруг ждало от него забот и усердия - старики родители ждали, жена Домна, дети и внуки ждали, всё движимое и недвижимое имущество ждало, вся его пашня, весь белый свет ждал... Вся военная служба - и фельдфебель, и царь ждали и требовали, неизменно грозили уничтожить его, если забот и усердия от него не будет. Но себя, заботливо и тревожно обласканного, Устинов не знал до сих пор, не ведал.
   А нынче и ласка и заботы ему дарились - одного только не делай - не стесняйся же!
   Уже и другая Зинаидина рука лежала на устиновском плече.
   "Счастье, что ли? Или страшное несчастье этак прикинулось?"
   - Который человек людям больше других нужон, - шептала Зинаида, - того они менее всего и берегут! Я потому и правая перед тобой, перед собой, перед белым светом, что одна уберегу тебя - больше никто! А ты неправый передо мною, когда жизни в тебе страсть сколь и на всех ее хватает, даже на чужих, на Кудеяра юродивого и то хватает, а на меня одну - нет! Да разве может быть такая несправедливость?
   - Разговорилась ты, Зинаида... Слишком!
   - Наконец-то! Я не один уж год с тобою вот так же разговариваю, и всё молчком, всё со слезой пополам! Всё одна-одинешенька!
   И она склонила его на свое плечо. Он с нею не согласился. Но слабо, незаметно не согласился. И смолчать, не откликнуться уже не смог, хотя отклика тоже не знал...
   - На войне была самая первая догадка - буду убитый! Обязательно! сказал Устинов тихо Зинаиде на ухо и прислушался, не сбылось ли его предчувствие? Потом усмехнулся: - Не сбылось. И на второй ли, на третий ли год, тоже в окопе, приснилось, останусь живой! Останусь и останусь! Какой сон, об чем - не помнил нисколь, а догадка во сне пришла, та сбылась!
   - В то время как раз об тебе здесь, в Лебяжке, и задумалась! выдохнула Зинаида. - Не смыкая глаз! Раз и навсегда - задумалась!
   - Давно было. А недавно уже и тот же сон, и опять не знаю об чем, знается одно: буду жить! Должен и буду! И война кругом, и к Лебяжке она подступается, но я всё одно буду живым!
   - Когда он явился-то к тебе - второй твой сон7 Комиссия здесь, за этим столом, уже сидела?
   - Уже...
   - Для того я Комиссию к себе и привела? Чтобы второй сон тебе сотворить!
   - Глупость же...
   - Бог ты мой, да разве ты когда поверишь, сколь еще всего, самого разного, я могу об тебе сказать? Но ты не бойся - я об самом себе думать тебя не научу. Не умеешь, и не надо, и хорошо! Верно что, не нужно этого настоящему мужику! И когда другие все от тебя без конца и без края заимствуют, а ты и не замечаешь этого и сроду худо об людях за это не подумаешь - пусть так и будет! Я и этого рушить не стану. Но растерзать тебя и по косточкам растащить - не дам! Хотя одному, хотя вместе всем, сколь есть людей на свете, клянусь - не дам!
   А руки крупные были у Зинаиды и горячие, она ими Устинова уже сейчас никому не отдавала, он и сам из них не хотел уходить, они его голову положили на одно Зинаидино плечо, потом - на другое, и она удивленно засмеялась:
   - Хорошо-то как сильного мужика в собственных руках подержать! Хорошо-то как, боже мой!
   - Не сильный я... Тебе поддаюсь - какая в том сила?!
   - Не перечь! Не смей!
   - Мало ли других-то, которые никогда бы тебе не поддались?
   - Мало! Ох, мало таких! Вы в Комиссии собрались из всего лебяжинского мира особенные! Игнашка Игнатов, нарочный ваш, да Половинкин тоже, мужик как все мужики - так вот он и ушел, не стерпел вас таких, не по силам вы ему... А из троих вас - ты опять же не такой, как оне! Совсем ты ни на кого не похожий!
