Страница:
зрения поход русской армии с выходом на берег Индийского океана и
Средиземного моря -- это... исключение
126
возможной войны между Ираном и Ираком, между Афганистаном и
Таджикистаном, между Пакистаном и Индией... Наконец, мы предотвратим
термоядерную войну" (между Израилем и арабами?)37 Слепому, короче, ясно, что
"плюсы при осуществлении данной операции значительно перевешивают минусы"38.
И это не оригинальная спекуляция. Жириновский опять вторит Гитлеру. Тот
тоже, как известно, эксплуатировал страх Запада перед коммунизмом. И тоже
изображал свой "бросок на Восток" как великую историческую миссию,
предначертанную судьбами Германии и мировой цивилизации. Тогда Запад клюнул
на эту приманку. И то же, не сомневается Жириновский, произойдет и сейчас.
"Россия только сделает то, что [ей] предначертано, выполнит великую
историческую миссию, освободит мир от войн, которые начинаются всегда на
юге... Это чисто российский вариант, он выработан самой ее судьбой, иначе не
сможет развиваться, погибнет сама Россия... взорвется и уничтожит всю
планету. Этого допустить нельзя. Поэтому нужно всем договориться, что Россия
должна установить свои границы в новом регионе"39. Однако не во всем
Жириновский вторичен по отношению к Гитлеру. Есть у него собственные,
принципиальные, как он считает, геополитические открытия. Сводятся они к
тому, что новый передел мира выгоден не только Западу в целом, но и каждой
великой державе в отдельности. Всем сестрам по серьгам: у любой из них есть
естественная сфера влияния, свой колониальный хинтерланд, свой, одним
словом, юг. Туда они могут "бросаться" сколько угодно, Россия не станет
вмешиваться, если они не будут препятствовать российскому "броску". Именно
это новый фюрер называет "региональным сотрудничеством по принципу север --
юг"40.
Давайте честно признаем, обращается он к великим державам, что XX век
ничего хорошего миру не принес. Давайте согласимся, что распад колониальной
системы, холодная война и конфронтация сверхдержав, не говоря уже о двух
мировых войнах, были временной аберрацией. Давайте договоримся перевести
стрелку исторических часов на столетие назад, к временам до первой мировой
войны, и переделим мир снова -- теперь-уже навсегда. Без
псевдогуманистических иллюзий, без фальшивой заботы о судьбах "малых
народов", которым сама судьба предназначила быть нашими колониями, то бишь
губерниями. Переделим -- и интересы великих, т. е. в первую очередь ядерных
держав практически никогда и нигде не будут пересекаться, А это в свою
очередь исключит возможность ядерного конфликта.
"Нужно договориться, и пусть это будет мировой договор, что мы
разделяем всю планету, сферы экономического влияния и действуем в
направлении север -- юг. Японцы и китайцы -- вниз на Юго-Восточную Азию,
Филиппины, Малайзию, Индонезию, Австралию. Западная Европа -- на юг --
африканский континент. И, наконец, Канада и США -- на юг -- это вся
Латинская Америка. И это все на равных. Здесь нет ни у кого преимуществ...
Поэтому расклад по такой геополитической формуле был бы очень благоприятен
для всего человечества... Был бы установлен и мировой порядок в целом"41.
Понадобится Соединенным Штатам что-нибудь сделать с Кубой, 127
Франции с Ливией, а японцам ну хоть с Сингапуром -- пожалуйста! Всем
-- карт бланш, Россия и бровью не поведет. Но уж если ей понадобится
выкрутить руки, скажем, Турции или Ирану, то и вы, господа хорошие, не
лезьте. Не ваше собачье дело, дипломатическим языком выражаясь. "И
экологически мы бы тоже спасли планету. Меньше летало бы самолетов. Ведь
сейчас из Стамбула летят в Африку, а они могли бы лететь в основном к нам,
на север, и здесь получить то, что нужно"42. И уже тем более каждая великая
держава получит "то, что нужно" для спокойствия. Даже Германия, которую
Жириновский подозревает в тайных, еще с давних времен сохранившихся
намерениях: и она "получит возможность восстановить Восточную Пруссию за
счет территории Польши -- части ее. Может быть, часть Моравии от Чехии. И
немцы успокоятся, больше не будут двигаться никуда на Восток"43. Жириновский
ведет себя точь-в-точь как дьявол -- запугивает, н6 одновременно и
соблазняет. Так же, как он обещал своей стране накормить ее за 72 часа,
обещает он миру тишь да гладь, да Божью благодать, да еще, в случае нужды, и
помощь... "Но лишь при одном условии
-- сперва Россия получает то, что ей надо... и последнее слово будет за
русскими"44.
Вот теперь, когда геополитический план Жириновского очерчен достаточно
подробно, и поговорим: насколько он реален? Я думаю, у читателей вряд ли
могут быть сомнения в том, что хотя в общих чертах Последнее слово
план этот заимствован у Гитлера, тем не менее он очень тщательно и
грамотно адаптирован к геополитическим реалиям ядерного века. Здесь узнается
почерк стратегов советского Генштаба. Владимир Вольфович предвидит главные
вопросы и возражения, которые могут возникнуть у его оппонентов, и вполне
как будто бы убедительно на них отвечает. План по-своему строен, и в нем, по
существу, нет логических прорех. Недостатки плана -- те же, что были у
Гитлера, т. е. скорее экзистенциальные.
Целое поколение российской молодежи должно будет стать пушечным мясом
во имя расширения империи и завоевания нефтяных полей Ближнего Востока.
Запад есть Запад. Но Восток -- есть Восток. Смертельный вызов
800-миллионному мусульманству, естественно, вызовет ответный огонь
гигантского, по сути, всемирного джи-хада и терроризма. Не для того же, в
самом деле, боролись столько лет палестинцы эа свою автономию, чтобы
оказаться еще одной российской провинцией! А террористический потенциал
афганского или иранского фундаментализма? Вместо того, чтобы успокоить
огнедышащий, по собственной оценке Жириновского, Юг, российский "бросок"
раздует вселенский пожар, толкнув умеренных мусульман в объятия
фундаменталистов.
Но даже принеся эти неслыханные жертвы, Россия не расцветет. Она без
остатка растворится в мусульманском море. Чтобы удержать его в берегах, она
неминуемо должна будет превратиться в 128
жандарма Центральной Азии и Ближнего Востока, положить все силы на
исполнение полицейских и карательных функций в чуждом ей культурном мире.
