Страница:
Издательская фирма "КРУК"
Издательство "Московская городская типография А. С. Пушкина" 1995
ББК 66.3(0) Я 64
Янов А. Я 64 После Ельцина. "Веймарская" Россия. -- М.: "КРУК",
1995.--320с. ISBN 5-900816-09-5
ISBN 5-900816-09-5 Янов А. Л., 1995. Герцовская М.М.,
художественное оформление, 1995 OCR: Freiman
Ирина ХАКАМАДА,
лидер Движения "Общее Дело"
В какой стране мы
живем Какая судьба ожидает эту книгу?
Суждено ли ей, как мечтает автор, открыть широкую дискуссию о путях
России, способную повлиять на ее будущее? Или, никого не всколыхнув, она
осядет в грудах издательских неликвидов -- невостребованной, непонятой,
непрочитанной?
Все необходимое, чтобы стать запалом для интеллектуального вз- рыва, в
книге Александра Янова есть. Тема хватает за живое: куда мы идем, какие
времена ждут нас за сегодняшним шатким безвременьем. Информационная
насыщенность, богатство фактуры -- настоящий пир для любознательного ума. И
впридачу -- яркий полемический темперамент автора, хорошо знающего, как
разбудить даже вялую, дремлющую мысль.
Но и всего этого может оказаться сегодня недостаточно. У Александра
Янова всегда был в России свой читатель, вместе с ним выросший, понимавший
его с полуслова и готовый смотреть на мир его глазами. Это -- поколение
наших духовных отцов. Вечный земной поклон этим людям! Они сделали
хрущевскую "оттепель" началом конца сталинской эры. Они первыми разорвали
путы лжи и страха, возродили задушенные традиции русской интеллигенции --
ненависть к рабству и веру во всемогущество свободной мысли. Наше поколение,
явившееся следом, было иным. В нас было больше практичности и меньше
идеализма. Но мы росли в энергетическом поле, созданном "шестидесятниками",
питались их литературой, их идеями. И если нам удалось сохранить
независимость, устоять перед компромиссами, если мы сумели довести начатое
ими не только до ума, но и до реального дела, то их заслуг в этом, по
крайней мере, не меньше, чем наших собственных.
Эту публику Янову завоевывать не нужно. Даже при неполном совпадении с
ним во взглядах она поверит скорее ему, чем себе -- такова сила давнего,
ничем не запятнанного авторитета. Но, к сожалению, она мало сегодня влияет
на ситуацию и на настроения. "Шестидесятники" -- по духу, а не только по
возрасту -- уступили ту главную роль, на которую претендовали -- и которую
имели право играть, потому что уступали не всегда сильнейшим по интеллекту и
моральным качествам. При всей своей сверхъестественной чуткости к правам и
свободам лич
5
ности это течение мало смотрело в сторону экономических прав и свобод.
И потому их лидерство, бесспорное в жестких исторических условиях борьбы с
режимом, оказалось ничем не подкрепленным, когда настало время созидательной
работы -- кропотливой, тяжелой и скучной. "Шестидесятники" не были к ней
готовы. Они просто никогда о ней не думали. И это воздвигло барьер
отчуждения между ними и новыми общественными группами, которые утверждают
себя на почве экономических интересов, по законам рыночной борьбы -- и за
которыми, как я это понимаю, будущее.
Как высока и насколько прочна эта преграда? Сможет ли сдвинуть ее
сознание общей опасности, о которой предупреждает Александр Янов, -- грозной
опасности, что все мы, сильные и слабые, святые и грешные, канем в черную
бездну? Янов не раз доказывал, что его интуиция способна брать верх над
тривиальной арифметикой политических расчетов. Если и на этот раз его
внутренний голос не ошибается, не слишком-то много времени отпущено нам на
размышления.
Не странно ли, что человек, которого судьба увела из России, открывает
глаза на происходящее нам, живущим здесь? И чего в этом больше
-- его особой прозорливости или дефектов нашего зрения? Из всех проблем
политической жизни России эта -- основная: мы погружены сами в себя. Наше
самовосприятие искажено бесчисленными легендами и мифами, которые рождаются
всегда, когда отсутствует трезвый и беспристрастный -- вот именно, как со
стороны -- взгляд на себя, когда не хватает умения собирать информацию,
работать с ней, а зачастую нет даже и представления -- какой объем и какой
информации необходим, чтобы принять точное решение. Мы недооцениваем своих
противников -- и потому, что просто плохо их знаем, и из детской боязни хоть
в чем-то почувствовать их превосходство. Либо игнорируем их, либо пытаемся
перекричать, вместо того, что- бы внимательно и спокойно изучить их
аргументы и сопоставить их с собственными. В чем их, а в чем наша слабость?
В чем наше, а в чем их преимущество? I Казалось бы, это обрекает на успех
книгу, которую мы с вами дер- жим в руках. Еще не предпринималось попыток
так обстоятельно рас- смотреть уникальный исторический опыт последнего
российского пяти- летия и осмыслить перспективы демократического развития
страны. Больше, чем кто-нибудь еще, потребность в этом должна испытывать
наша политическая элита. Но вопреки логике любого, в том числе и ин-
теллектуального рынка, у меня нет уверенности, что отсутствие конкуренции
гарантирует Янову теплый прием в этой среде. Взять на вооружение его идеи --
значит признать свои просчеты, собственноручно разрушить миф о своей
непогрешимости, открыто сказать людям: да, мы во многом перед вами виноваты.
А это очень больно, и, может быть, все трудности российских либералов -- от
неумения переступать через эту боль. Ни разу не видела Россия, чтобы ее
демократический лагерь жестко и беспощадно анализировал свои ошибки. Он
заранее прощал себя за все.
Угроза фашистского перерождения "после Ельцина", которую нельзя
сбрасывать со счетов, возникает вовсе не потому, что российский
национал-экстремизм могуч и непобедим: не так уж много, на самом деле, людей
осознанно и последовательно исповедуют эту веру. Но 6
погоду в обществе сейчас делают вовсе не те, кто убежденно и активно за
что-то выступает -- хоть за реформы, хоть за их прекращение. Погоду делают
самоустранившиеся. Исход любых выборов, общенациональных и региональных,
состав выборных органов определяется не столько волеизъявлением голосующих,
сколько огромным числом бойкотирующих. И это вовсе не какие-то "темные
массы", неспособные, в силу недоразвитости, реализовать свои гражданские
права. Наоборот. К позиции неучастия склоняются наиболее образованные,
профессионально продвинутые, молодые.
