Страница:
190
Глава восьмая
Персональная война профессора Шафаревича
Я видел Игоря Ростиславовича Шафаревича только по телевизору. Он не
захотел встретиться со мной -- поговорить о будущем России. Проханов
согласился. И Кургинян тоже. Даже Сергей Бабурин не уклонился от встречи.
Даже Зюганов. Даже Жириновский. Только Шафаревич отказался.
Я не знаю, почему. Может быть, я воплощаю для него все, что ненавидит
он в этом мире: нонконформизм, евреев, Америку, Запад. В конце концов это
тот самый Шафаревич, который, как помнит читатель, объявил Америку
"цивилизацией, стремящейся превратить весь мир -- и материальный и духовный
-- в пустыню"1. И все-таки я думаю, что отказался он встретиться со мною
совсем по другой причине. Он простонапросто испугался. Наша беседа должна
была записываться на пленку, и было заранее ясно, что это будет не интервью,
а диалог. Интеллектуальный турнир, если угодно, который можно и проиграть.
Отступить перед аргументами и логикой оппонента. Вот почему мне кажется, что
Шафаревич струсил.
Рыцарь со страхом
Московские либералы, наверное, не согласятся со мной. Им представляется
он человеком, полным ненависти, жестким, несентиментальным, аскетическим,
претендующим на роль пророка. Набор качеств не располагающий, но создающий
впечатление большой внутренней силы. А сила, как привычно нам думать, не
вяжется с трусостью. Что ж, оставим пока вопрос открытым. Начнем, как
положено, с портрета. Насколько я могу судить, прочтя не только всего
Шафаревича, но и, кажется, все о Шафаревиче, самое точное описание
принадлежит перу Григория Бакланова: "Важно было не столько то, что он
говорил, сколько, как он это говорил -- его лицо в этот момент. Это было
лицо человека, больного ненавистью; она сжигала его; она излучалась с
экрана. Бледный, иска
191
женный, пиджак перекошен, сполз с одного плеча; ненависть была такова,
что даже взгляд его временами казался безумен"2. Этот зрительный образ точно
соответствует сути характера. Шафаревич действительно ненавидит демократию и
евреев или евреев и демократию -- не знаю даже, в каком порядке. И это вовсе
не та рассудочная, скорее даже умозрительная эмоция, которая обычно
окрашивает отношение политика к своим противникам. Нет, это истинная,
глубинная и личная страсть. Поэтому я и называю главное дело его нынешней
жизни персональной войной. Впрочем, ненавистью сейчас никого в России не
удивишь. Все уличные демагоги только ею и живы. Однако в наброске Бакланова
представлена лишь одна грань этого сложного и противоречивого характера,
Человек, сказавший однажды, что не мог бы спокойно умереть, не
произнеся "боязливо умалчиваемые слова" о роли евреев в России, едва ли
руководствовался одной только ненавистью. Он, очевидно, видел себя
бесстрашным рыцарем, пробуждающим в минуту опасности своих не ко времени
задремавших братьев. То есть вся история могла бы пойти по другой колее,
если бы не этот рыцарь! Такое повышенное внимание к себе, такая
преувеличенная самооценка говорят об огромном, болезненном честолюбии.
Теперь о некоторых его поступках, способных любого поставить в тупик.
В брежневские годы Шафаревич был диссидентом. Стало быть, состоял в
конфронтации с КГБ. Но в то же самое время он писал свою "Русофобию" и в
этом страстном политическом памфлете заклеймил сам феномен диссидентства,
назвал всех инакомыслящих "антинародом", а их взгляды, -- "нигилистической
идеологией"3. Вот так: участвовал в сопротивлении старому режиму и
одновременно вел себя, как его верный слуга. Бросал вызов КГБ, при том что
обосновывал и оправдывал его работу, да так талантливо, так ярко -- куда с
ним было тягаться косноязычным полицейским идеологам! Кому еще из
диссидентов такой компетентный свидетель, как генерал Стерлигов, мог бы
сказать то, что с уничтожающей откровенностью написал в открытом письме
Шафаревичу: "Я никогда не слышал, чтобы вы представляли какой-либо
специфический интерес для КГБ"4?
Эпизод второй. Широко было известно, что Шафаревич с гордостью носит
звание почетного члена Американской академии наук и никогда не забывает
подписываться ни одним из иностранных титулов. И вдруг в феврале 1993 г. он
разражается вызывающей речью об изначальной греховности американской
цивилизации.
Для неосведомленных это была неразрешимая загадка. Но никаких
сверхсложных явлений, типа раздвоения личности, за нею не стояло. Просто за
полгода до этого 450 американских математиков, включая четырнадцать его
коллег по национальной академии наук США, открыто высказали ему резкое
осуждение: "Написанное вами может быть использовано для интеллектуального
обоснования идеологии ненависти, приведшей в прошлом и способной привести в
будущем к массовым убийствам"5.
192
Совершенно не понимая, к сожалению, того, что на самом деле в России
происходит и что собою представляет Шафаревич, но меряя его по себе, эти
благородные, но очень наивные люди призывали его "пересмотреть свои взгляды
и публично отречься от своей антисемитской позиции, которая способна только
повредить улучшившимся в последнее время связям Востока и Запада"6. Нашли,
чем пугать! "Да для него улучшившиеся связи Востока и Запада -- нож острый,
как это не понять?
-- иронизировал Бакланов. -- Россия под колпаком, санитарным кордоном
отделенная от мира -- вот его идеал"7. И все-таки он помалкивал, держал свои
взгляды при себе, пока его престиж на Западе был высок. И только поняв, что
репутация подорвана и терять ему в Америке больше нечего, этот рыцарь
поднял, наконец, забрало.
Эти штрихи, как и все его поведение с той поры, как он занялся
политикой, приоткрывают главную психологическую пружину его характера. Так
же, как ненавистный ему марксизм, она триедина, и образуют ее: честолюбие,
ненависть и трусость.
Однако, ярче всего характер Шафаревича проявляется даже не в поступках,
а в его письме, и тут действительно уходит на второй план, что он хочет
сказать. Как он это говорит -- вот что дает ключ к пониманию.
