Абрамов Аександр. Повести и рассказы

   – Спиритический розыгрыш! — закричал Вадим. — Мистифицируй лаборанток, а я уже стар для этого.
   Он встал, злой и обиженный. Объяснить происшедшее ему так и не удалось.
   – Садись. — Крис дружески подтолкнул его в кресло. — Из всего, что ты тут набурчал, верно только одно слово — механический. Но это не фокус и не жульничество. Это наука. Не грифонология — другая. Мы стоим у порога новой науки, старик.
   Вадим молча открыл и закрыл рот. Он уже понимал, что Крис не шутит.
   – Может быть, я сошел с ума или просто кретин, — наконец проговорил он, – но, каюсь, я ничего не понял.
   – Ты не сошел с ума, и, скорее всего, ты не кретин. — Крис говорил без улыбки. — У этой науки еще нет названия, и состоявшаяся здесь беседа с твоим участием — ее первый публичный эксперимент. До сих пор я экспериментировал в одиночку.
   – Как?
   – Вызывал духов. Не злись, это просто разрядка перенапряжения. У этой науки еще и названия нет — не придумал. А в основе ее — спиритизм. Не делай больших глаз — я не шучу. Не спиритизм как явление, с которым связаны сто лет дури, обмана и мошенничества, а, если хочешь, как толчок к идее, вроде ньютонова яблока. Ты только не перебивай меня, а то я собьюсь с фарватера и запутаюсь в отступлениях. Так вот, по роду занятий я часто сам декодирую записи, роюсь в старых архивах. Набрел как-то на «Ребус», журнал не то московских, не то петербургских спиритов, потом из любопытства перелистал английский «Спиритуалистик джернал». И обратил внимание на одно обстоятельство. Оказывается, не все, а только немногие медиумы пытались связывать своих клиентов с загробным миром, и были случаи, когда так называемые духи великих покойников вещали на сеансах довольно грамотно и толково с учетом примет их профессии, звания и времени. Никого, кроме адептов спиритизма, эти сообщения не заинтересовали: наука закономерно прошла мимо. Но я задал себе вопрос: «А что, если в этих сообщениях есть хоть крупица правды, когда медиумы никого не обманывали, а находились, скажем, в телепатическом трансе, принимая своеобразные пси-посылки из прошлого?»
   – Ну и допущеньице, — сказал Вадим, — совсем для папы римского.
   – Неважно для кого, но я его сделал. До сих пор, Горацио, не устарела реплика Гамлета насчет неведомого науке. До сих пор наука не реабилитировала ни Сен-Жермена, ни Калиостро, а кое-что в их деятельности никак не объяснишь только гипнозом и шарлатанством. Если в бездонной реке Времени не гаснут звуки человеческой речи, может быть, не гаснут и мысли? Ведь и звук — волна, и мысль — волна. Одну создают механические колебания, другую — импульсы наших мозговых клеток. И если закон Гришина о незатухающих звуковых волнах применим к телепатии, значит, можно создать прибор для записи таких пси-посылок из прошлого.
   – Но ведь человек мыслит и образами, — усомнился Вадим. — Как же их запишешь?
   – Никак. Но мысль, выраженную в словах, записать можно. И представь себе, не так уж гигантски сложно: тот же принцип амплифера. При этом прибор оказался особенно чувствительным к перенапряженной мозговой деятельности, создающей порой огромные скопления мыслей — ну как бы тебе сказать? — какие-то своеобразные психогалактики. Не улыбайся, я не поэт. Это понятие из другого ряда здесь очень уместно. Именно галактики, звездные системы в мире информации, которой пользовалось и обменивалось человечество на протяжении всей его сознательной жизни. Такие «галактики» образуются в процессах интенсивной творческой деятельности, в периоды одиночества, заключения или болезни, обрекающей человека на длительную изоляцию. Представь себе мысленную «галактику» слепого Мильтона или глухого Бетховена, гениев вынужденного одиночества. Я не нащупал их: еще ненадежен для записи сам прибор, еще сложнее настройка. Но все же мне удалось записать какого-то безвестного узника в римском замке Святого Ангела, потом я открыл Фибиха и последние полгода — Наполеона. Вот послушай…