Трансформация бывшего советского общества в гражданское требует
времени. Но сдвиг в этом направлении уже сейчас мог быть более заметен.
Демократическими называют себя многие партии и движения, но над
самоорганизацией общества -- фундаментом подлинной демокршии -- не работает
никто. "Голосование ногами" выражает отношение избирателей к власти, но не
помогает создать вокруг нее санитарный кордон.
Нужна ли книга Янова человеку, самоустранившемуся от политики, а
значит, от решения собственной судьбы? Да ни в коем случае. Это не легкое и
занимательное чтение. Она не утешает, не успокаивает, она тревожит -- и
реальностью ужасающей перспективы, и внятным напоминанием о личной
ответственности каждого. Тем не менее, она появилась, эта книга, свою
половину пути навстречу читателю она прошла. И теперь реакция на нее, не
хуже иных социологических опросов, покажет, в какой стране мы живем. 7
Внучке моей, чье имя Надежда,
посвящается эта книга
На русский это английское слово обычно переводится как признательность,
благодарность. Предварять таким образом книги -- процедура в Америке
обязательная. Искусство благодарить превратилось здесь в своего рода
академический cпорт
-- кто кого переблагодарит. Выражать признательность принято всем --
тем, кто читал книгу в рукописи (за то, что хватило терпения) и кто не читал
(зато, что, по крайней мере, не испортили автору настроение). Я не говорю
уже о студентах, соседях, машинистках и архивистах, близких друзьях и
случайных знакомых. Мой приятель однажды поблагодарил свою дочь за то, что
не родилась, покуда он не управился с рукописью Мне ничего подобного
придумывать не надо, у меня особый случай. Опубликовав много книг в чужих
странах на чужих языках, я впервые представляю свою книгу друзьям и
оппонентам на родине и на родном языке. Мне, по сути, вернули голос. Могу ли
я не поблагодарить тех, кто это сделал? Кто посреди сегодняшних развала и
безвременья положил на это столько труда, вдохновения и легендарного
русского упрямства? Для меня это знак надежды, если не чуда. Есть еще,
значит, порох в наших старых пороховницах. В первую очередь благодарен я
людям, которые сделали это чудо возможным -- моим великодушным издателям
Владимиру Евгеньевичу Сиротинскому и Владимиру Владимировичу
Преображенскому, а также моему самоотверженному редактору Далиле Самсоновне
Акивис. Признателен я также оппонентам, которые говорили со мною, не жалея
своего времени и не отвергнув меня как врага -- несмотря на все наши
жестокие разногласия. Без них эта книга тоже не была бы возможна.
И конечно же, благодарен я ее будущим читателям, в особенности тем,
которые не единомышленники. Если сумел я хоть некоторых из них отвлечь от
засасывающей повседневной и хаотической суеты и помочь сфокусироваться на
общей картине происходящего, значит не зря была вся эта мука. 9
1 Центральная метафора этой книги -- "веймарская" Россия. На мой
взгляд, она точно обозначает тему, хотя, возможно, требует пояснений.
Веймарской называлась демократическая республика, возникшая в 1918 году
в Германии на развалинах агрессивной вильгельмовской империи. Экономически
она была далеко не слабой и вполне рыночной. После короткого жестокого
периода взаимного непонимания западные финансовые организации помогали ей с
таким же энтузиазмом, с каким помогают они сейчас России. Благодаря главным
образом Английскому банку была укрощена легендарная гиперинфляция 1923 года.
План американского банкира Янга великодушно рассрочил платежи по внешнему
долгу. Страна была затоплена кредитами.
Никому, однако, не пришло в голову позаботиться о судьбе хрупкой
новорожденной демократии, хотя ее уязвимость была не менее очевидна, чем
сейчас в России. В марте 1920-го страну потряс берлинский путч Вольфганга
Каппа. В ноябре 1923-го реваншисты во главе с Гитлером и Людендорфом
попытались организовать в Мюнхене "марш на Берлин". Это была точно такая же
оппозиция, какая атакует сегодня демократию российскую. В январе 1933 года
она окончательно восторжествовала. Веймарская республика сменилась Третьим
Рейхом.
История веймарской Германии была краткой -- всего полтора десятилетия.
Но она навсегда останется самым ярким символом непреложного исторического
закона: попытка свести гигантскую задачу демократической трансформации
имперского гиганта к тривиальной проблеме денег и кредитов не может
окончиться ничем, кроме всемирного несчастья.
И вот этот трагический сценарий вновь разыгрывается на наших 10
глазах и с нами. Судьба веймарской Германии оживает в судьбе
"веймарской" России. То же мажорное, многообещающее начало. То же
драматическое развитие, тот же накал схваток с непримиримой оппозицией. И та
же политика, главными творцами которой становятся финансисты -- с их логикой
и системой приоритетов.
Веймарский сценарий обрек наших отцов на мировую войну, на Холокост.
Представить, как будет выглядеть его финал в ядерном веке, -- воображения не
хватает.
Но есть ли у этого финала варианты?
2 Катастрофа демократии в веймарской Германии вовсе не была случайным
или изолированным эпизодом истории XX века. Напротив, она дословно
повторилась во всех без исключения великих державах имперского или, как
логично его назвать, веймарского класса.
Так случилось в Китае после 1911 г., когда Сун Ятсен объявил его
демократической республикой, и в Японии, приступившей в 1912-м к глубоким
демократическим реформам. В обоих случаях новорожденная демократия рухнула
задолго до великой депрессии 1929 г., на которую многие эксперты склонны
возлагать вину за гибель Веймарской республики. Так случилось и в самой
России после февраля 1917-го, хотя весь ее веймарский этап продолжался всего
девять месяцев. Так случалось всегда, когда трансформирующийся имперский
гигант пытался прорваться к демократии на свой страх и риск.
