Страница:
надломленные, они готовы сдаться раньше, чем их к этому принудят.
Психологическая война, развязанная в России непримиримой оппозицией,
страшнее всех ее политических демаршей, страшнее даже октябрьской стрельбы.
И тем опаснее она, что, в отличие от инфляции или падения производства, не
бросается в глаза. Она -- самый грозный симптом веймаризации России.
Трагический опыт первой половины столетия сводится к простой формуле:
если никто не несет ответственности за психологическую войну в имперской
державе в переходную эпоху, имперский реванш начинает и выигрывает.
Ответственности за психологическую войну в сегодняшней России не несет
никто.
7 Веймарская ситуация -- и в этом я вижу одну из самых характерных ее
особенностей -- не имеет решения на внутренней политической арене. В
девяностые годы так же, как в двадцатые. Если мир этого не понимает, то
раньше или позже на смену веймарским политикам, согласным учтиво просить
Запад о помощи, приходят другие лидеры, которые пытаются взять все, что им
нужно, силой. В Японии это был Того, в Германии -- Гитлер, в России явится
ктонибудь вроде Жириновского.
И тогда в одну роковую ночь взлетает на воздух американский военный
флот в Пирл-Харборе. И тогда Европа корчится и гибнет от немыслимого
унижения под сапогами новых властителей, несущих ей новое средневековье. А
теперь ко всему добавится еще и ядерный шантаж, И все мечты о мире и
процветании пойдут прахом. За неспособность своевременно сделать верный
выбор Западу придется платить. Не деньгами, не политическими усилиями и
интеллектуальной мобилизацией, но десятками миллионов молодых жизней.
Вот чем грозит миру веймарская ситуация в России. Посвятив без малого
четверть века изучению того, как зарождался и становился на ноги русский
фашизм, я вижу в нем точно такую же бомбу замедленного действия, какая
взорвалась в веймарской Германии. И точно так, как 70 лет назад, ведет себя
по отношению к этой бомбе Запад, и прежде всего -- американское
правительство, повторяющее все ошибки своей предвоенной политики и полностью
игнорирующее уроки собственного послевоенного триумфа. Вместо того, чтоб
выработать стратегию демократической трансформации России и найти способы
воплотить ее в жизнь в новых условиях, оно беспомощно наблюдает за
логическим ходом еще одного
16
веймарского эксперимента. Вместо того, чтоб выступить гарантом
нейтрализации реваншизма, обезвредив таким образом бомбу, оно ограничивает
себя "помощью" неэффективному правительству, уже доказавшему, что
самостоятельно предотвратить собственную гибель оно не может.
Кто спорит, моя веймарская метафора может оказаться не более, чем
метафорой. И построенная мною историческая модель крушения демократии во
всех сопоставимых с Россией имперских державах тоже может быть основана лишь
на простых совпадениях. Но что если нет? Если бомба и вправду лишь ждет
своего часа, чтобы перевернуть вверх тормашками всю нашу и наших детей
жизнь?
8
Мои ученые занятия постепенно привели меня к выводу о необходимости
срочных практических действий. К началу 1990 года у меня сложился проект, с
которым я приехал в Россию и был принят Бори- сом Ельциным -- тогда еще
Председателем Верховного Совета Российской Федерации.
Вот проект вкратце. Создается международный штаб переходною периода.
Этот штаб координирует усилия мирового сообщества по российской
модернизации, представляя лобби российских реформ на Западе и Востоке.
Влиятельность, дееспособность и безусловная авторитетность такого лобби
обеспечивается включением в него ряда политиков мирового класса, оставшихся
без дела, достойного их масштаба. Для наших целей их достаточно: Я. Накасонэ
в Японии, М. Тэтчер в Англии, Р. Макнамара, Д. Рокфеллер, С. Вэнс в Америке,
В. Жискар д'Эстен во Франции, В. Брандт в Германии, П. Трюдо в Канаде.
Рычаги, на которые могут нажать эти люди в своих странах, никому в Москве
заведомо не доступны да, скорее всего, и не известны. Первоначально
предполагалось создать и российское ядро будущего штаба, включив в него
людей авторитетных и незапачканных.
Первой акцией такого штаба, согласно моему проекту, должен был стать
товарный щит реформы -- но о нем есть смысл рассказать отдельно. Скажу пока,
что я искренне надеялся: можно избежать величайшего несчастья -- ассоциации
в народном сознании рынка с тотальным обнищанием.
Борису Николаевичу идея понравилась чрезвычайно. Он тотчас
распорядился, чтобы все ресурсы ВС были мобилизованы для ее реализации -- от
его имени. Немедленно были составлены и подписаны два документа, которые мне
хотелось бы не просто процитировать, но и воспроизвести дословно -- ради
полной достоверности.
Первый был напечатан на бланке Комитета по международным делам и
внешнеэкономическим связям Верховного Совета РСФСР. Текст его гласил: "21
декабря 1990 года профессор Нью-йоркского университета Александр Янов был
принят Председателем Верховного Совета России Б. Н. Ельциным. В ходе беседы
были одобрены предложенные А. Л. Яновым идеи "Неправительственного
Международного Комитета Согласия" и Трехстороннего ЭкономикоПолитиче
17
ского клуба "Россия--Запад--Восток". В результате была достигнута
договоренность о реальной поддержке этих идей Верховным Советом РСФСР".
Подписано: председатель Комитета В. П. Лукин, помощник Председателя ВС
В. В. Илюшин.
Вторым документом был мандат: "Профессор Нью-йоркского университета
Александр Янов уполномочен вести переговоры о формировании зарубежной части
Трехстороннего ЭкономикоПолитического клуба "Россия--Запад--Восток"".
Подписано: Б. Ельцин.
Тогда я был счастлив. Только потом, задним числом, понял, что с самого
начала в столь очевидный вроде бы триумф затесались некоторые неясности,
обрекавшие меня на грядущий бой с тенью. Например, я случайно узнал, что,
когда Б. Н. рассказал о нашем разговоре М. С. Горбачеву, тот его оборвал:
"Ну вот, еще варягов нам тут не хватало!" Но главное: о чем, собственно
предстоит мне "вести переговоры" и куда приглашать "зарубежную часть", если
самого-то штаба покуда не существует?
