Страница:
слыхал о Юлиусе Эволе или Карле Шмитте, на которых уверенно ссылался в своих
статьях Александр Дугин16. Олег Бакланов и в свободное от работы время не
размышлял о "России как оси истории" или о том, как превратить "стандартную
оппозицию правительству в духовную оппози267
цию современности", к чему призывал Вадим Штепа17. Это интеллектуальное
возвышение тоже было знаком новой эры. Но зато никто из прежних
оппозиционных корифеев в жизни не осмелился бы заявить, как Эдуард Лимонов,
что не только "мы не хотим вашу либерально-демократическую интернациональную
Россию, дверь в которую открыта настежь", но желаем "национальную Россию: от
Ленинграда до Камчатки только русский язык и русские школы. Мы хотим
русифицировать страну национальной революцией"18. Здесь и генералом быть не
надо, чтобы перехватило дыхание. Представляете себе, читатель, какие
кровавые средства потребовались бы в России, с ее двунадесятью языками, чтоб
отнять у татар и башкир, и балкарцев, и черкесов, и якутов -- о чеченцах уж
и не говорю -- их родной язык? А тут еще и Сергей Бабурин предлагает
"вспомнить о русской миссии, о тайном судьбоносном предназначении нашего
народа"19.
Казалось, переменился сам воздух, которым дышит оппозиция. Но при всем
этом кипении интеллектуальных страстей и мистических прозрений и в
парламентскую эру веяло от реваншистской оппозиции чем-то неистребимо
вульгарным и нечистоплотным. И дело было вовсе не в том, что
интеллектуальный слой был недостаточно мощным, чтобы перебить этот дух: он и
не пытался с ним бороться. Эти люди навеки испуганы. Они смертельно боятся
своей "политической базы" и никогда уже, по-видимому, не смогут жить в мире
с самими собой.
Впервые я заметил это в феврале 1992-го, на известной уже читателю
встрече демократических "перебежчиков" с "коричневыми" массами, где
несчастные "жидо-масоны" Виктор Аксючиц и Михаил Астафьев походили не
столько на укротителей "патриотических" львов, сколько на христианских
девственниц, брошенных им на съедение. С тех пор это ощущение странной
жалости преследовало меня всякий раз, когда мне приходилось встречаться с
лидерами оппозиции. Если в квартире или в офисе, где наш диалог записывался
на пленку, появлялись неожиданные посетители, мои собеседники замолкали и
бледнели, словно пойманные за руку в момент преступления.
Помню, как ошеломило меня откровенное признание одного из них, умного
человека и далеко не труса, с которым провели мы много часов, обсуждая
будущее России. Но оказалось, что мне не только нельзя обнародовать его
мысли под его именем, но и сама наша встреча должна быть тайной.
-- Если вы когда-нибудь кому-нибудь расскажете, что я у вас был, я
погиб.
-- Да как же можете вы, -- ахнул я, -- позволить себе зависеть от этой,
по вашим собственным словам, "сволочи"? Он лишь устало пожал плечами.
Как же рассчитывают оппозиционные интеллектуалы справиться с фашистами
в собственных рядах -- в случае, если они, не дай Бог, победят? Как смогут
они руководить будущей Россией, если уже сегодня чувствуют себя крепостными
этой "сволочи", зависят от нее, приспосабливаются к ее образу мышления и
молятся ее богам? И какая в
268
этом случае цена всем их ученым рассуждениям о "русской миссии" и
"пассионарности"?
Все это составляло сложный психологический фон, на котором вызревал
сценарий конституционного переворота -- стержень новой, парламентской
стратегии. Главные вехи этого вызревания мы уже с читателем обсуждали:
февральский Конгресс гражданских и патриотических сил (где впервые
обнаружилась коричневая подкладка красно-белой жилетки оппозиции) --
июньская попытка инаугурации генерала Стерлигова в качестве доморощенного
Муссолини на Русском национальном соборе -- октябрьское фанфарное открытие
Фронта национального спасения.
Все, как видим, шло по учебнику. "Марсианский" 92-й спрессовал сроки,
позволил парламентской оппозиции пройти весь путь раскрутки нового сценария.
От образования коалиции реваншистских фракций ("Российское единство") и
неудачной попытки свалить "оккупационное" правительство Егора Гайдара на VI
съезде в апреле -- через устранение Гайдара на VII съезде в декабре --
прямым ходом к марту 93-го, к IX съезду, к импичменту. Правда, несмотря на
весь обретенный в новой эре политический опыт и выучку, оппозиция слегка еще
путалась в вариантах сценария, в его классических схемах, но главное условие
она выполнила; полностью захватила контроль над парламентом. Впору было
заказывать банкетный зал -- "обмывать" великое торжество.
Все рухнуло 25 апреля. "Оккупационный" послеавгустовский режим получил
на референдуме поддержку большинства избирателей. Элементарный просчет, но
какой! Сценарий, оказалось, был построен на песке. Аналитики оппозиции
ошиблись во всем -- от состояния здоровья президента и политического
искусства его советников до настроения масс. Хамство разгулявшегося
столичного люмпенства они приняли за волю народа.
Подстать чудовищному провалу был шок в рядах оппозиции и паника среди
ее лидеров -- ничуть не слабее той, что последовала за провалом
августовского путча.
Но уже летом 93-го один из аналитиков оппозиции Александр Казинцев, а
за ним и другие, призывали "преодолеть истерические настроения, вызванные
чередой поражений оппозиции, самым крупным из которых был проигрыш
референдума (если Ельцин и не выиграл его, то у нас-то нет никаких оснований
хорохориться -- мы проиграли)"20.
Похороны конституционного сценария
Никто не спорил с тем, что стратегию снова нужно менять. Но как? В
какую сторону двигаться? Идти вперед или возвращаться назад?
Своя же, родная пресса встала как бы в оппозицию к оппозиции. Вдруг
выяснилось, что с самого начала ничего хорошего нельзя было ждать от
парламентских затей и "красно-белых" союзов, которые тяготеющий к Анпилову
журнал "Молодая гвардия" обозвал "лукавыми играми оппозиции". 269
"Сколько у нас было надежд на Союз гражданских и патриотических сил, на
Русский национальный конгресс, на Фронт национального спасения! Но -- увы.