   - А к чему это тебе? Делить-то нас по сортам?
   - К тому, что ты из всех самый умный! И красивый! Жена у тебя и та одна такая царица-пава на всю Лебяжку! Потому что - она за тобой!
   - Домну не поминай нонче! Не надо!
   - Не буду! - согласилась Зинаида. - А вот что красивый ты - об этом буду говорить, не запретишь: глаза голубые, сам белый и светом весь светишься. А засмеешься - то и непонятно уже, как другие-то все вокруг не смеются, задумаешься - и все должны с тобой вместе думать и думать... Плечи широкие, усталь им ни в чем неведома. Лоб гладкий, безморщинистый. Руки...
   И тут они оба явственно услышали шаги под окном. Под тем, которое из горницы выходило не на улицу, а во двор.
   Которое было без ставни. Через которое падал в горницу лунный свет тоже желтый, словно в плошке закопченный.
   И легкий стук в это окошко раздался.
   Устинов поднялся, глянул на Зинаиду, она жутковато простонала.
   - Не Кирилл... - сказала она, когда стон ее кончился. - Не он. Кирилл за материалом столярным в Крушихе. Он - конный...
   А шаги во дворе не повторялись, притихли, и глухо потрескивал в плошке огонек, а больше не слышно было ничего.
   - Зинка?! У тебя, поди-ка, и дверь на крюк закинута изнутри?
   - Закинута...
   - Пойди открой! Быстро!
   Она пошла незряче, будто в полной тьме, - руки вперед, голова откинута назад. Горницу миновала, из кухни послышались шаги, послышался железный звон крюка.
   Устинов склонился над бумагой и неаккуратно, торопливо переписал из Обращения еще несколько слов: "...человек положит в основу тот либо другой закон природы, а тогда уже..."
   Кухонная дверь пристукнула, раздались осторожные шаги, в горницу вошел незнакомый человек. В полушубке до колен, с шапкой в руке.
   Следом вошла Зинаида.
   Она и пришедший человек сели на табуретки по обе стороны дверного проема и долго молчали, покуда незнакомец не сказал:
   - Ну?! Ну, здравствуй, хозяйка!.. - Тут он и еще сказал: - Павловна! И, растопырив пальцы, расправил длинные свалявшиеся волосы на голове. Должно быть, он давно уже шапку не снимал, и волосы - не то светлые, не то рыжеватые, в полутьме не видно было какие, - свалялись, словно войлок.
   - Здравствуй... - ответила Зинаида. Но по имени человека не назвала, и Устинов опять не узнал, кто это был. И незнакомец тоже спросил с сомнением:
   - Да ты признаешь ли меня? - спросил он.
   - Я признаю тебя, сват... - вздохнула Зинаида.
   - Ладно, когда так! - усмехнулся незнакомец крупным и тонким ртом, и Устинов его узнал: Веня Панкратов, Кириллов двоюродный брат!
   В одной руке Устинов и сейчас чувствовал Зинаидино тепло, другая еще не оторвалась от Обращения: "...закон природы, а тогда уже..." Чем-то, еще каким-то нужным словом Устинов закончить строчку не успел...
   У Вени было сухощавое, безбородое, но невыбритое лицо с длинным подбородком, с узкими, глубоко посаженными глазами, оттуда, из глубины, он пристально смотрел на Устинова и вспоминал, что он об Устинове знает.
   Привычка так оглядывать людей у Вени была, наверное, с тех пор, когда он стоял в руковод-стве лебяжинским обществом - с нынешней зимы и до лета Веня был председателем совдепа.
   Веня всегда ведь стоял на чьей-нибудь защите. У кого обида от Ивана ли Ивановича Самору-кова, даже от всего общества, тот шел жаловаться к Вене. И Веня жалобу выслушивал, который раз записывал на бумажку, после сам ходил из дома в дом, объяснял, что и как с человеком сделано несправедливо. В своем хозяйстве концы с концами едва сходятся, но он в этом беды не видит, если же бедствует и разоряется кто-то другой - тут Веня первый заступник.