"Малый народ"
Поставьте себя, читатель, на минуту на место Шафаревича. Вы крупный,
уважаемый ученый -- и в то же время яростный антисемит. При этом вы
дьявольски честолюбивы. Вас так и подмывает вознестись над всеми, и лучшее,
что есть для этого в запасе -- это антисемитизм. Стать первым в Москве, кто
объявит борьбу с евреями "основной задачей русской мысли"8, сорвет все и
всяческие маски, возглавит, поведет за собой -- на меньшее вы не согласны.
Но вы же еще и ученый и значит -- интеллигент высочайшей пробы, а потому
никак не можете нарушить стародавнее табу вашего сословия, для которого быть
антисемитом -- величайший позор. К тому же вы знаете, что и мир вас за это
не похвалит. Как вышли бы вы из этого сложного положения? Скорее всего, я
думаю, -- нашли бы тот же выход, что и профессор Шафаревич.
Прежде всего, вы постарались бы принять такой вид, будто ваши личные
чувства и амбиции решительно не при чем, а вас, наоборот, занимают самые
высокие и вполне абстрактные проблемы мироздания. Вы холодны, трезвы и
исключительно беспристрастны. И с этой позиции самыми широкими мазками стали
бы набрасывать экспозицию так, чтобы интересующий вас предмет совершенно в
ней затерялся. То есть вступление в тему наверняка оказалось бы у вас таким
же академически фундаментальным и отстраненным, как у Шафаревича в его
"Русофобии". Есть в каждой стране БОЛЬШОЙ народ, и есть внутри каждого из
них подрывной элемент, "определенная груп
193
па или слой, имеющий тенденцию к духовной самоизоляции и
противопоставлению себя БОЛЬШОМУ народу9. И только легким штрихом расставите
акценты, намекнете, на чьей стороне должен почувствовать себя читатель.
Очень хорошо, если вам удастся подобрать для этого опасного феномена
какой-нибудь оскорбительный термин, вроде "малого народа", придуманного
Шафаревичем.
После такого начала можно смело приступать к главному. Высказать
наконец-то свою ненависть к этому носителю "нигилистической идеологии",
который стремится к "ОКОНЧАТЕЛЬНОМУ РАЗРУШЕНИЮ РЕЛИГИОЗНЫХ И НАЦИОНАЛЬНЫХ
ОСНОВ ЖИЗНИ10 (выписывая всю эту брань заглавными буквами, вы сможете как бы
озвучить письменную речь, окрасить ее патетическими интонациями).
Но следить за собой вам все равно, конечно, придется. Вводить в этот
ученый контекст евреев вы будете очень осторожно, обиняком и с оговорками,
всячески показывая, что они для вас -- не более чем частный случай: "Это
может быть религиозная группа (в Англии -- пуритане), социальная (во Франции
-- третье сословие), национальная (определенное течение еврейского
национализма -- у нас)"11.И уж тем более не позволите себе завопить, подобно
уличным антисемитам, что "евреи захватили руководящие структуры после 1917
года и устроили тотальный расовый геноцид русскому народу"12. Или
уподобиться черносотенному поэту Виктору Сорокину, писавшему накануне путча
в августовском номере "Молодой гвардии": "Иудино ползучее уродство, я
ненавижу вас как смерть свою"13. Или Александру Баркашову с его хорошим
отношением к Адольфу Алоизовичу Гитлеру14. Им это можно, им терять нечего. А
вам нельзя.
В отличие от этого настоящего "коричневого" рыцарства, вы, как и
Шафаревич, будете избегать обобщений и всячески подчеркивать, что говорите
лишь об "определенном течении еврейского национализма". Будете утверждать и
тут же забирать назад это утверждение: "Хотя именно из националистически
настроенных евреев состоит то центральное ядро, вокруг которого
кристаллизуется этот слой" и "хотя их роль можно сравнить с ролью фермента,
ускоряющего и направляющего процесс формирования "малого народа"... сама
категория "малого народа" шире: он существовал бы и без этого влияния"15.
Будете стараться говорить как можно более невнятно, чтобы ваши намеки не так
бросались в глаза. Понятно ведь, что "националистически настроенные евреи"
меньше всего были причастны к судьбам России. Единственное, чего они
добивались
-- возможности уехать. И уехали, едва приоткрылась перед ними дверь.
Как же мог вокруг них кристаллизоваться "малый народ"? Какие основы
российской жизни могли они разрушить и, главное, как?
Думаю, что проделав всю эту мыслительную операцию, вы бы без труда
поняли, почему "Русофобия" написана так, как она написана. Рыцарство
рыцарством, но и себе Шафаревич тоже не враг.
194
Но одновременно вы убедились бы и в том, что гарантий этот метод
никаких не дает. Шафаревичу, по крайней мере, не удалось явить себя Георгием
Победоносцом, поражающим Змия, и сохранить при этом престиж вкупе с
репутацией. Ни изобретательность, ни аккуратность ему не помогли. Да и как
было не разобраться, что по смыслу сказанного он полностью совпадает с
уличными демагогами и поэтом Сорокиным? Так, может, лучше было бы ему не
городить огород, а высказаться в открытую? Хуже для репутации все равно бы
не было. Но зато явных, очень огорчительных для человека с математическим
мышлением конфузов удалось бы избежать.
Начал за упокой, а вышло -- во здравие Чтобы спрятать уши в широком
историческом
контексте, Шафаревич постарался, как мы уже видели, создать для
ненавистных евреев компанию. В нее он включил и литературных вождей
французского "малого народа", просветителей XVIII века. Их роль как "агентов
разрушения", подобных евреям в современной России, заключалась, по
Шафаревичу, в том, что именно из их среды вышел "необходимый для переворота
тип человека, которому было враждебно и отвратительно то, что составляло
корни нации, ее духовный костяк: католическая вера, дворянская честь,
верность королю, гордость своей историей, привязанность к особенностям и
привилегиям родной провинции, своего сословия или гильдии"16.
Вывод может быть только один: ужасно, что эти нечестивцы подорвали
духовную основу средневековых ценностей, на которых держался старый режим, и
в результате помогли революции с ним покончить. Интересно бы спросить
современных французов: согласны ли они, что 200 лет назад были разрушены
основы жизни Франции, притом, окончательно? Клянут ли они Вольтера и Дидро,
как Шафаревич клянет евреев? И желает ли кто-нибудь из них, кроме разве что
"новых правых", вернуться к утраченным ценностям средневековья?