Значит, и ее внутриполитическое устройство придется организовать
соответственно -- по полицейскому, тоталитарному принципу.
Режимы Гитлера и Сталина побледнеют в сравнении с Новым порядком
Жириновского. Он принесет с собою не только гибель русской культуры, но в
конечном счете и национальное самоубийство. Выбрать Жириновского президентом
-- первый шаг России к пропасти. Но все эти роковые экзистенциальные
последствия Нового порядка, как в случае с Гитлером, проявятся, лишь когда
сделать ничего уже будет нельзя. Как мы знаем из исторического опыта,
свернуть с этого погибельного пути с таким президентом она уже больше не
сможет. Скольких уже убедил Жириновский, что "последний бросок на Юг, выход
России к берегам Индийского океана и Средиземного моря -- это действительно
задача спасения русской нации"45? Что никакого другого пути спасения нет?
Скольким внушил, что "все наши действия в направлении Юга хорошо продуманы,
у них есть геополитическое, национальное, идеологическое обоснование"?
Скольких заставил поверить, что "нас поймут во всех столицах мира"46?
Обезумевший национализм XX века опять пытается навязать свои условия еще не
успевшему залечить старые раны миру. Откуда берутся такие политики? Как
формируется в их умах эта фатальная для их страны, а быть может, и для
планеты политическая философия, подчиняющая их себе, как рабов? И
интеллектуальная база, на которой зиждется план Жириновского, то, что он сам
называет его "идеологическим обоснованием": каковы они на самом деле?
Сначала попытаемся прояснить жизненные условия, в которых формировались этот
характер и эта философия.
Интимные вопросы были неуместны в нашем политическом диспуте с
Владимиром Вольфовичем в июне 1992 г. Пришлось обратиться к другим
источникам.
"Я был каким-то
лишним..." Есть две более или менее полные биографические справки.
Явная ангажированность одной компенсируется откровенной ироничностью другой.
Первая, можно сказать, официальная, т.е. авторизованная и опубликованная в
партийном журнале "Либерал", написана партийным журналистом С.Плехановым.
Автор второй, иронической биографии -- независимый журналист В. Назаров. Я
также побывал в Институте Азии и Африки (бывшем Институте восточных языков
Московского университета), где с 1964 по 1970-й учился Жириновский,
беседовал с его бывшими сокурсниками и с руководителями института. Наконец,
у нас есть и нашумевшая книга самого Жириновского, построенная по образцу
"Майн Кампф" -- смесь исповеди, автобиографического трактата и партийной
программы. Родился Владимир Вольфович 25 апреля 1946 г. на окраине советской
империи, в Алма-Ате, столице Казахстана. Первые 18 лет, которые он там
провел, оставили в его психике глубокую травму. 5 Заказ 1058 129
Скажем сразу: как в "Майн Кампф", в автобиографии Жириновского
преобладает мотив жалобы на жизнь. И так же, как у Гитлера, концентрируется
эта жалоба вокруг двух сюжетов: бедности, неудач и разочарований ("в
результате я понастоящему так и не полюбил никого. И впоследствии, на
протяжении всей моей жизни я так и не встретил ту необходимую мне любимую
женщину"47) -- и национального вопроса ("национальный гнет я испытывал с
самого детства"48). Ни одного светлого воспоминания о своих ранних годах наш
герой не сохранил: "У меня с детства было ущемление во всем... я рос в такой
обстановке, где не было никакой теплоты, ни с чьей стороны -- ни со стороны
родственников, ни со стороны друзей и учителей. Я был каким-то лишним
всегда, мешал всем, был объектом критики"49. Маленький Жириновский был
шестым ребенком в семье, родившимся после трех сестер и двух братьев, о
которых -- никто еще не разгадал этой загадки
-- ни его биографы, ни он сам не сообщают нам ровно ничего. Как,
впрочем, и об отце. Первый ответ Жириновского о его этническом происхождении
("Мама -- русская, а отец -- юрист") вошел в анналы советского анекдота.
Надо полагать, вопрос это для него болезненный, и о нем поэтому надо
говорить отдельно. Но Бог с ним, с отцом. Он умер еще до рождения сына.
Однако, и с живыми братьями и сестрами Жириновский не дружит. И вообще ни с
кем не дружит. И никогда, как он сам с некоторым надрывом признается, не
дружил: "Мне не везло в жизни, потому что близкого друга, я считаю, не
было... такова уж была моя судьба, что я по-настоящему не испытывал ничего
ни в любви, ни в дружбе"50. И не потому, что не хотел, наоборот, очень
хотел, но просто не умел -- ни дружить, ни любить: "Мне так хотелось
влюбиться в кого-то, но не получилось, не смог я"51. Даже его "первые
попытки вступить в половой акт были неудачны"52. Далее следует подробное
изложение неудачного опыта, которое мы с вами, читатель, пожалуй, опустим. И
действительно, трудно представить себе кого-то рядом с Жириновским -- не
только на политической арене, но и в личной жизни (хотя у него есть жена и
сын). Я сначала подумал, встретившись с ним, что это мое субъективное
впечатление. Но оказалось, что и соратники по партии воспринимают его точно
так же. "Он очень одинокий человек", -- сообщает Эдуард Лимонов53. "Как
человек он очень и очень одинокий", -- подтверждает бывший министр культуры
в его теневом кабинете Сергей Жариков54.
Нужда и одиночество -- подробности, роднящие Жириновского и Гитлера.
"Всю жизнь нищета, -- жалуется Владимир Вольфович. -- У меня не было
денег ни на что"55. Правда, еда, хоть и скудная, в доме была, работать в
детстве не приходилось. Гитлеру, который остался сиротой в возрасте, когда
Жириновский еще учился в школе, пришлось труднее. Он вспоминает это время
как годы "тяжелого горя и лишений... я сначала добывал себе кусок хлеба как
чернорабочий, потом как мелкий чертежник, я жил буквально впроголодь и
никогда не чувствовал себя сытым"56,
130
Еще интересней -- и важнее, -- что и на того, и на другого лишения
оказали одинаковое психологическое воздействие -- они привели к раннему и
острейшему пробуждению имперского национализма. Вину за голодное и
безрадостное детство оба возложили не на окружающих и даже не на
социальнополитический строй в стране, где они росли, а на нацию, ее
населявшую. Гитлер -- немец, родившийся в Австрии, -- проникся идеей, что
"упрочение немецкой народности требует уничтожения Австрии"57. Жириновский
-- русский, или наполовину русский, родившийся в Казахстане -- взрастил в
себе точно такую же ненависть к Казахстану. А заодно, конечно, и ко всем
остальным национальным республикам Средней Азии."Я сам родился в Средней
Азии", -- горячился он, доказывая мне, что "мы считали это Россией, а не
Средней Азией. И жили там (первоначально) одни русские, и русские несли
цивилизацию"58. Но их унизили, сделали гражданами второго сорта. Этническая
государственность сделалась в его глазах источником всех бед. В том числе и
его личных.