И все-таки я был полон энтузиазма. Тем более, что с Владимиром
Петровичем Лукиным мы подробно обсудили персональный состав российского
ядра, которому и надлежало -- в соответствии с проектом -- кооптировать в
себя "зарубежную часть". С тем я и от- был, ожидая со дня на день известий
из Москвы, что ядро это создано, все необходимые официальные аксессуары
(помещение, бланки, печать и т. п.) в наличии и приглашения для "зарубежной
части" в работе. Разумеется, я тоже не сидел со своим мандатом сложа руки.
Поскольку президентам получать отказ не пристало, я связался с теми из
возможных кандидатов, с кем мог. Просто чтобы удостовериться: если
соответствующие приглашения, подкрепленные личной просьбой Б. Н. Ельцина,
будут получены, отказа не последует. Реакция на мой осторожный зондаж
оказалась даже лучше, чем я предполагал. Заинтересованно-выжидательная.
Адресаты мои были готовы отнестись к московской инициативе самым серьезным
образом.
А Москва молчала. Месяц, другой, третий. На четвертый я не выдержал
неизвестности, прилетел.
Я подозревал, конечно, что дело с формированием российского ядра идет
почему-то со скрипом. Но то, что я обнаружил, меня ошеломило, поскольку не
обнаружил я ничего. Ни российского ядра. Ни соответствующей конторы для его
формирования. Ни даже воспоминания о том, что "реальная поддержка этих идей
Верховным Советом РСФСР" была мне документально гарантирована всеми высокими
подписями. Причем, никто не чувствовал ни малейшей неловкости по поводу
того, что личное распоряжение главы российского парламента оказалось пустым
звуком.
Я ощутил себя вдруг в фантасмагорическом мире, где и договоры не
договоры, и мандат не мандат, и парламент не парламент, а заурядная
советская контора, и где ничто никого не интересует, кроме повседневной
текучки.
Сейчас я могу говорить об этом более или менее бесстрастно. Но 18
тогда да я терзался жестокими вопросами. Как-то привык я в Америке, что
люди ранга В. П. Лукина слов на ветер не бросают. Они лучше десять раз
откажут, нежели дадут слово, которого не намерены сдерживать. А ведь у меня
была с Лукиным железная договоренность. Не поверь я ему, ввязался бы в
переговоры с людьми, которые время свое ценят превыше всего и пустяками не
занимаются? Почему он завалил такое важное дело? Из лени? От
безответственности? Из-за недостатка сотрудников? Но разве "всех ресурсов
Верховного Совета" могло не хватить для одного проекта? А может, спрашивал я
себя, у него были принципиальные возражения? Может, он просто полагал проект
маниловщиной? Или, пуще того, вообще считал, что спасение утопающих дело рук
самих утопающих и нечего России полагаться на заморских дядей? Даже к такому
"государственническому" принципу отнесся бы я с уважением, хотя скорее был
бы готов встретить его в изоляционистской прессe, нежели в самом сердце
западнического ВС. Но если так, зачем было Лукину во всем со мной
соглашаться и даже уже засучивать рукава?
Короче, я перебрал, кажется, все возможные -- и невозможные -- вопросы.
И ни на один из них не нашел ответа. Из ВС я уходил с чувством, что
российская бюрократия, пусть и демократическая, безнадежна. Куда идти
теперь? К кому стучаться? Я решил обратиться прямо к тем, в ком видел
кандидатов в российское ядро международного штаба. Встретился с Э. А.
Шеварднадзе, Ю. А. Рыжовым, Н. И. Травкиным, Г. А. Явлинским и другими. Все
согласились войти в Совет. Не хватало лишь одного человека -- работающего
лидера, который бы его организовал, а не только отдал в мое распоряжение
свое имя и авторитет. Шеварднадзе и Рыжов отказались возглавить российское
ядро, у них были другие планы. Зато с энтузиазмом согласился на эту роль
Станислав Шаталин. Он заверил меня, что уж на него-то я могу положиться, как
на каменную стену: Coвет станет для него практически второй работой.
Ну вот, вздохнул я с облегчением, нашелся, наконец, ответ на все мои
вопросы. Просто бюрократы в ВС не увидели своей собственной роли в таком
глобальном проекте. А блестящий интеллектуал и вольный стрелок Шаталин ее
тотчас увидел. Хотя бы поэтому я и впрямь могу на него положиться. И снова
вернулся я в Нью-Йорк счастливый.
Дело было в мае. В июне Шаталин мне не позвонил. В июле тоже. Чтобы не
утомлять читателя монотонностью повествования, скажу, не позвонил он мне
вообще. С тяжелым сердцем вернулся я в Москву в октябре, где и выяснил, что
Станислав Сергеевич только что уехал отдыхать во Францию. Нечего и говорить,
что никакого российского ядра и в помине не было и приглашать "зарубежную
часть" по-прежнему было некуда.
Побродил я тогда по магазинам, поглядел на пустые полки и сердитые
очереди -- и сердце у меня сжалось от горького предчувствия. Господи,
подумал я, да чем же они все тут занимаются? Ведь так же и вползут в реформу
-- без всякого прикрытия! И травма от этого безжалостного шока останется
навсегда. И как же взыграет оппозиция, когда цены на молоко и мясо подскочат
вдруг до небес! И как же не
19 мыслимо трудно будет убеждать голодных людей, что она не npaва! Но
самое главное, как просто этой беды избежать... Вернемся, однако, к
Шаталину. Оказывается, Станислав Сергее- вич вовсе не забыл о проекте. Но
узнал я об этом совершенно случайно, возвращаясь из Петербурга в Москву с
французским промышленником Кристианом Мегрелисом.
Услышав про злоключения моей идеи, Мегрелис ахнул. Выясни- лось, что он
прекрасно знает Шаталина и слышал от него все подробности проекта -- и про
международный штаб, и про российское ядро и про Жискар д'Эстена. Мой новый
друг припомнил даже, что, познакомившись с проектом, он воскликнул: "Да я бы
секретарем к тебе пошел, если б ты за такое дело и вправду взялся!"
Только одно смутило нас обоих. Оказалось, что, подробно описы- вая мой
проект, Шаталин забыл упомянуть мое имя. Не значит ли это, что я сам
бессознательно встал поперек своей идеи? Что если б это был проект не Янова,
а Шаталина или, скажем Лукина, все обернулось бы иначе? И не было бы этого
бесконечного боя с тенью? И весь ход реформ оказался бы иным? Кто еще
оставался на российском политическом небосклоне, кого знали бы и тут и там и
кто мог бы потащить такой воз? Собчак. Из-за чудовищной занятости питерского
мэра мне пришлось отправиться с Анатолием Александровичем в Душанбе и даже
принять там участие в трудных переговорах в момент острейшего кризиса.