   Когда Временное правительство и чехословаки свергли Советскую власть, чуть ли не в тот самый день был арестован, увезен в город и посажен в тюрьму Веня Панкратов, и если кому-то из лебяжинцев и должна была выпасть вся эта судьба, то ему.
   - Ты, однако, беглый нонче, Веня? - спросил Устинов.
   - Однако... - подтвердил тот.
   - Где скрываешься-то?
   - Где удобнее, там и скрываюсь.
   Устинов застеснялся, умолк и отвернулся в сторону, а Зинаида поднялась с табуретки, ослабевшая, поникшая. Спросила Веню:
   - Голодный, поди?
   - Я сытый, Зинаида. Но дело у меня к вам. К обоим.
   - К обоим? - снова спросил Устинов.
   Веня подошел к столу, еще приспустил фитилек в плошке.
   - Значит, спрячешь меня, Зинаида! В подполе... Но когда соберется утром Комиссия, вы, оба-два, сделайте, чтобы она долго не занималась, а разошлась кто куда быстренько. Кроме одного товарища... товарища Дерябина. После, как мы с ним встретимся, ты, Зинаида, спрячешь меня обратно и снова до ночи. Ночью я уйду. Тихо-спокойно, как нонче пришел, так же и уйду. Понятно? Кирилл когда вернется? Из Крушихи?
   - Не ранее как послезавтра...
   - Это и для меня хорошо! Для меня! - повторил Веня и обернулся к Устинову.
   Вениных глаз не было видно, но что глядит он внимательно и зорко само собою догадывалось.
   - С тобой я тоже искал встречи, Устинов! - сказал наконец Веня. - Дело в двух словах какое? Ты не думай, Устинов, будто Лебяжка и вся местность кругом без войны обойдутся! Не обойдутся! Заруби на носу и готовься к борьбе с оружием в руках! Лично сам и готовь других! Это еще можно было кое-как уповать на мирный исход при временном правительстве поповского сынка Вологодского, но нынче, при адмирале Колчаке, такое упование уже одна глупость и безумие! Понятно? И советую я тебе: уходи, скрывайся от людей вот как я сам скрываюсь! Понятно?
   - Непонятно, Веня! - ответил Устинов. - И до того как на Лебяжке откроется стрельба, я всё одно тебя не пойму. Не смогу понять. Не объясняй - не пойму!
   Но Веня всё равно стал объяснять - торопливо и подробно. Колчаковское "Положение о временном устройстве государственной власти в России" стал объяснять и чрезвычайные полномочия адмирала Колчака, о царских губернаторах, которые снова у власти под названием управляющих губерниями, об английском батальоне в городе Омске.
   Веня Панкратов жил от людей тайно, но знал всё, а вот Устинов, житель вольный, не знал ничего. И сомневался: что-то уж очень много люди нынче знали, а жить всё равно не умели, жить разучались с каждым днем.
   Устинову это бесконечное знание не подходило, он к нему с недоверием относился, точно не зная в чем, но в чем-то его подозревая. Когда человек и то, и другое, и третье знает - Устинов мог и позавидовать, но всему своя мера, нет ничего на свете, в чем не может быть перебора. А перебор и неувязка в таком деле - очень может быть плохая. Вдруг человек дознается до чего-нибудь нечеловеческого? До того, что его не человеком сделает? Надо от напасти себя уберегать! Об Устинове говорили - он знающий мужик и умный. Но о себе Устинов знал такую хитрость: то ли от матери, то ли от отца, то ли от самой природы был он приучен слушаться наиглавнейшего разума, который сама природа и есть!