С младых ногтей он страдал, чувствуя себя "периферийным русским", одним
из тех, кого превратили в квалифицированную обслугу "коренных наций",
сосредоточивших в своих руках землю, ее продукцию, распределительные функции
и власть59. И с детства в нем рос протест против того, что "на земле
хозяйничает казах, азербайджанец, грузин... а русского, фактом своего
рождения отринутого от обладания землей, в любой момент могут сдвинуть с
насиженного места ветры вражды". Русских в национальных республиках он
называет "гастарбайтеры"60.
Я знаю многих русских, родившихся в республиках СССР, моя жени выросла
на Кавказе, я сам провел детство в Средней Азии, но никогда не встречал, по
крайней мере, во времена, описываемые Жириновским, такой обнаженной остроты
имперского мироощущения.
Детские обиды не забылись, они стали основой его мироощущения, а затем
и политической философии. И когда говорит он сегодня, что Казахстан должен
"вернуться в Россию на правах губернии", означает это лишь одно: в той
империи, которую он намерен воссоздать, гражданами второго сорта будут
казахи. Русские будут в ней хозяевами. И то же самое имеет он в виду,
излагая свой взгляд на боснийских мусульман и их право на национальное
самоопределение (Словения, январь 1994 г.): "А кто такие эти мусульмане? Я
их в упор не вижу. Пусть будут Великая Хорватия и Великая Сербия"61.
Так и Гитлер уже в отрочестве содрогался от мысли, что "в несчастном
союзе молодой германской империи с австрийским государственным призраком
заложен зародыш мировой войны и будущего краха"62. Правда, он вовсе не
считал австрийцев нацией. Для него это была лишь искусственно отделенная от
молодой империи часть ее народа. Совсем иное дело -- Казахстан, другая, по
существу, страна, населенная другим народом. Жириновский же считает его
исконной частью России, на том основании, что в прошлом веке территория эта
была завоевана и колонизована царской армией -- и оказалась частью империи.
Его, Владимира Вольфовича, родной империи, которой на этом же основании
принадлежат и Финляндия, и Польша, и даже Аляска, и уж тем более Прибалтика.
В последующие годы не произошло ничего, что могло бы смягчить
131
юношескую фрустрацию. В надежде "выпрыгнуть за пределы уготованного ему
социального статуса", прорваться в политику, Жириновский приехал в Москву.
Где же, как не в сердце его империи, мог он этого добиться?
Стоял год 1964-й, год свержения Хрущева, начала эры политической
стагнации. Для Жириновского, однако, этот год принес единственную, пожалуй,
в его жизни -- до участия в президентских выборах -- грандиозную удачу. Он
попал (как впоследствии выяснилось, случайно) в привилегированный Институт
восточных языков Московского университета. Но и здесь оказался он одинок.
Элитарные институты были в те времена оккупированы московской "золотой
молодежью". Естественно, что "выходец из бедной семьи, обитавший в
общежитии, кое-как сводивший концы с концами благодаря скромным переводам от
матери, не мог рассчитывать на то, чтобы подружиться с бонвиванами"63.
На четвертом курсе произошло событие, о котором Жириновский
рассказывает так туманно, что без расшифровки и не понять. Элитарные
институты, в особенности готовившие специалистов для работы за рубежом, были
не только заповедниками бонвиванов, но и кузницей кадров для КГБ. За
одинокими малообеспеченными провинциалами, как Жириновский, охотились
специально. Их можно было завербовать за небольшую прибавку к стипендии, не
говоря уже об обещании прописки и жилья в Москве, на которое они покупались
практически все. К невоздержанным же на язык применялись еще более простые
методы.
Сам Жириновский сообщает следующее: "Уже в январе 68-го года -- первый
политический удар. Мне не утверждают характеристику для поездки переводчиком
на один месяц со спортивной делегацией в Турцию -- как политически
неблагонадежному"64. Удар действительно сильнейший, и последствия он должен
был иметь катастрофические: как минимум -- исключение из университета, но
еще вероятнее -- арест. С "политически неблагонадежными" в СССР никогда не
церемонились.
С Жириновским же, судя по его собственным словам, произошло нечто
совершенно невероятное. "Я приложил максимум усилий, чтобы мне все-таки
утвердили характеристику. В апреле 1969 г. я впервые поехал в
капиталистическую страну"65. Что же это были за такие чудодейственные
усилия? И где, интересно, он их прикладывал? Любому, кто хоть скольконибудь
знаком с обстановкой в Московском университете (я сам закончил его в
1953-м), абсолютно ясно, что произошло. Парня завербовали. И в Турцию он
поехал уже в этом качестве. Первый блин оказался комом. В Турции с
Жириновским произошли какие-то загадочные неприятности, ему даже пришлось
посидеть в тюрьме (чего он, как сразу догадывается читатель, до сих пор не
простил туркам). Но все материалы, связанные с этим приключением, почему-то
исчезли из его личного дела. Там не осталось ни характеристики, добытой
такой дорогой ценой, ни объяснительной записки, которую полагалось написать
по возвращении. Вообще ничего, пусто. Ясно, что искать эти материалы нужно
не в университетском архиве, а в той организации, которая его в
"капиталистическую страну" посылала.
132
Карьера оборвалась, не успев начаться. Для турок Владимир Вольфович
стал нежелательным иностранцем. Он не мог туда ездить, а значит не мог и
работать по специальности -- ни в системе МИДа, ни КГБ, который пустил его в
"свободное плавание", как это тогда называлось, т.е. временно потерял к нему
интерес. "Опять не повезло. Постоянно какие-то удары судьбы, постоянно", --
комментирует Владимир Вольфович66. Он еще пытался как-то барахтаться,
поступил на работу в Комитет защиты мира, окончил вечернее отделение
юридического факультета МГУ. Но все это никуда не вело. Прорыв в политику не
состоялся. Как пишет его официальный биограф, "тусклая бескрылая жизнь
тянулась десятилетиями"67.