Собчак согласился на мое предложение возглавить Совет. Правда, он честно
признался, что сам заниматься вплотную этим не сможет, но твердо обещал две
вещи. Во-первых, что найдет опытного администратора, который только
организацией российского ядра Совета и будет занят, во-вторых, что, когда в
Петербург приедет Маргарет Тэтчер, мы встретимся с нею и обсудим проект
втроем. Читатель вправе всерьез усомниться в моих организаторских спо-
собностях: не подводил меня, кажется, только ленивый. Это правда,
организатор из меня никакой. Я теоретик, человек идей. И не следо- вало мне,
наверное, соваться не в свое дело. С другой стороны, посудите сами -- разве
был у меня выбор? Мог ли я послать все эти пустые хлопоты к черту и
вернуться к своим безмятежным академическим занятиям? Да я бы в жизни себе
этого не простил! Тем более, что идея висела в воздухе. Осколки, фрагменты,
кусочки своего проекта встречал я в десятках документов -- от официальных
речей до частных записок. С какой радостью подарил бы я его кому угодно,
если ( только это сдвинуло дело с мертвой точки! Но кто же не знал в России
к тому времени, что предложил его я?
Надо ли говорить, что и Собчак оказался лишь очередным персонажем в
этой трагикомедии утраченных иллюзий? Не только не назначил он
администратора проекта, но даже вычеркнул меня из протокола встречи с
Тэтчер. Под свое отступление Анатолий Александрович, впрочем, попытался
подвести теоретическую базу. Да, конечно, объяснял он мне, ваша метафора о
"веймарской" России интересна. Сходство есть. Но ведь есть и отличия.
Исторические и политические...
Не успел я вернуться в Нью-Йорк в унынии и упадке духа, как Мо- сква
начала бомбардировать меня факсами.
20
От одного Фонда: "Уважаемый г-н Янов! Ваша идея чрезвычайно
актуальна... готовы немедленно оказать вам необходимую поддержку и
содействие... " Подписано: председатель Совета директоров Международного
фонда академик Е. П. Велихов. От другого Фонда: "Уважаемый профессор! Вашу
идею считаем своевременной и правильной... Готовы поддержать ее в
материальном плане...". Подписано: заместитель генерального директора
ассоциации "Интертрейнинг" С. Лакутин.
И, наконец, уже в декабре, от только что созданной Комиссии по
гуманитарной и технической помощи при Президенте РСФСР: Уважаемый Александр
Львович! Зная Вас как видного ученого и общественного деятеля, человека,
принимающего самое живое участие в судьбе России... приглашаем Вас в
кратчайшее время приехать в Москву для обсуждения проблем формирования
общественного неправительственного Совета Комиссии". Подписано: председатель
Комиссии, член Верховного Совета РСФСР В. И. Иконников.
Я примчался, как меня и просили, в кратчайшее время и все-таки опоздал:
к моему приезду Комиссии по гуманитарной и технологической помощи при
президенте РСФСР уже не существовало. За всеми остальными предложениями
ничего реального не обнаружилось тоже.
Где-то в глубине души я все же догадывался, почему тень не
материализуется, видел дно пропасти, отделяющей меня от моих несостоявшихся
партнеров. Если спросить Горбачева, была ли у него четкая стратегия
переходного периода до августа 1991 года, он, если хочет быть честным,
признается, что не было. Если спросить его далее, существует ли такая
стратегия сейчас, он тем более ответит отрицательно. Но если вы его
спросите, могут ли в принципе политики страны, находящейся в состоянии
перехода, самостоятельно, без интеллектуальной помощи мирового сообщества,
создать такую стратегию, --ответ, я уверен, будет положительным. То же, и не
менее уверенно, скажет наверняка и любой из тех, с кем я пытался
сотрудничать.
Если я прав, то вот она -- пропасть. Я-то пытаюсь объяснить, что нет ни
малейшего национального унижения в том, чтобы принять такую помощь от
"варягов". Ведь не случайно не сумели самостоятельно создать стратегию
перехода ни веймарские политики в Германии, ни тайшоистские -- в Японии. На
национальной арене проблема эта просто не имеет решения. Подозреваю, умом
собеседники мои тоже это понимали. Но внутри них что-то сопротивлялось
такому признанию, что-то вставало на дыбы. Вот они и соглашались -- и не
соглашались. И морочили голову -- и мне, и себе...
Остается одно -- писать.
9 Роль, выпавшая мне на долю,-- роль наблюдателя и вместе с тем
непосредственного участника событий, живого, если угодно, моста между
российской и западной демократией, -- и сама по себе внут21
ренне противоречива. А к тому же и воевать приходится на два фронта --
и с российским реваншизмом, и с веймарской политикой Запада. Но что
поделать, если это две стороны одной медали: своей политикой Запад
практически сдает Россию реваншистам. Адресуя эту книгу и российскому, и
американскому читателю, я попадаю еще в одну небезопасную для автора
"вилку". Имею в виду не только плохую совместимость двух литературных
традиций
--западной (ироничной и аналитической) и русской (эмоциональной и
полемической), но и естественную разницу в восприятии обеих предполагаемых
аудиторий. В отличие от американской, русская наизусть знает всех людей, чьи
портреты она здесь найдет, и интересен ей поэтому не столько очерк их
политических нравов, сколько живой спор с их идеями. И не столько
беспристрастный анализ, сколько контраргументы, недостаток которых остро
ощущается в неравной психологической войне, навязанной реваншистами. Ведь в
отличие от западной интеллигенции, пока что, к сожалению, знающей об этой
войне в лучшем случае понаслышке, она и вправду воюет, моя русская
аудитория.
Обмануть эти ожидания я не могу, надеясь, что и американский читатель,
в виде компенсации за все возможные издержки чуждого ему стиля, откроет для
себя новый, неожиданный, тревожный и яркий мир идей и людей.
Материалы, использованные в этой книге, касаются главным образом эпохи
путчей и мятежей -- от 19 августа 1991-го до октября 1993 года. Именно в
этой фазе "горячей войны", зловеще напоминавшей аналогичный эпизод в истории
веймарской Германии -- от марта 1920-го до ноября 1923-го, -- все обнажилось
предельно: не только страсти оппозиции, называющей себя непримиримой, но и
ее цели. Поэтому и рассматриваю я эпоху путчей и мятежей как самую важную в
процессе веймаризации имперской державы. Она говорит нам о сущности этого
процесса и о его конечном исходе несопоставимо больше, нежели сменившая ее
фаза мнимой стабилизации.