В ретроспективе мы видим, что по-другому быть и не могло. Вековая
имперская и милитаристская традиция заведомо сильнее нонорожденной
демократии, интеллектуально незрелой и политически неопытной. Если даже
удавалось демократии пережить первый, второй или третий свой кризис, пятый
или десятый добивал ее наверняка. И чем глубже, чем укорененной была в
стране эта "государственная идея", тем более подавляющим оказывалось ее
превосходство и больше шансов получала она восторжествовать над юной и
неискушенной свободой. А вдобавок цепь предшествующих событий повсюду
приводила к катастрофическому ослаблению авторитета власти, экономическому
упадку, росту коррупции и преступности, которые, как и сегодня в России,
тотчас становились мощным пропагандистским орудием в руках реваншистской
имперкой оппозиции.
А как же мирная демократическая самотрансформация Испании, шли или
Южной Кореи? Но в нашем, веймарском случае эти параллели не работают. Ни
одна из этих стран не сопоставима с Россией, как, впрочем, и с Японией или
Германией. Их культура не была пронизана вековыми имперскими амбициями. В
них не было-- и не могло возникнуть -- мощной реваншистской оппозиции,
способной поднять народ против демократии, апеллируя к его имперскому
величию, к стремлению первенствовать среди народов мира -- будь то в рамках
"нового порядка", как в Германии, или "сферы совместного процветания", как в
Японии, или даже "мировой революции", как в России.
11
3 После второй мировой войны, когда Япония и Германия повторяли
попытку прорыва к демократии, мировое сообщество повело себя совсем не так,
как в первой половине столетия, когда-юные демократии были оставлены один на
один с силами имперского реванша.
Наученное горьким опытом, оно больше не верило в возможность
демократической самотрансформации побежденных имперских гигантов. Оно не
рассматривало демократизацию своих бывших врагов как проблему гуманитарной и
финансовой поддержки. И вообще, не о помощи шла теперь речь, но о гарантиях,
что никогда больше от Японии или Германии не будет исходить угроза
национальной безопасности союзных стран.
Интеллектуальный и политический опыт демократического сообщества
компенсировал немощность молодых, в сложнейших условиях рождавшихся
демократий. Во всех случаях, когда требовалось провести глубокие реформы,
конституционные или структурные, союзники не только подталкивали к ним,
поощряя слабые послевоенные правительства в Токио или в Бонне -- они
полностью разделяли с ними ответственность за эти реформы. Они
непосредственно участвовали в их реализации, мобилизуя для этого свои
ресурсы -- интеллектуальные, политические, моральные, не говоря уже о
материальных. Одним словом, на смену довоенной веймарской политике пришла
политика соучастия.
И это решило дело. Реваншистская оппозиция была оттеснена на обочину
политической жизни, маргинализована и тем самым лишена возможности повернуть
историю вспять. В этом и состояла, собственно, разница между двумя
политиками: в нейтрализации реваншистской угрозы. Одна сосредоточилась на
экономической задаче, другая поставила во главу угла задачу политическую.
Одна была обречена на провал, другая победила.
4
Не раз пытался я дать читателю -- и в России, и в Америке --
представление о том, какой может стать пост-ельцинская Россия, если он,
читатель, не поможет остановить силы имперского реванша.
Формула, управляющая сегодня умами западных политиков, проста: поможем
сделать Россию рыночной и демократической. Россия не рыночная была заклятым
врагом Запада. Рыночная
-- станет партнером.
Эта простота очень привлекательна, но и очень коварна. Капитализм -- не
синоним демократии. И тем не менее, чем все озабочены на уровне
практическом? Маркетизацией России, кредитами, рассрочкой долгов,
приватизацией. Короче -- рынком. Работать в Москву посылаем экономических
советников, счетоводов и бизнесменов, а не политиков и интеллектуалов. План
помощи строительству свободного рынка в России у нас есть. Плана строи
12
тельства в ней демократии -- нету. Демократия, мы полагаем, вырастет
сама собой -- как естественная надстройка, над рыночным хозяйством.
А если не вырастет? А если на рыночном фундаменте воздвигнется
уродливое и зловещее здание российского реваншизма, авторитарного,
воинствующе антизападного и антидемократического? Как вам понравится такая
перспектива?
Конфликт между приоритетом строительства свободного рынка в России и
приоритетом ее демократизации -- уже реальность. Он уже расколол страну, уже
привел к серии жестоких кризисов. В самом сердце России пролилась кровь.
Даже такой безоговорочный сторонник рыночной экономики, как
обозреватель "Нью-Йорк Таймс" А. М. Розентал, ядовито заметил: "Если бы мне
платили зарплату в 10 центов, а гамбургер стоил 10 долларов, это и меня
заставило бы усомниться в достоинствах свободного рынка". Но ведь именно
так, по милости бравых рыночников, соотносятся сегодня в России зарплаты и
цены. Спросите любого американского политика о его российских ориентирах, и
он, я уверен, ответит вам словами того же Розентала: "Свобода в стране --
наше дело, а скорость ее движения к полной отмене контроля над ценами --
нет". Но в действительности все обстоит как раз наоборот. За приоритетом
"полной отмены контроля за ценами" стоят мощные международные финансовые
организа-
ции, и все ресурсы, выделенные мировым сообществом для помощи России,
сконцентрированы в их руках. Международный валютный фонд и Всемирный банк не
только имеют свою стратегию построения рынка, никак не соотнесенную с
интересами строительства демократии, но и могут навязывать ее российскому
правительству как условие западной помощи. А у сторонников приоритета
"свободы в стране" нет ни организации, ни ресурсов, ни стратегии -- никаких
реальных инструментов воздействия на политический процесс в Москве. Хотя
даже равенства этих приоритетов было бы сейчас недостаточно.
Россия переживает коллапс вековой имперской цивилизации, распад всех
традиционных ценностей.
Великий народ агонизирует на руинах мира, к которому он привык. Самая
высокая ценность для него теперь -- надежда. Пусть пока не уверенность в
завтрашнем дне, но хоть какое-нибудь ощутимое свидетельство, что неведомый
мир, в который он вступает, стоит его нынешних страданий. По крайней мере,
ему нужно видеть, что именно этим, а не просто маркетизацией всей страны,
озабочены те, кто распоряжается его судьбой. Таким гарантом надежды был для
России после августа 91 --го и до сих пор в известной мере остается Борис
Ельцин. А в более широком смысле им была и остается искушенная и
авторитетная западная демократия, с таким искренним пылом приветствовавшая
Россию, когда она вступила на этот тернистый путь. Не случайно именно на
дискредитацию Запада -- и Ельцина как его послушной "марионетки" --
направлены все усилия реваншистской оппозиции. Разрушение прозападных
симпатий для нее -- непременное условие победы над демократией.