Надежда не оправдалась. Нерешительность, демагогия и соглашательство
оказались присущи всем этим организациям... А нужны ли и впрямь нашей стране
все эти телевизионно-опереточные представления, называемые Съездом народных
депутатов, если пользы от них нет ни на грош, а вреда хоть отбавляй?"21 И
даже дальше пошел этот журнал, направив в сторону парламентской оппозиции
стрелы, обычно приберегаемые для демократов: "Съезд выиграла тайная
агентура... Громко отдекларировав национальное спасение, спасать народ не
стали -- увязли в словоблудии..."22
"День", устами темпераментного Эдуарда Лимонова, страстно звал на
баррикады: "Старые методы оппозиции не годятся. Ясно, что не помогут уже ни
прения в парламенте, ни конгрессы и соборы... мы умрем, без сомнения, если
не поднимемся против всех своих врагов на национальную революцию"23 Эти
эпидемически распространявшиеся настроения суммируют молодые аналитики
Александр Бородай и Григорий Юнин: "Оппозиция, пережившая поражение на VII и
IX съездах, и власть, загнавшая оппозицию в фарватер вечного "реагирования",
отняв у нее инициативу, представляют собой единый, конвергентный,
управляемый политический ландшафт"24. А еще более радикальный Вадим Штепа
добавляет: "Оппозиционеры стали заложниками эрзац-государственности и
эрзац-политики"25. Это было больше чем разочарование в скомпрометировавшей
себя стратегии. Это была пронзительная тоска по утраченной романтике, по
высокой драме революционного действа, вытесненной скучными, усыпляющими
парламентскими препирательствами людей "в жилетках", выдающих себя за
оппозицию. В глазах мятежных аналитиков эта "холодная война" выглядела
вульгарной профанацией святого дела, той "жажды великой Реставрации, ради
которой легко идти на смерть"26. Или, хуже того -- постыдным лицедейством,
коварно отвлекающим массы от нормальной, горячей войны: "Демороссы из
президентских структур и театрально им противостоящая группа их коллег,
вдруг опознавшая себя как "партию Советов", пребывая в единой, управляемой
извне [читай: из-за океана] политической плоскости, вовлечены в искусственно
инсценированное фронтальное соперничество"27. (Ремарка насчет Америки моя,
но ключевые слова в тексте подчеркнули сами авторы). Вместо обещанного
конституционного переворота все эти "телевизионно-опереточные представления"
привели лишь к безнадежному конституционному тупику. Выбраться из него можно
было теперь лишь посредством неконституционных акций. Это неправда, что
сентябрьский демарш Ельцина обрушился на оппозицию, как гром с ясного неба.
Неожиданностью он стал только для западной публики. Оппозиция не только
ожидала его -- она без него задыхалась. Она рвала на себе парламентскую
"жилетку", мечтая об открытой схватке, о горячей войне, о том, что "лозунги
реставрационного движения окажутся... предельными, экстраординарными,
270
кровавыми"28. В воздухе, которым она дышала, запахло грозой задолго до
сентябрьского роспуска парламента.
Но самым очевидным свидетельством внутренней исчерпанности
парламентской эры было даже не это вызывающее поведение оппозиционной
прессы, но действия самих парламентариев. Они растерялись. Их заполошные
призывы к всеобщей забастовке и всероссийскому бойкоту слишком напоминали
стандартные заклинания Анпилова. Сам же Красный Дантон теперь звал народ "к
оружию!"
Ничем, кроме октябрьской трагедии, кончиться это не могло.
Политический пат Посмотрим все же, к какому новому сценарию
авторитарной реставрации могла двинуться оппозиция, считая от весны и лета
93-го? Какой выбор у нее оставался? Прежде всего -- о политической
обстановке в России, сложившейся к моменту крушения конституционного
сценария.
Парламентом оппозиция, как мы знаем, овладела. Но захватить контроль
над правительством не смогла. Тем самым в стране создалась патовая ситуация,
из которой действительно не было никакого легитимного выхода. Верховный
Совет оказался пятым колесом российской государственной телеги, "охвостьем"
старого режима. Не способный реально проводить свои политические решения, он
не давал делать это и никому другому. Он подрывал порядок в стране,
превращая ее в заповедник беззакония.
Даже Евгений Ясин, нынешний министр экономики, известный своей
легендарной приверженностью к компромиссу и ухитрившийся в самый разгар
шоковой терапии остаться в одинаково добрых отношениях и с реформаторами, и
с их оппонентами из "Гражданского союза", -- и тот воскликнул в отчаянии,
что "с таким парламентом Россия из кризиса не выберется!"29. Ясин расценил
деятельность Верховного Совета в главной сфере его компетенции -- бюджетной
-- как натуральное вредительство: "Парламент не руководствуется интересами
страны. Представление об ответственности полностью утрачено"30. Премьер
Виктор Черномырдин охарактеризовал бюджет парламента как "абсолютно
непонятный" и назвал дефицит, превосходящий в нем доходную часть,
"историческим". А Борис Федоров, министр финанасов, просто заявил, что
исполнять парламентский бюджет правительство не намерено. Дальнейшее
сосуществование реформистского правительства с оппозиционным парламентом
становилось немыслимым. Обе ветви власти взаимно одна другую парализовали. В
августе 93-го большая группа писателей, включавшая многих литераторов,
пользующихся в обществе непререкаемым авторитетом, обратилась к президенту с
требованием "провести досрочные, не позднее осени текущего года, выборы
высшего законодательного органа власти"31. Президент внял этому призыву. 21
сентября он распустил парламент, назначив досрочные выборы, хотя конституция
и не давала ему таких полномочий. Кажется, что логика рассуждения
подталкивает нас к тому, чтобы 271
остановиться и заняться рассмотрением этого шага, его правомерности,
его последствий. Ведь именно это занимало все внимание участников и
наблюдателей этих драматических событий -- и в сентябре, и в октябре, и еще
много-много месяцев спустя. Но я намеренно не стану этого делать, потому что
поговорить хочу как раз о том, чего ни участники, ни наблюдатели не
заметили.