Если бы в 1930-м кто-нибудь попытался предсказать, чем разрешится
германский кризис, короткая фаза "горячей войны" 1920--1923 гг. ответила бы
на его вопросы куда более внятно, нежели все долгие и
двусмысленные годы последующей "стабилизации". Эпоха путчей и мятежей
-- именно она оказалась предвестием и черновой репетицией катастрофы. То же
самое, боюсь, может быть верно и в отношении "веймарской" России -- в
случае, если (не устану повторять) сегодняшняя американская политика не
будет радикально реформирована, покуда есть еще для этого время.
И пусть никого не обманывает кажущаяся незначительность,
мизерабельность вождей этой "горячей войны". Их нужно знать в лицо, знать их
идеи и характеры, их силу и слабости. Не надо над ними шутить. У кого-то из
них есть реальный шанс стать хозяином пост-ельцинской России.
Кто-нибудь из моих читателей, возможно, помнит полустолетней давности
книгу "Третий рейх в лицах". Может быть, даже помнит автора. Я забыл. Вообще
единственное, что осталось в памяти от этой кни
22
ги -- отчаянное разочарование: так запоздали ее открытия... Дорога ведь
ложка к обеду. Книга была нужна не постфактум, но задолго до того, как
Третий рейх появился на свет. Кто знает, если б мир заранее разглядел эти
лица и эти идеи -- он, быть может, и не позволил бы родиться такому
чудовищу.
Благодаря странному капризу истории у нас есть сейчас возможсть
познакомиться с лицами -- и идеями -- следующего "Третьего Рейха" (или
точнее, Третьего Рима, как гордо величают свою мечту российские реваншисты),
не дожидаясь его превращения в кровавую историческую реальность.
Я искренне надеюсь, что я ошибаюсь. Как странно -- исследовать боится
оказаться прав. Но я боюсь. И тем больше у меня для этого оснований, что --
на свою беду и вопреки всем профессиональным "скептикам -- прав я уже
однажды оказался...
Предрасположение человека к справедливости
делает демократию возможной, но его же предрасположение к
несправедливости делает
ее необходимой. Рейнольд Нибур
Глава первая
Психологическая война Странная история случилась со мною в Москве, в
июне 1993-го. Как было уже упомянуто, я давно работаю над серией
политических портретов виднейших вождей и идеологов реваншистской оппозиции.
Со многими из них я встречался и спорил, других знаю лишь по публикациям.
Некоторые очерки были напечатаны в Америке и в России. Один из них,
посвященный покойному историку и этнографу Л. Н. Гумилеву, высоко чтимому
сейчас в "патриотических" кругах, появился в довольно камерном московском
журнале "Свободная мысль". Вскоре затем группа "патриотических"
интеллектуалов отчитала меня с российского телеэкрана за "оскорбление
национальной святыни". Чтобы не вступать в пустую перебранку, я решил
побеседовать о теориях Гумилева с крупными специалистами, его коллегами, и
опубликовать нашу беседу в популярном издании. Стал искать собеседников. И
представьте -- не нашел. Евреи отказались потому, что они евреи, и им,
объяснили мне, не подобает в сегодняшней Москве даже просто смотреть в
сторону "русской идеи", не то что обсуждать (можете вы, читатель,
представить себе ситуацию, при которой сэр Исайя Берлин отказался бы
участвовать в дискуссии о Льве Толстом или Артур Шлезингер -- о Джоне
Кеннеди только из-за своего, скажем так, неадекватного этнического
происхождения?) Но дальше выяснилось, что от разговоров на эту взрывоопасную
тему дружно уклоняются и русские -- все, кого я пытался на это подвигнуть.
Не дай Бог, и их запишут в "оскорбители". А у них, извините, семья, дети...
Одна знакомая, очень хорошо осведомленная московская дама, так этот мой
конфуз откомментировала:
-- А я сама их боюсь. И мало кто в Москве свободен сегодня от страха
перед ними. Уже сейчас, не дожидаясь какого-нибудь там
"военно-националистического путча", узаконила себя своего рода негласная
цензура, куда более строгая и всеохватывающая, нежели прежняя,
государственная. Настоящее табу, если хотите, нарушать которое опасно для
всех -- от научного сотрудника до президента. Люди, причисленные к лику
"патриотических" святых, пусть даже это
26
оголтелые антисемиты, как покойный Лев Гумилев,-- вне критики. Надо
быть безумцем, чтобы посметь их тронуть. В этой странной истории мне
почудился симптом чего-то куда более зловещего, чем даже в панических
предчувствиях собеседников м-ра Бродского. Перейден какой-то психологический
порог, которого в нормальном обществе порядочные люди не переступают.
Подорвавшись на минном поле веймарского перехода, интеллигенция раскололась.
Рушатся старые дружбы, распадаются старые кланы, люди одного и того же круга
становятся чужими друг другу, а иногда и смертельными врагами. Утрачена
общая почва для спора, нет больше общего языка, общих ценностей, нет
общепризнанных авторитетов.
Когда я в первый раз у стен Кремля увидел разъяренные толпы противников
и сторонников Ельцина, готовых растерзать друг друга, мне вспомнились
безумные осады клиник в Америке, организованные активистами "Операции
Спасение". То же безрассудство, тот же запредельный экстремизм. Разница лишь
в том, что в Америке эта психологическая гражданская война между
противниками и сторонниками абортов локальна, а в России охватила она весь
народ -- снизу доверху. Спикер парламента публично проклинает
государственное телевидение как "геббельсовскую пропаганду". Пресс-секретарь
президента так же публично обзывает парламент "инквизицией". Депутат Андрей
Захаров, вовсе без намерений рассмешить аудиторию, так описывает свои
парламентские впечатления: "Коллеги говорят, что при голосовании они
руководствуются единственным критерием -- если предложение вносится
президентом, надо обязательно нажимать кнопку "против". Смысл предложения
значения не имеет". Оппоненты обвиняют друг друга в убийстве нации,
призывают "арестовать", "интернировать", даже "повесить" противников. Так
выглядит вблизи психологическая война.