   Вадим всегда любовался столом Криса с перемежающимися панелями из металла и пластика разных цветов и форм. Каких только знаков не было на этих панелях — римские и арабские цифры, латинский и греческий алфавит, математические символы! На этот раз выдвинулась миниатюрная панель с золотистым отливом и дисковой системой набора.
   – Не удивляйся смысловой бессвязности записи, — сказал Крис. — Это еще не речь. Мысль часто хаотична, ассоциативна, причем ассоциации подчас понятны только мыслящему. И обрати внимание на паузы: это зрительный образ вторгается в ассоциативную цепь.
   Он включил запись.
   – …конечно же, виноват Груши… не сумел догнать пруссаков… одного Веллингтона я бы раздавил, как козявку… на правом фланге замок Угумон… слева Сен Жан, чем левее — тем выше, а в тылу лес Суаньи — вообще отступать некуда… и Ней так удачно начал атаку… а Груши ждал приказа… идиот… это писец из префектуры кланяется приказам, а военачальник думает… только дурак не мог сообразить, что повторяется ситуация при Маренго… ему бы дерзость Дезе, тот сообразил, пришел вовремя… а Бурмон просто падаль… почему так больно в желудке… Что я ел?.. Да-да, Бурмон… под Неем убивают пятую лошадь, а этот шакал продает императора… а потом смеялись, что я мог спать под канонаду… а меня неудержимо клонило ко сну, как вчера у камней… спать, спать — а тут принимай исторические решения…
   – Явная гипотония, — сказал Крис, воспользовавшись паузой. — Одна таблетка ксеногина, и кто знает, чем бы окончилась битва при Ватерлоо. Выключить? — спросил он и, не дожидаясь ответа, нажал кнопку. — Дальше муть, все перепутано.
   – А при чем здесь битва при Ватерлоо? — спросил Вадим.
   – Он же о ней вспоминает. Генерал Дезе выручил его при Маренго: подоспел вовремя. А Груши при Ватерлоо не спешил. Ждал приказа. Тактический просчет. А Наполеон был уже болен и не может забыть об этом. Таких записей у меня тысячи. Вру: десятки тысяч. А это миллионы импульсов нервных клеток. Одного лишь Бонапарта. — Крис вздохнул. — Только зачем? Чтобы помочь какому-то чудаку уточнить биографию великого императора?
   Что-то в тоне Криса насторожило Вадима. «Он и сам, кажется, не понимает, как это гениально. Даже одна только запись мышления. А Фибих? — вдруг вспомнил он. — Как же можно разговаривать с записью?»
   Он повторил это вслух.
   – Нельзя, конечно, — согласился Крис. — Общения не было да и не могло быть.
   – А у медиумов?
   – Тоже не было. Даже у самых честных. Мозг работал односторонне, как амплифер. Принимал телепатические посылки и переводил на речевой механизм. Вот и все! Остальное домысливалось, по-актерски доигрывалось. Сочетание самовнушения с жульничеством.
   – Пример: Фибих, — усмехнулся Вадим. — Только я все-таки не понимаю, как ты заставил его разговаривать. Ведь это же не запись.
   – Конечно, нет. Просто следующий шаг. Моделирование психологии мышления. Записав миллионы нейроимпульсов и проанализировав на их основании исследуемую психологию мышления, не так уж трудно было найти принципы устройства, ее моделирующего. Ты говорил не с духом, а с электронным агрегатом типа «Нил» из серии вероятностных машин, изготовляемых каирским комбинатом. Я не слишком, доволен: Фибих малость ограничен — не хватило записей. Но с императором получилось удачнее. Это почти уникальная модель искомого мышления. Удалось передать даже эмоции, правда, определенной окраски — все записи относятся к последним шести годам его жизни на острове Святой Елены. Ты можешь разговаривать с ним, как с человеком, только беседа будет носить, как мы говорим, когитационный характер. Живой человек может быть с тобой искренним или неискренним, откровенным или неоткровенным, может о чем-то умалчивать, что-то недоговаривать или просто лгать, говорить не то, что думает. Здесь же тебе отвечает чистая мысль, не отягощенная никакими изменяющими ее побуждениями. И еще: обладая какими-то заложенными в ней эмоциями, модель лишена способности удивляться. Ты можешь говорить с ней, как человек из будущего, не маскируясь под современника. Только не забывай, что узник Святой Елены, хотя и бывший, но все-таки император.
   – Он уже здесь? — спросил Вадим.
   – Конечно, — сказал Крис.