13 К сожалению, западная публика живет в полном неведении. Она даже не
подозревает, что находится в состоянии войны и что война эта идет за
контроль над ядерной сверхдержавой. Она не знает, что враги Ельцина из
лагеря российского реваншизма -- это и ее враги, ничуть не менее откровенно,
чем Гитлер, презирающие все западные ценности. Эти люди гордятся
сотрудничеством с Саддамом Хусейном и европейскими фашистами. Мало кто из
них остановится перед ядерным шантажом, если окажется у руля. Мне нужно,
чтобы читатель -- и российский, и западный -- понял: между ним и этим
кошмаром нет ничего, кроме тонкой и уязвимой пленки послеавгустовского
режима, при всей его до прискорбия очевидной коррумпированности, отсутствии
стратегического мышления и бесчисленных ошибках на каждом шагу. Мало того,
под нарастающим давлением имперской оппозиции, отчаянно стремясь перехватить
ее "патриотические" лозунги, этот неуверенно-прозападный режим и сам время
от времени скатывается в реваншистское болото. В результате харизма Ельцина
стремительно блекнет даже в глазах российских демократов... Один
американский обозреватель заметил как-то по поводу другого правительства:
"Слабость и бессодержательность царят в этой администрации. Она бредет без
руля и ветрил -- бесхребетное правительство без будущего". Цитата полностью
подходит и к нашему случаю -- но с тем необходимым добавлением, что падение
этого режима наверняка повлечет за собой крах российской демократии и
торжество имперского реванша. Соблазнительно, конечно,-- в особенности для
тех, кто привык к черно-белой картине мира времен холодной войны,-- просто
списать со счетов этот запутавшийся режим. И вообще на грозный вопрос "Кто
потерял Россию?" ответить так же резво и легкомысленно, как сделал это
однажды штатный обозреватель "Нью-Йорк Таймс" Вильям Сафайр: "Русские
потеряли". Если это так, то и Германию в 1933 году потеряли немцы.
Действительная проблема, однако, заключается в том, что из 60 миллионов
жизней, которыми миру пришлось заплатить за "потерянную" Германию, на долю
самих немцев приходится лишь 6 миллионов.
Кому же и сколькими жизнями придется платить за "потерянную" Россию?
5
Фашизм появился в России не сегодня, хотя и сейчас исходящая от него
угроза очевидна не для всех.
Задолго до начала нынешней попытки прорыва России к демократии я
написал книгу "The Russian New Right"* (Institute of International Studies,
Berkeley, 1977). Десять лет спустя, уже в эпоху Горбачева, вышла еще одна
моя работа, "The Russian Challenge and the Year 2000"** (Basil Blackwell,
Oxford, 1987). И в середине 70х, и, тем более, в сле
*"Русская Новая Правая". **"Русская идея и 2000-й год"
14
дующем десятилетии опасность казалась мне несомненной. Экспергы,
однако, сочли мое предупреждение академическим, чтоб не сказать надуманным.
Меня снисходительно журили за "демонизацию русского национализма".
В последующем, однако, этот якобы мне одному привидевшийся демон стал
грозной политической реальностью. Он уже не только влияет на развитие
событий в Москве -- он пробивается и на уровень мировой политики. Ни одно
решение российского правительства относительно, допустим, югославского
кризиса, не говоря уже о спорных японских территориях, не может быть сейчас
принято без оглядки на "красно-коричневых", по жаргонной российской
классификации. У всего мира на глазах эта демоническая сила бурлит,
демонстрирует себя в десятках фашистских газет и журналов, подчиняет себе
российский парламент, выплескивается под черно-золотыми и красными знаменами
на улицы российских городов. Русский фашизм обрел своих изощренных
интеллектуалов и идеологов, собрал и вооружил штурмовые отряды. Он уже
открыто пытался свалить "временный оккупационный режим, управляемый
западными спецслужбами", как называется на их языке правительство Ельцина.
Персонажи, которые раньше бродили только по страницам моих книг, причиняя
мне массу академических неприятностей, вдруг материализовались, куда сильнее
беспокоя российских демократов и президента. Сам Ельцин признал это, когда в
своем телевизионном обращении к народу 4 октября 1993 г. объявил о "разгроме
фашистского мятежа", и снова 28 февраля 1995 г. -- в специальном указе о
борьбе с фашизмом.
6 В майском номере журнала "Комментария за 1993 г. Питер Бродский
рассказывает, как был он ошеломлен во время делового визита в Москву.
"Профессор Б. Волков, бывший член Центрального Комитета КПСС и видный
ученый, заявил, что через год -- два [в России] будет фашистский переворот.
-- Фашистский?-- переспросил я.
-- Да, военно-националистический путч.
-- И что это будет означать?
-- Первым делом всех евреев посадят в концлагеря. Моей первой реакцией
на такое заявление была тревога, затем скептицизм... [Но] хотя в сегодняшнем
хаосе российской политики очень трудно отличить объективные условия
отличного впечатления, у каждого еврея, с которым я разговаривал на эту тему
в Москве, было такое же тревожное, пусть и не столь артикулированное
предчувствие беды". В политическом смысле опасения московских собеседников
Питepa Бродского, я думаю, преувеличены. Они, однако, точно отражают
психологическую реальность сегодняшней России. Предчувст-пие беды
свойственно сейчас не только евреям, оно действительно
15 пронизывает страну. Что говорить о профессоре Волкове, если Егор
Гайдар, исполнявший в 92-м обязанности премьер-министра России, год спустя
признался в Вашингтоне, что 28 марта 1993-го, когда в российском парламенте
голосовался импичмент президенту, он сам жил в предчувствии ареста?
Именно так, похоже, и происходит веймаризация новорожденной демократии.