Но еще интереснее то, что получается в итоге. Если принять все
предпосылки Шафаревича и согласиться, что евреи, подобно пуританам и
просветителям, являются в России центральным ядром "малого народа", то стоит
ли так переживать? Наоборот, радоваться нужно, что и в России есть слой,
подобный пуританам в Англии и Америке и просветителям во Франции. Глядишь --
и поможет это ей обрести такое же великое будущее.
Вот почему и говорю я, что дурную службу сослужил Шафаревичу
исторический контекст. Он хотел спеть российским евреям за упокой, а вышло,
что спел во здравие.
Уж не из-за этих ли своих промашек отказался встречаться со мною Игорь
Ростиславович? Сам он их увидел или ему на них указали, я не знаю. Но во
втором своем, не менее знаменитом трактате постарался их убрать.
195
"Малый народ на мировой арене" "Два пути к одному обрыву" -- это о
роковой роли, которую сыграли бесчинства "малого народа" в мировой истории.
Да, оказывается, этот "нигилистический слой" вовсе не ограничился
окончательным разрушением основ жизни Англии и Франции и вообще
средневековой ("космоцентрической", по Шафаревичу) цивилизации. Он еще
создал вдобавок "технологическонигилистическую утопию"17, заведшую в ловушку
весь мир. И Россию, конечно, тоже.
В самом деле, -- спрашивает Шафаревич, -- что такое сталинизм
("командная система"), как не обратная сторона, не инобытие либеральной
демократии? И разве они не "два варианта, два пути реализации одной
сциентистски-техницистской утопии"?18 Разве не ведут они, несмотря на
"различие в методах" к "одной социально-экологической катастрофе и даже
помогают в этом друг другу"?19
Вот как выглядит реализация этой жуткой утопии на практике. "Труд все
более удаляется от своей цели, то есть смысла... Человек зависит не от себя,
а от какой-то внешней силы. Воду он приносит не из колодца... Он
согревается, не топя печку... Он рождается не дома, а в больнице и умирает в
больнице, где его не провожают священник и близкие. Личные отношения учитель
-- ученик или врач -- пациент растворяются в многолюдных школах и
громадных больницах. Даже пространство исчезает из жизни: чтобы добраться из
Москвы в Ленинград или в Нью-Йорк, нужно затратить примерно однинаковое
время"20. Оригинальный ход -- приписать козням "малого народа" (в его
пуританской ипостаси) все, что произошло в мире со времени его
возникновения, включая развитие науки, отчуждение труда и даже канализацию.
Всякому видно, что такое общество, в отличие от родимого
"космоцентрического", ненормально, носит "болезненный характер"21. И дело
тут не только в том, что "этот вариант в целом утопичен". В истории вообще
"бывают линии развития, кончающиеся неудачей"22. Тупики. Вот куда в конечном
счете завел человечество "малый народ", бессмысленно разрушив светлый
"космоцентрический" мир средневековья. Но как раз тут включается третья
составляющая профессорского характера. Игорь Ростиславович дает обратный
ход. Он снова оговаривается. Нет, он вовсе не хотел сказать, что
"космоцентрическая" цивилизация была идеальна. У нее тоже были свои
недостатки: "На другой чаше весов лежали тяжелая, изнуряющая физическая
работа, неуверенность в завтрашнем дне, частый голод, громадная смертность
-- особенно детская. Почти каждому взрослому приходилось пережить смерть
своего ребенка"23. Признает Шафаревич и то, что "рост человечества с
нескольких миллионов до пяти миллиардов -- это объективный факт. Ни
охотничья, ни земледельческая цивилизация не смогли бы прокормить такое
населе
196
ние, потребовались бы какие-то драконовские меры, вроде массового
убийства детей"24.
Самое бы время включить в этот перечень, что любезная сердцу профессора
"космоцентрическая" цивилизация была еще и мощной опорой тирании и, стало
быть, кладбищем человеческой свободы. Но наш герой не станет обращать
внимание на такие пустяки. Как и для Проханова или Жириновского, проблемы
свободы -- центральной в истории европейской мысли -- для него просто не
существует. Да и не в его интересах долго задерживаться на несовершенствах
светлого идеала.
Но, строго говоря, нет и особой нужды в добавлениях. Даже от тех
особенностей "космоцентрической" цивилизации, которые он за ней признает,
леденеет сердце.
Да если собрать воедино все изъяны и грехи Нового времени, неужели их
не перевесит хотя бы одно единственное его завоевание -- рост
продолжительности жизни? И если вправду считать, что человечество получило
это величайшее из благ благодаря "малому народу", то какого же помятника он
заслуживает?
Нет, положительно не везет Шафаревичу с историей. Пытаясь устранить
противоречия, он увязает в них еще глубже.
Гипноз, гипноз... Чем подробнее знакомство с концепцией Шафаревича, тем
кажется непостижимей: как все-таки "малому народу" удается одолеть Большой?
Мало того, что он, Большой, по определению многочисленнее, он и по составу
должен быть не в пример сильнее, ведь то, что принято называть цветом нации,
сосредоточено именно в его рядах, и защищает он не какойнибудь пустяк, а
сами основы своей жизни. Шафаревич и сам начинает с подобной посылки:
"Казалось бы, с мыслями можно бороться мыслями же, слову противопоставить
слово. Однако дело обстоит не так просто". А как? Оказывается, влияние
"малого народа" зависит от "фабрикации авторитетов, основывающихся
исключительно на силе гипноза"25. Так и написано: г-и-п-н-о-з-а, и даже
дополнено, чтобы никто не подумал, будто это просто опечатка: "Логика,
факты, мысли в такой ситуации бессильны"26.
В России ясно, что это за авторитеты, достаточно фамилии назвать:
"Пониманию наших потомков будет недоступно влияние Фрейда как ученого, слава
композитора Шенберга, художника Пикассо, писателя Кафки или поэта
Бродского"27. И точно так же триста лет назад пуритане загипнотизировали
англичан и американцев, а чуть позднее Вольтер с компанией загипнотизировали
французов. Так и длится этот кошмарный сон наяву из поколения в поколение,
пуританским проповедям наследуют доктрины Просвещения, им, в свою очередь --
еврейская "технологически-нигилистическая утопия" и фальшивые авторитеты
всяких там Фрейдов и Бродских. А все потому, что некому до сих пор было
СКАЗАТЬ ПРАВДУ и произнести боязливо умалчиваемые слова.