Паралич обеих ветвей власти, вынудивший одну из них к неконституционным
действиям, был не единственным аспектом политического пата, созданного в
трансформирующейся стране "красно-белой" оппозицией. Есть еще один. И он
намного более серьезен. Имеет ли в принципе эта ситуация решение на
внутренней политической арене? Или возможные варианты (хотя бы и досрочные
выборы нового парламента) всего лишь создают иллюзию такого решения? Тогда,
осенью 93-го, я не видел никаких гарантий, что новый парламент, ради выборов
которого все это затевалось, будет лучше старого, что отныне правительство
реформ сможет надеяться на устойчивое большинство и повторение
до-сентябрьского паралича тем самым исключается. С тех пор прошло много
времени, событий хватило бы не на одну книгу, но таких гарантий я не вижу до
сих пор. Патовая ситуация сохраняется -- меняются только ее формы и острота.
Сломать инерцию политического пата послеавгустовский режим мог бы
только в одном случае: если бы он нашел в себе силы и решимость сделать то,
чего не сумел веймарский -- поднять страну на мощное демократическое
контрнаступление, переломить ход психологической войны. Но нет у него для
этого ни интеллектуальных ресурсов, ни политической интуиции, ни даже
понимания того, куда ведут страну эта инерция и эта война. Ничем он пока что
не показал, что он сильнее веймарского режима, что он обладает качествами,
которых тому в свое время недоставало. Значит, и выйти из патовой ситуации,
опираясь на собственные силы, послеавгустовский режим в Москве уже не сможет
-- ни завтра, ни послезавтра, ни при экономическом провале, ни при
стабилизации.
Может казаться, что после 1993-го напряжение в стране все же
разрядилось, тем более, что внимание сейчас приковано к другому -- состоятся
ли новые выборы в парламент, что они дадут. Но ведь и в Германии после
выборов 1920 г., создавших роковую ситуацию политического пата, прошло целых
12 лет, и тоже год на год не приходился. Но ни разу за все эти годы ни одно
из республиканских правительств не имело в рейхстаге устойчивого
большинства. Расколотая психологической войной, страна оказалась не в
состоянии дать такое большинство республиканскому правительству -- ни во
времена развала и гиперинфляции, ни в годы экономического благополучия.
Веймарский парламент оказался безнадежно искалеченным. До такой степени, что
Детлев Пюкерт, один из самых выдающихся историков республики, воскликнул:
"Действительное чудо Веймара в том, что республика продержалась так
долго"32.
Эта аналогия помогает нам понять, что в основе политического паралича
1992 -- 93 гг. лежала вовсе не тупая непримиримость быв272
шего "коммунистического" парламента, как думали многие в России и на
Западе, но реальный раскол российского политического общества. Уже
результаты апрельского референдума в 93-м, свидетельствовавшие, что
юго-западная Россия отказала президенту в доверии, должны были нас в этом
смысле насторожить. Ибо означать они могли лишь одно: даже потерпев
оглушительное политическое поражение, оппозиция добилась гигантской
психологической победы -- страна оказалась расколота. Тогда же, летом 93-го,
прошли местные выборы. В Пензе, например, назначенный президентом губернатор
собрал всего 1,6 процента голосов, а бывший секретарь обкома КПСС -- 71
процент. В Орле главой областной администрации был избран бывший секретарь
ЦК КПСС. Результаты выборов в Курске, Смоленске, Туле, Брянске, Краснодаре и
Челябинске, повсюду -- были ничуть не лучше. Уже известный нам Александр
Казинцев имел полное право сказать, что "если общероссийский референдум
принес поражение оппозиции, то областные выборы стали ее триумфом"33. Итоги
референдума оказались не случайными: юго-западная Россия действительно
поворачивалась к "красным".
По-особому зловещим признаком раскола в те же месяцы было фактическое
сотрудничество местных командиров российской армии с абхазскими
сепаратистами в войне против ненавистного оппозиции Шеварднадзе -- вопреки
официальной миротворческой политике Москвы. Да мало ли было примеров,
показывавших, что корни конфликта уходят вглубь, в самую толщу расколотого
общества? Политический пат был лишь внешним симптомом этого раскола.
Не думайте, что я забыл о мною же поставленном вопросе -- какой выбор
сценариев остается у оппозиции в ситуации политического пата. Но придется
еще немного повременить, чтобы взвесить ее достижения и ее слабости.
Сила и слабости оппозиции Отдадим прежде всего должное ее успехам,
достигнутым в парламентскую эру. Их не хотят замечать, как мы видели, ни
еретики в ее собственных рядах, ни западные критики. Но это несправедливо.
Романтическая мечта о военном перевороте -- та действительно не принесла ей
ничего, кроме позора. А вот прозаическая парламентская работа сцементировала
"красно-белую" коалицию, и та сумела создать ситуацию политического
паралича, которая резко затормозила ненавистную реформу. И это, конечно,
свидетельство силы, а не слабости.
В Молдове и в Абхазии, в решении проблемы Курильских островов она
добилась решающего перелома в свою пользу. Это тоже свидетельствует о ее
силе.
Да, и результаты местных выборов: еще одна серьезная победа. Это
правда, что она не сумела предотвратить разгром парламента в октябре. Но
отчасти и это объясняется ее собственным разоча
273
рованием в "телевизионно-опереточных представлениях" парламентской эры.
Кризис осени 93-го обнаружил, однако, и ее слабости. Парадоксально, но
слабостью обернулся главный ее успех. И не только потому, что созданная ею
ситуация политического пата неминуемо вела к октябрьскому побоищу, к
поражению ее очередного кандидата на роль Муссолини, Руцкого, и разгрому
штурмовиков Баркашова. Гораздо серьезней были последствия долгосрочные:
разваливалась сама "краснобелая" коалиция, которой она всеми своими
достижениями и обязана.
Воссоздание коммунистической партии и серия побед коммунистов на
региональных выборах были все-таки успехом "красных", а не "белых". И
возрождение в связи с этим ортодоксально-коммунистических воззрений в
"красной" среде не укрепляло коалицию. Если генерал Стерлигов попрежнему
провозглашал: "Дорогу национальному капиталу!", а партия Геннадия Зюганова
записывала в свой манифест как основное требование "возврат на
социалистический путь развития"34, то какая уж тут коалиция? С другой
стороны, возвращение Александра Солженицына в Россию не могло не усилить
позиции антикоммунистического крыла в стане "белых". И, наконец,
ошеломительный успех на декабрьских выборах имперско-либерального крыла,
"коричневых" вообще все смешал. Константинов и Стерлигов, вожди Фронта
национального спасения и Русского национального собора, сами оказались в том
же положении аутсайдеров, в каком раньше был Жириновский со своей ЛДПР.
