Алифанов Леонид. Хмельницкий. Книга третья

в Европе. Удастся ли тебе, отравленному войной и насквозь пропитанному ею,
пробиться к своим? Непременно поговорю, постараюсь убедить. Уверен, что
уговорю его... И нам придется расстаться...
- Не печальтесь, мой добрый Харменс. Ненадолго ведь расстанемся мы!..
Хочется хотя бы раз еще увидеть родную землю, походить по дорогим сердцу
дорожкам, а оставаться там мне нельзя. Ведь я...
- Знаю, осужден на смерть. Какой же родной должна быть земля, которую
ты топтал своими детскими ногами... Все понимаю, дорогой пан Максим.
Сегодня же поговорю с герцогом. Погоди-ка... У нас есть чем и задобрить
пана герцога.
И они одновременно, словно по команде, снова повернулись к портрету.
Какое-то мгновение стояли молча, под впечатлением этой новой идеи. В эту
минуту Максим назвал ее спасительной!
Художник взял одну из кистей, провел ею по кроваво-красной краске и
быстро написал внизу картины: "Портрет человека". Подумал немного, словно
колебался, а потом чуть заметно, в уголке написал: "Х.Рембрандт ван Рейн".
И, не произнеся больше ни слова, стремительно вышел из комнаты. У
пленника сильно забилось сердце. С чем он вернется от герцога-властителя,
на какой алтарь будет принесена эта безграничная человеческая доброта
художника?..

19

Когда генеральный писарь Богдан Хмельницкий, распрощавшись с казаками и
Григорием, заехал за Пештой, тот, волнуясь, сообщил, что не сможет ехать с
ним к польному гетману. В последнюю минуту сотник Пешта выдал тайну своего
пребывания в Ирклееве.
- Да я не один здесь, уважаемый пан Хмельницкий. Я сопровождаю
чигиринского писаря пана Данила Чаплинского.
- Прячетесь или отсиживаетесь тут? - удивился Богдан, не ожидавший
такой откровенности со стороны сотника. Ведь казаки Чигиринского полка
вместе с запорожцами сейчас ведут тяжелые бои.
- Нет, пан генеральный. У писаря находятся самые цепные полковые
клейноды. Мы стоим тут с целым отрядом чигиринцев...
Богдан, услышав это, обрадовался: значит, его подозрения в отношении
сотника Пешты подтвердились.
- Надо было бы в Чигирине хранить клейноды полка, - сказал Хмельницкий,
считавший такую службу Пешты недостойной казацкого сотника... - Что же,
придется ехать одному, я должен немедленно встретиться с польным гетманом.
А пан Данило Чаплинский в хате или вместе с казаками, которые охраняют
полковые клейноды? Или, может быть, где-то ищет встречи с Кизимой? Такие
сложные дела в полку за Днепром...
Хмельницкий по-молодецки вскочил в седло. Какое-то мгновение он унимал
отдохнувшего коня, перекинув за спину пороховницу. Широкоплечий и статный
Богдан в упор смотрел на сотника, словно наслаждался его смущением. А
сотник, как шкодливый кот, с нетерпением ждал, когда писарь наконец
подстегнет плетеной нагайкой вышколенного коня.
- А полковые клейноды, пан сотник, благоразумнее было бы без
промедления отправить в Чигирин. Полк продвигается домой и может... Не
отправился бы по глупости или по растерянности на Запорожье!..
Конь Богдана настороженно прядал ушами, словно тоже прислушивался к
наставлениям своего хозяина. А когда Хмельницкий, закончив разговор,
слегка потянул за поводья, он галопом пронесся по улице мимо сотника.
Простит ли Богдану сотник поучительный тон и такое неуважение? Возможно,
Пешта и ответил что-то Богдану, но тот уже не слышал. Он хорошо понимал,
что творится в душе сотника. Проскакав по улице, Богдан выехал на мост и
повернул на крутое взгорье.
На побережье Днепра встречались по одному и группами конные и чаще
всего пешие казаки. Очевидно, готовились к походу в заднепровские степи, а
может быть, прискакав с прибрежных застав, прогревают лошадей и разминают
свои онемевшие ноги. Чьи казаки, каких полков, реестровики или свободные?
