Залыгин Сергей. Комиссия

   - Я участвовал в органе общественного самоуправления!
   - Само-управление! Где? В деревне Лебяжке! Она что - не в России, твоя Лебяжка?
   - Она - в России. Именно поэтому крайне необходимо...
   - Мол-чать! Отвечай на вопросы! Кто из вас убил вашего сообщника Устинова? Николая? Ты это сделал, бывший поручик? В этакой бандитской шайке, называемой Комиссией, почему бы и не сделать? Тут у вас один другого стоит - разбойники! - Офицер передохнул, чуть подумал. - Ну, наплевать! Хоть бы и все перебили друг друга - для нас меньше хлопот.
   - Я требую...
   - Мол-чать! - И неожиданно тихо, даже задумчиво, начальник отряда обратился сначала ни к кому, куда-то в сторону, потом - к Смирновскому. Вольности всё! Всё - они! - Он был заметно младше Смирновского, но, сокрушенно покачав головой, сказал: - Вольности, молодой человек! Спроси меня: почему я здесь? В этой мерзкой деревушке? В берлоге из берлог? Потому что - проходил через это. Разве попал бы я сюда, если бы не отрабатывал за них, за вольности! И ты, молодой человек, бывший поручик, тоже отработаешь! - Голос начальника отряда служебно изменился, и, встав по стойке "смирно", он обратился к чеху:
   - Как думает господин Тимошек?
   - Трид-сать! - кивнул тот. Потом подумал: - Господин поручик Смирновский - трид-сать - мало... Господин поручик Смирновский, офицер русской армии, должен был воевать с общим врагом, с Германией должен! Освобождать славян от германского ига! А он? Он в Лебяжечке? А Чехия? А Галица? Сербия? Они оказались в немецком плену. Да? Мало трид-сать... Ано, господин Смирновский. Мало? Вам? Я тоже поручик. Я знаю - мало! Я вам сказать - нечестно бросать союзников!
   - Вы-то, господин поручик чешской армии, не воюете с Германией? Вы тоже - в Лебяжке?
   - Мне воевать с Германией помешать большевик. Вы большевик? Ано?
   - И всю войну, все четыре года, вам тоже мешал воевать с Германией большевик? Сербам же никто не помешал!
   - О! О! Тогда немного больше делать шомполов... Тогда - сорок! Сорок, и больше нет! - И чех улыбнулся доброжелательно, с пониманием.
   - Ну вот, граждане Комиссия, - тоже усмехнувшись, сказал начальник отряда, - легко отделались: всем по тридцать шомполов, поручику Смирновскому за особые заслуги - сорок! Погода не соответствует, морозец, заголяться неприятно. Ну, сибирячкам к морозу не привы-кать! Кузьмин?!
   - Слушаю, вашбродь! - отозвался солдат от дверей.
   - Тебе - всё понятно? Повторять не надо?
   - Понятно, вашбродь!
   - Люди - на площади? Лебяжинские граждане-товарищи?
   - Ни один прочь не отпущен. Перекрыты все переулки и ворота!
   - Исполни живенько! Конский рацион у тебя имеется?
   - Конский, ваше благородие, имеется!
   - Через час выступим обратно на Барсуково! Пилипенков?!
   Пилипенков откликнулся, начальник отряда приказал ему объявить членам лесной охраны, чтобы в течение суток сдали оружие и подписки о невыезде из Лебяжки. Начальник отряда и еще хотел сказать что-то Пилипенкову, его перебил Смирновский:
   - Разрешите из бумаг Лесной Комиссии показать вам одну? Оч-чень любопытную! Из которой вы многое поймете!
   Начальник отряда кивнул, офицер-чех кивнул тоже, сказал: "Давай!" - и Смирновский подошел к столу, начал торопливо перебирать стопку бумаг.
   - Сейчас, сейчас! - говорил он при этом глухо, как будто чужим голосом. - Сейчас! Сию минуту найду!
   Члены Комиссии, стоя плотно друг к другу в полутьме угла, молча следили оттуда за быстрыми движениями рук Смирновского, и Дерябин сказал шепотом: "Выкручивается, поручик-то! Предает, сволочь!"
   Офицер-чех, сидя за столом и положив руку на маузер, поторапливал Смирновского, кивал ему головой: "Ну! Ну! Ано?" И вдруг Смирновский с невероятной быстротой всем туловищем ударился ему в бок, и тот упал навзничь, оставив маузер на столе. Раздался выстрел. Еще один.