   Наступает в природе весна, и умный ты или глупый, добрый либо злой, доволен жизнью либо проклинаешь ее, а только запрягай коней и паши! Настала осень - и снова определена тебе жизнь - что делать, о чем заботиться. Вот это разум так разум, не чета твоему собственному! И так - во всем! Дети у тебя народились, а вот уже и внуки - и вот уже снова определено, что и как тебе делать, чтобы все они были живы и здоровы!
   Святку он вырастил - его это рук дело, его затея, а разум? Разум не его, и вот он уже не может поступать со Святкой как вздумается, не тут-то было, и неизвестно, кто кому хозяин - ты ей или она тебе? Ведь не она за тобой, а ты должен за ней ухаживать, поить-кормить, греть печурку, а приказа ей не отдашь - постоять на холоду. И взыскание по службе не наложишь, даже в унтеры против нее не выйдешь: сказался разум выше твоего собственного! Сказался!
   И что там - живые души? Человеческие или скотские, но живые! Даже бездушный предмет - зерно - и тот определяет твою жизнь, громко сказывает, когда его сеять, когда жать! Когда продавать, а когда и прикупить! Даже твои телега и сани тебе дают указ, когда и что надо с ними делать.
   В этом всеобщем природном разуме и законе примостились и собственный устиновский разум и закон, нашлись и для них местечки. Нашлись, потому что они не очень-то заносились, а слушали внимательно и чутко указы свыше - что и как надобно им делать, чем заниматься.
   А вот к человеческим указам о том, как надо жить, Устинов относился с подозрением, слу-шал их, но далеко не всегда. Когда человек учит другого человека мастерству - колодезному, землемерному, пашенному, - тут другое дело, тут умелый от умного не очень-то отличается, но когда учитель твой вроде бы и умен, да неумел, тем более когда он учит тебя жить, а свою жизнь живет кое-как, откуда тогда возьмется у него право учить?
   Откуда оно у Вени Панкратова?
   Устинов до сих пор без Вени обходился, жил своим соображением нехудо, от бедности смог отбиться, на богатство не польстился, ни руки, ни спину, ни душу ради богатства не закладывал - проживет он без Вениного обучения и дальше, почему бы нет? Жил ведь и для многих был примером, а вот учить никого не учил, стеснялся, даже Домне и дочери своей Ксении, даже зятю Шурке сроду не сказал: "Жить надо не так, а вот так-то и так-то!.." Он им день за днем показывал свою собственную жизнь, а призывать - нет, не призывал, не агитировал ни дома, ни на фронте - нигде!
   И людям, которые всё на свете вокруг себя знают - что в Лебяжке делается так и не так, что в городе Омске так и не так, что в Москве, в Питере и в Берлине так и не так, - этим людям Устинову поверить было очень трудно.
   Будь то хоть свой, через прясло, сосед, хоть генерал, хоть император, хоть попишка деревен-ский, хоть патриарх всея Руси, для всех нечеловеческое это дело - знать больше того, что мир и природа знают! И нет у природы никакого резона создавать человека, который умнее ее самой. И резона нет, и даже, наверное, такого умения. Всё она умеет, а этого - нет.
   Давно пора было бы людям понять природный резон, в нынешнее время он особенно им пригодился бы, нужен был позарез, но как раз нынче-то все ошалели, каждый помешался на своей гордыне, каждый учил жизни всех, все каждого. И не по букварям учили, не по книж-кам, а с оружием в руках. И не поверил Устинов Панкратову Вене, умному мужику, гонимому и справедливому, вечному заступнику обиженных, - не поверил! Староверческой линии мужик, Веня Панкратов еще несколько лет войны ужасно боялся, спрятаться готов был от нее, а нынче сам к войне призывал, внушал, что без нее нельзя. И многим, наверное, он мог это внушить, а вот Устинову - нет!
   В голове устиновской что-то гудело и свербело, в затылке раздражалось, и в душе было совсем не то, чего хотел бы Веня.
   Устинов шевелил потихонечку, незаметно пальцами левой руки, остужая их, но пальцы еще не остывали, в них всё еще блуждало Зинаидиных плеч, рук и лица тепло.