Расстановка сил в рядах оппозиции стала совершенно другой.
Революция снизу? Очевидно, что после окончания эпохи путчей и мятежей,
точно так же, как в веймарской Германии, выбор непримиримой оппозиции свелся
к одному-единственному сценарию, один раз уже похороненному-
конституционному. Заметно, как старается она преодолеть свое отвращение к
"телевизионноопереточным представлениям" парламентской эры и переключается
на кропотливую и прозаическую работу с избирателями -- в попытке добиться
успеха на парламентских и президентских выборах. Так сделали в 1924 г. и
нацисты, после выхода из тюрьмы Гитлера. Как говорил сам этот гроссмейстер
психологической войны -- "Хотя перестрелять либералов быстрее, чем отнять у
них большинство, зато в последнем случае успех гарантирует нам сама их
конституция. Раньше или позже большинство будет наше -- а за ним и
страна!"35
Однако и мысль о революции снизу нельзя считать полностью отброшенной.
Она очень близка молодежи -- бунтующей против скучных парламентских
маневров, пронизанной прежним революционным нетерпением и тоскующей по
романтическому возбуждению минувшей эпохи. Эта бушующая молодежь хотела бы
склонить старших товарищей к иной стратегии. Кажется, что предлагать ей
нечего. Харизматических лидеров по-прежнему не видать, массовых волнений не
вызвала
274
даже Чечня. Но не забудем, что революция снизу знает еще один вариант
сценария -- пусть он тоже сегодня нереалистичен, но это я так думаю, а
молодые и не очень молодые романтики думают по-другому. Это --
провинциальное "народное ополчение".
Такая стратегия означает принципиальный отказ от опоры на
общенациональные институты, будь то армия или парламент, и перенесение
основных усилий оппозиции из столицы на периферию. Если же совсем не
выбирать выражений, речь идет о том, чтоб натравить регионы на Москву.
Москва предала Россию -- вот лейтмотив мятежных аналитиков. Ее
интеллигенция безнадежно испорчена общением с иностранцами и западническими
иллюзиями. Как в 1612-м, спасти Россию сможет только провинция. "Наша
задача, -- формулирует, например, Лимонов, -- оттеснить из политики
разбитной московско-городской интернациональный класс". Заменив его кем?
"Впустить на политическую сцену провинцию
-- Сибирь и другие окраины -- в них сильны национальные инстинкты"36.
Казинцев попытался даже положить этот эмоциональный призыв Лимонова в основу
новой политической стратегии оппозиции, исходящей из того, что "именно там,
в провинции, выковываются Минины и Пожарские. В продажной деморализованной
столице они появиться не смогут"37. Конечно, само по себе противопоставление
народа интеллигенции, провинции центру, "земель" столице -- старинная
славянофильская идея. И мысль об изгнании из российской политики столичной
интеллигенции, "образованщины", не нова, она принадлежит на самом деле
Солженицыну. Но сегодняшние оппозиционные бунтари идут дальше. Недаром
Лимонов называет свой сценарий "национальной революцией". Он прав.
Ловушка для оппозиции
Ничем, кроме крайнего отчаяния, не могут быть продиктованы эти призывы.
Какой Минин, какой Пожарский? В стране, начиненной ядерным оружием и
атомными электростанциями, сценарий провинциального народного ополчения,
натравливания регионов на Москву, грозит российской Вандеей, грандиозным
кровопролитием и в конечном счете распадом России. Но ирония ситуации
заключается в том, что в эту опасную ловушку загнал оппозицию вовсе не ее
главный враг, Запад, и тем более не послеавгустовский режим. Она сама себя
туда загнала
-- своей неспособностью просчитывать последствия собственных действий,
своим провинциальным невежеством, своей вульгарной авторитарной и
антисемитской риторикой, своим постоянным поиском реваншистского, чтоб не
сказать фашистского решения имперского кризиса.
Начиная с мечты о военном перевороте в 91-м и далее везде
-- она упорно отказывалась видеть реальность собственной страны, на
протяжении трех поколений страдавшей под авторитарным игом и
275
I слышать не желающей о его реставрации. По крайней мере тогда, когда
оппозиция пыталась ей его навязать. Подобно германским "патриотам",
стремившимся в эпоху путчей и мятежей 1920-23 гг. сокрушить веймарский режим
лобовой атакой, российские реваншисты были обречены в стране, где резервуар
прозападных симпатий и, следовательно, либеральных ценностей был достаточно
велик, чтобы дать переходному режиму еще один шанс. Тем более, что отчаянно
расколотая оппозиция не могла предложить ни лидера, способного на равных
соперничать с Ельциным, ни программы, в которую могло бы поверить
большинство. Вот почему, чем более открыто
демонстрировала оппозиция свой догматический авторитаризм, тем глубже
становилась пропасть между ней и страной.
Как и в Германии после 23-го, результатом оказалась лишь растущая
политическая индифферентность населения, положившая конец фазе путчей и
мятежей. Наступила новая эпоха -- время политической стабилизации. И
оппозиционная риторика зазвучала вдруг как сектантские завывания, а
внутренние споры -- как перебранка банкротов. И особенно неуместными и
дурацкими выглядели пламенные призывы этих банкротов к новой революции
снизу. Как будто она не пробовала уже однажды вытащить этот сценарий,
правда, в другом, "массовом" его варианте, тоже в ситуации политического
безрыбья, когда она уже отреклась от "мундира" ("армии у нас больше нет" --
помните?), но все еще чуралась парламентской "жилетки". Бездна сил была
вложена в организацию "маршей пустых кастрюль" и многотысячных митингов под
красными знаменами. И чем это кончилось?
Ничем -- кроме отчаянного бунта "белых" антикоммунистов, устрашившихся,
что такое развитие событий ведет к коммунистическому реваншу, что их
"патриотические" штандарты растворяются в море красных знамен, а
единственным вождем в конечном счете может оказаться Красный Дантон.