3

   Прошла минута или две, а может быть, больше — ни один из них не глядел на часы. Ничто не изменилось в комнате. Не скрипнула таинственно дверь, не погас свет, не переместилась ни одна панель, и не мигнул ни один световой индикатор. Все было, как и минуту назад, — тихо, пусто, обыкновенно. Крис сидел рядом и загадочно улыбался.
   – Что же ты молчишь? — спросил он. — Начинай.
   Вадим еще раз неуверенно оглядел комнату.
   – Не вертись. Модель в аппаратной. Звук включен. Говори.
   – Не знаю, с чего начать, — замялся Вадим.
   – Представь себе, что ты в императорском дворце в Тюильри. Или, нет-нет, на острове Святой Елены на вилле Лонгвуд. Это его резиденция в ссылке… Ты входишь в кабинет и у камина в кресле видишь великого человека в лосинах и треуголке.
   – Тоже мне историк — в треуголке! Это у камина? И в кресле?
   – Ну, без треуголки. Ты робко кланяешься и почтительнейше произносишь что-нибудь, добавляя при этом «ваше величество».
   – Обязательно?
   – Обязательно: этикет.
   – А где этот чертов камин локально?
   – Перед вами, шевалье.
   Перед Вадимом ничего не было. Но он невольно приподнялся с кресла и, буквально выдавливая из себя слова, спросил по-французски:
   – Мы вам не помешали, ваше величество?
   В ответ послышался властный мужской голос, не ослабленный и не усиленный механической записью, — живой голос человека, находившегося в двух шагах от вас. Он говорил не спеша, без неприязни, но и без особой симпатии к собеседнику, однотонно, скорее задумчиво, чем равнодушно, как говорят обычно пожилые, много видевшие и усталые люди.
   – Кто может мне помешать здесь, когда я один и берег впереди пуст, а на рейде три английских фрегата? Да еще справа за пиком береговые артиллерийские батареи, а слева в лесу лагерь шотландской пехоты… Нет, я не принимаю здесь, господа. Обратитесь к гофмаршалу Бертрану.
   – Вы у себя в кабинете, ваше величество, и мы уже говорили с гофмаршалом, — без тени улыбки произнес Крис.
   Все это показалось бы Вадиму смешной детской игрой, если бы не этот голос, продолжавший в той же задумчивой интонации:
   – Это моя единственная привилегия, господа. Двадцать лет воевать со всей Европой и добиться в конце концов только права не принимать без доклада…
   – Кого?
   Это спрашивал опять Крис, а Вадим все еще молчал, — только сейчас дошла до него угнетающая особенность этого разговора, в котором им отвечала пустая комната, ярко освещенное ничто, воздух, игра света и тени на мерцающих стенах.
   – Кого, ваше величество? — поправился Крис.
   – Не люблю, когда забывают об этикете, — сказал голос, — и совершенно не выношу узаконенного здесь обращения «мой генерал».
   – Кем узаконенного, ваше величество?
   – Шефом моих тюремщиков, сэром Гудзоном Лоу. Был у Веллингтона болван с графским титулом, для которого не нашлось места в свите. Чтобы унизить меня, его и прислали сюда комиссаром. Что же мне остается, господа? Выдерживать его по часу в приемной и забывать, что он «сэр Гудзон», если он забывает, что я «его величество». «Хотя вы и кавалерийский полковник, мосье Лоу, — сказал я ему, — но у меня в кавалерии Мюрат разжаловал бы вас в конюшие». Он раздулся, как пудинг: «Вы оскорбляете меня, мой генерал». — «Разве? — удивился я. — Так это не я, а Мюрат. Я бы попросту вас не заметил». В отместку он запретил мне ездить верхом по берегу. На это я предложил ему к трем фрегатам на рейде добавить еще один. Он затребовал два и убавил мой двор на одного человека…