197
Последние дни демократии Бороться с гипнозом трудно не только потому,
что "логика, факты, мысли" против него бессильны. Появившись в XVII
столетии, "малый народ" -- диссиденты, нонконформисты, инакомыслящие --
естественно, захотел закрепиться в истории. Превратиться из еретической
подпольной секты в легитимное политическое движение, продлив себя таким
образом в вечность. И он нашел для этого единственно возможный механизм,
автоматически легализующий любое инакомыслие, усматривающий в диссидентстве
норму, а не ересь.
Так и появилась либеральная многопартийная демократия. Мы уже читали,
какие неисчислимые беды принесла она человечеству. Но теперь этой веревочке
недолго осталось виться. Демократия обречена.
Хотите знать, почему? "Давно прошло время, когда западные демократии
были динамичной силой, когда число стран, следовавших по этому пути, росло,
да и другим они навязывали свои принципы. Теперь все наоборот... Сторонники
ее обычно прибегают к аргументу, что как она ни плоха, остальные
[политические системы] еще хуже. Такой аргумент вряд ли сможет вдохновить
кого-либо на защиту этого строя. 200 лет назад так не говорили. Если же
привлечь к сравнению античную демократию, то мы увидим, что она --
недолговечная форма. 200 лет -- это предельный срок ее жизни. Но как раз
столько и существует многопартийная демократия в Западной Европе и в США. По
всем признакам многопартийная западная система -- уходящий общественный
строй... предпринятая 200 лет назад попытка построить свободное общество на
принципах народовластия [оказалась] неудачей"28. Поскольку Шафаревич
обращается к неискушенному российскому читателю, в первую очередь к
молодежи, которая делает лишь начальные робкие шаги на поприще этого
"уходящего строя" и которую так еще легко запутать и запугать, придется нам
сейчас, пусть вкратце, сопоставить сказанное с реальными фактами. Никто не
может знать будущего, но настоящее все-таки знать необходимо.
Тезис первый: число демократических стран больше не растет.
Но если в 1790 г. в мире было три либеральнодемократических
государства, а в 1900-м -- тринадцать, то в 1990-м их было шестьдесят одно,
не считая России и Украины. Только между 1975 и 1991 гг., т.е. за время,
отделяющее первую редакцию "Русофобии" от второй, число демократических
государств в мире удвоилось.
Тезис второй: демократия -- уходящий общественный строй. Но если в
конце XVIII века демократия была феноменом маргинальным, а в конце XIX --
европейским, то в конце XX стала всемирным. Она представлена на всех
континентах, включая Африку, не говоря уже об Азии. Если так выглядит
уходящий общественный строй, то как должен выглядеть строй наступающий?
198
Тезис третий: со времен античности известно, что предельный срок жизни
демократии -- 200 лет. Корректно ли, однако, "привлекать к сравнению"
античную демократию? В основе современной демократии, в отличие от античной,
лежит принцип либерализма, т.е. фундаментальных прав человека, естественных
и не отчуждаемых -- ни указами правительства, ни голосованием большинства. В
древних Афинах можно было приговорить к смерти Сократа, из них можно было
изгнать Аристида -- за то, что эти люди воспользовались своим правом свободы
слова. В современном обществе это невозможно. В античном мире не
существовало национального демократического государства, только
города-государства, и ему, следовательно, неизвестен был принцип
представительного правления, на котором основана современная демократия.
Можно ли сравнить, скажем, индейскую пирогу с современной субмариной? Можно,
наверное: обе --средства передвижения в водной стихии. Но правомерно ли
будет заключение, что принципы их устройства и тем более продолжительность
их жизни одинаковы?
Читатель, разумеется, уже давно понял, как может подвести профессора
формула его характера: ненависть, умноженная на честолюбие и деленная на
трусость. Но так подставиться...
Урок новейшей истории Почему, интересно, когда дело доходит до
демократии, Игорь Ростиславович изменяет своей привычной манере? Мы же
помним, как, рассуждая о евреях или о "нигилистической" цивилизации, он
бросал вызов и тотчас бил отбой, наступал и отступал, говорил и
недоговаривал, бормотал что-то невнятное, темнил. Но тут он тверд, как
скала. Не отступает, не подстилает соломку -- что он, мол, не против
демократии вообще, но отвергает лишь отдельные ее разновидности. Как в
первой, так и во второй редакции "Русофобии" его умозаключения звучат
смертным приговором, не подлежащим ни обжалованию, ни смягчению.
Я не знаю, почему это происходит. Может быть, ненависть его к
демократии так велика, что подавляет даже третью составляющую его характера.
Или он делает особую ставку на этот тезис, думая, что так поднимет свой вес
среди других разработчиков той объединительной идеологии, которой пытаются
они "загипнотизировать" рвущихся к власти реваншистов, и свою ценность в
глазах политических практиков оппозиции?
Но какими бы ни были мотивы, в этом месте его трактата я всегда
мучительно недоумеваю: почему Шафаревич, при его-то любви к историческим
параллелям, не думает о том, что он не первый? Ведь все уже было. Нацистские
профессора в веймарской Германии, формировавшие реваншистскую идеологию для
своих Стерлиговых и Баркашовых, так же утверждали, что западная демократия
отжила свой век. И так же третировали ее как "духовную оккупацию" Запада,
попирающую все то, что "органически выросло в течение
199
веков, все корни духовной жизни нации, ее религию, традиционное
государственное устройство, нравственные принципы и уклад жизни"29. И борьбу
с евреями так же объявляли основной задачей германской национальной мысли. И
они преуспели. Они сумели убедить свой народ в правоте "германской идеи". И
к чему привела их победа? Встала новая "национальная" власть на защиту
"корней духовной жизни нации" и ее "нравственных принципов"? Возблагодарил
их Большой народ за очищение его земли от зловредного "малого народа"? Или с
ужасом и отвращением вспоминает он этих провозвестников "национальной идеи",
принесших ему трагедию террора и войны, а затем и позорную капитуляцию и
настоящую, а не мифическую "духовную", оккупацию?
А в итоге, претерпев все страшные бедствия, которые навлекли на нее эти
профессора, Германия все-таки приняла ту самую западную демократию, которую
они, подобно Шафаревичу, проклинали и объявляли уходящим общественным
строем. Так стоит ли игра свеч?