В тот раз с помощью "перебежчиков" конфликт удалось погасить, слепив
статьях Александр Дугин16. Олег Бакланов и в свободное от работы время не
размышлял о "России как оси истории" или о том, как превратить "стандартную
оппозицию правительству в духовную оппози267
цию современности", к чему призывал Вадим Штепа17. Это интеллектуальное
возвышение тоже было знаком новой эры. Но зато никто из прежних
оппозиционных корифеев в жизни не осмелился бы заявить, как Эдуард Лимонов,
что не только "мы не хотим вашу либерально-демократическую интернациональную
Россию, дверь в которую открыта настежь", но желаем "национальную Россию: от
Ленинграда до Камчатки только русский язык и русские школы. Мы хотим
русифицировать страну национальной революцией"18. Здесь и генералом быть не
надо, чтобы перехватило дыхание. Представляете себе, читатель, какие
кровавые средства потребовались бы в России, с ее двунадесятью языками, чтоб
отнять у татар и башкир, и балкарцев, и черкесов, и якутов -- о чеченцах уж
и не говорю -- их родной язык? А тут еще и Сергей Бабурин предлагает
"вспомнить о русской миссии, о тайном судьбоносном предназначении нашего
народа"19.
Казалось, переменился сам воздух, которым дышит оппозиция. Но при всем
этом кипении интеллектуальных страстей и мистических прозрений и в
парламентскую эру веяло от реваншистской оппозиции чем-то неистребимо
вульгарным и нечистоплотным. И дело было вовсе не в том, что
интеллектуальный слой был недостаточно мощным, чтобы перебить этот дух: он и
не пытался с ним бороться. Эти люди навеки испуганы. Они смертельно боятся
своей "политической базы" и никогда уже, по-видимому, не смогут жить в мире
с самими собой.
Впервые я заметил это в феврале 1992-го, на известной уже читателю
встрече демократических "перебежчиков" с "коричневыми" массами, где
несчастные "жидо-масоны" Виктор Аксючиц и Михаил Астафьев походили не
столько на укротителей "патриотических" львов, сколько на христианских
девственниц, брошенных им на съедение. С тех пор это ощущение странной
жалости преследовало меня всякий раз, когда мне приходилось встречаться с
лидерами оппозиции. Если в квартире или в офисе, где наш диалог записывался
на пленку, появлялись неожиданные посетители, мои собеседники замолкали и
бледнели, словно пойманные за руку в момент преступления.
Помню, как ошеломило меня откровенное признание одного из них, умного
человека и далеко не труса, с которым провели мы много часов, обсуждая
будущее России. Но оказалось, что мне не только нельзя обнародовать его
мысли под его именем, но и сама наша встреча должна быть тайной.
-- Если вы когда-нибудь кому-нибудь расскажете, что я у вас был, я
погиб.
-- Да как же можете вы, -- ахнул я, -- позволить себе зависеть от этой,
по вашим собственным словам, "сволочи"? Он лишь устало пожал плечами.
Как же рассчитывают оппозиционные интеллектуалы справиться с фашистами
в собственных рядах -- в случае, если они, не дай Бог, победят? Как смогут
они руководить будущей Россией, если уже сегодня чувствуют себя крепостными
этой "сволочи", зависят от нее, приспосабливаются к ее образу мышления и
молятся ее богам? И какая в
268
этом случае цена всем их ученым рассуждениям о "русской миссии" и
"пассионарности"?
Все это составляло сложный психологический фон, на котором вызревал
сценарий конституционного переворота -- стержень новой, парламентской
стратегии. Главные вехи этого вызревания мы уже с читателем обсуждали:
февральский Конгресс гражданских и патриотических сил (где впервые
обнаружилась коричневая подкладка красно-белой жилетки оппозиции) --
июньская попытка инаугурации генерала Стерлигова в качестве доморощенного
Муссолини на Русском национальном соборе -- октябрьское фанфарное открытие
Фронта национального спасения.
Все, как видим, шло по учебнику. "Марсианский" 92-й спрессовал сроки,
позволил парламентской оппозиции пройти весь путь раскрутки нового сценария.
От образования коалиции реваншистских фракций ("Российское единство") и
неудачной попытки свалить "оккупационное" правительство Егора Гайдара на VI
съезде в апреле -- через устранение Гайдара на VII съезде в декабре --
прямым ходом к марту 93-го, к IX съезду, к импичменту. Правда, несмотря на
весь обретенный в новой эре политический опыт и выучку, оппозиция слегка еще
путалась в вариантах сценария, в его классических схемах, но главное условие
она выполнила; полностью захватила контроль над парламентом. Впору было
заказывать банкетный зал -- "обмывать" великое торжество.
Все рухнуло 25 апреля. "Оккупационный" послеавгустовский режим получил
на референдуме поддержку большинства избирателей. Элементарный просчет, но
какой! Сценарий, оказалось, был построен на песке. Аналитики оппозиции
ошиблись во всем -- от состояния здоровья президента и политического
искусства его советников до настроения масс. Хамство разгулявшегося
столичного люмпенства они приняли за волю народа.
Подстать чудовищному провалу был шок в рядах оппозиции и паника среди
ее лидеров -- ничуть не слабее той, что последовала за провалом
августовского путча.
Но уже летом 93-го один из аналитиков оппозиции Александр Казинцев, а
за ним и другие, призывали "преодолеть истерические настроения, вызванные
чередой поражений оппозиции, самым крупным из которых был проигрыш
референдума (если Ельцин и не выиграл его, то у нас-то нет никаких оснований
хорохориться -- мы проиграли)"20.
Похороны конституционного сценария
Никто не спорил с тем, что стратегию снова нужно менять. Но как? В
какую сторону двигаться? Идти вперед или возвращаться назад?
Своя же, родная пресса встала как бы в оппозицию к оппозиции. Вдруг
выяснилось, что с самого начала ничего хорошего нельзя было ждать от
парламентских затей и "красно-белых" союзов, которые тяготеющий к Анпилову
журнал "Молодая гвардия" обозвал "лукавыми играми оппозиции". 269
"Сколько у нас было надежд на Союз гражданских и патриотических сил, на
Русский национальный конгресс, на Фронт национального спасения! Но -- увы.