Еще ничего не случилось, но страх и неуверенность, перманентное ожидание
беды уже охватывают людей, ослабляют их сопротивляемость. Психологически
Издательство "Московская городская типография А. С. Пушкина" 1995
ББК 66.3(0) Я 64
Янов А. Я 64 После Ельцина. "Веймарская" Россия. -- М.: "КРУК",
1995.--320с. ISBN 5-900816-09-5
ISBN 5-900816-09-5 Янов А. Л., 1995. Герцовская М.М.,
художественное оформление, 1995 OCR: Freiman
Ирина ХАКАМАДА,
лидер Движения "Общее Дело"
В какой стране мы
живем Какая судьба ожидает эту книгу?
Суждено ли ей, как мечтает автор, открыть широкую дискуссию о путях
России, способную повлиять на ее будущее? Или, никого не всколыхнув, она
осядет в грудах издательских неликвидов -- невостребованной, непонятой,
непрочитанной?
Все необходимое, чтобы стать запалом для интеллектуального вз- рыва, в
книге Александра Янова есть. Тема хватает за живое: куда мы идем, какие
времена ждут нас за сегодняшним шатким безвременьем. Информационная
насыщенность, богатство фактуры -- настоящий пир для любознательного ума. И
впридачу -- яркий полемический темперамент автора, хорошо знающего, как
разбудить даже вялую, дремлющую мысль.
Но и всего этого может оказаться сегодня недостаточно. У Александра
Янова всегда был в России свой читатель, вместе с ним выросший, понимавший
его с полуслова и готовый смотреть на мир его глазами. Это -- поколение
наших духовных отцов. Вечный земной поклон этим людям! Они сделали
хрущевскую "оттепель" началом конца сталинской эры. Они первыми разорвали
путы лжи и страха, возродили задушенные традиции русской интеллигенции --
ненависть к рабству и веру во всемогущество свободной мысли. Наше поколение,
явившееся следом, было иным. В нас было больше практичности и меньше
идеализма. Но мы росли в энергетическом поле, созданном "шестидесятниками",
питались их литературой, их идеями. И если нам удалось сохранить
независимость, устоять перед компромиссами, если мы сумели довести начатое
ими не только до ума, но и до реального дела, то их заслуг в этом, по
крайней мере, не меньше, чем наших собственных.
Эту публику Янову завоевывать не нужно. Даже при неполном совпадении с
ним во взглядах она поверит скорее ему, чем себе -- такова сила давнего,
ничем не запятнанного авторитета. Но, к сожалению, она мало сегодня влияет
на ситуацию и на настроения. "Шестидесятники" -- по духу, а не только по
возрасту -- уступили ту главную роль, на которую претендовали -- и которую
имели право играть, потому что уступали не всегда сильнейшим по интеллекту и
моральным качествам. При всей своей сверхъестественной чуткости к правам и
свободам лич
5
ности это течение мало смотрело в сторону экономических прав и свобод.
И потому их лидерство, бесспорное в жестких исторических условиях борьбы с
режимом, оказалось ничем не подкрепленным, когда настало время созидательной
работы -- кропотливой, тяжелой и скучной. "Шестидесятники" не были к ней
готовы. Они просто никогда о ней не думали. И это воздвигло барьер
отчуждения между ними и новыми общественными группами, которые утверждают
себя на почве экономических интересов, по законам рыночной борьбы -- и за
которыми, как я это понимаю, будущее.
Как высока и насколько прочна эта преграда? Сможет ли сдвинуть ее
сознание общей опасности, о которой предупреждает Александр Янов, -- грозной
опасности, что все мы, сильные и слабые, святые и грешные, канем в черную
бездну? Янов не раз доказывал, что его интуиция способна брать верх над
тривиальной арифметикой политических расчетов. Если и на этот раз его
внутренний голос не ошибается, не слишком-то много времени отпущено нам на
размышления.
Не странно ли, что человек, которого судьба увела из России, открывает
глаза на происходящее нам, живущим здесь? И чего в этом больше
-- его особой прозорливости или дефектов нашего зрения? Из всех проблем
политической жизни России эта -- основная: мы погружены сами в себя. Наше
самовосприятие искажено бесчисленными легендами и мифами, которые рождаются
всегда, когда отсутствует трезвый и беспристрастный -- вот именно, как со
стороны -- взгляд на себя, когда не хватает умения собирать информацию,
работать с ней, а зачастую нет даже и представления -- какой объем и какой
информации необходим, чтобы принять точное решение. Мы недооцениваем своих
противников -- и потому, что просто плохо их знаем, и из детской боязни хоть
в чем-то почувствовать их превосходство. Либо игнорируем их, либо пытаемся
перекричать, вместо того, что- бы внимательно и спокойно изучить их
аргументы и сопоставить их с собственными. В чем их, а в чем наша слабость?
В чем наше, а в чем их преимущество? I Казалось бы, это обрекает на успех
книгу, которую мы с вами дер- жим в руках. Еще не предпринималось попыток
так обстоятельно рас- смотреть уникальный исторический опыт последнего
российского пяти- летия и осмыслить перспективы демократического развития
страны. Больше, чем кто-нибудь еще, потребность в этом должна испытывать
наша политическая элита. Но вопреки логике любого, в том числе и ин-
теллектуального рынка, у меня нет уверенности, что отсутствие конкуренции
гарантирует Янову теплый прием в этой среде. Взять на вооружение его идеи --
значит признать свои просчеты, собственноручно разрушить миф о своей
непогрешимости, открыто сказать людям: да, мы во многом перед вами виноваты.
А это очень больно, и, может быть, все трудности российских либералов -- от
неумения переступать через эту боль. Ни разу не видела Россия, чтобы ее
демократический лагерь жестко и беспощадно анализировал свои ошибки. Он
заранее прощал себя за все.
Угроза фашистского перерождения "после Ельцина", которую нельзя
сбрасывать со счетов, возникает вовсе не потому, что российский
национал-экстремизм могуч и непобедим: не так уж много, на самом деле, людей
осознанно и последовательно исповедуют эту веру. Но 6
погоду в обществе сейчас делают вовсе не те, кто убежденно и активно за
что-то выступает -- хоть за реформы, хоть за их прекращение. Погоду делают
самоустранившиеся. Исход любых выборов, общенациональных и региональных,
состав выборных органов определяется не столько волеизъявлением голосующих,
сколько огромным числом бойкотирующих. И это вовсе не какие-то "темные
массы", неспособные, в силу недоразвитости, реализовать свои гражданские
права. Наоборот. К позиции неучастия склоняются наиболее образованные,
профессионально продвинутые, молодые.