Вероятно, и настроения у них не такие, как у сотника Пешты. Но Богдан
вдруг почувствовал, что сейчас его это меньше всего интересует. Не о войне
он думает, а о том, как бы отвратить ее. Вспомнил разговор при прощании с
Григорием и его казаками. Григорий с болью в душе рассказал ему о том, что
узнал от казаков, сотников, ирклеевцев:
- Нет порядка, жалуются казаки. Какой-то разброд пошел среди
казачества. Уже и Днепр сковало льдом, а Кизима и не думает идти на помощь
Скидану. Только донские казаки да русские добровольцы с Курщины отражают
набеги лащовских головорезов.
На берегах Днепра и сейчас было оживленно. Беглецы с правого берега,
кто на чем мог и как мог, переправлялись на этот до сих пор, казалось бы,
спасительный левый берег. Они бежали в безграничные степи, в непроходимые
леса, чтобы переждать там лихую годину, уцелеть хотя бы для своих детей.
Но как остановить этот людоедский поход Ваала, какой ценой заплатишь за
это! Только бы предотвратить расширение страшного кровопролития и дикого
грабежа...
В догоравшем селе Кумейках всюду лежали замерзшие трупы, а жолнеры,
словно обожравшиеся псы, рыскали по пожарищу с мешками за плечами. Увидев
казацкого старшину, ехавшего в сопровождении двух джур, жолнеры нисколько
не смутились. Они чувствовали себя тут полными хозяевами, как вон те псы,
справлявшиеся с трупами людей. На вопрос Богдана, где сейчас находится
гетман, один из них не оборачиваясь свысока бросил через плечо:
- Пан польный гетман тераз бендзе [сейчас будет (польск.)] в Корсуне.
В Корсуне...
Хмельницкий не стал расспрашивать у них, как проехать на Корсунь, а
направился сам искать дорогу, лишь бы поскорее выбраться из этих
пропитанных войной прибрежных лесов. После долгого блуждания по лесным
дорогам, объезжая до сих пор еще не замерзшие трясины у заросшей камышом
Роси, они к вечеру добрались до Корсуня. По беспрерывному потоку
двигавшихся в этом направлении войск Богдан определил, что польный гетман
где-то тут собирает военный совет. Вскоре он натолкнулся на многочисленный
штаб польного гетмана.
- Как хладнокровно люди сеют смерть, уважаемый пан Адам, - обратился
Богдан к словоохотливому Адаму Киселю, идущему впереди большой компании
шляхтичей. Некоторые из шляхтичей были навеселе и не скрывали этого, а,
наоборот, кичились, как и своим участием в победе над казаками.
Кисель понял намек Хмельницкого, но не подал вида, обрадовавшись такой
удачной встрече с ним.
- Вовремя приехал, уважаемый пан генеральный! - восторженно сказал
Кисель, придерживая своего коня, чтобы поравняться с Богданом. - Очевидно,
слыхали уже, что взбунтовавшиеся казаки передали вчера пану польному
гетману зачинщиков этой бесславной битвы...
- Всех? - поторопился спросить Богдан таким тоном, словно хотел именно
такого исхода этой кровавой кампании.
- К сожалению, не всех! Только изменника полурусса Павла Бута,
прозванного Павлюком, вместе с Томиленко и несколькими старшинами. Бедняге
Скидану пришлось убежать от своих же разгневанных чигиринцев. Гуня теперь
снова возглавил остатки взбунтовавшихся казаков. Жаль и этого
православного старшину Дмитрия Тимошевича. Умным, рассудительным старшиной
был он в молодости.
- Другие к старости вроде умнеют... С кем же разговаривает теперь пан
польный, коль уважаемый пан Адам находится тут? Очевидно, с казаками. Ведь
там нет их полковников?
- Но зато есть пан генеральный.
- Они закованы в цепи? Известное дело, не полюбовный мир, а... смирение
побежденных. К сожалению, запоздали и мы, замешкавшись в Киеве. А хотелось
заблаговременно с его милостью польным гетманом поговорить.
Из-за угла улицы выехала, повернув к церковной площади, большая группа
высших старшин. Посредине ехал, словно на праздник, польный гетман,
нисколько не опечаленный войной, тысячами трупов, дикой резней. Он
улыбался в ответ на многочисленные поздравления сопровождавших его
шляхтичей. Потоцкий не скрывал своего полного удовлетворения победой. Его
взгляд был устремлен в даль, над головами этих льстивых людей, плотным
кольцом окружавших не его, а должность, почетное место, которое он
занимает сейчас в ореоле победителя казаков. Военный гений польного
гетмана еще ярче светился на фоне позапрошлогоднего поражения на этом же
приднепровском суходоле под Киевом!