   - Бегите! - перехваченно крикнул Смирновский. - Беги...
   Стон, крик, звон стекла, удары прикладами, еще выстрел, еще удары, и через минуту стало видно, чем кончилась отчаянная попытка Смирновского: офицер-чех правой рукой держался за левую руку и под пальцами у него кровенилось пятно, начальник отряда шарил под опрокину-тым столом, отыскивая свою сумку; трое солдат поднимали с пола Смирновского; члены Комиссии, плотно прижатые солдатами в угол и друг к другу, тяжело и громко дыша, озирались по сторонам.
   Через разбитое окон в помещение проникало больше света, морозный воздух клубился по полу.
   Начальник отряда нашел под столом сумку, медленно встал в рост, потом, слегка согнув-шись в коленях, ударил Смирновского в лицо. Офицер-чех ударил с другой стороны.
   Размеренно они били справа и слева, а двое солдат с боков и один сзади поддерживали Смирновского, слегка разворачивая его в сторону то одного, то другого офицера.
   И странно было, что Смирновский всё явственнее проявлял признаки жизни, двигая головой, он отстранял от ударов калмыковатые глаза и вздыхал всё ровнее... Потом он выпрямился. Потом напрягся и, метнув ногой вперед и вбок, ударил начальника отряда в живот, а офицеру-чеху в тот же миг выплюнул в лицо кровь, кусочки кровяной мякоти и белые косточки зубов.
   Снова глухо застучали друг о друга и обо что-то твердое человеческие тела, и снова послышался прерывающийся от боли голос начальника отряда:
   - Кузьмин! Выводи! Всех! По восемьдесят горячих - каждому! Запороть всех!
   Солдаты стали выводить членов Комиссии из помещения. Пилипенков спросил:
   - Ваше благо! Как прикажете с убиенным?
   - С кем еще? - Начальник отряда, вдвое согнувшись на табуретке, постанывал от боли.
   - С убиенным... С Устиновым с Николаем? Оставить тело родственникам? Либо - как? Он в гробу, в соседней вот каморе, находится?
   - Под шомпола! Туда же, мерзавца!
   - Дак мертвый же он! Сделано же с им уже всё, и убитый он!
   - Под шомпола!
   - Восем-десят. Так! - вытирая лицо от крови, медленно выговаривал чех. - Восем-десят... Восем-десят...
   Начальник отряда встал и, пошатываясь, тоже пошел к дверям, а Пилипенков еще спросил его:
   - Ваше благо! Старикашечке-то, Саморукову-то Ивану Ивановичу, - как бы полегше? За им селение всё стоит, да и пошто таиться - кормился я от его. Без жалованья от Крушихи, забытый здесь всеми, кормился я от его! Восемьдесят - это же верный тот свет, а без старосты - как управляться буду?
   Начальник команды, растирая живот обеими руками, выдохнул:
   - Как хочешь! - И снова опустился на табуретку. - Черт с ним, со стариком, как хочешь!
   А Ивана Ивановича в этот момент последним уже выводили из дверей, и он, схватившись за полушубок солдата, закричал тоненько, с отчаянием:
   - Да нешто я хужее других-то, господин офицер?! За што вы меня эдак-то? Я ведь тоже харкну в личико-то вам! Я с малолетства метко плюваюсь в разную падлу!
   - Ну, Пилипенков, - сказал начальник отряда, - этого сморчка, эту скотину - тоже запороть! А тебе - свернуть башку!
   На площади перед сходней стояла густая, смерзшаяся и молчаливая толпа лебяжинских жителей.
   Все здесь были: и Кругловы-братья, и Мишка Горячкин, и Куприянов Севка, и Кирилл Панкратов, и Шурка, устиновский зять, дрожал на морозе как осиновый лист. Учителка здесь же была, помаргивала кругом наивными детскими глазками, ежилась и в крохотной муфточке, как могла, грела ручонки.
   Около крыльца сходни стоял синий весь, но всё равно бесчувственный к морозу Кудеяр. Без шапки, с расстегнутым воротником, он шептал и шептал что-то о конце света.
   Членов Комиссии по одному выводили на площадь. Смирновского несли на руках солдаты. Калашников глядел вверх недоуменно, будто не веря, что идет; Игнашка Игнатов, всхлипывая, тянулся к толпе руками, Саморуков Иван Иванович шагал деловито, подергивая косыми плеча-ми, всё еще обещая плюнуть в офицера. И как будто даже радовался, громко объявляя народу:
   - Вот падло, офицеры энти, дак - падло! А Устинов-то, Коля-то - вот молодец дак молодец: сам обошелся без падлов, сам загодя погибнул! Ну - не молодец ли?! А? Вот умница! Завсегда он был умницей!