Надежда не оправдалась. Нерешительность, демагогия и соглашательство
оказались присущи всем этим организациям... А нужны ли и впрямь нашей стране
все эти телевизионно-опереточные представления, называемые Съездом народных
депутатов, если пользы от них нет ни на грош, а вреда хоть отбавляй?"21 И
даже дальше пошел этот журнал, направив в сторону парламентской оппозиции
стрелы, обычно приберегаемые для демократов: "Съезд выиграла тайная
агентура... Громко отдекларировав национальное спасение, спасать народ не
стали -- увязли в словоблудии..."22
"День", устами темпераментного Эдуарда Лимонова, страстно звал на
баррикады: "Старые методы оппозиции не годятся. Ясно, что не помогут уже ни
прения в парламенте, ни конгрессы и соборы... мы умрем, без сомнения, если
не поднимемся против всех своих врагов на национальную революцию"23 Эти
эпидемически распространявшиеся настроения суммируют молодые аналитики
Александр Бородай и Григорий Юнин: "Оппозиция, пережившая поражение на VII и
IX съездах, и власть, загнавшая оппозицию в фарватер вечного "реагирования",
отняв у нее инициативу, представляют собой единый, конвергентный,
управляемый политический ландшафт"24. А еще более радикальный Вадим Штепа
добавляет: "Оппозиционеры стали заложниками эрзац-государственности и
эрзац-политики"25. Это было больше чем разочарование в скомпрометировавшей
себя стратегии. Это была пронзительная тоска по утраченной романтике, по
высокой драме революционного действа, вытесненной скучными, усыпляющими
парламентскими препирательствами людей "в жилетках", выдающих себя за
оппозицию. В глазах мятежных аналитиков эта "холодная война" выглядела
вульгарной профанацией святого дела, той "жажды великой Реставрации, ради
которой легко идти на смерть"26. Или, хуже того -- постыдным лицедейством,
коварно отвлекающим массы от нормальной, горячей войны: "Демороссы из
президентских структур и театрально им противостоящая группа их коллег,
вдруг опознавшая себя как "партию Советов", пребывая в единой, управляемой
извне [читай: из-за океана] политической плоскости, вовлечены в искусственно
инсценированное фронтальное соперничество"27. (Ремарка насчет Америки моя,
но ключевые слова в тексте подчеркнули сами авторы). Вместо обещанного
конституционного переворота все эти "телевизионно-опереточные представления"
привели лишь к безнадежному конституционному тупику. Выбраться из него можно
было теперь лишь посредством неконституционных акций. Это неправда, что
сентябрьский демарш Ельцина обрушился на оппозицию, как гром с ясного неба.
Неожиданностью он стал только для западной публики. Оппозиция не только
ожидала его -- она без него задыхалась. Она рвала на себе парламентскую
"жилетку", мечтая об открытой схватке, о горячей войне, о том, что "лозунги
реставрационного движения окажутся... предельными, экстраординарными,
270
кровавыми"28. В воздухе, которым она дышала, запахло грозой задолго до
сентябрьского роспуска парламента.
Но самым очевидным свидетельством внутренней исчерпанности
парламентской эры было даже не это вызывающее поведение оппозиционной
прессы, но действия самих парламентариев. Они растерялись. Их заполошные
призывы к всеобщей забастовке и всероссийскому бойкоту слишком напоминали
стандартные заклинания Анпилова. Сам же Красный Дантон теперь звал народ "к
оружию!"
Ничем, кроме октябрьской трагедии, кончиться это не могло.
Политический пат Посмотрим все же, к какому новому сценарию
авторитарной реставрации могла двинуться оппозиция, считая от весны и лета
93-го? Какой выбор у нее оставался? Прежде всего -- о политической
обстановке в России, сложившейся к моменту крушения конституционного
сценария.
Парламентом оппозиция, как мы знаем, овладела. Но захватить контроль
над правительством не смогла. Тем самым в стране создалась патовая ситуация,
из которой действительно не было никакого легитимного выхода. Верховный
Совет оказался пятым колесом российской государственной телеги, "охвостьем"
старого режима. Не способный реально проводить свои политические решения, он
не давал делать это и никому другому. Он подрывал порядок в стране,
превращая ее в заповедник беззакония.
Даже Евгений Ясин, нынешний министр экономики, известный своей
легендарной приверженностью к компромиссу и ухитрившийся в самый разгар
шоковой терапии остаться в одинаково добрых отношениях и с реформаторами, и
с их оппонентами из "Гражданского союза", -- и тот воскликнул в отчаянии,
что "с таким парламентом Россия из кризиса не выберется!"29. Ясин расценил
деятельность Верховного Совета в главной сфере его компетенции -- бюджетной
-- как натуральное вредительство: "Парламент не руководствуется интересами
страны. Представление об ответственности полностью утрачено"30. Премьер
Виктор Черномырдин охарактеризовал бюджет парламента как "абсолютно
непонятный" и назвал дефицит, превосходящий в нем доходную часть,
"историческим". А Борис Федоров, министр финанасов, просто заявил, что
исполнять парламентский бюджет правительство не намерено. Дальнейшее
сосуществование реформистского правительства с оппозиционным парламентом
становилось немыслимым. Обе ветви власти взаимно одна другую парализовали. В
августе 93-го большая группа писателей, включавшая многих литераторов,
пользующихся в обществе непререкаемым авторитетом, обратилась к президенту с
требованием "провести досрочные, не позднее осени текущего года, выборы
высшего законодательного органа власти"31. Президент внял этому призыву. 21
сентября он распустил парламент, назначив досрочные выборы, хотя конституция
и не давала ему таких полномочий. Кажется, что логика рассуждения
подталкивает нас к тому, чтобы 271
остановиться и заняться рассмотрением этого шага, его правомерности,
его последствий. Ведь именно это занимало все внимание участников и
наблюдателей этих драматических событий -- и в сентябре, и в октябре, и еще
много-много месяцев спустя. Но я намеренно не стану этого делать, потому что
поговорить хочу как раз о том, чего ни участники, ни наблюдатели не
заметили.