Глава девятая
"Этногенез" д-ра Гумилева Лев Николаевич Гумилев -- уважаемое в России
Глава восьмая
Персональная война профессора Шафаревича
Я видел Игоря Ростиславовича Шафаревича только по телевизору. Он не
захотел встретиться со мной -- поговорить о будущем России. Проханов
согласился. И Кургинян тоже. Даже Сергей Бабурин не уклонился от встречи.
Даже Зюганов. Даже Жириновский. Только Шафаревич отказался.
Я не знаю, почему. Может быть, я воплощаю для него все, что ненавидит
он в этом мире: нонконформизм, евреев, Америку, Запад. В конце концов это
тот самый Шафаревич, который, как помнит читатель, объявил Америку
"цивилизацией, стремящейся превратить весь мир -- и материальный и духовный
-- в пустыню"1. И все-таки я думаю, что отказался он встретиться со мною
совсем по другой причине. Он простонапросто испугался. Наша беседа должна
была записываться на пленку, и было заранее ясно, что это будет не интервью,
а диалог. Интеллектуальный турнир, если угодно, который можно и проиграть.
Отступить перед аргументами и логикой оппонента. Вот почему мне кажется, что
Шафаревич струсил.
Рыцарь со страхом
Московские либералы, наверное, не согласятся со мной. Им представляется
он человеком, полным ненависти, жестким, несентиментальным, аскетическим,
претендующим на роль пророка. Набор качеств не располагающий, но создающий
впечатление большой внутренней силы. А сила, как привычно нам думать, не
вяжется с трусостью. Что ж, оставим пока вопрос открытым. Начнем, как
положено, с портрета. Насколько я могу судить, прочтя не только всего
Шафаревича, но и, кажется, все о Шафаревиче, самое точное описание
принадлежит перу Григория Бакланова: "Важно было не столько то, что он
говорил, сколько, как он это говорил -- его лицо в этот момент. Это было
лицо человека, больного ненавистью; она сжигала его; она излучалась с
экрана. Бледный, иска
191
женный, пиджак перекошен, сполз с одного плеча; ненависть была такова,
что даже взгляд его временами казался безумен"2. Этот зрительный образ точно
соответствует сути характера. Шафаревич действительно ненавидит демократию и
евреев или евреев и демократию -- не знаю даже, в каком порядке. И это вовсе
не та рассудочная, скорее даже умозрительная эмоция, которая обычно
окрашивает отношение политика к своим противникам. Нет, это истинная,
глубинная и личная страсть. Поэтому я и называю главное дело его нынешней
жизни персональной войной. Впрочем, ненавистью сейчас никого в России не
удивишь. Все уличные демагоги только ею и живы. Однако в наброске Бакланова
представлена лишь одна грань этого сложного и противоречивого характера,
Человек, сказавший однажды, что не мог бы спокойно умереть, не
произнеся "боязливо умалчиваемые слова" о роли евреев в России, едва ли
руководствовался одной только ненавистью. Он, очевидно, видел себя
бесстрашным рыцарем, пробуждающим в минуту опасности своих не ко времени
задремавших братьев. То есть вся история могла бы пойти по другой колее,
если бы не этот рыцарь! Такое повышенное внимание к себе, такая
преувеличенная самооценка говорят об огромном, болезненном честолюбии.
Теперь о некоторых его поступках, способных любого поставить в тупик.
В брежневские годы Шафаревич был диссидентом. Стало быть, состоял в
конфронтации с КГБ. Но в то же самое время он писал свою "Русофобию" и в
этом страстном политическом памфлете заклеймил сам феномен диссидентства,
назвал всех инакомыслящих "антинародом", а их взгляды, -- "нигилистической
идеологией"3. Вот так: участвовал в сопротивлении старому режиму и
одновременно вел себя, как его верный слуга. Бросал вызов КГБ, при том что
обосновывал и оправдывал его работу, да так талантливо, так ярко -- куда с
ним было тягаться косноязычным полицейским идеологам! Кому еще из
диссидентов такой компетентный свидетель, как генерал Стерлигов, мог бы
сказать то, что с уничтожающей откровенностью написал в открытом письме
Шафаревичу: "Я никогда не слышал, чтобы вы представляли какой-либо
специфический интерес для КГБ"4?
Эпизод второй. Широко было известно, что Шафаревич с гордостью носит
звание почетного члена Американской академии наук и никогда не забывает
подписываться ни одним из иностранных титулов. И вдруг в феврале 1993 г. он
разражается вызывающей речью об изначальной греховности американской
цивилизации.
Для неосведомленных это была неразрешимая загадка. Но никаких
сверхсложных явлений, типа раздвоения личности, за нею не стояло. Просто за
полгода до этого 450 американских математиков, включая четырнадцать его
коллег по национальной академии наук США, открыто высказали ему резкое
осуждение: "Написанное вами может быть использовано для интеллектуального
обоснования идеологии ненависти, приведшей в прошлом и способной привести в
будущем к массовым убийствам"5.
192
Совершенно не понимая, к сожалению, того, что на самом деле в России
происходит и что собою представляет Шафаревич, но меряя его по себе, эти
благородные, но очень наивные люди призывали его "пересмотреть свои взгляды
и публично отречься от своей антисемитской позиции, которая способна только
повредить улучшившимся в последнее время связям Востока и Запада"6. Нашли,
чем пугать! "Да для него улучшившиеся связи Востока и Запада -- нож острый,
как это не понять?
-- иронизировал Бакланов. -- Россия под колпаком, санитарным кордоном
отделенная от мира -- вот его идеал"7. И все-таки он помалкивал, держал свои
взгляды при себе, пока его престиж на Западе был высок. И только поняв, что
репутация подорвана и терять ему в Америке больше нечего, этот рыцарь
поднял, наконец, забрало.
Эти штрихи, как и все его поведение с той поры, как он занялся
политикой, приоткрывают главную психологическую пружину его характера. Так
же, как ненавистный ему марксизм, она триедина, и образуют ее: честолюбие,
ненависть и трусость.
Однако, ярче всего характер Шафаревича проявляется даже не в поступках,
а в его письме, и тут действительно уходит на второй план, что он хочет
сказать. Как он это говорит -- вот что дает ключ к пониманию.