   И Зинаида всё то время, покуда Веня объяснял нынешнюю жизнь, молчала тоже, омертвело сидя на табуретке у дверей, руки у нее на коленях чуть подрагивали, иногда шевелились, что-то искали и не находили.
   Веня неожиданно замолк - она резко вздрогнула, покачала головою.
   - Поди-ка, Зинаида, поставь мне всё ж таки чего поесть, холодного чего-нибудь маленько! - сказал, приподнявшись с места, Веня, а когда Зинаида ушла, он притворил за нею дверь, вплотную приблизился к Устинову и, присвистывая, торопливо зашептал: - А еще - гляди, Устинов! Гляди - не дай бог скажешь кому, будто видел меня и слышал! Не дай бог! Я бы, может, сам-то и простил тебя, но дело не во мне одном, ты это пойми! Другие могут и не простить.
   - Тебе бы всё объяснять, Веня! Почто так?
   - Вот я и объясняю: не дай бог!
   - Веня? А ты в бога веришь? Даже?
   - Не верю. Даже нисколь. Отверился давно. И не для себя это произношу, а для тебя. И даже не для тебя, об тебе мне известно - ты мужик догадливый, знаешь, о чем говорить, о чем ни слова. Ну а взять других? Хотя бы взять Шурку, твоего зятя?! Вдруг ты перед зятьком обмолвишься?
   - Да зачем его брать-то, Шурку?
   - Ну к примеру.
   - И к примеру не надо, вовсе ни к чему! Да и неужто такой он вредный Шурка? Он только веселый!
   - Он даже полезный может быть, но это в дальнейшем. А покуда он ненадежный очень, болтливый слишком! Так гляди, Устинов, я тебя честно предупреждаю!
   Утром всё было сделано, как Веня Панкратов наказал: собралась Комиссия, и Зинаида шепнула Дерябину слово, а тот, сказавшись нездоровым, будто бы пошел домой, на самом же деле спустился в подпол. Вскоре и Устинов посоветовал Калашникову с Игнашкой отложить переписку Обращения до завтрашнего дня, а пока познакомить с ним Смирновского и Самору-кова пусть умные люди посоветуют, скажут - не дописать ли чего, не переменить ли какое слово? Не подпишутся ли под Обращением и они?
   Все трое они ушли из панкратовского дома. Веня с товарищем Дерябиным теперь вполне могли покинуть подпол и вести свой разговор в горнице... Но вряд ли они покинули его - в темноте им все-таки было лучше, надежнее.
   Устинов медленно шагал по длинной Озерной улице, а думалось ему всё еще о Вене.
   Конечно, живет Веня не дома и даже не у родственников, потому что едва только пронюхает кто-нибудь его след - крушихинская милиция и зятьев и братьев Панкратовых обшарит прежде всего, и даже может пожечь их, и арестовать, и руки к ним приложить. Веня скрывается у такого человека, на которого никто и не подумает, но который всё знает, что в Лебяжке делается, когда Комиссия заседает, когда Кирилл уезжает в Крушиху за материалом для столярной поделки.
   Значит, Веня уже не один такой в Лебяжке, таких, может быть, десяток человек, и в то время как Лесная Комиссия трудится в доме Панкратовых, они в тот же самый час тайно собираются своим кружком или ячейкой в другом чьем-то доме или подполе и совсем другие ведут между собою разговоры... Совсем иначе хотят устроить жизнь. Хотят приспособить к войне лебяжин-скую лесную охрану и уже знают, какие соседи завтра будут стрелять друг в друга. Знают, кого надо арестовать в первую очередь и кто выкажет властям их, если нынче они дадут хоть малую оплошку.
   А в доме Круглова собираются другие люди, богатей, - у тех свои планы и расчеты на жизнь. Совершенно свои!
   Удивительно, как люди больше всего любят заниматься тем делом, которое они меньше всего понимают и умеют!