   – У вас здесь свой двор, ваше величество? — спросил наконец Вадим.
   – Двор из пяти глупцов, поехавших со мной в ссылку. И дворня. К сожалению, у богов нет друзей. Так было и в Тюильри. Хочешь управлять людьми — ищи пороки, а не добродетели.
   – Но вас выдвинула революция, ваше величество, — осуждающе сказал Крис.
   В ответ послышался совсем человеческий смешок.
   – Я участвовал в шестидесяти великих сражениях, Какое вы считаете моей самой большой победой?
   – Аустерлиц… — назвал Вадим и прибавил не очень уверенно: — Маренго? Итальянский поход?
   – Восемнадцатое брюмера! — торжественно отчеканил голос. — День, когда я сломал хребет революции.
   – Вы бы могли ее возглавить, ваше величество.
   – Зачем? — последовал равнодушный ответ. — Я ее ненавидел. Даже после Ватерлоо я мог бы опять подняться на ее гребне. Любой нищий Жак охотно пойдет с топором на богатых. Но я не хотел быть королем жакерии…
   Вадим внутренне усмехнулся абсурдной необычайности ситуации. Он задает давно истлевшему узнику Святой Елены тот же вопрос, который когда-то был задан ему самому на экзамене по истории: почему Наполеон не возглавил революционные силы Франции?
   – А если это была ошибка, ваше величество?
   – Нет. Были ошибки — другие. Непоправимые.
   – Россия?
   Послышался вздох и тут же шепот Криса:
   – Ты слышишь оттенки? Ирония, горечь… и этот вздох? Между прочим, звук синтетический.
   Вадим не ответил — он ждал.
   – Россия? — повторил голос. — Я мог бы спасти империю и после катастрофы в России. Бросить пол-Европы союзникам, примириться с границей на Рейне. Для реванша мне нужна была диктатура, деспотия, цезаризм — называйте как хотите, только не повторяйте вслед за Фуше: я не разделяю вашего мнения, сир.
   Снова звякнул смешок, и голос прибавил с досадой:
   – Вот моя роковая ошибка: Талейран и Фуше. Почему я не расстрелял обоих, когда вернулся из Испании? В особенности Фуше.
   Вадим слушал с закрытыми глазами — так было легче. Когда он подымал веки, в комнату вместе с голосом входило повернутое вспять время. Оно казалось дном колодца, налитого тьмой, которую из высокого-высокого далека пронзал тоненький лучик света. Он освещал не эпоху, не события, даже не тайну последних дней императора, а его душу.
   – А ведь Фуше был полезен вам, ваше величество, — сказал Крис. — Ведь это не вы, а он заложил основы полицейского государства.
   Голос засмеялся опять тихо и коротко.
   – Я уже обучился этой науке — создал свою полицию против министра полиции. Если б не тяжкое бремя полководца, я связал бы ею народы… Через головы королей и парламентов. Как-то я сказал Меттерниху: «Такому человеку, как я, наплевать на миллионы жизней». Смешно! Я не моргнув глазом уничтожил бы десять миллионов, если бы шла речь о судьбе династии. А оставшиеся в живых кричали бы: «Да здравствует император!»