И он, похоже, с этим смирился. "Долгие годы, -- повествует тот же
источник, -- он обретается на амплуа юрисконсульта издательства "Мир". К
сорокалетнему рубежу подходит без какихлибо достижений -- ни дачи, ни машины
сносной... Если б не перемены, начавшиеся после 1985 г., Жириновскому, как и
миллионам подобных ему средних интеллигентов, была уготована незавидная
судьба, а венцом жизненного пути оказалась бы стодвадцатирублевая пенсия
плюс огородный участок размером в шесть соток"68.
Но не было бы этих неудач -- не было бы, наверное, и
Жириновского-лидера.
До сих пор многим кажется неправдоподобным -- как это из тусклого,
ничем не примечательного сорокалетнего чиновника мог вдруг вылупиться самый
популярный оппозиционный политик страны? Но после знакомства с его
биографией многое проясняется. Всю жизнь человек копил в себе горечь
нереализованных амбиций. От полного обид и унижений детства до рухнувших
надежд на карьеру и "бескрылой жизни", из которой для него не было выхода,
-- все это привело его в состояние сплошной, наглухо закупоренной
фрустрации. При Брежневе на ;кот товар не было спроса. Перестройка создала
для него рынок.
"Мое -- мое и твое
-- тоже мое"
Разумеется, брежневский режим заставил фрустрировать все население
империи, и в особенности -- интеллигенцию. Однако страдания Жириновского не
были похожи на переживания большинства интеллигентов. Те не могли смириться
с несвободой, с полицейским режимом, с однопартийной диктатурой и
преступлениями партии. Империю они воспринимали как одно их самых
отвратительных проявлений этой диктатуры.
У Жириновского же с годами выработался особый, не свойственный этому
большинству взгляд на советскую империю. Прежде всего, ого ненависть к ней
была не гражданственной, а личной: это империя обрекла его на прозябание,
отняла перспективу, разбила все честолюбивые мечты. И наложилась эта глубоко
личная обида на еще бо-пее ранние переживания, на связанное с
обстоятельствами детства чувство национальной ущемленности. Поэтому его
ненависть относилась не к империи как таковой, но лишь к ее
мистифицированной советской форме, когда "коренные нации" забывают свое
место, а русские перестают быть хозяевами на собственной земле. 133
В этом причудливом сплаве детских обид и дорогих сердцу мыслей --
зародыш всех политических концепций, которыми Владимир Вольфович ужасает
одних и воспламеняет других. И главной среди них -- концепции колониальной
империи. Ни на минуту не задумавшись, он подтвердил это в нашей беседе:
-- Вы, значит, оправдываете колониализм и колониальную политику?
-- Конечно оправдываю, а что? Вы не поняли, куда пришли что ли?.. Все
было нормально с колониями, хорошо было, правильно было.
-- То есть ваше представление об империи включает в себя понятие
колоний?
-- Конечно. Это нормально69. Должно было, однако, пройти время, чтобы
Жириновский понял это свое отличие от ординарных либералов, бунтовавших
вместе с ним в 1989 г. Хотя В.Назаров, его второй биограф, и не докапывался
до биографических истоков этих его расхождений и последующего сближения с
имперской элитой, он, в общем, точно передал политическую траекторию
Жириновского. "Вначале он предпринял попытку сблизиться с демократами, ходил
на их собрания, митинги. Но, видимо, сообразил, насколько нелепо выглядит
рядом с умными, интеллигентными, воспитанными людьми. И конечно же
смертельно обижало Жириновского, что они не только не собирались
дискутировать с ним, но и руки старались не подать. Понял -- чужие. Вот
тогда-то послушайте, как заговорил этот либеральный демократ... Из интервью
литовской газете "Республика": "Прибалтика -- это русские земли. Я вас
истреблю. В пограничной зоне Смоленской области начну копать ядерные отходы,
и вы, литовцы, будете умирать от болезней и радиации. Русских и поляков
вывезу. Я -- господь, я -- тиран! Я буду иг^ рать, как Гитлер..." Подобными
выступлениями Жириновский приобрел мощных покровителей среди руководителей
КПСС, КГБ, "ястребов" из союзного и российского парламентов"70.
И сразу же всплыл первый курьезный парадокс в феномене Жириновского,
проливающий неожиданный свет на всю его дальнейшую карьеру.
Как мы помним, он стоит на том, что нет ровно ничего дурного в том,
чтобы, "побряцав оружием, в том числе ядерным", пограбить зажиточных
соседей. Он планирует "бросок" на Юг, предполагающий беззастенчивый захват
десятков государств Центральной Азии и Ближнего Востока. Здесь для него не
существует понятий легитимно-сти, собственности или права: "весь мир должен
считать, что раз России так надо, то это хорошо"71. Здесь есть лишь ядерный
кулак бывшей супердержавы, есть готовность нагло шантажировать соседей, есть
убежденность, что они не посмеют, когда дойдет до дела, пойти на смертельный
риск взаимного уничтожения. И этого достаточно.
А вместе с тем, начиная еще с юношеских его воспоминаний, во всех
рассуждениях сквозит совершенно иное представление о праве и собственности.
В них Жириновский показывает себя отчаянным легитимистом, для которого право
собственности священно, ненарушимо и неизменно. Принадлежали когда-то
Российской империи Казахстан, Финляндия или Аляска? Принадлежали.
Следовательно, и сейчас принадлежат. Ибо собственность вечна и неотчуждаема.
134
Казалось бы, между двумя этими взглядами на собственность
-- пропасть. Неримиримое противоречие. Согласовать между собою две эти
яростно опровергающие одна другую максимы -- неприкосновенность
собственности и право на грабеж -- немыслимо. Но в том-то же все дело, что
это парадоксальное совмещение как раз и составляет ядро политической
философии Жириновского. Более того, ровно никакого парадокса для него здесь
нету. Просто в одном случае речь идет о его имперской собственности (и здесь
он безусловный легитимист), а в другом
-- о чужой (и здесь он откровенный грабитель). Этот образ мышления не
нов. Для средневековых баронов и императоров само собою разумеющимся было
так думать -- и продолжалось это столетиями. Но даже тогда, в темные века,
вслух такие мысли предпочитали не высказывать. Их не возводили в ранг
Средиземного моря -- это... исключение
126
возможной войны между Ираном и Ираком, между Афганистаном и
Таджикистаном, между Пакистаном и Индией... Наконец, мы предотвратим
термоядерную войну" (между Израилем и арабами?)37 Слепому, короче, ясно, что
"плюсы при осуществлении данной операции значительно перевешивают минусы"38.