   Всё без конца переделывают жизнь, а поглядеть бы хоть раз на человека, мастера этого дела. Высокий он или низкий? Лысый или курчавый? И чтобы он показал бы свой продукт: "Вот как я произвел, вот как я сделал! Ну не загляденье ли?! Ну где на моем продукте хотя бы один огрех, одна царапина?" Нет, не встречал такого мастера Устинов. Ни разу в жизни.
   Конечно, люди меняются, а дети не могут жить, как деды их жили, но зачем же шалить-то с каждой жизненной переменой? Почему Круглов Прокопий и Веня Панкратов занимаются этим делом? Или они умнее Николая Устинова? Нет, что ни говори, а только не очень умный и не бог весть какой умелый Половинкин нынче больше всех казался Устинову по душе! Половинкин, когда понял, что не знает дела, - плюнул да и от него прочь. Честно! И даже разумно.
   Устинову хотелось нынче простоты и ясности, как никогда в жизни. Он и всегда-то до нее страшный был охотник, но теперь без нее стало ему невмоготу - как без воздуха, как без самой жизни!
   И вспомнился ему случай, как однажды он чуть было не ухватил эту простоту, чуть не взял ее обеими руками!
   В одиннадцатом году было, в тот самый раз, когда техники с железной дороги звали Устино-ва на строительство, обещали положить жалованье пятьдесят пять рублей со сверхурочными.
   Устинов тогда нарочно пригласил техников ночевать на сеновале и утром, только господа проснулись, пошел к ним изложить догадку. Грамотные же люди, понятливые. И к Устинову отнеслись хорошо, оценили его высоко.
   Техники, только что проснувшись, лежали на свежем сене, из прохладных глиняных кружек пили утреннее парное молочко.
   Устинов спросил у старшего:
   - Узнать бы ваше имя-отчество? Вчерась беседу мы вели на предмет теодолита и других понятий, а имя-отчество ваше не узнано осталось. Нехорошо!
   - Тезки мы с тобою! - ответил старший, потягиваясь на сенце: - Зовут меня Николаем. А отчество - Сигизмундович. Понятно?
   Устинову было совсем непонятно, однако он кивнул утвердительно.
   - А на какой предмет я тебе понадобился? - поинтересовался старший.
   - Вот именно, - обрадовался Устинов, - опять же о предметах у меня соображение! Значит, так: существует фигура такая - круг называется...
   - Существует! - согласился Николай Сигизмундович.
   - А еще имеются в природе палочки. Который раз - длинные-предлинные.
   - Прямые... - подсказал старший.
   - Но иной же раз оне слишком короткие, чтобы быть прямыми. Глазом не видать.
   - Тогда это точки...
   - И не точки и не прямые, а вернее всего - коротенькие палочки.
   - Ну-ну. И что же из этого следует?
   - А следует вот что, господин старший техник: кроме круглешков и тех палочек, которые пущай будут правдашными прямыми, кроме их, на свете нет ничего более!
   - Вот так история! - удивился старший и поставил кружку с молоком на щербатую доску сеновального настила.
   Товарищ его, у которого не хватало зубов, тоже вытаращил на Устинова и глаза и беззубый свой рот.
   - Энто с первого разу кажется - будто история! А присмотреться - так истинная правда и нонешняя существенность, - заверил Устинов. - Ей-богу! Взять любой и кажный предмет, вот хотя бы энту травинку, хотя бы энтот мой палец - он весь очерчен либо прямой линией, либо кривой. А кривая, она что? Она обязательно часть какого-нибудь круга! Хотя огромного, в величину земного шара, хотя крохотного, не видимого глазом, но круга! Лепесток взять. Кривая на нем уже не одна, то есть много их. То есть часть одного круга переходит в часть другого круга, но всё одно тут заложены круги и прямые, прямые и круги! И так во всем. Во всем, сказать, мире, который живой и мертвый! Да!