   – Не прошло и полутораста лет, как у вашего величества объявился последователь, — снова оборвал паузу Крис. — Он тоже душил Европу и плевал на миллионы жизней.
   – Кто-нибудь из королей Франции? Неужели Бурбон?
   – Немецкий ефрейтор, ваше величество.
   Снова смешок.
   – Мельчают великие…
   – Выключай, — рванулся Вадим. — Довольно!
   Они долго молчали, медля начать разговор.
   – Злишься? — спросил Крис.
   – Злюсь. Гений в предбаннике. Скинул все до рубахи, а под ней горилла.
   – Поправка к истории, — сказал Крис.
   Но Вадим уже думал о другом: «А вдруг в открытии Криса окажется соблазнительным само моделирование? Что получится?»
   – Ерунда получится, — ответил он сам себе. — Электронный пантеон или загробный паноптикум. Командированные и школьники задают вопросы вне очереди: «Что вы сделали с яблоком, сэр Исаак?» — «С каким яблоком?» — «А которое вам помогло открыть закон тяготения».
   – Не остри. Не будет такого паноптикума. Гении умирают вместе с веком. И спрашивать у них некому и не о чем. Сейчас любой грамотный физик-лаборант знает больше Резерфорда… А в общем, ты прав, — вздохнул Крис, — ерунда получается. Хочется взять молоток и разнести вдребезги эту модель!..
   – Ты тоже умрешь вместе с веком, а модель, мой милый, останется, — зло оборвал Вадим: его уже начинала раздражать стратегическая глухота Криса, упрямо не слышавшего победной поступи своего открытия. — Оно для истории, глухарь! С его помощью мы как лазером высветим все ее глубины, самые далекие, самые сокровенные… Может быть, еще при жизни мы узнаем наконец тайну Железной маски, секрет Дмитрия Самозванца и убийцу Кеннеди. Чуешь? История станет самой точной наукой. — Вадим говорил уже с привычной увлеченностью лектора. — Мы очистим ее от всех искажений и выдумок, исправим все заблуждения и домыслы, оправдаем оклеветанных и заклеймим виноватых…
   – Погоди, — остановил его Крис.
   Он набрал индекс на панели хранилища.
   – Только запись некачественная, — предупредил он, — и кто — не знаю. Не декодировал. Поэт, должно быть.
   Сквозь оглушительный скрежет и визг в комнату прорвался низкий, чуть заикающийся, глуховатый голос:
   – …как ты зависела от вкусов мелочных… от суеты, от тупости души… Как ты боялась властелинов, мерящих… тебя на свой, придуманный аршин… Тобой клянясь, народы одурманивали… Тобою прикрываясь, земли грабили… Тебя подпудривали и подрумянивали… и перекрашивали… и перекраивали… Ты наполнялась криками истошными… и в великаны возводила хилых… История! Гулящая история! К чему тогда… вся пыль твоих архивов?! Довольно врать!! Сожми сухие пальцы…
   И снова фон, как вой глушителя, смазал слова. Крис выключил звук.
   А Вадиму вдруг показалось, что по белой блестящей дверной панели скользнула к выходу какая-то тень. Он понимал, что это только шутка света, отраженно играющего на полированных поверхностях комнаты, но тень определенно походила на человека в старинной треуголке и длинном, до икр, сюртуке.