Трансформация бывшего советского общества в гражданское требует
времени. Но сдвиг в этом направлении уже сейчас мог быть более заметен.
Демократическими называют себя многие партии и движения, но над
самоорганизацией общества -- фундаментом подлинной демокршии -- не работает
никто. "Голосование ногами" выражает отношение избирателей к власти, но не
помогает создать вокруг нее санитарный кордон.
Нужна ли книга Янова человеку, самоустранившемуся от политики, а
значит, от решения собственной судьбы? Да ни в коем случае. Это не легкое и
занимательное чтение. Она не утешает, не успокаивает, она тревожит -- и
реальностью ужасающей перспективы, и внятным напоминанием о личной
ответственности каждого. Тем не менее, она появилась, эта книга, свою
половину пути навстречу читателю она прошла. И теперь реакция на нее, не
хуже иных социологических опросов, покажет, в какой стране мы живем. 7
Внучке моей, чье имя Надежда,
посвящается эта книга
На русский это английское слово обычно переводится как признательность,
благодарность. Предварять таким образом книги -- процедура в Америке
обязательная. Искусство благодарить превратилось здесь в своего рода
академический cпорт
-- кто кого переблагодарит. Выражать признательность принято всем --
тем, кто читал книгу в рукописи (за то, что хватило терпения) и кто не читал
(зато, что, по крайней мере, не испортили автору настроение). Я не говорю
уже о студентах, соседях, машинистках и архивистах, близких друзьях и
случайных знакомых. Мой приятель однажды поблагодарил свою дочь за то, что
не родилась, покуда он не управился с рукописью Мне ничего подобного
придумывать не надо, у меня особый случай. Опубликовав много книг в чужих
странах на чужих языках, я впервые представляю свою книгу друзьям и
оппонентам на родине и на родном языке. Мне, по сути, вернули голос. Могу ли
я не поблагодарить тех, кто это сделал? Кто посреди сегодняшних развала и
безвременья положил на это столько труда, вдохновения и легендарного
русского упрямства? Для меня это знак надежды, если не чуда. Есть еще,
значит, порох в наших старых пороховницах. В первую очередь благодарен я
людям, которые сделали это чудо возможным -- моим великодушным издателям
Владимиру Евгеньевичу Сиротинскому и Владимиру Владимировичу
Преображенскому, а также моему самоотверженному редактору Далиле Самсоновне
Акивис. Признателен я также оппонентам, которые говорили со мною, не жалея
своего времени и не отвергнув меня как врага -- несмотря на все наши
жестокие разногласия. Без них эта книга тоже не была бы возможна.
И конечно же, благодарен я ее будущим читателям, в особенности тем,
которые не единомышленники. Если сумел я хоть некоторых из них отвлечь от
засасывающей повседневной и хаотической суеты и помочь сфокусироваться на
общей картине происходящего, значит не зря была вся эта мука. 9
1 Центральная метафора этой книги -- "веймарская" Россия. На мой
взгляд, она точно обозначает тему, хотя, возможно, требует пояснений.
Веймарской называлась демократическая республика, возникшая в 1918 году
в Германии на развалинах агрессивной вильгельмовской империи. Экономически
она была далеко не слабой и вполне рыночной. После короткого жестокого
периода взаимного непонимания западные финансовые организации помогали ей с
таким же энтузиазмом, с каким помогают они сейчас России. Благодаря главным
образом Английскому банку была укрощена легендарная гиперинфляция 1923 года.
План американского банкира Янга великодушно рассрочил платежи по внешнему
долгу. Страна была затоплена кредитами.
Никому, однако, не пришло в голову позаботиться о судьбе хрупкой
новорожденной демократии, хотя ее уязвимость была не менее очевидна, чем
сейчас в России. В марте 1920-го страну потряс берлинский путч Вольфганга
Каппа. В ноябре 1923-го реваншисты во главе с Гитлером и Людендорфом
попытались организовать в Мюнхене "марш на Берлин". Это была точно такая же
оппозиция, какая атакует сегодня демократию российскую. В январе 1933 года
она окончательно восторжествовала. Веймарская республика сменилась Третьим
Рейхом.
История веймарской Германии была краткой -- всего полтора десятилетия.
Но она навсегда останется самым ярким символом непреложного исторического
закона: попытка свести гигантскую задачу демократической трансформации
имперского гиганта к тривиальной проблеме денег и кредитов не может
окончиться ничем, кроме всемирного несчастья.
И вот этот трагический сценарий вновь разыгрывается на наших 10
глазах и с нами. Судьба веймарской Германии оживает в судьбе
"веймарской" России. То же мажорное, многообещающее начало. То же
драматическое развитие, тот же накал схваток с непримиримой оппозицией. И та
же политика, главными творцами которой становятся финансисты -- с их логикой
и системой приоритетов.
Веймарский сценарий обрек наших отцов на мировую войну, на Холокост.
Представить, как будет выглядеть его финал в ядерном веке, -- воображения не
хватает.
Но есть ли у этого финала варианты?
2 Катастрофа демократии в веймарской Германии вовсе не была случайным
или изолированным эпизодом истории XX века. Напротив, она дословно
повторилась во всех без исключения великих державах имперского или, как
логично его назвать, веймарского класса.
Так случилось в Китае после 1911 г., когда Сун Ятсен объявил его
демократической республикой, и в Японии, приступившей в 1912-м к глубоким
демократическим реформам. В обоих случаях новорожденная демократия рухнула
задолго до великой депрессии 1929 г., на которую многие эксперты склонны
возлагать вину за гибель Веймарской республики. Так случилось и в самой
России после февраля 1917-го, хотя весь ее веймарский этап продолжался всего
девять месяцев. Так случалось всегда, когда трансформирующийся имперский
гигант пытался прорваться к демократии на свой страх и риск.