Нет, реваншистская оппозиция пока еще слишком слаба политически, чтобы
претендовать на власть. Но она уже диктует вполне свободным как будто бы
Психологическая война, развязанная в России непримиримой оппозицией,
страшнее всех ее политических демаршей, страшнее даже октябрьской стрельбы.
И тем опаснее она, что, в отличие от инфляции или падения производства, не
бросается в глаза. Она -- самый грозный симптом веймаризации России.
Трагический опыт первой половины столетия сводится к простой формуле:
если никто не несет ответственности за психологическую войну в имперской
державе в переходную эпоху, имперский реванш начинает и выигрывает.
Ответственности за психологическую войну в сегодняшней России не несет
никто.
7 Веймарская ситуация -- и в этом я вижу одну из самых характерных ее
особенностей -- не имеет решения на внутренней политической арене. В
девяностые годы так же, как в двадцатые. Если мир этого не понимает, то
раньше или позже на смену веймарским политикам, согласным учтиво просить
Запад о помощи, приходят другие лидеры, которые пытаются взять все, что им
нужно, силой. В Японии это был Того, в Германии -- Гитлер, в России явится
ктонибудь вроде Жириновского.
И тогда в одну роковую ночь взлетает на воздух американский военный
флот в Пирл-Харборе. И тогда Европа корчится и гибнет от немыслимого
унижения под сапогами новых властителей, несущих ей новое средневековье. А
теперь ко всему добавится еще и ядерный шантаж, И все мечты о мире и
процветании пойдут прахом. За неспособность своевременно сделать верный
выбор Западу придется платить. Не деньгами, не политическими усилиями и
интеллектуальной мобилизацией, но десятками миллионов молодых жизней.
Вот чем грозит миру веймарская ситуация в России. Посвятив без малого
четверть века изучению того, как зарождался и становился на ноги русский
фашизм, я вижу в нем точно такую же бомбу замедленного действия, какая
взорвалась в веймарской Германии. И точно так, как 70 лет назад, ведет себя
по отношению к этой бомбе Запад, и прежде всего -- американское
правительство, повторяющее все ошибки своей предвоенной политики и полностью
игнорирующее уроки собственного послевоенного триумфа. Вместо того, чтоб
выработать стратегию демократической трансформации России и найти способы
воплотить ее в жизнь в новых условиях, оно беспомощно наблюдает за
логическим ходом еще одного
16
веймарского эксперимента. Вместо того, чтоб выступить гарантом
нейтрализации реваншизма, обезвредив таким образом бомбу, оно ограничивает
себя "помощью" неэффективному правительству, уже доказавшему, что
самостоятельно предотвратить собственную гибель оно не может.
Кто спорит, моя веймарская метафора может оказаться не более, чем
метафорой. И построенная мною историческая модель крушения демократии во
всех сопоставимых с Россией имперских державах тоже может быть основана лишь
на простых совпадениях. Но что если нет? Если бомба и вправду лишь ждет
своего часа, чтобы перевернуть вверх тормашками всю нашу и наших детей
жизнь?
8
Мои ученые занятия постепенно привели меня к выводу о необходимости
срочных практических действий. К началу 1990 года у меня сложился проект, с
которым я приехал в Россию и был принят Бори- сом Ельциным -- тогда еще
Председателем Верховного Совета Российской Федерации.
Вот проект вкратце. Создается международный штаб переходною периода.
Этот штаб координирует усилия мирового сообщества по российской
модернизации, представляя лобби российских реформ на Западе и Востоке.
Влиятельность, дееспособность и безусловная авторитетность такого лобби
обеспечивается включением в него ряда политиков мирового класса, оставшихся
без дела, достойного их масштаба. Для наших целей их достаточно: Я. Накасонэ
в Японии, М. Тэтчер в Англии, Р. Макнамара, Д. Рокфеллер, С. Вэнс в Америке,
В. Жискар д'Эстен во Франции, В. Брандт в Германии, П. Трюдо в Канаде.
Рычаги, на которые могут нажать эти люди в своих странах, никому в Москве
заведомо не доступны да, скорее всего, и не известны. Первоначально
предполагалось создать и российское ядро будущего штаба, включив в него
людей авторитетных и незапачканных.
Первой акцией такого штаба, согласно моему проекту, должен был стать
товарный щит реформы -- но о нем есть смысл рассказать отдельно. Скажу пока,
что я искренне надеялся: можно избежать величайшего несчастья -- ассоциации
в народном сознании рынка с тотальным обнищанием.
Борису Николаевичу идея понравилась чрезвычайно. Он тотчас
распорядился, чтобы все ресурсы ВС были мобилизованы для ее реализации -- от
его имени. Немедленно были составлены и подписаны два документа, которые мне
хотелось бы не просто процитировать, но и воспроизвести дословно -- ради
полной достоверности.
Первый был напечатан на бланке Комитета по международным делам и
внешнеэкономическим связям Верховного Совета РСФСР. Текст его гласил: "21
декабря 1990 года профессор Нью-йоркского университета Александр Янов был
принят Председателем Верховного Совета России Б. Н. Ельциным. В ходе беседы
были одобрены предложенные А. Л. Яновым идеи "Неправительственного
Международного Комитета Согласия" и Трехстороннего ЭкономикоПолитиче
17
ского клуба "Россия--Запад--Восток". В результате была достигнута
договоренность о реальной поддержке этих идей Верховным Советом РСФСР".
Подписано: председатель Комитета В. П. Лукин, помощник Председателя ВС
В. В. Илюшин.
Вторым документом был мандат: "Профессор Нью-йоркского университета
Александр Янов уполномочен вести переговоры о формировании зарубежной части
Трехстороннего ЭкономикоПолитического клуба "Россия--Запад--Восток"".
Подписано: Б. Ельцин.
Тогда я был счастлив. Только потом, задним числом, понял, что с самого
начала в столь очевидный вроде бы триумф затесались некоторые неясности,
обрекавшие меня на грядущий бой с тенью. Например, я случайно узнал, что,
когда Б. Н. рассказал о нашем разговоре М. С. Горбачеву, тот его оборвал:
"Ну вот, еще варягов нам тут не хватало!" Но главное: о чем, собственно
предстоит мне "вести переговоры" и куда приглашать "зарубежную часть", если
самого-то штаба покуда не существует?