Ведьмин столб

Проба пера
 
Берни Янг

   Не было ни Франкенштейна, ни Дракулы, ни порождений Хитчкока.
   Но был ужас. Нидзевецкий умер. Мы выжили. Впрочем, начинать надо не с этого.
   Лучше перепишу с магнитофонной ленты часть моей беседы с репортёром Леймонтского телевидения, так и не появившейся на телеэкранах.
    Телеобозреватель.Мы очень заинтересованы в этой беседе, господин Янг. Может быть, разрешите вас называть просто Берни?
    Я.Называйте.
    Телеобозреватель.Вы считаете это параллельной цивилизацией?
    Я.Что значит «параллельной»?
    Телеобозреватель.Ну, расположенной по соседству, в другом пространстве.
    Я.Не убеждён.
    Телеобозреватель.Ну, скажем, разумной жизнью.
    Я.Не знаю.
    Телеобозреватель.Но вы же видели всё, как говорится, своими глазами?
    Я.Очень точно сказано: не своими глазами я, конечно, видеть не мог. Но, кроме меня, то же самое видели и другие.
    Телеобозреватель.Вы же единственный учёный-физик, побывавший за пределами земного пространства.
    Я.Во-первых, я не учёный-физик, а простой лаборант, а во-вторых, я не убеждён, что был за пределами земного пространства.
    Телеобозреватель.Ну, скажем, видимого и ощущаемого нами пространства.
    Я.Допустим.
    Телеобозреватель.Так я и хочу представить вас нашим телезрителям. Не будьте таким колючим, Берни. Вас слушают тысячи заинтересованных.
    Я.Никто меня сейчас не слушает, кроме вас. Вы производите телезапись, а потом будете или не будете передавать её на телеэкраны.
    Телеобозреватель.Почему не будем? Будем! Обязательно будем. Не стесняйтесь, Берни. Рассказывайте всё, что вы видели и чувствовали.
    Я.Я уже не раз это рассказывал. Зачитайте вашим телезрителям вырезки из леймонтских газет.
    Телеобозреватель.Но официальная наука не подтвердила газетных высказываний.
    Я.Тем менее у меня нет оснований опровергать мнение официальной науки.
    Телеобозреватель.Значит, вы ничего не расскажете нашим телезрителям?
    Я.Оставьте меня в покое.
    Телеобозреватель.Вы пожалеете об этом, Берни.
   Но я не пожалел об этом, я просто вычеркнул всё переписанное с магнитофона… Опять не с того начал. А начинать надо было с бездомного человечка по имени Кит. О нём я тогда не знал, как и никто в городе, кроме полицейского учётчика в леймонтском въездном участке. Человечка остановил на шоссе полицейский патруль на мотоциклах и предупредил учётчика по радио, чтобы тот задержал бродягу, если он появится в городе. Но Кит до города не дошёл. На шоссе у обочины остались лишь его стоптанные ботинки, которые он снял, чтобы отдохнули усталые ноги. Куда и почему он пошёл босиком, так и осталось неизвестным, да и спрятаться было негде. По обеим сторонам шоссе тянулись ограждённые колючей проволокой пастбища, пустынные из-за выжженной солнцем травы, да стенды выгоревших и слинявших реклам. Конечно, о бродяге тут же забыли.
   Но о нём вспомнили неделю спустя, когда на шоссе возле брошенных и посеревших от пыли ботинок нашли пустой четырёхместный «вольво», принадлежавший генеральному прокурору Леймонта Флаймеру, вернее, его разведённой дочери Юлии, уехавшей развлекаться с тремя приятелями – сыновьями леймонтского банкира Плучека, братьями-близнецами Люсом и Люком и их прихлебателем, прозванным Красавчиком за женственный вид и длинные, как у средневекового пажа, платиновые волнистые волосы.
   О пропаже Красавчика, разумеется, никто не жалел, но исчезновение отпрысков влиятельнейших в городе личностей встряхнуло всю полицейскую сеть Леймонта. Были опрошены водители всех проезжавших мимо машин. Многие видели автомобиль, управляемый Юлией, некоторые заметили пустую, стоявшую у обочины шоссе машину, но никто ничего не мог сказать об её исчезнувших пассажирах. На полтораста миль в округе каждый метр земли был обследован, и нигде не обнаружено ни малейших следов пропавших. Только кружевной носовой платок Юлии валялся в полуметре от запылённого ботинка Кита, что, однако, не объяснило причины, зачем ей и её друзьям понадобилось выходить из машины. Пешком они уйти не могли: слишком далеко отъехали от города, да и обстановка кругом не располагала к пешеходным прогулкам. Убийство с целью ограбления тоже исключалось, так как убить и бесследно перетащить трупы четырёх человек, скажем, в другую машину было трудно, да и сумочка Юлии с крупной суммой денег была обнаружена нетронутой на её водительском месте. Отпадала и версия о похищении, потому что ни прокурор, ни банкир не получали никаких требований о выкупе.
   Во время третьей или четвёртой полицейской экскурсии на месте исчезновения произошла ещё одна сенсация: исчез полицейский, зачем-то задержавшийся у так и не убранных ботинок бродяги. Исчез он буквально у всех на глазах, растаял, как мыльный пузырь: шагнул человек, и не стало человека. И найти его не смогли, сколько ни бегали и ни кричали прибывшие с ним полицейские. Это было уже просто чудом, загадочным и необъяснимым.
   Я не читаю полицейской хроники, но леймонтские газеты буквально все полосы заняли таинственными исчезновениями. Высказывались католические прелаты, отставные полковники, бакалавры оккультных наук, спириты и маги. У нас в институте новых физических проблем лениво поговаривали о супер– и гиперпространстве, но в прения не вмешивались. Зато целые столбцы в газетах были посвящены декларации городских ведьм; оказывается, были и такие в Леймонте, преимущественно старые девы. Муниципальные власти оказались так предупредительны к их собранию в Большом концертном зале Леймонта, что не только не сожгли их на костре, но даже согласились на их требование воздвигнуть на месте исчезновений предупреждающий столб с прибитой к нему чёрной доской, на которой белой краской было выведено:
 