В ретроспективе мы видим, что по-другому быть и не могло. Вековая
имперская и милитаристская традиция заведомо сильнее нонорожденной
демократии, интеллектуально незрелой и политически неопытной. Если даже
удавалось демократии пережить первый, второй или третий свой кризис, пятый
или десятый добивал ее наверняка. И чем глубже, чем укорененной была в
стране эта "государственная идея", тем более подавляющим оказывалось ее
превосходство и больше шансов получала она восторжествовать над юной и
неискушенной свободой. А вдобавок цепь предшествующих событий повсюду
приводила к катастрофическому ослаблению авторитета власти, экономическому
упадку, росту коррупции и преступности, которые, как и сегодня в России,
тотчас становились мощным пропагандистским орудием в руках реваншистской
имперкой оппозиции.
А как же мирная демократическая самотрансформация Испании, шли или
Южной Кореи? Но в нашем, веймарском случае эти параллели не работают. Ни
одна из этих стран не сопоставима с Россией, как, впрочем, и с Японией или
Германией. Их культура не была пронизана вековыми имперскими амбициями. В
них не было-- и не могло возникнуть -- мощной реваншистской оппозиции,
способной поднять народ против демократии, апеллируя к его имперскому
величию, к стремлению первенствовать среди народов мира -- будь то в рамках
"нового порядка", как в Германии, или "сферы совместного процветания", как в
Японии, или даже "мировой революции", как в России.
11
3 После второй мировой войны, когда Япония и Германия повторяли
попытку прорыва к демократии, мировое сообщество повело себя совсем не так,
как в первой половине столетия, когда-юные демократии были оставлены один на
один с силами имперского реванша.
Наученное горьким опытом, оно больше не верило в возможность
демократической самотрансформации побежденных имперских гигантов. Оно не
рассматривало демократизацию своих бывших врагов как проблему гуманитарной и
финансовой поддержки. И вообще, не о помощи шла теперь речь, но о гарантиях,
что никогда больше от Японии или Германии не будет исходить угроза
национальной безопасности союзных стран.
Интеллектуальный и политический опыт демократического сообщества
компенсировал немощность молодых, в сложнейших условиях рождавшихся
демократий. Во всех случаях, когда требовалось провести глубокие реформы,
конституционные или структурные, союзники не только подталкивали к ним,
поощряя слабые послевоенные правительства в Токио или в Бонне -- они
полностью разделяли с ними ответственность за эти реформы. Они
непосредственно участвовали в их реализации, мобилизуя для этого свои
ресурсы -- интеллектуальные, политические, моральные, не говоря уже о
материальных. Одним словом, на смену довоенной веймарской политике пришла
политика соучастия.
И это решило дело. Реваншистская оппозиция была оттеснена на обочину
политической жизни, маргинализована и тем самым лишена возможности повернуть
историю вспять. В этом и состояла, собственно, разница между двумя
политиками: в нейтрализации реваншистской угрозы. Одна сосредоточилась на
экономической задаче, другая поставила во главу угла задачу политическую.
Одна была обречена на провал, другая победила.
4
Не раз пытался я дать читателю -- и в России, и в Америке --
представление о том, какой может стать пост-ельцинская Россия, если он,
читатель, не поможет остановить силы имперского реванша.
Формула, управляющая сегодня умами западных политиков, проста: поможем
сделать Россию рыночной и демократической. Россия не рыночная была заклятым
врагом Запада. Рыночная
-- станет партнером.
Эта простота очень привлекательна, но и очень коварна. Капитализм -- не
синоним демократии. И тем не менее, чем все озабочены на уровне
практическом? Маркетизацией России, кредитами, рассрочкой долгов,
приватизацией. Короче -- рынком. Работать в Москву посылаем экономических
советников, счетоводов и бизнесменов, а не политиков и интеллектуалов. План
помощи строительству свободного рынка в России у нас есть. Плана строи
12
тельства в ней демократии -- нету. Демократия, мы полагаем, вырастет
сама собой -- как естественная надстройка, над рыночным хозяйством.
А если не вырастет? А если на рыночном фундаменте воздвигнется
уродливое и зловещее здание российского реваншизма, авторитарного,
воинствующе антизападного и антидемократического? Как вам понравится такая
перспектива?
Конфликт между приоритетом строительства свободного рынка в России и
приоритетом ее демократизации -- уже реальность. Он уже расколол страну, уже
привел к серии жестоких кризисов. В самом сердце России пролилась кровь.
Даже такой безоговорочный сторонник рыночной экономики, как
обозреватель "Нью-Йорк Таймс" А. М. Розентал, ядовито заметил: "Если бы мне
платили зарплату в 10 центов, а гамбургер стоил 10 долларов, это и меня
заставило бы усомниться в достоинствах свободного рынка". Но ведь именно
так, по милости бравых рыночников, соотносятся сегодня в России зарплаты и
цены. Спросите любого американского политика о его российских ориентирах, и
он, я уверен, ответит вам словами того же Розентала: "Свобода в стране --
наше дело, а скорость ее движения к полной отмене контроля над ценами --
нет". Но в действительности все обстоит как раз наоборот. За приоритетом
"полной отмены контроля за ценами" стоят мощные международные финансовые
организа-
ции, и все ресурсы, выделенные мировым сообществом для помощи России,
сконцентрированы в их руках. Международный валютный фонд и Всемирный банк не
только имеют свою стратегию построения рынка, никак не соотнесенную с
интересами строительства демократии, но и могут навязывать ее российскому
правительству как условие западной помощи. А у сторонников приоритета
"свободы в стране" нет ни организации, ни ресурсов, ни стратегии -- никаких
реальных инструментов воздействия на политический процесс в Москве. Хотя
даже равенства этих приоритетов было бы сейчас недостаточно.
Россия переживает коллапс вековой имперской цивилизации, распад всех
традиционных ценностей.
Великий народ агонизирует на руинах мира, к которому он привык. Самая
высокая ценность для него теперь -- надежда. Пусть пока не уверенность в
завтрашнем дне, но хоть какое-нибудь ощутимое свидетельство, что неведомый
мир, в который он вступает, стоит его нынешних страданий. По крайней мере,
ему нужно видеть, что именно этим, а не просто маркетизацией всей страны,
озабочены те, кто распоряжается его судьбой. Таким гарантом надежды был для
России после августа 91 --го и до сих пор в известной мере остается Борис
Ельцин. А в более широком смысле им была и остается искушенная и
авторитетная западная демократия, с таким искренним пылом приветствовавшая
Россию, когда она вступила на этот тернистый путь. Не случайно именно на
дискредитацию Запада -- и Ельцина как его послушной "марионетки" --
направлены все усилия реваншистской оппозиции. Разрушение прозападных
симпатий для нее -- непременное условие победы над демократией.