"Малый народ"
Поставьте себя, читатель, на минуту на место Шафаревича. Вы крупный,
уважаемый ученый -- и в то же время яростный антисемит. При этом вы
дьявольски честолюбивы. Вас так и подмывает вознестись над всеми, и лучшее,
что есть для этого в запасе -- это антисемитизм. Стать первым в Москве, кто
объявит борьбу с евреями "основной задачей русской мысли"8, сорвет все и
всяческие маски, возглавит, поведет за собой -- на меньшее вы не согласны.
Но вы же еще и ученый и значит -- интеллигент высочайшей пробы, а потому
никак не можете нарушить стародавнее табу вашего сословия, для которого быть
антисемитом -- величайший позор. К тому же вы знаете, что и мир вас за это
не похвалит. Как вышли бы вы из этого сложного положения? Скорее всего, я
думаю, -- нашли бы тот же выход, что и профессор Шафаревич.
Прежде всего, вы постарались бы принять такой вид, будто ваши личные
чувства и амбиции решительно не при чем, а вас, наоборот, занимают самые
высокие и вполне абстрактные проблемы мироздания. Вы холодны, трезвы и
исключительно беспристрастны. И с этой позиции самыми широкими мазками стали
бы набрасывать экспозицию так, чтобы интересующий вас предмет совершенно в
ней затерялся. То есть вступление в тему наверняка оказалось бы у вас таким
же академически фундаментальным и отстраненным, как у Шафаревича в его
"Русофобии". Есть в каждой стране БОЛЬШОЙ народ, и есть внутри каждого из
них подрывной элемент, "определенная груп
193
па или слой, имеющий тенденцию к духовной самоизоляции и
противопоставлению себя БОЛЬШОМУ народу9. И только легким штрихом расставите
акценты, намекнете, на чьей стороне должен почувствовать себя читатель.
Очень хорошо, если вам удастся подобрать для этого опасного феномена
какой-нибудь оскорбительный термин, вроде "малого народа", придуманного
Шафаревичем.
После такого начала можно смело приступать к главному. Высказать
наконец-то свою ненависть к этому носителю "нигилистической идеологии",
который стремится к "ОКОНЧАТЕЛЬНОМУ РАЗРУШЕНИЮ РЕЛИГИОЗНЫХ И НАЦИОНАЛЬНЫХ
ОСНОВ ЖИЗНИ10 (выписывая всю эту брань заглавными буквами, вы сможете как бы
озвучить письменную речь, окрасить ее патетическими интонациями).
Но следить за собой вам все равно, конечно, придется. Вводить в этот
ученый контекст евреев вы будете очень осторожно, обиняком и с оговорками,
всячески показывая, что они для вас -- не более чем частный случай: "Это
может быть религиозная группа (в Англии -- пуритане), социальная (во Франции
-- третье сословие), национальная (определенное течение еврейского
национализма -- у нас)"11.И уж тем более не позволите себе завопить, подобно
уличным антисемитам, что "евреи захватили руководящие структуры после 1917
года и устроили тотальный расовый геноцид русскому народу"12. Или
уподобиться черносотенному поэту Виктору Сорокину, писавшему накануне путча
в августовском номере "Молодой гвардии": "Иудино ползучее уродство, я
ненавижу вас как смерть свою"13. Или Александру Баркашову с его хорошим
отношением к Адольфу Алоизовичу Гитлеру14. Им это можно, им терять нечего. А
вам нельзя.
В отличие от этого настоящего "коричневого" рыцарства, вы, как и
Шафаревич, будете избегать обобщений и всячески подчеркивать, что говорите
лишь об "определенном течении еврейского национализма". Будете утверждать и
тут же забирать назад это утверждение: "Хотя именно из националистически
настроенных евреев состоит то центральное ядро, вокруг которого
кристаллизуется этот слой" и "хотя их роль можно сравнить с ролью фермента,
ускоряющего и направляющего процесс формирования "малого народа"... сама
категория "малого народа" шире: он существовал бы и без этого влияния"15.
Будете стараться говорить как можно более невнятно, чтобы ваши намеки не так
бросались в глаза. Понятно ведь, что "националистически настроенные евреи"
меньше всего были причастны к судьбам России. Единственное, чего они
добивались
-- возможности уехать. И уехали, едва приоткрылась перед ними дверь.
Как же мог вокруг них кристаллизоваться "малый народ"? Какие основы
российской жизни могли они разрушить и, главное, как?
Думаю, что проделав всю эту мыслительную операцию, вы бы без труда
поняли, почему "Русофобия" написана так, как она написана. Рыцарство
рыцарством, но и себе Шафаревич тоже не враг.
194
Но одновременно вы убедились бы и в том, что гарантий этот метод
никаких не дает. Шафаревичу, по крайней мере, не удалось явить себя Георгием
Победоносцом, поражающим Змия, и сохранить при этом престиж вкупе с
репутацией. Ни изобретательность, ни аккуратность ему не помогли. Да и как
было не разобраться, что по смыслу сказанного он полностью совпадает с
уличными демагогами и поэтом Сорокиным? Так, может, лучше было бы ему не
городить огород, а высказаться в открытую? Хуже для репутации все равно бы
не было. Но зато явных, очень огорчительных для человека с математическим
мышлением конфузов удалось бы избежать.
Начал за упокой, а вышло -- во здравие Чтобы спрятать уши в широком
историческом
контексте, Шафаревич постарался, как мы уже видели, создать для
ненавистных евреев компанию. В нее он включил и литературных вождей
французского "малого народа", просветителей XVIII века. Их роль как "агентов
разрушения", подобных евреям в современной России, заключалась, по
Шафаревичу, в том, что именно из их среды вышел "необходимый для переворота
тип человека, которому было враждебно и отвратительно то, что составляло
корни нации, ее духовный костяк: католическая вера, дворянская честь,
верность королю, гордость своей историей, привязанность к особенностям и
привилегиям родной провинции, своего сословия или гильдии"16.
Вывод может быть только один: ужасно, что эти нечестивцы подорвали
духовную основу средневековых ценностей, на которых держался старый режим, и
в результате помогли революции с ним покончить. Интересно бы спросить
современных французов: согласны ли они, что 200 лет назад были разрушены
основы жизни Франции, притом, окончательно? Клянут ли они Вольтера и Дидро,
как Шафаревич клянет евреев? И желает ли кто-нибудь из них, кроме разве что
"новых правых", вернуться к утраченным ценностям средневековья?
