Страница:
немедленно начнут поиск принципиально нового подхода к проблеме, покуда еще
есть для этого время.
Если же их мышление и их интуиция находятся где-то на уровне питающих
их идеями экспертов, то скорее всего, подобно, скажем, Джорджу Бушу, они
предпочтут не делать ничего.
Деловая игра Предположим лучшее -- что дух Джорджа Вашингтона сумеет
возобладать, Запад откажется от привычной веймарской политики и начнет
переход к Новому курсу. Как он будет воспринят в Москве?
Согласитесь, что от ответа на этот вопрос многое зависит. Поэтому
весной 1993 года я предложил редакции лучшего московского политического
журнала "Новое время" провести нечто вроде деловой игры.
В те дни я был близок к отчаянию, хоть и без видимых причин. До
октябрьского фашистского мятежа было еще тогда далеко. Представить себе
российские танки, бьющие прямой наводкой по российскому парламенту, было еще
немыслимо. Жириновский тоже покинул на время авансцену российской политики.
И все же никак я не мог избавиться от болезненного ощущения, что это --
затишье перед бурей. В московском воздухе отчетливо пахло грозой.
Все, что мог, я сделал, чтобы обратить на это внимание Вашингтона.
Выступал в Конгрессе, рассылал по всем адресам отчаянные меморандумы --
тянул, одним словом, небо к земле. Но все попыт
286
ки провалились. Никто в Вашингтоне и ухом не повел. Говорить о
корректировке западного курса накануне грядущей бури оказалось не с кем.
Тогда и предпринял я нечто, для меня совершенно нехарактерное,
авантюрное, если угодно. Я попытался сам спровоцировать в Москве
предварительную дискуссию о такой корректировке, ту самую, которой следовало
бы полыхать в Вашингтоне.
В "Новом времени" был опубликован анонимный меморандум "Как сделать
российскую демократию необратимой". Основные его мысли полностью
воспроизведены в этой книге. Развернутых откликов на него было довольно
много, но для ответа на наш вопрос достаточно будет познакомиться с двумя
полярными точками зрения.
Первая принадлежит Александру Яковлеву, известному российскому политику
горбачевской эры, которого многие называют "архитектором перестройки".
Вторая -- не менее известному оппозиционному лидеру Сергею Бабурину. Яковлев
отнесся к идее радикальной смены курса западной политики в высшей степени
положительно.
Бабурин, естественно, -- наоборот. "В альтруизм США мало верится на
фоне полного краха американских советников правительства Гайдара. Для Запада
развал российской экономики означает устранение важного конкурента и
получение доступа к его сырьевым ресурсам. Надеюсь, что в США не считают нас
настолько близорукими, чтобы не видеть, что за речами в защиту демократии
кроется стремление к закреплению нынешнего полуколониального статуса
России"12.
В критике сегодняшнего американского курса полюса, впрочем, совпали.
Мнение Бабурина -- "американский истеблишмент вновь вырабатывает свою
политику в отношении другой страны на тактическом, функциональном, а не
историкофилософском уровне"13 -- разделяет и Яковлев: "Нынешний курс
представляет собой пусть несколько подрумяненное повторение преимущественно
выжидательной политики предшествующей администрации... В трудную минуту
реформации надежного спасательного круга ни от США, ни от других членов
клуба "большой семерки" России не поступило"14. И дальше: "Семерка все еще
вглядывается в происходящее в России, не входя в зону риска и смелых
решений... Что-то посулили, но не дали; что-то подбросили на возвращение по
прежним долгам, что-то провалилось через дырявые государственные карманы...
Схематически рисуется такая картина: стоит на берегу тренированный пловец, а
в бурных водах барахтается человек. И слышит крики с берега: греби сильнее,
работай энергичнее и руками и ногами. Ничего, что холодная вода. Выплывешь.
А я сбегаю поищу где-нибудь спасательный круг"15.