И это не оригинальная спекуляция. Жириновский опять вторит Гитлеру. Тот
тоже, как известно, эксплуатировал страх Запада перед коммунизмом. И тоже
изображал свой "бросок на Восток" как великую историческую миссию,
предначертанную судьбами Германии и мировой цивилизации. Тогда Запад клюнул
на эту приманку. И то же, не сомневается Жириновский, произойдет и сейчас.
"Россия только сделает то, что [ей] предначертано, выполнит великую
историческую миссию, освободит мир от войн, которые начинаются всегда на
юге... Это чисто российский вариант, он выработан самой ее судьбой, иначе не
сможет развиваться, погибнет сама Россия... взорвется и уничтожит всю
планету. Этого допустить нельзя. Поэтому нужно всем договориться, что Россия
должна установить свои границы в новом регионе"39. Однако не во всем
Жириновский вторичен по отношению к Гитлеру. Есть у него собственные,
принципиальные, как он считает, геополитические открытия. Сводятся они к
тому, что новый передел мира выгоден не только Западу в целом, но и каждой
великой державе в отдельности. Всем сестрам по серьгам: у любой из них есть
естественная сфера влияния, свой колониальный хинтерланд, свой, одним
словом, юг. Туда они могут "бросаться" сколько угодно, Россия не станет
вмешиваться, если они не будут препятствовать российскому "броску". Именно
это новый фюрер называет "региональным сотрудничеством по принципу север --
юг"40.
Давайте честно признаем, обращается он к великим державам, что XX век
ничего хорошего миру не принес. Давайте согласимся, что распад колониальной
системы, холодная война и конфронтация сверхдержав, не говоря уже о двух
мировых войнах, были временной аберрацией. Давайте договоримся перевести
стрелку исторических часов на столетие назад, к временам до первой мировой
войны, и переделим мир снова -- теперь-уже навсегда. Без
псевдогуманистических иллюзий, без фальшивой заботы о судьбах "малых
народов", которым сама судьба предназначила быть нашими колониями, то бишь
губерниями. Переделим -- и интересы великих, т. е. в первую очередь ядерных
держав практически никогда и нигде не будут пересекаться, А это в свою
очередь исключит возможность ядерного конфликта.
"Нужно договориться, и пусть это будет мировой договор, что мы
разделяем всю планету, сферы экономического влияния и действуем в
направлении север -- юг. Японцы и китайцы -- вниз на Юго-Восточную Азию,
Филиппины, Малайзию, Индонезию, Австралию. Западная Европа -- на юг --
африканский континент. И, наконец, Канада и США -- на юг -- это вся
Латинская Америка. И это все на равных. Здесь нет ни у кого преимуществ...
Поэтому расклад по такой геополитической формуле был бы очень благоприятен
для всего человечества... Был бы установлен и мировой порядок в целом"41.
Понадобится Соединенным Штатам что-нибудь сделать с Кубой, 127
Франции с Ливией, а японцам ну хоть с Сингапуром -- пожалуйста! Всем
-- карт бланш, Россия и бровью не поведет. Но уж если ей понадобится
выкрутить руки, скажем, Турции или Ирану, то и вы, господа хорошие, не
лезьте. Не ваше собачье дело, дипломатическим языком выражаясь. "И
экологически мы бы тоже спасли планету. Меньше летало бы самолетов. Ведь
сейчас из Стамбула летят в Африку, а они могли бы лететь в основном к нам,
на север, и здесь получить то, что нужно"42. И уже тем более каждая великая
держава получит "то, что нужно" для спокойствия. Даже Германия, которую
Жириновский подозревает в тайных, еще с давних времен сохранившихся
намерениях: и она "получит возможность восстановить Восточную Пруссию за
счет территории Польши -- части ее. Может быть, часть Моравии от Чехии. И
немцы успокоятся, больше не будут двигаться никуда на Восток"43. Жириновский
ведет себя точь-в-точь как дьявол -- запугивает, н6 одновременно и
соблазняет. Так же, как он обещал своей стране накормить ее за 72 часа,
обещает он миру тишь да гладь, да Божью благодать, да еще, в случае нужды, и
помощь... "Но лишь при одном условии
-- сперва Россия получает то, что ей надо... и последнее слово будет за
русскими"44.
Вот теперь, когда геополитический план Жириновского очерчен достаточно
подробно, и поговорим: насколько он реален? Я думаю, у читателей вряд ли
могут быть сомнения в том, что хотя в общих чертах Последнее слово
план этот заимствован у Гитлера, тем не менее он очень тщательно и
грамотно адаптирован к геополитическим реалиям ядерного века. Здесь узнается
почерк стратегов советского Генштаба. Владимир Вольфович предвидит главные
вопросы и возражения, которые могут возникнуть у его оппонентов, и вполне
как будто бы убедительно на них отвечает. План по-своему строен, и в нем, по
существу, нет логических прорех. Недостатки плана -- те же, что были у
Гитлера, т. е. скорее экзистенциальные.
Целое поколение российской молодежи должно будет стать пушечным мясом
во имя расширения империи и завоевания нефтяных полей Ближнего Востока.
Запад есть Запад. Но Восток -- есть Восток. Смертельный вызов
800-миллионному мусульманству, естественно, вызовет ответный огонь
гигантского, по сути, всемирного джи-хада и терроризма. Не для того же, в
самом деле, боролись столько лет палестинцы эа свою автономию, чтобы
оказаться еще одной российской провинцией! А террористический потенциал
афганского или иранского фундаментализма? Вместо того, чтобы успокоить
огнедышащий, по собственной оценке Жириновского, Юг, российский "бросок"
раздует вселенский пожар, толкнув умеренных мусульман в объятия
фундаменталистов.
Но даже принеся эти неслыханные жертвы, Россия не расцветет. Она без
остатка растворится в мусульманском море. Чтобы удержать его в берегах, она
неминуемо должна будет превратиться в 128
жандарма Центральной Азии и Ближнего Востока, положить все силы на
исполнение полицейских и карательных функций в чуждом ей культурном мире.