И все-таки я был полон энтузиазма. Тем более, что с Владимиром
Петровичем Лукиным мы подробно обсудили персональный состав российского
ядра, которому и надлежало -- в соответствии с проектом -- кооптировать в
себя "зарубежную часть". С тем я и от- был, ожидая со дня на день известий
из Москвы, что ядро это создано, все необходимые официальные аксессуары
(помещение, бланки, печать и т. п.) в наличии и приглашения для "зарубежной
части" в работе. Разумеется, я тоже не сидел со своим мандатом сложа руки.
Поскольку президентам получать отказ не пристало, я связался с теми из
возможных кандидатов, с кем мог. Просто чтобы удостовериться: если
соответствующие приглашения, подкрепленные личной просьбой Б. Н. Ельцина,
будут получены, отказа не последует. Реакция на мой осторожный зондаж
оказалась даже лучше, чем я предполагал. Заинтересованно-выжидательная.
Адресаты мои были готовы отнестись к московской инициативе самым серьезным
образом.
А Москва молчала. Месяц, другой, третий. На четвертый я не выдержал
неизвестности, прилетел.
Я подозревал, конечно, что дело с формированием российского ядра идет
почему-то со скрипом. Но то, что я обнаружил, меня ошеломило, поскольку не
обнаружил я ничего. Ни российского ядра. Ни соответствующей конторы для его
формирования. Ни даже воспоминания о том, что "реальная поддержка этих идей
Верховным Советом РСФСР" была мне документально гарантирована всеми высокими
подписями. Причем, никто не чувствовал ни малейшей неловкости по поводу
того, что личное распоряжение главы российского парламента оказалось пустым
звуком.
Я ощутил себя вдруг в фантасмагорическом мире, где и договоры не
договоры, и мандат не мандат, и парламент не парламент, а заурядная
советская контора, и где ничто никого не интересует, кроме повседневной
текучки.
Сейчас я могу говорить об этом более или менее бесстрастно. Но 18
тогда да я терзался жестокими вопросами. Как-то привык я в Америке, что
люди ранга В. П. Лукина слов на ветер не бросают. Они лучше десять раз
откажут, нежели дадут слово, которого не намерены сдерживать. А ведь у меня
была с Лукиным железная договоренность. Не поверь я ему, ввязался бы в
переговоры с людьми, которые время свое ценят превыше всего и пустяками не
занимаются? Почему он завалил такое важное дело? Из лени? От
безответственности? Из-за недостатка сотрудников? Но разве "всех ресурсов
Верховного Совета" могло не хватить для одного проекта? А может, спрашивал я
себя, у него были принципиальные возражения? Может, он просто полагал проект
маниловщиной? Или, пуще того, вообще считал, что спасение утопающих дело рук
самих утопающих и нечего России полагаться на заморских дядей? Даже к такому
"государственническому" принципу отнесся бы я с уважением, хотя скорее был
бы готов встретить его в изоляционистской прессe, нежели в самом сердце
западнического ВС. Но если так, зачем было Лукину во всем со мной
соглашаться и даже уже засучивать рукава?
Короче, я перебрал, кажется, все возможные -- и невозможные -- вопросы.
И ни на один из них не нашел ответа. Из ВС я уходил с чувством, что
российская бюрократия, пусть и демократическая, безнадежна. Куда идти
теперь? К кому стучаться? Я решил обратиться прямо к тем, в ком видел
кандидатов в российское ядро международного штаба. Встретился с Э. А.
Шеварднадзе, Ю. А. Рыжовым, Н. И. Травкиным, Г. А. Явлинским и другими. Все
согласились войти в Совет. Не хватало лишь одного человека -- работающего
лидера, который бы его организовал, а не только отдал в мое распоряжение
свое имя и авторитет. Шеварднадзе и Рыжов отказались возглавить российское
ядро, у них были другие планы. Зато с энтузиазмом согласился на эту роль
Станислав Шаталин. Он заверил меня, что уж на него-то я могу положиться, как
на каменную стену: Coвет станет для него практически второй работой.
Ну вот, вздохнул я с облегчением, нашелся, наконец, ответ на все мои
вопросы. Просто бюрократы в ВС не увидели своей собственной роли в таком
глобальном проекте. А блестящий интеллектуал и вольный стрелок Шаталин ее
тотчас увидел. Хотя бы поэтому я и впрямь могу на него положиться. И снова
вернулся я в Нью-Йорк счастливый.
Дело было в мае. В июне Шаталин мне не позвонил. В июле тоже. Чтобы не
утомлять читателя монотонностью повествования, скажу, не позвонил он мне
вообще. С тяжелым сердцем вернулся я в Москву в октябре, где и выяснил, что
Станислав Сергеевич только что уехал отдыхать во Францию. Нечего и говорить,
что никакого российского ядра и в помине не было и приглашать "зарубежную
часть" по-прежнему было некуда.
Побродил я тогда по магазинам, поглядел на пустые полки и сердитые
очереди -- и сердце у меня сжалось от горького предчувствия. Господи,
подумал я, да чем же они все тут занимаются? Ведь так же и вползут в реформу
-- без всякого прикрытия! И травма от этого безжалостного шока останется
навсегда. И как же взыграет оппозиция, когда цены на молоко и мясо подскочат
вдруг до небес! И как же не
19 мыслимо трудно будет убеждать голодных людей, что она не npaва! Но
самое главное, как просто этой беды избежать... Вернемся, однако, к
Шаталину. Оказывается, Станислав Сергее- вич вовсе не забыл о проекте. Но
узнал я об этом совершенно случайно, возвращаясь из Петербурга в Москву с
французским промышленником Кристианом Мегрелисом.
Услышав про злоключения моей идеи, Мегрелис ахнул. Выясни- лось, что он
прекрасно знает Шаталина и слышал от него все подробности проекта -- и про
международный штаб, и про российское ядро и про Жискар д'Эстена. Мой новый
друг припомнил даже, что, познакомившись с проектом, он воскликнул: "Да я бы
секретарем к тебе пошел, если б ты за такое дело и вправду взялся!"
Только одно смутило нас обоих. Оказалось, что, подробно описы- вая мой
проект, Шаталин забыл упомянуть мое имя. Не значит ли это, что я сам
бессознательно встал поперек своей идеи? Что если б это был проект не Янова,
а Шаталина или, скажем Лукина, все обернулось бы иначе? И не было бы этого
бесконечного боя с тенью? И весь ход реформ оказался бы иным? Кто еще
оставался на российском политическом небосклоне, кого знали бы и тут и там и
кто мог бы потащить такой воз? Собчак. Из-за чудовищной занятости питерского
мэра мне пришлось отправиться с Анатолием Александровичем в Душанбе и даже
принять там участие в трудных переговорах в момент острейшего кризиса.