Во всем остальном оппоненты разошлись -- и круто. "Меморандум
разочаровывает" -- "Публикация в "Новом времени" заслуживает внимательного
чтения... ее выводы и предложения нестандартны, в них присутствует момент
мрачного грядущего, если мировое сообщество обреченно будет тащиться по
старым колеям"16.
287
Можно даже не помечать, кому принадлежит первая, а кому вторая оценка.
Бабурина, однако, не устраивают и "старые колеи", коль скоро
предусматривают они поддержку "гадкого утенка" послеавгустовско-го режима.
"Уже ясно, что нынешний режим не понимает историко-культурного смысла России
и поэтому объективно обречен на поражение... Поддерживать нынешнюю правящую
группу (несмотря на ее явную неспособность вывести страну из кризиса) значит
только консервировать накапливающиеся противоречия, которые на каком-то
этапе все равно будут разрешаться, но уже не в эволюционном реформистском
режиме, а в революционном"17.
Ну, а как же следует понимать этот "историко-культурный смысл России"?
Если отбросить риторику, остается жесткий и циничный геополитический вызов.
"Ситуация довольно проста: Россия, начавшая 300 лет назад мощное ускорение,
чтобы сократить огромное отставание от Западной Европы, к середине 60-х
годов XX столетия практически ликвидировала это отставание, а в чем-то и
вышла вперед"18. Интриги западных спецслужб сорвали это ускорение, но оно
обязательно возобновится, если понадобится -- посредством "национальной
революции". В этом предназначение России, в этом наша судьба. И потому "наш
совет: не мешайте России"19. Устами Бабурина говорит здесь сама
полутысячелетняя империя, униженная, проигравшая очередную битву на своем
историческом пути, но отказывающаяся признать себя побежденной и уверенная,
что сумеет взять реванш. Эта маленькая дискуссия и отвечает, по сути, на
вопрос, как был бы принят в России гипотетический Новый курс Запада. Реакция
была бы полярной. Протест против Запада, который позволяет себе "мешать
России", -- усилился бы. Недовольство Западом, который "стоит на берегу", --
пошло бы на убыль. Непримиримая оппозиция встала бы против Нового курса
стеной. Это ясно. Но поскольку она даже и веймарскую политику успела
непредусмотрительно окрестить "оккупацией", то еще выше поднять вольтаж
своего максимально наэлектризованного красноречия ей будет трудновато. А в
то, что она сможет оказать реальное противодействие, Яковлев не верит.
"Группы реванша беззастенчивы, озлоблены, шаманствуют, пытаясь сбить людей с
толку. Но я верю, что управа на них найдется и на государственном уровне, и
на уровне общественного мнения20". Демократически настроенная публика,
конечно, поддержала бы такой поворот. Хотя убедить ее, что Запад
действительно изменил курс, будет непросто. Терпение ее уже на исходе, она
чувствует, что Запад ее предал.
Но то -- полюса, со своим не только наиболее осознанным и отчетливым,
но и с наиболее постоянным настроем. Предсказать же массовую реакцию гораздо
сложнее.
В начале 1990 г., когда мне впервые было разрешено приехать в Москву и
прочитать курс лекций в МГИМО, в спектре мнений преобладала готовность
брататься с Западом. Он ассоциировался с началом новой жизни, твердо
обещанной народу его руководителями.
Но с каждым следующим приездом я видел, как постепенно испа
288
ряются эти надежцы, а вместе с ними -- и вера в то, что Запад поведет
себя так, как положено более сильному и богатому брату.
Воспользуюсь описанием этих изменений, опубликованным московским
Институтом социально-политических исследований: "Резко сократилось число
сторонников курса радикальных реформ. Многочисленные результаты
социологических опросов свидетельствуют о качественных изменениях и
переориентации массового сознания россиян: от мощного общественного подъема
и веры в скорые положительные результаты до состояния отчуждения и неприятия
официально проводимой политики"21.