Значит, и ее внутриполитическое устройство придется организовать
соответственно -- по полицейскому, тоталитарному принципу.
Режимы Гитлера и Сталина побледнеют в сравнении с Новым порядком
Жириновского. Он принесет с собою не только гибель русской культуры, но в
конечном счете и национальное самоубийство. Выбрать Жириновского президентом
-- первый шаг России к пропасти. Но все эти роковые экзистенциальные
последствия Нового порядка, как в случае с Гитлером, проявятся, лишь когда
сделать ничего уже будет нельзя. Как мы знаем из исторического опыта,
свернуть с этого погибельного пути с таким президентом она уже больше не
сможет. Скольких уже убедил Жириновский, что "последний бросок на Юг, выход
России к берегам Индийского океана и Средиземного моря -- это действительно
задача спасения русской нации"45? Что никакого другого пути спасения нет?
Скольким внушил, что "все наши действия в направлении Юга хорошо продуманы,
у них есть геополитическое, национальное, идеологическое обоснование"?
Скольких заставил поверить, что "нас поймут во всех столицах мира"46?
Обезумевший национализм XX века опять пытается навязать свои условия еще не
успевшему залечить старые раны миру. Откуда берутся такие политики? Как
формируется в их умах эта фатальная для их страны, а быть может, и для
планеты политическая философия, подчиняющая их себе, как рабов? И
интеллектуальная база, на которой зиждется план Жириновского, то, что он сам
называет его "идеологическим обоснованием": каковы они на самом деле?
Сначала попытаемся прояснить жизненные условия, в которых формировались этот
характер и эта философия.
Интимные вопросы были неуместны в нашем политическом диспуте с
Владимиром Вольфовичем в июне 1992 г. Пришлось обратиться к другим
источникам.
"Я был каким-то
лишним..." Есть две более или менее полные биографические справки.
Явная ангажированность одной компенсируется откровенной ироничностью другой.
Первая, можно сказать, официальная, т.е. авторизованная и опубликованная в
партийном журнале "Либерал", написана партийным журналистом С.Плехановым.
Автор второй, иронической биографии -- независимый журналист В. Назаров. Я
также побывал в Институте Азии и Африки (бывшем Институте восточных языков
Московского университета), где с 1964 по 1970-й учился Жириновский,
беседовал с его бывшими сокурсниками и с руководителями института. Наконец,
у нас есть и нашумевшая книга самого Жириновского, построенная по образцу
"Майн Кампф" -- смесь исповеди, автобиографического трактата и партийной
программы. Родился Владимир Вольфович 25 апреля 1946 г. на окраине советской
империи, в Алма-Ате, столице Казахстана. Первые 18 лет, которые он там
провел, оставили в его психике глубокую травму. 5 Заказ 1058 129
Скажем сразу: как в "Майн Кампф", в автобиографии Жириновского
преобладает мотив жалобы на жизнь. И так же, как у Гитлера, концентрируется
эта жалоба вокруг двух сюжетов: бедности, неудач и разочарований ("в
результате я понастоящему так и не полюбил никого. И впоследствии, на
протяжении всей моей жизни я так и не встретил ту необходимую мне любимую
женщину"47) -- и национального вопроса ("национальный гнет я испытывал с
самого детства"48). Ни одного светлого воспоминания о своих ранних годах наш
герой не сохранил: "У меня с детства было ущемление во всем... я рос в такой
обстановке, где не было никакой теплоты, ни с чьей стороны -- ни со стороны
родственников, ни со стороны друзей и учителей. Я был каким-то лишним
всегда, мешал всем, был объектом критики"49. Маленький Жириновский был
шестым ребенком в семье, родившимся после трех сестер и двух братьев, о
которых -- никто еще не разгадал этой загадки
-- ни его биографы, ни он сам не сообщают нам ровно ничего. Как,
впрочем, и об отце. Первый ответ Жириновского о его этническом происхождении
("Мама -- русская, а отец -- юрист") вошел в анналы советского анекдота.
Надо полагать, вопрос это для него болезненный, и о нем поэтому надо
говорить отдельно. Но Бог с ним, с отцом. Он умер еще до рождения сына.
Однако, и с живыми братьями и сестрами Жириновский не дружит. И вообще ни с
кем не дружит. И никогда, как он сам с некоторым надрывом признается, не
дружил: "Мне не везло в жизни, потому что близкого друга, я считаю, не
было... такова уж была моя судьба, что я по-настоящему не испытывал ничего
ни в любви, ни в дружбе"50. И не потому, что не хотел, наоборот, очень
хотел, но просто не умел -- ни дружить, ни любить: "Мне так хотелось
влюбиться в кого-то, но не получилось, не смог я"51. Даже его "первые
попытки вступить в половой акт были неудачны"52. Далее следует подробное
изложение неудачного опыта, которое мы с вами, читатель, пожалуй, опустим. И
действительно, трудно представить себе кого-то рядом с Жириновским -- не
только на политической арене, но и в личной жизни (хотя у него есть жена и
сын). Я сначала подумал, встретившись с ним, что это мое субъективное
впечатление. Но оказалось, что и соратники по партии воспринимают его точно
так же. "Он очень одинокий человек", -- сообщает Эдуард Лимонов53. "Как
человек он очень и очень одинокий", -- подтверждает бывший министр культуры
в его теневом кабинете Сергей Жариков54.
Нужда и одиночество -- подробности, роднящие Жириновского и Гитлера.
"Всю жизнь нищета, -- жалуется Владимир Вольфович. -- У меня не было
денег ни на что"55. Правда, еда, хоть и скудная, в доме была, работать в
детстве не приходилось. Гитлеру, который остался сиротой в возрасте, когда
Жириновский еще учился в школе, пришлось труднее. Он вспоминает это время
как годы "тяжелого горя и лишений... я сначала добывал себе кусок хлеба как
чернорабочий, потом как мелкий чертежник, я жил буквально впроголодь и
никогда не чувствовал себя сытым"56,
130
Еще интересней -- и важнее, -- что и на того, и на другого лишения
оказали одинаковое психологическое воздействие -- они привели к раннему и
острейшему пробуждению имперского национализма. Вину за голодное и
безрадостное детство оба возложили не на окружающих и даже не на
социальнополитический строй в стране, где они росли, а на нацию, ее
населявшую. Гитлер -- немец, родившийся в Австрии, -- проникся идеей, что
"упрочение немецкой народности требует уничтожения Австрии"57. Жириновский
-- русский, или наполовину русский, родившийся в Казахстане -- взрастил в
себе точно такую же ненависть к Казахстану. А заодно, конечно, и ко всем
остальным национальным республикам Средней Азии."Я сам родился в Средней
Азии", -- горячился он, доказывая мне, что "мы считали это Россией, а не
Средней Азией. И жили там (первоначально) одни русские, и русские несли
цивилизацию"58. Но их унизили, сделали гражданами второго сорта. Этническая
государственность сделалась в его глазах источником всех бед. В том числе и
его личных.