"Король не слепой, он, очевидно, увидит теперь, какую неоценимую услугу
оказал Короне Николай Потоцкий!" - думал опьяненный победой над
украинскими хлопами польный гетман...
- Мы не сомневались в мудрости пана генерального писаря реестрового
казачества! - покровительственно произнес Потоцкий, обращаясь к Богдану
Хмельницкому. - И были уверены, что вы вовремя прибудете сюда, хотя только
вчера послали в Киев гонцов за вами.
Радушие, с которым Николай Потоцкий встретил Богдана, не могло усыпить
его бдительности. Для приличия поздравил польного гетмана с победой, но в
застывшей улыбке ученика львовских иезуитов таилось нечто совсем не
похожее на восхищение победой королевских войск.

20

А позже...
В тесном зале корсунского староства, возвышавшегося над крутыми
водопадами Роси, становилось душно даже при настежь открытых дверях. К
столу, покрытому красной скатертью, один за другим подходили старшины
казачьих войск. Многие из них раненые, наскоро перевязанные попавшими под
руку бинтами. С пятнами засохшей крови. Бледные, в изорванных кунтушах, с
беспорядочно свисавшими чубами, они устремляли свои взоры на кучу
лежавшего возле стола посрамленного оружия. В обескровленных телах
холодели и их сердца. Они не смотрели на сидевших за столами победителей
полковников. Только искоса поглядывали на грустного и бледного от волнения
Богдана Хмельницкого. Неужели ему удалось убедить польного гетмана и
добиться его согласия подписать с казаками мир! Такой слух распространялся
среди побежденного войска. Вот именно поэтому они и пошли на позорную
капитуляцию!..
Он сидел, как и когда-то, подстриженный по-бурсацки, и в который раз
уже перечитывал про себя позорный для казаков документ. Сам гетман подал
ему эти исписанные три страницы. При этом гетман многозначительно
переглянулся с Адамом Киселем. Богдан догадался, что документ был
составлен этим ловким украинским шляхтичем. Этот истинно православный пан
постепенно становился для Польской Короны единственным представителем
украинского населения и казачества, хотя никто из украинцев не давал ему
таких полномочий. Это даже не Сагайдачный, который заслужил уважение у
казачества за свой военный талант. Богдан не так бы составлял этот
документ. Он нашел бы, к чему придраться. Но теперь ничто не поможет,
капитулянты обезоружены...
Он поднял голову, окинул взглядом присутствующих в этом тесном зале.
Сейчас почему-то все взоры были обращены на него. Как на спасителя или...
- Так что же, начнем, братья... - прервал Адам Кисель раздумья Богдана.
- Зачем такая предупредительность? Пан Адам не в церкви и не перед
алтарем в чине схизматского попа находится... - шутливым тоном прервал его
Потоцкий.
- Ах, да, да, извините... Пан писарь сейчас зачитает нам и от имени
полковников и всего казачества подпишет этот документ о полной
капитуляции...
- Бунтовщиков! - снова подправил Потоцкий.
- Да, да, капитуляции бунтовщиков, конечно.
Богдан сидел в конце длинного стола, составленного из нескольких
небольших столов, держа в левой руке три листа желтой бумаги. Правой рукой
он уперся в стол, словно помогая подняться своему вдруг отяжелевшему телу.
Но этим он хотел оттянуть подписание документа, думая о его содержании, а
может быть, и о своей роли в этом позорном для казачества акте.
Затем взял из левой руки в правую документ и окинул полным презрения
взглядом сидевших за длинным столом победителей.
И в этот момент он увидел, как по тесному проходу от дверей шел...
Карпо Полторалиха! Откуда он? Не мерещится ли? Богдан хотел крикнуть
смельчаку, чтобы остановился и повернул назад, пока не спохватились
гусары, поручики, но усилием воли заставил себя сдержаться. А Карпо смело
продвигался вперед, дойдя почти до середины зала. Наконец он остановился.
Осторожность или дерзость?..
- Саблю, саблю брось! - со всех сторон раздались голоса.
Кто-то из старшин рейтар бросился навстречу нарушителю ритуала.
- Преч! - по-польски воскликнул Карпо. - Кроме сабли у меня есть еще и
два заряженных пистоля!
Тут же резко повернулся и мгновенно выскочил в открытую дверь. В зале
тотчас поднялся невообразимый шум. Несколько горячих гусарских поручиков
бросились к двери.
- Успокойтесь! - удивительно спокойно, сильным голосом крикнул Богдан.
- Ведь это мой верный джура!
Протяжное, точно стон или вздох, "ах" пронеслось по залу и затихло.