Собчак согласился на мое предложение возглавить Совет. Правда, он честно
признался, что сам заниматься вплотную этим не сможет, но твердо обещал две
вещи. Во-первых, что найдет опытного администратора, который только
организацией российского ядра Совета и будет занят, во-вторых, что, когда в
Петербург приедет Маргарет Тэтчер, мы встретимся с нею и обсудим проект
втроем. Читатель вправе всерьез усомниться в моих организаторских спо-
собностях: не подводил меня, кажется, только ленивый. Это правда,
организатор из меня никакой. Я теоретик, человек идей. И не следо- вало мне,
наверное, соваться не в свое дело. С другой стороны, посудите сами -- разве
был у меня выбор? Мог ли я послать все эти пустые хлопоты к черту и
вернуться к своим безмятежным академическим занятиям? Да я бы в жизни себе
этого не простил! Тем более, что идея висела в воздухе. Осколки, фрагменты,
кусочки своего проекта встречал я в десятках документов -- от официальных
речей до частных записок. С какой радостью подарил бы я его кому угодно,
если ( только это сдвинуло дело с мертвой точки! Но кто же не знал в России
к тому времени, что предложил его я?
Надо ли говорить, что и Собчак оказался лишь очередным персонажем в
этой трагикомедии утраченных иллюзий? Не только не назначил он
администратора проекта, но даже вычеркнул меня из протокола встречи с
Тэтчер. Под свое отступление Анатолий Александрович, впрочем, попытался
подвести теоретическую базу. Да, конечно, объяснял он мне, ваша метафора о
"веймарской" России интересна. Сходство есть. Но ведь есть и отличия.
Исторические и политические...
Не успел я вернуться в Нью-Йорк в унынии и упадке духа, как Мо- сква
начала бомбардировать меня факсами.
20
От одного Фонда: "Уважаемый г-н Янов! Ваша идея чрезвычайно
актуальна... готовы немедленно оказать вам необходимую поддержку и
содействие... " Подписано: председатель Совета директоров Международного
фонда академик Е. П. Велихов. От другого Фонда: "Уважаемый профессор! Вашу
идею считаем своевременной и правильной... Готовы поддержать ее в
материальном плане...". Подписано: заместитель генерального директора
ассоциации "Интертрейнинг" С. Лакутин.
И, наконец, уже в декабре, от только что созданной Комиссии по
гуманитарной и технической помощи при Президенте РСФСР: Уважаемый Александр
Львович! Зная Вас как видного ученого и общественного деятеля, человека,
принимающего самое живое участие в судьбе России... приглашаем Вас в
кратчайшее время приехать в Москву для обсуждения проблем формирования
общественного неправительственного Совета Комиссии". Подписано: председатель
Комиссии, член Верховного Совета РСФСР В. И. Иконников.
Я примчался, как меня и просили, в кратчайшее время и все-таки опоздал:
к моему приезду Комиссии по гуманитарной и технологической помощи при
президенте РСФСР уже не существовало. За всеми остальными предложениями
ничего реального не обнаружилось тоже.
Где-то в глубине души я все же догадывался, почему тень не
материализуется, видел дно пропасти, отделяющей меня от моих несостоявшихся
партнеров. Если спросить Горбачева, была ли у него четкая стратегия
переходного периода до августа 1991 года, он, если хочет быть честным,
признается, что не было. Если спросить его далее, существует ли такая
стратегия сейчас, он тем более ответит отрицательно. Но если вы его
спросите, могут ли в принципе политики страны, находящейся в состоянии
перехода, самостоятельно, без интеллектуальной помощи мирового сообщества,
создать такую стратегию, --ответ, я уверен, будет положительным. То же, и не
менее уверенно, скажет наверняка и любой из тех, с кем я пытался
сотрудничать.
Если я прав, то вот она -- пропасть. Я-то пытаюсь объяснить, что нет ни
малейшего национального унижения в том, чтобы принять такую помощь от
"варягов". Ведь не случайно не сумели самостоятельно создать стратегию
перехода ни веймарские политики в Германии, ни тайшоистские -- в Японии. На
национальной арене проблема эта просто не имеет решения. Подозреваю, умом
собеседники мои тоже это понимали. Но внутри них что-то сопротивлялось
такому признанию, что-то вставало на дыбы. Вот они и соглашались -- и не
соглашались. И морочили голову -- и мне, и себе...
Остается одно -- писать.
9 Роль, выпавшая мне на долю,-- роль наблюдателя и вместе с тем
непосредственного участника событий, живого, если угодно, моста между
российской и западной демократией, -- и сама по себе внут21
ренне противоречива. А к тому же и воевать приходится на два фронта --
и с российским реваншизмом, и с веймарской политикой Запада. Но что
поделать, если это две стороны одной медали: своей политикой Запад
практически сдает Россию реваншистам. Адресуя эту книгу и российскому, и
американскому читателю, я попадаю еще в одну небезопасную для автора
"вилку". Имею в виду не только плохую совместимость двух литературных
традиций
--западной (ироничной и аналитической) и русской (эмоциональной и
полемической), но и естественную разницу в восприятии обеих предполагаемых
аудиторий. В отличие от американской, русская наизусть знает всех людей, чьи
портреты она здесь найдет, и интересен ей поэтому не столько очерк их
политических нравов, сколько живой спор с их идеями. И не столько
беспристрастный анализ, сколько контраргументы, недостаток которых остро
ощущается в неравной психологической войне, навязанной реваншистами. Ведь в
отличие от западной интеллигенции, пока что, к сожалению, знающей об этой
войне в лучшем случае понаслышке, она и вправду воюет, моя русская
аудитория.
Обмануть эти ожидания я не могу, надеясь, что и американский читатель,
в виде компенсации за все возможные издержки чуждого ему стиля, откроет для
себя новый, неожиданный, тревожный и яркий мир идей и людей.
Материалы, использованные в этой книге, касаются главным образом эпохи
путчей и мятежей -- от 19 августа 1991-го до октября 1993 года. Именно в
этой фазе "горячей войны", зловеще напоминавшей аналогичный эпизод в истории
веймарской Германии -- от марта 1920-го до ноября 1923-го, -- все обнажилось
предельно: не только страсти оппозиции, называющей себя непримиримой, но и
ее цели. Поэтому и рассматриваю я эпоху путчей и мятежей как самую важную в
процессе веймаризации имперской державы. Она говорит нам о сущности этого
процесса и о его конечном исходе несопоставимо больше, нежели сменившая ее
фаза мнимой стабилизации.