Но еще интереснее то, что получается в итоге. Если принять все
предпосылки Шафаревича и согласиться, что евреи, подобно пуританам и
просветителям, являются в России центральным ядром "малого народа", то стоит
ли так переживать? Наоборот, радоваться нужно, что и в России есть слой,
подобный пуританам в Англии и Америке и просветителям во Франции. Глядишь --
и поможет это ей обрести такое же великое будущее.
Вот почему и говорю я, что дурную службу сослужил Шафаревичу
исторический контекст. Он хотел спеть российским евреям за упокой, а вышло,
что спел во здравие.
Уж не из-за этих ли своих промашек отказался встречаться со мною Игорь
Ростиславович? Сам он их увидел или ему на них указали, я не знаю. Но во
втором своем, не менее знаменитом трактате постарался их убрать.
195
"Малый народ на мировой арене" "Два пути к одному обрыву" -- это о
роковой роли, которую сыграли бесчинства "малого народа" в мировой истории.
Да, оказывается, этот "нигилистический слой" вовсе не ограничился
окончательным разрушением основ жизни Англии и Франции и вообще
средневековой ("космоцентрической", по Шафаревичу) цивилизации. Он еще
создал вдобавок "технологическонигилистическую утопию"17, заведшую в ловушку
весь мир. И Россию, конечно, тоже.
В самом деле, -- спрашивает Шафаревич, -- что такое сталинизм
("командная система"), как не обратная сторона, не инобытие либеральной
демократии? И разве они не "два варианта, два пути реализации одной
сциентистски-техницистской утопии"?18 Разве не ведут они, несмотря на
"различие в методах" к "одной социально-экологической катастрофе и даже
помогают в этом друг другу"?19
Вот как выглядит реализация этой жуткой утопии на практике. "Труд все
более удаляется от своей цели, то есть смысла... Человек зависит не от себя,
а от какой-то внешней силы. Воду он приносит не из колодца... Он
согревается, не топя печку... Он рождается не дома, а в больнице и умирает в
больнице, где его не провожают священник и близкие. Личные отношения учитель
-- ученик или врач -- пациент растворяются в многолюдных школах и
громадных больницах. Даже пространство исчезает из жизни: чтобы добраться из
Москвы в Ленинград или в Нью-Йорк, нужно затратить примерно однинаковое
время"20. Оригинальный ход -- приписать козням "малого народа" (в его
пуританской ипостаси) все, что произошло в мире со времени его
возникновения, включая развитие науки, отчуждение труда и даже канализацию.
Всякому видно, что такое общество, в отличие от родимого
"космоцентрического", ненормально, носит "болезненный характер"21. И дело
тут не только в том, что "этот вариант в целом утопичен". В истории вообще
"бывают линии развития, кончающиеся неудачей"22. Тупики. Вот куда в конечном
счете завел человечество "малый народ", бессмысленно разрушив светлый
"космоцентрический" мир средневековья. Но как раз тут включается третья
составляющая профессорского характера. Игорь Ростиславович дает обратный
ход. Он снова оговаривается. Нет, он вовсе не хотел сказать, что
"космоцентрическая" цивилизация была идеальна. У нее тоже были свои
недостатки: "На другой чаше весов лежали тяжелая, изнуряющая физическая
работа, неуверенность в завтрашнем дне, частый голод, громадная смертность
-- особенно детская. Почти каждому взрослому приходилось пережить смерть
своего ребенка"23. Признает Шафаревич и то, что "рост человечества с
нескольких миллионов до пяти миллиардов -- это объективный факт. Ни
охотничья, ни земледельческая цивилизация не смогли бы прокормить такое
населе
196
ние, потребовались бы какие-то драконовские меры, вроде массового
убийства детей"24.
Самое бы время включить в этот перечень, что любезная сердцу профессора
"космоцентрическая" цивилизация была еще и мощной опорой тирании и, стало
быть, кладбищем человеческой свободы. Но наш герой не станет обращать
внимание на такие пустяки. Как и для Проханова или Жириновского, проблемы
свободы -- центральной в истории европейской мысли -- для него просто не
существует. Да и не в его интересах долго задерживаться на несовершенствах
светлого идеала.
Но, строго говоря, нет и особой нужды в добавлениях. Даже от тех
особенностей "космоцентрической" цивилизации, которые он за ней признает,
леденеет сердце.
Да если собрать воедино все изъяны и грехи Нового времени, неужели их
не перевесит хотя бы одно единственное его завоевание -- рост
продолжительности жизни? И если вправду считать, что человечество получило
это величайшее из благ благодаря "малому народу", то какого же помятника он
заслуживает?
Нет, положительно не везет Шафаревичу с историей. Пытаясь устранить
противоречия, он увязает в них еще глубже.
Гипноз, гипноз... Чем подробнее знакомство с концепцией Шафаревича, тем
кажется непостижимей: как все-таки "малому народу" удается одолеть Большой?
Мало того, что он, Большой, по определению многочисленнее, он и по составу
должен быть не в пример сильнее, ведь то, что принято называть цветом нации,
сосредоточено именно в его рядах, и защищает он не какойнибудь пустяк, а
сами основы своей жизни. Шафаревич и сам начинает с подобной посылки:
"Казалось бы, с мыслями можно бороться мыслями же, слову противопоставить
слово. Однако дело обстоит не так просто". А как? Оказывается, влияние
"малого народа" зависит от "фабрикации авторитетов, основывающихся
исключительно на силе гипноза"25. Так и написано: г-и-п-н-о-з-а, и даже
дополнено, чтобы никто не подумал, будто это просто опечатка: "Логика,
факты, мысли в такой ситуации бессильны"26.
В России ясно, что это за авторитеты, достаточно фамилии назвать:
"Пониманию наших потомков будет недоступно влияние Фрейда как ученого, слава
композитора Шенберга, художника Пикассо, писателя Кафки или поэта
Бродского"27. И точно так же триста лет назад пуритане загипнотизировали
англичан и американцев, а чуть позднее Вольтер с компанией загипнотизировали
французов. Так и длится этот кошмарный сон наяву из поколения в поколение,
пуританским проповедям наследуют доктрины Просвещения, им, в свою очередь --
еврейская "технологически-нигилистическая утопия" и фальшивые авторитеты
всяких там Фрейдов и Бродских. А все потому, что некому до сих пор было
СКАЗАТЬ ПРАВДУ и произнести боязливо умалчиваемые слова.