Сидевшие за столом стали переговариваться шепотом, удивлялись или осуждали
такую распущенность казачьих джур. А Богдан все так же спокойно, громко
начал читать:
- "...Мы, недостойные слуги королевских владений..."
Киселю показалось, что глаза писаря метали молнии, когда он быстро
окинул его взглядом, прочтя эти слова.
- "...светлейшего Сената и всей Речи Посполитой верные подданные: Левко
Бубновский и Лютай, войсковые есаулы; черкасский полковник Яков Гугнивый,
каневский - Андрей Лагода, корсунский - Максим Нестеренко, переяславский -
Илляш Караимович, белоцерковский - Клиша и миргородский - Терентий
Яблуновский..."
То ли для отдыха, то ли желая привлечь еще большее внимание полковников
к тому, в чем они считают себя виновными перед Короной, Богдан сделал
паузу. Посмотрел на входную дверь - не схватили ли гусары сумасбродного
Карпа? И, совсем успокоившись, отвел руку с пергаментом в сторону,
посмотрел на стоявших неподалеку старшин. Может, желая убедиться, как это
полагалось писарю, все ли покорно склонили головы, опустив руки, как на
исповеди у священника. А потом по-деловому и торопливо перечислил имена
военных судей, чуть слышно назвав и свое имя войскового писаря. И прочел:
- "...обещаем на будущее, что не только у нас, но и у наших потомков
навечно останется память о каре, понесенной за непокорность непобедимой
королевской власти и всей Речи Посполитой да их милосердии..."
К каждому слову писаря казацкого, а не шляхетского рода внимательно
прислушивался Кисель. Он боялся не того, что Хмельницкий пропустит
что-нибудь, а замены слов. Это бросило бы тень на него, добропорядочного
составителя этого выдающегося документа, свидетельствовавшего о казацкой
покорности. От писаря, у которого джура такой сорвиголова... всего можно
ожидать!
- "...Была это вина нашей старшины, - еще громче и выразительней изрек
писарь, - старшины, забывшей о Куруковском договоре, скрепленном нашей
кровью, в котором были определены условия, установленные для Запорожского
войска его милостью паном Станиславом Конецпольским. Забыли мы и о нашей
присяге и прежде всего об уважении к старшинам, назначенным под Росавой от
имени королевской власти вельможными комиссарами Адамом Киселем,
подкоморнем черниговским и полковником Станиславом Потоцким, почтенным
родственником польного гетмана Николая Потоцкого. Пушки, добытые в
кровавых боях за Дунаем и принадлежащие Запорожскому войску, мы увезли из
Черкасс. Да еще осмелились кроме установленного Короной семитысячного
войска реестровых казаков выставить отряды вооруженных украинцев, избрав,
вопреки воле Короны, старшиной мерзкого Павлюка, и выступили на свою
погибель супротив войск ясновельможного Николая Потоцкого, чтобы завязать
бой с войсками, руководимыми его милостью. Но сейчас на месте этого
сражения под Мошнами и Кумейками сам бог исполнил свой жестокий карающий
приговор над нами..."
Адам Кисель не выдержал, нервно коснулся руки Богдана, в которой был
пергамент. "Прервав чтение, Хмельницкий резко повернулся к Киселю, кивнул
головой, соглашаясь с не высказанными сенатом возражениями. И еще раз
повысил голос:
- "...Сам бог исполнил свой священный и справедливый приговор над нами
так, что королевские рыцари разгромили наш лагерь, захватили пушки,
отобрали хоругви и все знаки, наших полков и клейноды. И мы лишились
заслуженно полученных нами от правительства Речи Посполитой наград,
свидетельствующих о казацкой славе. Большая часть славного казачьего
войска сложила свои головы, а жалкие остатки его ясновельможный польный
гетман со своими королевскими войсками настиг под Боровицей, окружил и,
карая судом божьим, хотел всех перебить в штурмовой атаке на том же самом
месте, где были уничтожены старшины. Тогда все мы, чтобы прекратить
пролитие христианской крови и сохранить свои жизни для службы Речи
Посполитой, попросили пощады у ясновельможного цельного гетмана. Наших
старшин Павлюка, Томиленко и других, которые довели нас до такого позора и
всего злого, мы передаем в руки победителя - пана польного гетмана. Что
касается Скидана, возглавлявшего бунт, который удрал, обязуемся сообща
найти его и доставить ясновельможному пану гетману. А в отношении старшого
над нашим войском, которого мы испокон веков избирали сами,
ясновельможный, в наказание нас, запретил избирать в дальнейшем до
справедливого решения этого дела королем и правительством Речи Посполитой.