НЕ ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ!

 

ОПАСНОСТЬ!

 

ИМЕННО ЗДЕСЬ ИСЧЕЗАЮТ ЛЮДИ.

 
   Из любопытства я съездил на своём «фордике» к этому столбу, торчащему вопреки здравому смыслу среди пустынного земляного уныния. Я даже походил вокруг него, но не исчез и благополучно вернулся в Леймонт, так и не раскрыв взволновавшей весь город тайны. Меня, конечно, несмотря на всё моё презрение к псевдонаучной газетной болтовне, она не оставила равнодушным. Я был заинтересован. Не выдумками вроде летающих блюдец и зелёных человечков из космоса, а самим фактом бесследного исчезновения живой органической материи. Как мог исчезнуть, раствориться в воздухе человек? Может быть, распад атомов, вызванный неизвестным космическим излучением, или действительно шаг в супер или гиперпространство? Некая калитка в Неведомое. Я даже представил себе, что кто-то увидел эту калитку, скажем, в дымке тумана или в столбе пыли. Вероятно, Юлия. Она вышла первая, что-то заметив возле стоптанных бродяжьих ботинок. Вышла и пропала, растаяла в воздухе. Затем, вероятно, выскочили Люк и Люс. Калитку они тоже увидели, но войти не осмелились. Возможно, они решили поставить эксперимент на Красавчике. Тот отнекивался, протестовал, но его втолкнули первым. Я представляю себе, как они бегали и кричали: «Юля! Юля! Ау!», как переглянулись понимающе и согласно и втолкнули Красавчика в пылевой столб. А когда тот исчез, им ничего не оставалось, как проследовать за ним сквозь калитку в Неведомое. «Рискнём, Люк?» – «А может, всё же вернуться?» – «Неудобно, не по-рыцарски. Юлька дочь как-никак прокурора и вообще невредная. Неудобно всё-таки оставить её без помощи». – «Да и любопытно, пожалуй…» – «Ну, рискнём так рискнём». И рискнули.
   В моём пересказе всё это выглядит как фарс, а не трагедия. Но я не Шекспир, трагически мыслить не умею. Да и у нас в институте никто не мыслил трагически. Болтали так, между прочим в пивном баре за ленчем. А за работой и болтать было не с кем и некогда. С научным руководством мы не общались. То был другой класс, другой круг, другой уровень мышления и благосостояния. Да никто из профессоров института, по-моему, и не относился серьёзно к леймонтской сенсации. Я слышал слова: «болтовня», «вздор», «сбежали куда-нибудь спьяна», «газетная трескотня». Потом трескотня утихла. От сенсации остался только «ведьмин столб» на Леймонтском шоссе. Мимо него проезжали, не обращая внимания и не останавливаясь. Об исчезновениях людей на дороге забыли, как о летающих блюдцах и сигналах из космоса.