Не сладко придется Западу, однозначно отождествившему себя именно с
этой политикой! Справедливо или нет, но ее живым олицетворением стала
российская люмпен-буржуазия, киоскеры, торгующие низкосортным импортным
хламом вокруг каждой станции метро. Джудит Инграм в "Нью-Йорк Таймс"
передает точные приметы этой однозначной идентификации: "Старушки все время
приходят и проклинают нас, -- жаловалась одна из продавщиц... У многих, кто
радовался разграблению киосков [во время октябрьского мятежа], источником
ненависти было не только отчаяние по поводу российской бедности, но и
отвращение к Западу. "Убирайтесь домой и возьмите с собой свои сникерсы", --
кричали американскому фотографу демонстранты около парламента. Это было
постоянной темой антиельцинских демонстраций... У ближайшего к парламенту
метро женщины собирали подписи в поддержку Александра Руцкого и Руслана
Хасбулатова под плакатом, умолявшим русских не становиться "рабами
Запада""22.
Можно ли разрушить эту идентификацию? Изменится ли она даже в том
случае, если будет реально доказано, что поддержка Запада -- это не одни
только сникерсы? Боюсь, что во многом изменения необратимы. Два великих
разочарования -- в реформаторских потенциях послеавгустовского режима и в
союзнических потенциях Запада, наложившись одно на другое, породили
невиданной силы эффект отчуждения.
Сердце кровью обливается, как подумаешь, насколько просто было этого
избежать. Ничего не стоило Западу, поставившему себя в России в положение
президента Гувера в разгар Великой Депрессии, уподобиться другому президенту
-- Рузвельту, вернувшему американцам надежду. И тогда все эти отчаявшиеся
женщины оказались бы на его стороне.
Это не фантазия. Расскажу в доказательство о своих одиноких попытках
пойти против течения. Кое-что читатель о них уже знает, но теперь, думаю,
ему и понятнее станут уроки, которые я из них извлек.
Средство от шок
За два десятилетия, которые я провел в Америке, живя, главным образом,
в маленьких академических городках (я преподавал историю и политические
науки в Беркли и в Энн-Арборе), успел опубликовать много книг о русской
истории и политике. Получив возможность приезжать и наблюдать события на
месте, я тотчас убедился в том, как на глазах обрастает плотью моя
веймарская метафора.
289
Развал империи был при дверях, демократическая трансформация набирала
обороты, радикальная реформа была неминуема. Неназванные по имени герои моих
книг -- фашистские философы и журналисты, не имевшие до перестройки никакого
отношения к московской политике, прозябавшие в подпольных сектантских
кружках и издательских группах, -- вышли на политическую сцену. Ясно было,
что чем радикальнее будет реформа, чем больше лишений принесет она массам,
тем больше будет у этих людей шансов создать и возглавить массовое
реваншистское движение.
На администрацию Буша надежды не было ни малейшей. В моих глазах она
воплощала интеллектуальную стагнацию, тупой и самодовольный "гуверизм". Не
было у меня и адекватного доступа к средствам массовой информации, чтобы
серьезно предупредить западную публику: титулованные эксперты, о которых я
уже столько говорил, меня заблокировали. Я чувствовал, что остался один на
один со страшной проблемой. Что же было делать? Просто сидеть и смотреть,
как неотвратимо растет самый большой экзистенциальный страх всей моей жизни?
Все мое существо протестовало против такого предательства -- своей родины,
своих друзей, своих убеждений, самого себя, наконец. Тем более, что
кое-какие моральные ресурсы в моем распоряжении все-таки были.
Был у меня, например, мой старый диссидентский авторитет в России. Плюс
тот очевидный факт, что к власти шло поколение моих читателей. Мое имя
открывало мне все двери в тогдашней Москве. Не такой уж великий капитал, но
и он мог принести какието дивиденды. Долго думать о том, с чего начать, не
требовалось.
Со времен мировой войны не знала Россия такой остроты потребительского
кризиса. Исчезло все -- хоть шаром покати. Чтобы хоть что-то поставить на
стол, люди проводили большую часть своих дней и ночей в бесконечных
очередях. Шахтеры бастовали, требуя -- американский читатель мне не поверит,
а российский уже подзабыл -- мыла. Популярный анекдот тех дней: "У вас нет
мяса? -- У нас нет рыбы, мяса нет в соседнем магазине". Можно было, не
думая, вставлять и другие названия
-- молоко, сахар, сыр, овощи, что угодно. Не было ничего. Впереди
маячил голод.