Мы присягаем верно подчиняться поставленному над нами ныне переяславскому
полковнику пану Илляшу Караимовичу, который остался верным Короне и указам
милостивого короля и правительства Речи Посполитой. А чтобы вымолить
милосердие короля, мы посылаем избранных от нас послов в Варшаву, к
пресветлому Сенату всей Речи Посполитой, а также к великому гетману
ясновельможному пану Станиславу Конецпольскому. Что же касается Запорожья,
челнов и количества вооруженной охраны, обязуемся всегда быть готовыми,
как войска Короны, к походу под водительством его гетманов, как только
получим приказ: то ли сжечь наши челны, то ли вывести из Запорожья чернь,
если ее окажется больше, чем необходимо для охраны. В деле реестров,
запутанном теперь, после разгрома казачества, полагаемся на милосердие и
волю короля, всей Речи Посполитой и панов гетманов. Какой порядок
установит из милосердия король, такой мы и примем и будем придерживаться
его в полной преданности Речи Посполитой на вечные времена. И в этом
клянемся, вознося руки к небу..."
Генеральный писарь снова посмотрел на Адама Киселя. Тот даже вздрогнул
и порывисто поднял обе руки вверх. Некоторые старшины последовали примеру
Киселя. Другие подымали руки медленно, искоса поглядывая на своих соседей.
И когда побежденные подняли руки над головами, Богдан дочитал, повысив
голос до предела, выражая этим верноподданность:
- "...чтобы впредь не было подобных бунтов, как и милосердия,
оказанного ныне казачеству, даем мы кровью нашей писанное обязательство,
скрепленное войсковой печатью и подписью нашего войскового писаря. Это
обязательство должно находиться в полках реестрового казачества и всегда
напоминать нам о грозной каре, как и о милосердии короля и Речи
Посполитой".

21

Наступила жуткая тишина. Богдан положил пергамент на красную скатерть,
словно на окровавленную плаху. Внимательно следящий за проведением всей
этой процедуры Адам Кисель подал ему чернильницу и перо.
Писарь хотя и взял в руки перо и обмакнул его в чернила, но, вспомнив
что-то, снова поднялся. Какое-то мгновение смотрел на обесславленных
старшин, словно хотел убедиться: действительно ли они проклинают
казачество и отрекаются от него, от самих себя, от отцовских заветов, от
священной борьбы за свободу народа? Он не видел, но чувствовал, как
пристально смотрит на него польный гетман, как двоюродный брат гетмана
Станислав Потоцкий, не скрывая иронии, посмеивается, а может, и
сочувствует светски образованному писарю. Чего они еще ждут от
генерального писаря реестрового казачества, на что надеются, чем хотят
потешиться напоследок...
- Эту написанную кровью обездоленного казачества тяжкую присягу
действительно подпишу я, доверенный его величества пана короля и
признанный вами писарь королевского войска реестровых казаков, - медленно
произнес Богдан. - Написана она в полном согласии и зачитана на раде
старшин и казаков под Боровицей в канун рождества года божьего 1637-го.
Потом быстро сел и размашисто вывел: "Богдан Хмельницкий, войсковой
писарь, именем всего войска его королевского величества скрепляю казацкой
печатью и собственной рукой".
И отошел от стола, не глядя ни на кого. Адам Кисель схватил документ
казацкого позора и деловито протянул руку, забирая у Богдана перо. А
возмужавший и умудренный жизненным опытом Богдан стоял, глубоко переживая
позор казаков, но веря в великую силу своего народа. Он понимал, что
вместе с пером ускользал от него почетный титул генерального писаря. Как
воспримет это мать?..
Он даже не заметил, как подошел к нему полковник Станислав Потоцкий.
- Чудесно, пан Хмельницкий! Прямо как в Римском сенате... - пожимал он
похолодевшую руку Богдана, словно собирался оживить ее, подбодрить и его
самого.
- Я очень умилен, уважаемый пан Станислав, что именно в такую минуту
унижения вы дружески протянули мне руку. Сердечно тронут! А не знаете ли
вы, милостивый пан Станислав, что-нибудь о нашем общем друге юности?
- О пане Станиславе Хмелевском?.. Вот так же, как и вы, хандрит наш пан
Станислав. Служит старшиной в гусарском полку Станислава Конецпольского в
Кракове. Пан Богдан, очевидно, помнит прекрасное изречение Пьера Кардинала
о поповском "племени", кажется, из латинской сатирической классики...