Паралич обеих ветвей власти, вынудивший одну из них к неконституционным
действиям, был не единственным аспектом политического пата, созданного в
трансформирующейся стране "красно-белой" оппозицией. Есть еще один. И он
намного более серьезен. Имеет ли в принципе эта ситуация решение на
внутренней политической арене? Или возможные варианты (хотя бы и досрочные
выборы нового парламента) всего лишь создают иллюзию такого решения? Тогда,
осенью 93-го, я не видел никаких гарантий, что новый парламент, ради выборов
которого все это затевалось, будет лучше старого, что отныне правительство
реформ сможет надеяться на устойчивое большинство и повторение
до-сентябрьского паралича тем самым исключается. С тех пор прошло много
времени, событий хватило бы не на одну книгу, но таких гарантий я не вижу до
сих пор. Патовая ситуация сохраняется -- меняются только ее формы и острота.
Сломать инерцию политического пата послеавгустовский режим мог бы
только в одном случае: если бы он нашел в себе силы и решимость сделать то,
чего не сумел веймарский -- поднять страну на мощное демократическое
контрнаступление, переломить ход психологической войны. Но нет у него для
этого ни интеллектуальных ресурсов, ни политической интуиции, ни даже
понимания того, куда ведут страну эта инерция и эта война. Ничем он пока что
не показал, что он сильнее веймарского режима, что он обладает качествами,
которых тому в свое время недоставало. Значит, и выйти из патовой ситуации,
опираясь на собственные силы, послеавгустовский режим в Москве уже не сможет
-- ни завтра, ни послезавтра, ни при экономическом провале, ни при
стабилизации.
Может казаться, что после 1993-го напряжение в стране все же
разрядилось, тем более, что внимание сейчас приковано к другому -- состоятся
ли новые выборы в парламент, что они дадут. Но ведь и в Германии после
выборов 1920 г., создавших роковую ситуацию политического пата, прошло целых
12 лет, и тоже год на год не приходился. Но ни разу за все эти годы ни одно
из республиканских правительств не имело в рейхстаге устойчивого
большинства. Расколотая психологической войной, страна оказалась не в
состоянии дать такое большинство республиканскому правительству -- ни во
времена развала и гиперинфляции, ни в годы экономического благополучия.
Веймарский парламент оказался безнадежно искалеченным. До такой степени, что
Детлев Пюкерт, один из самых выдающихся историков республики, воскликнул:
"Действительное чудо Веймара в том, что республика продержалась так
долго"32.
Эта аналогия помогает нам понять, что в основе политического паралича
1992 -- 93 гг. лежала вовсе не тупая непримиримость быв272
шего "коммунистического" парламента, как думали многие в России и на
Западе, но реальный раскол российского политического общества. Уже
результаты апрельского референдума в 93-м, свидетельствовавшие, что
юго-западная Россия отказала президенту в доверии, должны были нас в этом
смысле насторожить. Ибо означать они могли лишь одно: даже потерпев
оглушительное политическое поражение, оппозиция добилась гигантской
психологической победы -- страна оказалась расколота. Тогда же, летом 93-го,
прошли местные выборы. В Пензе, например, назначенный президентом губернатор
собрал всего 1,6 процента голосов, а бывший секретарь обкома КПСС -- 71
процент. В Орле главой областной администрации был избран бывший секретарь
ЦК КПСС. Результаты выборов в Курске, Смоленске, Туле, Брянске, Краснодаре и
Челябинске, повсюду -- были ничуть не лучше. Уже известный нам Александр
Казинцев имел полное право сказать, что "если общероссийский референдум
принес поражение оппозиции, то областные выборы стали ее триумфом"33. Итоги
референдума оказались не случайными: юго-западная Россия действительно
поворачивалась к "красным".
По-особому зловещим признаком раскола в те же месяцы было фактическое
сотрудничество местных командиров российской армии с абхазскими
сепаратистами в войне против ненавистного оппозиции Шеварднадзе -- вопреки
официальной миротворческой политике Москвы. Да мало ли было примеров,
показывавших, что корни конфликта уходят вглубь, в самую толщу расколотого
общества? Политический пат был лишь внешним симптомом этого раскола.
Не думайте, что я забыл о мною же поставленном вопросе -- какой выбор
сценариев остается у оппозиции в ситуации политического пата. Но придется
еще немного повременить, чтобы взвесить ее достижения и ее слабости.
Сила и слабости оппозиции Отдадим прежде всего должное ее успехам,
достигнутым в парламентскую эру. Их не хотят замечать, как мы видели, ни
еретики в ее собственных рядах, ни западные критики. Но это несправедливо.
Романтическая мечта о военном перевороте -- та действительно не принесла ей
ничего, кроме позора. А вот прозаическая парламентская работа сцементировала
"красно-белую" коалицию, и та сумела создать ситуацию политического
паралича, которая резко затормозила ненавистную реформу. И это, конечно,
свидетельство силы, а не слабости.
В Молдове и в Абхазии, в решении проблемы Курильских островов она
добилась решающего перелома в свою пользу. Это тоже свидетельствует о ее
силе.
Да, и результаты местных выборов: еще одна серьезная победа. Это
правда, что она не сумела предотвратить разгром парламента в октябре. Но
отчасти и это объясняется ее собственным разоча
273
рованием в "телевизионно-опереточных представлениях" парламентской эры.
Кризис осени 93-го обнаружил, однако, и ее слабости. Парадоксально, но
слабостью обернулся главный ее успех. И не только потому, что созданная ею
ситуация политического пата неминуемо вела к октябрьскому побоищу, к
поражению ее очередного кандидата на роль Муссолини, Руцкого, и разгрому
штурмовиков Баркашова. Гораздо серьезней были последствия долгосрочные:
разваливалась сама "краснобелая" коалиция, которой она всеми своими
достижениями и обязана.
Воссоздание коммунистической партии и серия побед коммунистов на
региональных выборах были все-таки успехом "красных", а не "белых". И
возрождение в связи с этим ортодоксально-коммунистических воззрений в
"красной" среде не укрепляло коалицию. Если генерал Стерлигов попрежнему
провозглашал: "Дорогу национальному капиталу!", а партия Геннадия Зюганова
записывала в свой манифест как основное требование "возврат на
социалистический путь развития"34, то какая уж тут коалиция? С другой
стороны, возвращение Александра Солженицына в Россию не могло не усилить
позиции антикоммунистического крыла в стане "белых". И, наконец,
ошеломительный успех на декабрьских выборах имперско-либерального крыла,
"коричневых" вообще все смешал. Константинов и Стерлигов, вожди Фронта
национального спасения и Русского национального собора, сами оказались в том
же положении аутсайдеров, в каком раньше был Жириновский со своей ЛДПР.