С младых ногтей он страдал, чувствуя себя "периферийным русским", одним
из тех, кого превратили в квалифицированную обслугу "коренных наций",
сосредоточивших в своих руках землю, ее продукцию, распределительные функции
и власть59. И с детства в нем рос протест против того, что "на земле
хозяйничает казах, азербайджанец, грузин... а русского, фактом своего
рождения отринутого от обладания землей, в любой момент могут сдвинуть с
насиженного места ветры вражды". Русских в национальных республиках он
называет "гастарбайтеры"60.
Я знаю многих русских, родившихся в республиках СССР, моя жени выросла
на Кавказе, я сам провел детство в Средней Азии, но никогда не встречал, по
крайней мере, во времена, описываемые Жириновским, такой обнаженной остроты
имперского мироощущения.
Детские обиды не забылись, они стали основой его мироощущения, а затем
и политической философии. И когда говорит он сегодня, что Казахстан должен
"вернуться в Россию на правах губернии", означает это лишь одно: в той
империи, которую он намерен воссоздать, гражданами второго сорта будут
казахи. Русские будут в ней хозяевами. И то же самое имеет он в виду,
излагая свой взгляд на боснийских мусульман и их право на национальное
самоопределение (Словения, январь 1994 г.): "А кто такие эти мусульмане? Я
их в упор не вижу. Пусть будут Великая Хорватия и Великая Сербия"61.
Так и Гитлер уже в отрочестве содрогался от мысли, что "в несчастном
союзе молодой германской империи с австрийским государственным призраком
заложен зародыш мировой войны и будущего краха"62. Правда, он вовсе не
считал австрийцев нацией. Для него это была лишь искусственно отделенная от
молодой империи часть ее народа. Совсем иное дело -- Казахстан, другая, по
существу, страна, населенная другим народом. Жириновский же считает его
исконной частью России, на том основании, что в прошлом веке территория эта
была завоевана и колонизована царской армией -- и оказалась частью империи.
Его, Владимира Вольфовича, родной империи, которой на этом же основании
принадлежат и Финляндия, и Польша, и даже Аляска, и уж тем более Прибалтика.
В последующие годы не произошло ничего, что могло бы смягчить
131
юношескую фрустрацию. В надежде "выпрыгнуть за пределы уготованного ему
социального статуса", прорваться в политику, Жириновский приехал в Москву.
Где же, как не в сердце его империи, мог он этого добиться?
Стоял год 1964-й, год свержения Хрущева, начала эры политической
стагнации. Для Жириновского, однако, этот год принес единственную, пожалуй,
в его жизни -- до участия в президентских выборах -- грандиозную удачу. Он
попал (как впоследствии выяснилось, случайно) в привилегированный Институт
восточных языков Московского университета. Но и здесь оказался он одинок.
Элитарные институты были в те времена оккупированы московской "золотой
молодежью". Естественно, что "выходец из бедной семьи, обитавший в
общежитии, кое-как сводивший концы с концами благодаря скромным переводам от
матери, не мог рассчитывать на то, чтобы подружиться с бонвиванами"63.
На четвертом курсе произошло событие, о котором Жириновский
рассказывает так туманно, что без расшифровки и не понять. Элитарные
институты, в особенности готовившие специалистов для работы за рубежом, были
не только заповедниками бонвиванов, но и кузницей кадров для КГБ. За
одинокими малообеспеченными провинциалами, как Жириновский, охотились
специально. Их можно было завербовать за небольшую прибавку к стипендии, не
говоря уже об обещании прописки и жилья в Москве, на которое они покупались
практически все. К невоздержанным же на язык применялись еще более простые
методы.
Сам Жириновский сообщает следующее: "Уже в январе 68-го года -- первый
политический удар. Мне не утверждают характеристику для поездки переводчиком
на один месяц со спортивной делегацией в Турцию -- как политически
неблагонадежному"64. Удар действительно сильнейший, и последствия он должен
был иметь катастрофические: как минимум -- исключение из университета, но
еще вероятнее -- арест. С "политически неблагонадежными" в СССР никогда не
церемонились.
С Жириновским же, судя по его собственным словам, произошло нечто
совершенно невероятное. "Я приложил максимум усилий, чтобы мне все-таки
утвердили характеристику. В апреле 1969 г. я впервые поехал в
капиталистическую страну"65. Что же это были за такие чудодейственные
усилия? И где, интересно, он их прикладывал? Любому, кто хоть скольконибудь
знаком с обстановкой в Московском университете (я сам закончил его в
1953-м), абсолютно ясно, что произошло. Парня завербовали. И в Турцию он
поехал уже в этом качестве. Первый блин оказался комом. В Турции с
Жириновским произошли какие-то загадочные неприятности, ему даже пришлось
посидеть в тюрьме (чего он, как сразу догадывается читатель, до сих пор не
простил туркам). Но все материалы, связанные с этим приключением, почему-то
исчезли из его личного дела. Там не осталось ни характеристики, добытой
такой дорогой ценой, ни объяснительной записки, которую полагалось написать
по возвращении. Вообще ничего, пусто. Ясно, что искать эти материалы нужно
не в университетском архиве, а в той организации, которая его в
"капиталистическую страну" посылала.
132
Карьера оборвалась, не успев начаться. Для турок Владимир Вольфович
стал нежелательным иностранцем. Он не мог туда ездить, а значит не мог и
работать по специальности -- ни в системе МИДа, ни КГБ, который пустил его в
"свободное плавание", как это тогда называлось, т.е. временно потерял к нему
интерес. "Опять не повезло. Постоянно какие-то удары судьбы, постоянно", --
комментирует Владимир Вольфович66. Он еще пытался как-то барахтаться,
поступил на работу в Комитет защиты мира, окончил вечернее отделение
юридического факультета МГУ. Но все это никуда не вело. Прорыв в политику не
состоялся. Как пишет его официальный биограф, "тусклая бескрылая жизнь
тянулась десятилетиями"67.