Если бы в 1930-м кто-нибудь попытался предсказать, чем разрешится
германский кризис, короткая фаза "горячей войны" 1920--1923 гг. ответила бы
на его вопросы куда более внятно, нежели все долгие и
двусмысленные годы последующей "стабилизации". Эпоха путчей и мятежей
-- именно она оказалась предвестием и черновой репетицией катастрофы. То же
самое, боюсь, может быть верно и в отношении "веймарской" России -- в
случае, если (не устану повторять) сегодняшняя американская политика не
будет радикально реформирована, покуда есть еще для этого время.
И пусть никого не обманывает кажущаяся незначительность,
мизерабельность вождей этой "горячей войны". Их нужно знать в лицо, знать их
идеи и характеры, их силу и слабости. Не надо над ними шутить. У кого-то из
них есть реальный шанс стать хозяином пост-ельцинской России.
Кто-нибудь из моих читателей, возможно, помнит полустолетней давности
книгу "Третий рейх в лицах". Может быть, даже помнит автора. Я забыл. Вообще
единственное, что осталось в памяти от этой кни
22
ги -- отчаянное разочарование: так запоздали ее открытия... Дорога ведь
ложка к обеду. Книга была нужна не постфактум, но задолго до того, как
Третий рейх появился на свет. Кто знает, если б мир заранее разглядел эти
лица и эти идеи -- он, быть может, и не позволил бы родиться такому
чудовищу.
Благодаря странному капризу истории у нас есть сейчас возможсть
познакомиться с лицами -- и идеями -- следующего "Третьего Рейха" (или
точнее, Третьего Рима, как гордо величают свою мечту российские реваншисты),
не дожидаясь его превращения в кровавую историческую реальность.
Я искренне надеюсь, что я ошибаюсь. Как странно -- исследовать боится
оказаться прав. Но я боюсь. И тем больше у меня для этого оснований, что --
на свою беду и вопреки всем профессиональным "скептикам -- прав я уже
однажды оказался...
Предрасположение человека к справедливости
делает демократию возможной, но его же предрасположение к
несправедливости делает
ее необходимой. Рейнольд Нибур
Глава первая
Психологическая война Странная история случилась со мною в Москве, в
июне 1993-го. Как было уже упомянуто, я давно работаю над серией
политических портретов виднейших вождей и идеологов реваншистской оппозиции.
Со многими из них я встречался и спорил, других знаю лишь по публикациям.
Некоторые очерки были напечатаны в Америке и в России. Один из них,
посвященный покойному историку и этнографу Л. Н. Гумилеву, высоко чтимому
сейчас в "патриотических" кругах, появился в довольно камерном московском
журнале "Свободная мысль". Вскоре затем группа "патриотических"
интеллектуалов отчитала меня с российского телеэкрана за "оскорбление
национальной святыни". Чтобы не вступать в пустую перебранку, я решил
побеседовать о теориях Гумилева с крупными специалистами, его коллегами, и
опубликовать нашу беседу в популярном издании. Стал искать собеседников. И
представьте -- не нашел. Евреи отказались потому, что они евреи, и им,
объяснили мне, не подобает в сегодняшней Москве даже просто смотреть в
сторону "русской идеи", не то что обсуждать (можете вы, читатель,
представить себе ситуацию, при которой сэр Исайя Берлин отказался бы
участвовать в дискуссии о Льве Толстом или Артур Шлезингер -- о Джоне
Кеннеди только из-за своего, скажем так, неадекватного этнического
происхождения?) Но дальше выяснилось, что от разговоров на эту взрывоопасную
тему дружно уклоняются и русские -- все, кого я пытался на это подвигнуть.
Не дай Бог, и их запишут в "оскорбители". А у них, извините, семья, дети...
Одна знакомая, очень хорошо осведомленная московская дама, так этот мой
конфуз откомментировала:
-- А я сама их боюсь. И мало кто в Москве свободен сегодня от страха
перед ними. Уже сейчас, не дожидаясь какого-нибудь там
"военно-националистического путча", узаконила себя своего рода негласная
цензура, куда более строгая и всеохватывающая, нежели прежняя,
государственная. Настоящее табу, если хотите, нарушать которое опасно для
всех -- от научного сотрудника до президента. Люди, причисленные к лику
"патриотических" святых, пусть даже это
26
оголтелые антисемиты, как покойный Лев Гумилев,-- вне критики. Надо
быть безумцем, чтобы посметь их тронуть. В этой странной истории мне
почудился симптом чего-то куда более зловещего, чем даже в панических
предчувствиях собеседников м-ра Бродского. Перейден какой-то психологический
порог, которого в нормальном обществе порядочные люди не переступают.
Подорвавшись на минном поле веймарского перехода, интеллигенция раскололась.
Рушатся старые дружбы, распадаются старые кланы, люди одного и того же круга
становятся чужими друг другу, а иногда и смертельными врагами. Утрачена
общая почва для спора, нет больше общего языка, общих ценностей, нет
общепризнанных авторитетов.
Когда я в первый раз у стен Кремля увидел разъяренные толпы противников
и сторонников Ельцина, готовых растерзать друг друга, мне вспомнились
безумные осады клиник в Америке, организованные активистами "Операции
Спасение". То же безрассудство, тот же запредельный экстремизм. Разница лишь
в том, что в Америке эта психологическая гражданская война между
противниками и сторонниками абортов локальна, а в России охватила она весь
народ -- снизу доверху. Спикер парламента публично проклинает
государственное телевидение как "геббельсовскую пропаганду". Пресс-секретарь
президента так же публично обзывает парламент "инквизицией". Депутат Андрей
Захаров, вовсе без намерений рассмешить аудиторию, так описывает свои
парламентские впечатления: "Коллеги говорят, что при голосовании они
руководствуются единственным критерием -- если предложение вносится
президентом, надо обязательно нажимать кнопку "против". Смысл предложения
значения не имеет". Оппоненты обвиняют друг друга в убийстве нации,
призывают "арестовать", "интернировать", даже "повесить" противников. Так
выглядит вблизи психологическая война.
Нет, реваншистская оппозиция пока еще слишком слаба политически, чтобы
претендовать на власть. Но она уже диктует вполне свободным как будто бы