Расстановка сил в рядах оппозиции стала совершенно другой.
Революция снизу? Очевидно, что после окончания эпохи путчей и мятежей,
точно так же, как в веймарской Германии, выбор непримиримой оппозиции свелся
к одному-единственному сценарию, один раз уже похороненному-
конституционному. Заметно, как старается она преодолеть свое отвращение к
"телевизионноопереточным представлениям" парламентской эры и переключается
на кропотливую и прозаическую работу с избирателями -- в попытке добиться
успеха на парламентских и президентских выборах. Так сделали в 1924 г. и
нацисты, после выхода из тюрьмы Гитлера. Как говорил сам этот гроссмейстер
психологической войны -- "Хотя перестрелять либералов быстрее, чем отнять у
них большинство, зато в последнем случае успех гарантирует нам сама их
конституция. Раньше или позже большинство будет наше -- а за ним и
страна!"35
Однако и мысль о революции снизу нельзя считать полностью отброшенной.
Она очень близка молодежи -- бунтующей против скучных парламентских
маневров, пронизанной прежним революционным нетерпением и тоскующей по
романтическому возбуждению минувшей эпохи. Эта бушующая молодежь хотела бы
склонить старших товарищей к иной стратегии. Кажется, что предлагать ей
нечего. Харизматических лидеров по-прежнему не видать, массовых волнений не
вызвала
274
даже Чечня. Но не забудем, что революция снизу знает еще один вариант
сценария -- пусть он тоже сегодня нереалистичен, но это я так думаю, а
молодые и не очень молодые романтики думают по-другому. Это --
провинциальное "народное ополчение".
Такая стратегия означает принципиальный отказ от опоры на
общенациональные институты, будь то армия или парламент, и перенесение
основных усилий оппозиции из столицы на периферию. Если же совсем не
выбирать выражений, речь идет о том, чтоб натравить регионы на Москву.
Москва предала Россию -- вот лейтмотив мятежных аналитиков. Ее
интеллигенция безнадежно испорчена общением с иностранцами и западническими
иллюзиями. Как в 1612-м, спасти Россию сможет только провинция. "Наша
задача, -- формулирует, например, Лимонов, -- оттеснить из политики
разбитной московско-городской интернациональный класс". Заменив его кем?
"Впустить на политическую сцену провинцию
-- Сибирь и другие окраины -- в них сильны национальные инстинкты"36.
Казинцев попытался даже положить этот эмоциональный призыв Лимонова в основу
новой политической стратегии оппозиции, исходящей из того, что "именно там,
в провинции, выковываются Минины и Пожарские. В продажной деморализованной
столице они появиться не смогут"37. Конечно, само по себе противопоставление
народа интеллигенции, провинции центру, "земель" столице -- старинная
славянофильская идея. И мысль об изгнании из российской политики столичной
интеллигенции, "образованщины", не нова, она принадлежит на самом деле
Солженицыну. Но сегодняшние оппозиционные бунтари идут дальше. Недаром
Лимонов называет свой сценарий "национальной революцией". Он прав.
Ловушка для оппозиции
Ничем, кроме крайнего отчаяния, не могут быть продиктованы эти призывы.
Какой Минин, какой Пожарский? В стране, начиненной ядерным оружием и
атомными электростанциями, сценарий провинциального народного ополчения,
натравливания регионов на Москву, грозит российской Вандеей, грандиозным
кровопролитием и в конечном счете распадом России. Но ирония ситуации
заключается в том, что в эту опасную ловушку загнал оппозицию вовсе не ее
главный враг, Запад, и тем более не послеавгустовский режим. Она сама себя
туда загнала
-- своей неспособностью просчитывать последствия собственных действий,
своим провинциальным невежеством, своей вульгарной авторитарной и
антисемитской риторикой, своим постоянным поиском реваншистского, чтоб не
сказать фашистского решения имперского кризиса.
Начиная с мечты о военном перевороте в 91-м и далее везде
-- она упорно отказывалась видеть реальность собственной страны, на
протяжении трех поколений страдавшей под авторитарным игом и
275
I слышать не желающей о его реставрации. По крайней мере тогда, когда
оппозиция пыталась ей его навязать. Подобно германским "патриотам",
стремившимся в эпоху путчей и мятежей 1920-23 гг. сокрушить веймарский режим
лобовой атакой, российские реваншисты были обречены в стране, где резервуар
прозападных симпатий и, следовательно, либеральных ценностей был достаточно
велик, чтобы дать переходному режиму еще один шанс. Тем более, что отчаянно
расколотая оппозиция не могла предложить ни лидера, способного на равных
соперничать с Ельциным, ни программы, в которую могло бы поверить
большинство. Вот почему, чем более открыто
демонстрировала оппозиция свой догматический авторитаризм, тем глубже
становилась пропасть между ней и страной.
Как и в Германии после 23-го, результатом оказалась лишь растущая
политическая индифферентность населения, положившая конец фазе путчей и
мятежей. Наступила новая эпоха -- время политической стабилизации. И
оппозиционная риторика зазвучала вдруг как сектантские завывания, а
внутренние споры -- как перебранка банкротов. И особенно неуместными и
дурацкими выглядели пламенные призывы этих банкротов к новой революции
снизу. Как будто она не пробовала уже однажды вытащить этот сценарий,
правда, в другом, "массовом" его варианте, тоже в ситуации политического
безрыбья, когда она уже отреклась от "мундира" ("армии у нас больше нет" --
помните?), но все еще чуралась парламентской "жилетки". Бездна сил была
вложена в организацию "маршей пустых кастрюль" и многотысячных митингов под
красными знаменами. И чем это кончилось?
Ничем -- кроме отчаянного бунта "белых" антикоммунистов, устрашившихся,
что такое развитие событий ведет к коммунистическому реваншу, что их
"патриотические" штандарты растворяются в море красных знамен, а
единственным вождем в конечном счете может оказаться Красный Дантон.
В тот раз с помощью "перебежчиков" конфликт удалось погасить, слепив