13 К сожалению, западная публика живет в полном неведении. Она даже не
подозревает, что находится в состоянии войны и что война эта идет за
контроль над ядерной сверхдержавой. Она не знает, что враги Ельцина из
лагеря российского реваншизма -- это и ее враги, ничуть не менее откровенно,
чем Гитлер, презирающие все западные ценности. Эти люди гордятся
сотрудничеством с Саддамом Хусейном и европейскими фашистами. Мало кто из
них остановится перед ядерным шантажом, если окажется у руля. Мне нужно,
чтобы читатель -- и российский, и западный -- понял: между ним и этим
кошмаром нет ничего, кроме тонкой и уязвимой пленки послеавгустовского
режима, при всей его до прискорбия очевидной коррумпированности, отсутствии
стратегического мышления и бесчисленных ошибках на каждом шагу. Мало того,
под нарастающим давлением имперской оппозиции, отчаянно стремясь перехватить
ее "патриотические" лозунги, этот неуверенно-прозападный режим и сам время
от времени скатывается в реваншистское болото. В результате харизма Ельцина
стремительно блекнет даже в глазах российских демократов... Один
американский обозреватель заметил как-то по поводу другого правительства:
"Слабость и бессодержательность царят в этой администрации. Она бредет без
руля и ветрил -- бесхребетное правительство без будущего". Цитата полностью
подходит и к нашему случаю -- но с тем необходимым добавлением, что падение
этого режима наверняка повлечет за собой крах российской демократии и
торжество имперского реванша. Соблазнительно, конечно,-- в особенности для
тех, кто привык к черно-белой картине мира времен холодной войны,-- просто
списать со счетов этот запутавшийся режим. И вообще на грозный вопрос "Кто
потерял Россию?" ответить так же резво и легкомысленно, как сделал это
однажды штатный обозреватель "Нью-Йорк Таймс" Вильям Сафайр: "Русские
потеряли". Если это так, то и Германию в 1933 году потеряли немцы.
Действительная проблема, однако, заключается в том, что из 60 миллионов
жизней, которыми миру пришлось заплатить за "потерянную" Германию, на долю
самих немцев приходится лишь 6 миллионов.
Кому же и сколькими жизнями придется платить за "потерянную" Россию?
5
Фашизм появился в России не сегодня, хотя и сейчас исходящая от него
угроза очевидна не для всех.
Задолго до начала нынешней попытки прорыва России к демократии я
написал книгу "The Russian New Right"* (Institute of International Studies,
Berkeley, 1977). Десять лет спустя, уже в эпоху Горбачева, вышла еще одна
моя работа, "The Russian Challenge and the Year 2000"** (Basil Blackwell,
Oxford, 1987). И в середине 70х, и, тем более, в сле
*"Русская Новая Правая". **"Русская идея и 2000-й год"
14
дующем десятилетии опасность казалась мне несомненной. Экспергы,
однако, сочли мое предупреждение академическим, чтоб не сказать надуманным.
Меня снисходительно журили за "демонизацию русского национализма".
В последующем, однако, этот якобы мне одному привидевшийся демон стал
грозной политической реальностью. Он уже не только влияет на развитие
событий в Москве -- он пробивается и на уровень мировой политики. Ни одно
решение российского правительства относительно, допустим, югославского
кризиса, не говоря уже о спорных японских территориях, не может быть сейчас
принято без оглядки на "красно-коричневых", по жаргонной российской
классификации. У всего мира на глазах эта демоническая сила бурлит,
демонстрирует себя в десятках фашистских газет и журналов, подчиняет себе
российский парламент, выплескивается под черно-золотыми и красными знаменами
на улицы российских городов. Русский фашизм обрел своих изощренных
интеллектуалов и идеологов, собрал и вооружил штурмовые отряды. Он уже
открыто пытался свалить "временный оккупационный режим, управляемый
западными спецслужбами", как называется на их языке правительство Ельцина.
Персонажи, которые раньше бродили только по страницам моих книг, причиняя
мне массу академических неприятностей, вдруг материализовались, куда сильнее
беспокоя российских демократов и президента. Сам Ельцин признал это, когда в
своем телевизионном обращении к народу 4 октября 1993 г. объявил о "разгроме
фашистского мятежа", и снова 28 февраля 1995 г. -- в специальном указе о
борьбе с фашизмом.
6 В майском номере журнала "Комментария за 1993 г. Питер Бродский
рассказывает, как был он ошеломлен во время делового визита в Москву.
"Профессор Б. Волков, бывший член Центрального Комитета КПСС и видный
ученый, заявил, что через год -- два [в России] будет фашистский переворот.
-- Фашистский?-- переспросил я.
-- Да, военно-националистический путч.
-- И что это будет означать?
-- Первым делом всех евреев посадят в концлагеря. Моей первой реакцией
на такое заявление была тревога, затем скептицизм... [Но] хотя в сегодняшнем
хаосе российской политики очень трудно отличить объективные условия
отличного впечатления, у каждого еврея, с которым я разговаривал на эту тему
в Москве, было такое же тревожное, пусть и не столь артикулированное
предчувствие беды". В политическом смысле опасения московских собеседников
Питepa Бродского, я думаю, преувеличены. Они, однако, точно отражают
психологическую реальность сегодняшней России. Предчувст-пие беды
свойственно сейчас не только евреям, оно действительно
15 пронизывает страну. Что говорить о профессоре Волкове, если Егор
Гайдар, исполнявший в 92-м обязанности премьер-министра России, год спустя
признался в Вашингтоне, что 28 марта 1993-го, когда в российском парламенте
голосовался импичмент президенту, он сам жил в предчувствии ареста?
Именно так, похоже, и происходит веймаризация новорожденной демократии.
Еще ничего не случилось, но страх и неуверенность, перманентное ожидание
беды уже охватывают людей, ослабляют их сопротивляемость. Психологически