Шоковая терапия была неизбежна, как ампутация при гангрене. Но, как и
ампутация, она могла оказаться смертельной. Выбив почву из-под ног у и без
того измученных, предельно раздраженных людей, она толкнула бы их в объятия
непримиримой оппозиции, и сектантские "патриотические" кружки немедленно
превратились бы в массовое фашистское движение.
Поскольку в моем арсенале не было ничего, кроме нетривиальных идей и
доступа к высокому начальству, я и предложил этому начальству нетривиальную
идею -- "товарный щит реформы". Прошу читателя пробежать глазами мое
открытое письмо Б. Ельцину и всесильному тогда Г. Бурбулису, напечатанное в
"Аргументах и фактах".
290
ТОВАРНЫЙ ЩИТ ОТ НИЩЕТЫ Как и многие здесь, на Западе, я чрезвычайно рад
вашему мужественному решению начать, наконец, немедленный прорыв России к
рыночной экономике. Видит Бог, люди достаточно настрадались, годами маршируя
в никуда.
Тревожит меня и заставляет писать это письмо совсем другое: в ваших
заявлениях нет упоминания о товарном щите реформы. О том самом щите, который
предназначен ликвидировать товарный голод в стране в момент прорыва и таким
образом примирить людей с рынком вместо того, чтобы их с ним поссорить. О
щите, который способен связать в их сознании рынок с улучшением их судьбы, а
не с прыжком в нищету. Необходимость такого щита мы обсуждали с вами, и вы
оба с этой идеей согласились.
В год прорыва в страну должно быть завезено столько продовольствия и
предметов первой необходимости, что само уже давление этой гигантской
товарной массы не позволит повториться скачку цен -- и доступно оно будет
всем. Ведь даже самые лучшие хирурги не решатся делать операцию на сердце
без анестезии. Ибо пациент может умереть у них на столе просто от болевого
шока. Товарный щит -- анестезия реформы, Не подачки на бедность, не
бессмысленные в условиях беспощадной инфляции и товарного голода прибавки к
зарплате, не новые заплаты на старые, а товарное изобилие, дающее народу
возможность познакомиться с рынком в условиях благополучия, а не обнищания.
Продовольствия более чем достаточно -- и в Америке, и в Европе. И
деньги на него Запад дать не отказывается, Даже Пентагон предлагает не
только выделить из своего бюджета миллиард долларов, но и предоставить свои
военно-транспортные самолеты. А где же советские военные? Где
организационный штаб товарного щита в российском правительстве? Где
стратегия его реализации? Нет спора, съедят и износят все это быстро, может
быть, за год. Но ведь какой год это будет! Тот самый, которого боялись и
который откладывали с начала перестройки. Откладывали именно из-за страха
перед болевым шоком. И насколько же легче будет вам в этот грозный год иметь
дело с народом, воспрянувшим и почувствовавшим вашу заботу о нем, нежели с
деморализованными от недоедания и уставшими от беспросветности и постоянных
разочарований массами, которые могут оказаться легкой добычей отечественных
изоляционистов. Еще не поздно. С военными и с Западом еще можно
договориться. Организационный штаб товарного щита еще может быть создан.
Необходима лишь политическая воля.
Не слушайте благополучных бюрократов, которые убеждают вас, что нашему
народу не грех и поголодать, и подзатянуть пояса на годик -- другой, будет,
мол, только на пользу делу, научатся вертеться. С глубоким уважением и
надеждой на вашу государственную мудрость.