И он, похоже, с этим смирился. "Долгие годы, -- повествует тот же
источник, -- он обретается на амплуа юрисконсульта издательства "Мир". К
сорокалетнему рубежу подходит без какихлибо достижений -- ни дачи, ни машины
сносной... Если б не перемены, начавшиеся после 1985 г., Жириновскому, как и
миллионам подобных ему средних интеллигентов, была уготована незавидная
судьба, а венцом жизненного пути оказалась бы стодвадцатирублевая пенсия
плюс огородный участок размером в шесть соток"68.
Но не было бы этих неудач -- не было бы, наверное, и
Жириновского-лидера.
До сих пор многим кажется неправдоподобным -- как это из тусклого,
ничем не примечательного сорокалетнего чиновника мог вдруг вылупиться самый
популярный оппозиционный политик страны? Но после знакомства с его
биографией многое проясняется. Всю жизнь человек копил в себе горечь
нереализованных амбиций. От полного обид и унижений детства до рухнувших
надежд на карьеру и "бескрылой жизни", из которой для него не было выхода,
-- все это привело его в состояние сплошной, наглухо закупоренной
фрустрации. При Брежневе на ;кот товар не было спроса. Перестройка создала
для него рынок.
"Мое -- мое и твое
-- тоже мое"
Разумеется, брежневский режим заставил фрустрировать все население
империи, и в особенности -- интеллигенцию. Однако страдания Жириновского не
были похожи на переживания большинства интеллигентов. Те не могли смириться
с несвободой, с полицейским режимом, с однопартийной диктатурой и
преступлениями партии. Империю они воспринимали как одно их самых
отвратительных проявлений этой диктатуры.
У Жириновского же с годами выработался особый, не свойственный этому
большинству взгляд на советскую империю. Прежде всего, ого ненависть к ней
была не гражданственной, а личной: это империя обрекла его на прозябание,
отняла перспективу, разбила все честолюбивые мечты. И наложилась эта глубоко
личная обида на еще бо-пее ранние переживания, на связанное с
обстоятельствами детства чувство национальной ущемленности. Поэтому его
ненависть относилась не к империи как таковой, но лишь к ее
мистифицированной советской форме, когда "коренные нации" забывают свое
место, а русские перестают быть хозяевами на собственной земле. 133
В этом причудливом сплаве детских обид и дорогих сердцу мыслей --
зародыш всех политических концепций, которыми Владимир Вольфович ужасает
одних и воспламеняет других. И главной среди них -- концепции колониальной
империи. Ни на минуту не задумавшись, он подтвердил это в нашей беседе:
-- Вы, значит, оправдываете колониализм и колониальную политику?
-- Конечно оправдываю, а что? Вы не поняли, куда пришли что ли?.. Все
было нормально с колониями, хорошо было, правильно было.
-- То есть ваше представление об империи включает в себя понятие
колоний?
-- Конечно. Это нормально69. Должно было, однако, пройти время, чтобы
Жириновский понял это свое отличие от ординарных либералов, бунтовавших
вместе с ним в 1989 г. Хотя В.Назаров, его второй биограф, и не докапывался
до биографических истоков этих его расхождений и последующего сближения с
имперской элитой, он, в общем, точно передал политическую траекторию
Жириновского. "Вначале он предпринял попытку сблизиться с демократами, ходил
на их собрания, митинги. Но, видимо, сообразил, насколько нелепо выглядит
рядом с умными, интеллигентными, воспитанными людьми. И конечно же
смертельно обижало Жириновского, что они не только не собирались
дискутировать с ним, но и руки старались не подать. Понял -- чужие. Вот
тогда-то послушайте, как заговорил этот либеральный демократ... Из интервью
литовской газете "Республика": "Прибалтика -- это русские земли. Я вас
истреблю. В пограничной зоне Смоленской области начну копать ядерные отходы,
и вы, литовцы, будете умирать от болезней и радиации. Русских и поляков
вывезу. Я -- господь, я -- тиран! Я буду иг^ рать, как Гитлер..." Подобными
выступлениями Жириновский приобрел мощных покровителей среди руководителей
КПСС, КГБ, "ястребов" из союзного и российского парламентов"70.
И сразу же всплыл первый курьезный парадокс в феномене Жириновского,
проливающий неожиданный свет на всю его дальнейшую карьеру.
Как мы помним, он стоит на том, что нет ровно ничего дурного в том,
чтобы, "побряцав оружием, в том числе ядерным", пограбить зажиточных
соседей. Он планирует "бросок" на Юг, предполагающий беззастенчивый захват
десятков государств Центральной Азии и Ближнего Востока. Здесь для него не
существует понятий легитимно-сти, собственности или права: "весь мир должен
считать, что раз России так надо, то это хорошо"71. Здесь есть лишь ядерный
кулак бывшей супердержавы, есть готовность нагло шантажировать соседей, есть
убежденность, что они не посмеют, когда дойдет до дела, пойти на смертельный
риск взаимного уничтожения. И этого достаточно.
А вместе с тем, начиная еще с юношеских его воспоминаний, во всех
рассуждениях сквозит совершенно иное представление о праве и собственности.
В них Жириновский показывает себя отчаянным легитимистом, для которого право
собственности священно, ненарушимо и неизменно. Принадлежали когда-то
Российской империи Казахстан, Финляндия или Аляска? Принадлежали.
Следовательно, и сейчас принадлежат. Ибо собственность вечна и неотчуждаема.
134
Казалось бы, между двумя этими взглядами на собственность
-- пропасть. Неримиримое противоречие. Согласовать между собою две эти
яростно опровергающие одна другую максимы -- неприкосновенность
собственности и право на грабеж -- немыслимо. Но в том-то же все дело, что
это парадоксальное совмещение как раз и составляет ядро политической
философии Жириновского. Более того, ровно никакого парадокса для него здесь
нету. Просто в одном случае речь идет о его имперской собственности (и здесь
он безусловный легитимист), а в другом
-- о чужой (и здесь он откровенный грабитель). Этот образ мышления не
нов. Для средневековых баронов и императоров само собою разумеющимся было
так думать -- и продолжалось это столетиями. Но даже тогда, в темные века,
вслух такие мысли предпочитали не высказывать. Их не возводили в ранг