- Пресвятая матерь, да разве при таких заботах удержится что-нибудь в
голове... Не так ли, как там у него: "Поповское племя грешит дни и ночи.
Только остаток суток они - чудесные люди!.."
- Вашей памяти можно позавидовать! Действительно, вот так растрачивает
время и наш Стась: весь день занят с гусарами, а всю ночь, точно клещ на
теле, изматывает его гетманская служба. Только остаток суток он
свободен...
- Полковник?
- Королевским указом не присвоили ему этого воинского звания. Но по
милости пана краковского каштеляна исполняет эти функции... Прекрасного
служаку нашел себе пан, завидно смелый и... оригинальный казак. Я помню
наше с ним первое знакомство.
- Растут люди, мой добрый пан Станислав, - со вздохом произнес Богдан.

22

Ганна провожала до ворот сотника Якима Сомко не как гостя, а как брата.
Мороз на дворе ослабел, в воздухе летали мелкие снежинки. Густые облака
затянули небо, приближая наступление зимних сумерек.
- Вроде и не заезжал ты к нам, Яким. А помнишь, как прежде мы с тобой
не любили разлучаться? - печально покачав головой, сказала Ганна.
- Тогда нас было только двое, Ганнуся. А теперь ты... сама стала
матерью!
- Таких, как были мы тогда, тоже только двое, Яким...
Смотрела на одетого в казацкую форму брата и любовалась им. Он был в
синем шелковом жупане, подпоясанном красным кушаком. Яким не жалел денег
на одежду. На боку у него висела турецкая сабля, подаренная старым
полковником Ганнусей, за кушаком торчали рожки с табаком и порохом. Да и
чуприна у него, как и у Богдана, по-шляхетски подстриженная...
- Когда еще заедешь? Не так уж много у меня братьев, Яким... - то ли с
грустью, то ли с упреком произнесла.
- Скучаешь?
- Только ли от скуки болит душа? Да и есть кому меня развлечь! Один
Тимоша так поразвлекает за день, что не дождешься, когда в постель ляжешь.
А кроме него есть еще и дочки. Старшая совсем взрослая стала, уже на
выданье, как говорит пани Мелашка.
- Про Богдана спрашиваю. Не осуждай и не гневайся на него. Словно в
трясину попал казак. Не любят его вельможные паны, да и он не каждому в
ноги кланяется.
- Не любят, а все-таки терпят. Сам король отметил его, коронный гетман
интересуется Богданом, - не удержалась, чтобы не похвастаться своим мужем.
- Ну, будь здорова, сестрица, спокойной ночи, пани Мелашка! При случае
передам Мартынку, чтобы навестил свою матушку... Погодите-ка. Чуть было не
забыл. Карпо, пропащая душа, нашелся! Он вместе с донскими казаками отбил
Назруллу у турецкого посольства. До самой Молдавии следом шли за ними.
- Все-таки отбили! - радостно воскликнула пани Мелашка.
- Удивляюсь я Богдану: зачем он якшается с этим голомозым?
- Да бог с тобой, Яким! Назрулла принял христианство и, говорят, крест
святой носит на шее. Не каждый из наших православных так верует... -
защищала Ганна Назруллу.
Сомко лишь рукой махнул. И уже возле коня, беря поводья у джуры, сказал
на прощанье:
- Мне все равно, пускай себе... Хотя голомозые отца нашего... Да и пани
Мелашка знает им цену...
Несколько тяжеловато, но все же ловко Сомко вскочил на коня и поскакал
следом за казаками. Словно нырнул в небытие.
Приезд брата всегда был настоящим праздником для Ганны. С появлением
Сомко в Субботове сразу исчезала печаль. Рассудительный Яким мог
посоветовать и помочь, он принимал близко к сердцу малейший разлад в семье
субботовской родни. Особенно он следил за настроением тосковавшей по мужу
сестры. Неужели Богдан, случайно женившись на вдове, так и не нашел
тропинки к ее сердцу? Сомко не скупился на деньги для сестры, когда они
требовались ей в хозяйстве. Это никого не удивляло. Но этого было слишком
мало. Порой Ганна с большим нетерпением ждала брата, чем Богдана. Она и
сама понимала, что у Богдана и в самом деле не было никакой возможности
уделить внимание семье и хозяйству. Посягательство польской шляхты на
богатые украинские земли принуждало Богдана-воина забывать об обязанностях
Богдана - мужа и хозяина!