Александр ЯНОВ Заранее, до резкого скачка цен надо было мобилизовать
продовольственные и товарные ресурсы Запада и выбросить их на российский
рынок в первую же ночь реформы. Сам подавляющий объем этой товарной массы
ограничил бы взлет цен, к тому же на самом деле в магазинах появилось бы
"все". Наверное, все равно было бы трудно перенести шок, но не возникло бы
это отчаянное, толкающее 291
прямо к фашистам чувство обездоленности и беззащитности. Этот товарный
десант был в моем проекте скомбинирован с превентивными мерами социальной
защиты, в первую очередь -- с западной гарантией компенсации потерянных
сбережений. Действительно только кулаки сжимать остается, думая о том, как
просто было сделать совершенно иным "марсианский" 92-й! Товарный щит мог
избавить миллионы людей от страданий. Он мог укрепить позиции режима.
Демократия не отождествилась бы с нищетой, вынудив демократов уйти в глухую
оборону. Но и о Западе думал я не меньше, обходя со своим проектом кабинет
за кабинетом. Об укреплении прозападных симпатий в России, той главной
подспудной силы, на которую, как на фундамент, опирается надежда на ее
демократическое преобразование. Запад получал уникальную возможность на деле
продемонстрировать россиянам, что, поддерживая реформу, он не забывает и
всех обездоленных ею, стоит на страже их интересов и вообще не намерен дать
им пропасть. Это и вправду была бы позиция, достойная президента Рузвельта,
победившего Великую Депрессию. Мгновенно выдернув ковер из-под ног своих
ненавистников, Запад предотвратил бы перерастание сектантских фашистских
кружков в массовое -- и вооруженное -- реваншистское движение.
Остановка была лишь за малым: как уговорить западных политиков сделать
России, миру и самим себе такой подарок? На этот случай была у меня в запасе
еще одна идея -- я уже изложил ее подробно, рассказывая,"как не спас
Россию". Мне виделся какой-то современный, не оккупационный эквивалент
макартуровского штаба в Японии, которому можно было бы доверить все
необходимые для щита средства и полномочия. Придуманный мной
Неправительственный Совет
Взаимодействия, объединяющий российские авторитеты и сильнейших из
отставных политиков Запада, карьера которых на национальной арене
окончательно завершена, но которые попрежнему кипят идеями и энергией,
идеально подходил на роль такого штаба. Он был бы достаточно влиятелен не
только для того, чтобы вести переговоры с западными правительствами, но и
работать внутри страны. Мне виделась сеть потребительских кооперативов,
организованных самими гражданами и способных справиться с распределением
товарной помощи куда эффективнее государственной бюрократии. Одновременно
началась бы самоорганизация гражданского общества... Реформа! Читатель уже
знает, что было дальше. Понадобились почти два года и все мои силы (я
буквально не вылезал тогда из Москвы), чтобы 1 мая 1993 г. НСВ был, наконец,
создан. Да и то скорее случайно. Фракция радикальных демократов в парламенте
задумала создать свой "теневой кабинет" и, к моему вящему изумлению,
пригласила меня в качестве премьерминистра. Придя в себя, я и поставил
условием создание НСВ. С российской стороны согласились войти в НСВ такие
серьезные политики, как Александр Яковлев, Сергей Шахрай, Дмитрий
Волкогонов, Петр Филиппов и Григорий Явлинский, а с западной -- Сайрус Вэнс,
Валери Жискар дЭстен, Ясухиро Накасоне, Маргарет Тэтчер, Роберт Макнамара и
Дэвид Рокфеллер.
292
Какой букет имен! И вообще, как обнадеживающе все это выглядело!
Подумайте только, один человек, обладающий лишь нетривиальными идеями и
неограниченным энтузиазмом, сумел создать международную организацию,
способную реально соединить интересы демократической России с приоритетами
мировой политики. Теперь ведущие государственные деятели смогут, помимо
протокола, приезжать в Россию и помогать России...
Но все это была иллюзия. Начиная с того, что идея товарного щита
реформы, первое и главное, чем должен был заняться НСВ, успела к тому
времени потерять всякий смысл. Вокруг нас бушевала совсем другая страна.