   К офицеру-чеху подошел Кирилл Панкратов, стал объяснять, поглаживая свою бородку, часто моргая заиндевевшими ресницами:
   - Господин офицер, я вам скажу... Я на войне пленных чехов сопровождал, я с ими очень по-человечески обходился. Обойдитесь, прошу, и вы по-человечески - отпустите на волю старика нашего, Саморукова Ивана Ивановича!! Он - старик глубокий, он к тому же столь добра сделал в разное время людям!!
   - Фамилие? - спросил чех.
   - Чья такая? - не понял Кирилл.
   - Твоя, мужик, твоя! фа-ми-ли-е! Ну?
   - Панкратов! Панкратов Кирилл.
   - В твоем доме собирались заговорщики? Ано? Лесная Комис-сия? За-го-вор! Да? Написано документом: "В доме Панкратова Кирилла"! Ано! Пятьдесят шомполов! Пять-десят!
   И Кирилла подхватили солдаты и поволокли за собою.
   Мишка Горячкин улыбался сине-застывшими губами:
   - Так вам и надоть, Комиссии, хозяевам-кровопийцам! Ага! Вот она ваша справедливость! Ага.
   Дерябин шел рядом с Половинкиным злой, даже торжествующий, и с упреком говорил ему:
   - Так вам и надоть всем! И правильно, что с вас со всех шкуру спустят до смерти! За вашу слепоту! За благородные игрушечки мужицкого барина, поручика Смирновского!
   - Ну, а с тебя-то не спустят разве ее? - поинтересовался Половинкин. Ты-то неужто живым располагаешь остаться?
   - А мне свою не жаль! Черт с ей! Лишь бы вас всех, дураков, и вот которые на площади находются, научили! Лишь бы подтвердились мои слова: хочешь справедливости - жизнешку эту поганую пускай в переделку! Под откос! На скотское кладбище! Еще жаль - Устинов нынче мертв уже! Не видит как есть ничего! Жаль! А то бы поглядел, чего он сам-то стоит весь - со своей добротой, со своим бесконечным желанием делать добрую справедливость! Жаль - мертвый уже и ничего ему не докажешь... Он, видишь ли, под конец нашей Комиссии вроде как схитрил, взял да и раньше всех нас погиб, а не с нами вместе!
   Тут Дерябин с ходу натолкнулся на Кудеяра... Натолкнулся, обнял его бессильно, словно в каком-то ужасе и отчаянии, и, покуда солдаты мешкали, успел Кудеяру нашептать:
   - Сделай, Кудеяр, хоть раз в жизни человеческое и необходимое! Ты юродивый, тебя обратно в сходню пропустят, ты оттуда в сараюшку, там - лаз на Озерную улицу. А в моей избе, в подполе, там Веня Панкратов нонче, там люди, скажи им - засаду сделать, уничтожить всех до единого, гадов, на барсуковской дороге, на обратном пути! Сделай, и тебе это добро от людей не забудется никогда! Сделай?! Не забудется!
   Через минуту-другую Кудеяр, задыхаясь, бежал по Озерной улице.
   Он падал и снова вскакивал, догонял и снова отставал от двух женщин от Домны и Зинаиды. Домна и Зинаида на веревках, тоже торопливо, тоже бегом, волокли по накатанной и скрипучей дороге гроб с телом Николая Устинова.
   ...А солнце тем временем ушло, медленно удалилось с неподвижного, заледеневшего неба, и в сумеречности и затмении Белый Бор близко-близко подошел-приблизился к Лебяжке.
   Неглубокие, едва зримые лесные тени падали на приозерный покатый бугор, на ту его сторону, в которой были когда-то вырыты раскольничьи землянки, куда по снежным тропкам бегали полувятские девки - Наталья, Елена, Анютка, Ксения, Лизавета, куда молчаливо и немо глядела Ксеньюшка, заступница лошадей и всего живого на земле.
   Над избами там и здесь вздымались дымы, подвешивая к небу заснеженные кровли, слегка приподнимая их над землею.
   Зима прислушивалась к себе, к своей природе.
   Звезды очнулись. Сверкнули две крайние, обращенные к востоку, звезды из ковша Большой Медведицы.