197
Последние дни демократии Бороться с гипнозом трудно не только потому,
что "логика, факты, мысли" против него бессильны. Появившись в XVII
столетии, "малый народ" -- диссиденты, нонконформисты, инакомыслящие --
естественно, захотел закрепиться в истории. Превратиться из еретической
подпольной секты в легитимное политическое движение, продлив себя таким
образом в вечность. И он нашел для этого единственно возможный механизм,
автоматически легализующий любое инакомыслие, усматривающий в диссидентстве
норму, а не ересь.
Так и появилась либеральная многопартийная демократия. Мы уже читали,
какие неисчислимые беды принесла она человечеству. Но теперь этой веревочке
недолго осталось виться. Демократия обречена.
Хотите знать, почему? "Давно прошло время, когда западные демократии
были динамичной силой, когда число стран, следовавших по этому пути, росло,
да и другим они навязывали свои принципы. Теперь все наоборот... Сторонники
ее обычно прибегают к аргументу, что как она ни плоха, остальные
[политические системы] еще хуже. Такой аргумент вряд ли сможет вдохновить
кого-либо на защиту этого строя. 200 лет назад так не говорили. Если же
привлечь к сравнению античную демократию, то мы увидим, что она --
недолговечная форма. 200 лет -- это предельный срок ее жизни. Но как раз
столько и существует многопартийная демократия в Западной Европе и в США. По
всем признакам многопартийная западная система -- уходящий общественный
строй... предпринятая 200 лет назад попытка построить свободное общество на
принципах народовластия [оказалась] неудачей"28. Поскольку Шафаревич
обращается к неискушенному российскому читателю, в первую очередь к
молодежи, которая делает лишь начальные робкие шаги на поприще этого
"уходящего строя" и которую так еще легко запутать и запугать, придется нам
сейчас, пусть вкратце, сопоставить сказанное с реальными фактами. Никто не
может знать будущего, но настоящее все-таки знать необходимо.
Тезис первый: число демократических стран больше не растет.
Но если в 1790 г. в мире было три либеральнодемократических
государства, а в 1900-м -- тринадцать, то в 1990-м их было шестьдесят одно,
не считая России и Украины. Только между 1975 и 1991 гг., т.е. за время,
отделяющее первую редакцию "Русофобии" от второй, число демократических
государств в мире удвоилось.
Тезис второй: демократия -- уходящий общественный строй. Но если в
конце XVIII века демократия была феноменом маргинальным, а в конце XIX --
европейским, то в конце XX стала всемирным. Она представлена на всех
континентах, включая Африку, не говоря уже об Азии. Если так выглядит
уходящий общественный строй, то как должен выглядеть строй наступающий?
198
Тезис третий: со времен античности известно, что предельный срок жизни
демократии -- 200 лет. Корректно ли, однако, "привлекать к сравнению"
античную демократию? В основе современной демократии, в отличие от античной,
лежит принцип либерализма, т.е. фундаментальных прав человека, естественных
и не отчуждаемых -- ни указами правительства, ни голосованием большинства. В
древних Афинах можно было приговорить к смерти Сократа, из них можно было
изгнать Аристида -- за то, что эти люди воспользовались своим правом свободы
слова. В современном обществе это невозможно. В античном мире не
существовало национального демократического государства, только
города-государства, и ему, следовательно, неизвестен был принцип
представительного правления, на котором основана современная демократия.
Можно ли сравнить, скажем, индейскую пирогу с современной субмариной? Можно,
наверное: обе --средства передвижения в водной стихии. Но правомерно ли
будет заключение, что принципы их устройства и тем более продолжительность
их жизни одинаковы?
Читатель, разумеется, уже давно понял, как может подвести профессора
формула его характера: ненависть, умноженная на честолюбие и деленная на
трусость. Но так подставиться...
Урок новейшей истории Почему, интересно, когда дело доходит до
демократии, Игорь Ростиславович изменяет своей привычной манере? Мы же
помним, как, рассуждая о евреях или о "нигилистической" цивилизации, он
бросал вызов и тотчас бил отбой, наступал и отступал, говорил и
недоговаривал, бормотал что-то невнятное, темнил. Но тут он тверд, как
скала. Не отступает, не подстилает соломку -- что он, мол, не против
демократии вообще, но отвергает лишь отдельные ее разновидности. Как в
первой, так и во второй редакции "Русофобии" его умозаключения звучат
смертным приговором, не подлежащим ни обжалованию, ни смягчению.
Я не знаю, почему это происходит. Может быть, ненависть его к
демократии так велика, что подавляет даже третью составляющую его характера.
Или он делает особую ставку на этот тезис, думая, что так поднимет свой вес
среди других разработчиков той объединительной идеологии, которой пытаются
они "загипнотизировать" рвущихся к власти реваншистов, и свою ценность в
глазах политических практиков оппозиции?
Но какими бы ни были мотивы, в этом месте его трактата я всегда
мучительно недоумеваю: почему Шафаревич, при его-то любви к историческим
параллелям, не думает о том, что он не первый? Ведь все уже было. Нацистские
профессора в веймарской Германии, формировавшие реваншистскую идеологию для
своих Стерлиговых и Баркашовых, так же утверждали, что западная демократия
отжила свой век. И так же третировали ее как "духовную оккупацию" Запада,
попирающую все то, что "органически выросло в течение
199
веков, все корни духовной жизни нации, ее религию, традиционное
государственное устройство, нравственные принципы и уклад жизни"29. И борьбу
с евреями так же объявляли основной задачей германской национальной мысли. И
они преуспели. Они сумели убедить свой народ в правоте "германской идеи". И
к чему привела их победа? Встала новая "национальная" власть на защиту
"корней духовной жизни нации" и ее "нравственных принципов"? Возблагодарил
их Большой народ за очищение его земли от зловредного "малого народа"? Или с
ужасом и отвращением вспоминает он этих провозвестников "национальной идеи",
принесших ему трагедию террора и войны, а затем и позорную капитуляцию и
настоящую, а не мифическую "духовную", оккупацию?
А в итоге, претерпев все страшные бедствия, которые навлекли на нее эти
профессора, Германия все-таки приняла ту самую западную демократию, которую
они, подобно Шафаревичу, проклинали и объявляли уходящим общественным
строем. Так стоит ли игра свеч?
Глава девятая
"Этногенез" д-ра Гумилева Лев Николаевич Гумилев -- уважаемое в России