Покуда я искал пути в фантасмагорической неразберихе и преодолевал
головоломные бюрократические препятствия, успела развалиться советская
империя. Реформа началась -- без всякого щита. "Марсианский" год России,
который я так отчаянно пытался предотвратить, наступил. И самое главное,
подтвердились мои худшие опасения: сектантский фашизм действительно
превратился в массовое реваншистское движение. Он отвоевал у демократов
московскую улицу. Один за другим сотрясали Россию грандиозные митинги у
Кремля, участники которых истерически обличали Запад и обещали повесить
"Иуду Ельцина". Судя по этим митингам, за русскими фашистами шли уже сотни
тысяч людей.
Запад однозначно отождествил себя со страданиями миллионов.
Поздно стало думать о предотвращении психологической войны. Думать надо
было о том, как ее не проиграть. Революционное ускорение истории отменило
миссию, для которой был задуман НСВ. Теперь нужна была новая идея -- и новая
миссия. Я предложил ее членам новорожденного Совета. Запад начинается с
Востока
Что еще не было тогда поздно, это включить в игру Японию с ее
баснословными технологическими ресурсами. Оппозиция еще не успела
организовать массовое движение протеста против возвращения Японии Южных
Курил. И значит, обмен островов, захваченных Сталиным, на японские капитал и
"ноу хау" был еще возможен.
Я ни минуты не сомневался, что ни доллара из этих кредитов, если бы их
удалось получить, не должно попасть в руки правительства. Безнадежно
расколотое, оно уже доказало свою неспособность определить собственные
приоритеты. Оно беспомощно дрейфовало, зажатое в клещи, между двумя
необходимостями -- остановить инфляцию и предотвратить массовую безработицу.
Хитрость заключалась в том, чтобы отключить коррумпированную государственную
бюрократию и направить эти ресурсы непосредственно заинтересованным группам
граждан, полагаясь на их демократическую самоорганизацию. Это могло быть
сделано под эгидой НСВ, стать частью его новой миссии.
Японцы хотели вернуть острова отчаянно. И готовы были за это платить.
Вопрос заключался лишь в том, сумеют ли они определить свои собственные
приоритеты. Поймут ли они, что задача, которая перед ними стоит, по природе
своей внутриполитическая и поэтому
293
требует для своего решения политической стратегии? Простое давление на
российское правительство, руки которого уже безнадежно связаны непримиримой
оппозицией, ровно ни к чему не вело. Чтобы президент мог действовать, ему
надо было сначала развязать руки -- нейтрализовать реваншистов.
Нейтрализовать их способна была лишь политика Нового курса. Япония должна
была выступить инициатором этой новой политики.
Так выстраивалась для нее стратегия возвращения северных территорий.
Способен ли был НСВ подтолкнуть ее к такому радикальному повороту даже
при том, что в него входили два бывших японских премьера, в том числе и
такой опытный политик, как Ясухиро Накасоне? И главное, можно ли было быстро
осуществить такой поворот?
В мае 93-го было вполне очевидно, что в нашем распоряжении оставалось
всего несколько месяцев. Захватив инициативу и развивая психологическое
наступление, оппозиция уже готовилась вторгнуться в сферу внешней политики.
Я отчетливо понимал, что снова упустить время -- значило обречь новую миссию
НСВ на ту же участь, что постигла прежнюю. А тут замаячила на горизонте
очередная неподъемная проблема. Способен ли новорожденный НСВ
функционировать в таком напряженном режиме? Его состав и организация были
всецело в руках парламентариев, привыкших работать по-русски. То они
позабыли пригласить на учредительную конференцию самых важных иностранных
членов, то не сообразили ответить на их письма, как было с Дэвидом
Рокфеллером... Задумывалась чрезвычайная акция, а сам инструмент для нее
рассыпался в руках.
В любом случае требовалось срочно найти среди японских политиков людей
с достаточным влиянием и политическим воображением, способных выступить
против официального курса. Критиковать этот курс было легко, потому что
заключался он главным образом в тупом и заунывном повторении примитивного
рефрена: "Отдавайте наши северные территории!" Японцы действовали в высшей
степени непрофессионально, не принимая во внимание ни разгорающуюся
психологическую войну в России, ни само даже существование мощной
реваншистской оппозиции с ее беспрерывно нарастающим давлением на слабое и
нерешительное веймарское правительство в Москве. Снова -- в который уже раз!
-- недоставало мелочи: как убедить японских политиков перестать ставить
телегу впереди лошади?
Дни проходили в бесконечных дискуссиях и переговорах -- сначала с одним
из бывших премьеров и сопровождавшими его лицами, потом с японским послом в
Москве и его командой, затем с российским заместителем министра иностранных
дел, ответственным за Дальний Восток.
Наконец, был готов и разослан членам Совета меморандум о новом проекте.
Смысл проекта состоял в том, чтобы одним ударом решить болезненную
проблему российских беженцев из отделившихся республик и деморализовать
оппозицию, создав условия для мощного демократического контрнаступления.
есть для этого время.
Если же их мышление и их интуиция находятся где-то на уровне питающих
их идеями экспертов, то скорее всего, подобно, скажем, Джорджу Бушу, они
предпочтут не делать ничего.
Деловая игра Предположим лучшее -- что дух Джорджа Вашингтона сумеет
возобладать, Запад откажется от привычной веймарской политики и начнет
переход к Новому курсу. Как он будет воспринят в Москве?
Согласитесь, что от ответа на этот вопрос многое зависит. Поэтому
весной 1993 года я предложил редакции лучшего московского политического
журнала "Новое время" провести нечто вроде деловой игры.
В те дни я был близок к отчаянию, хоть и без видимых причин. До
октябрьского фашистского мятежа было еще тогда далеко. Представить себе
российские танки, бьющие прямой наводкой по российскому парламенту, было еще
немыслимо. Жириновский тоже покинул на время авансцену российской политики.
И все же никак я не мог избавиться от болезненного ощущения, что это --
затишье перед бурей. В московском воздухе отчетливо пахло грозой.
Все, что мог, я сделал, чтобы обратить на это внимание Вашингтона.
Выступал в Конгрессе, рассылал по всем адресам отчаянные меморандумы --
тянул, одним словом, небо к земле. Но все попыт
286
ки провалились. Никто в Вашингтоне и ухом не повел. Говорить о
корректировке западного курса накануне грядущей бури оказалось не с кем.
Тогда и предпринял я нечто, для меня совершенно нехарактерное,
авантюрное, если угодно. Я попытался сам спровоцировать в Москве
предварительную дискуссию о такой корректировке, ту самую, которой следовало
бы полыхать в Вашингтоне.
В "Новом времени" был опубликован анонимный меморандум "Как сделать
российскую демократию необратимой". Основные его мысли полностью
воспроизведены в этой книге. Развернутых откликов на него было довольно
много, но для ответа на наш вопрос достаточно будет познакомиться с двумя
полярными точками зрения.
Первая принадлежит Александру Яковлеву, известному российскому политику
горбачевской эры, которого многие называют "архитектором перестройки".
Вторая -- не менее известному оппозиционному лидеру Сергею Бабурину. Яковлев
отнесся к идее радикальной смены курса западной политики в высшей степени
положительно.
Бабурин, естественно, -- наоборот. "В альтруизм США мало верится на
фоне полного краха американских советников правительства Гайдара. Для Запада
развал российской экономики означает устранение важного конкурента и
получение доступа к его сырьевым ресурсам. Надеюсь, что в США не считают нас
настолько близорукими, чтобы не видеть, что за речами в защиту демократии
кроется стремление к закреплению нынешнего полуколониального статуса
России"12.
В критике сегодняшнего американского курса полюса, впрочем, совпали.
Мнение Бабурина -- "американский истеблишмент вновь вырабатывает свою
политику в отношении другой страны на тактическом, функциональном, а не
историкофилософском уровне"13 -- разделяет и Яковлев: "Нынешний курс
представляет собой пусть несколько подрумяненное повторение преимущественно
выжидательной политики предшествующей администрации... В трудную минуту
реформации надежного спасательного круга ни от США, ни от других членов
клуба "большой семерки" России не поступило"14. И дальше: "Семерка все еще
вглядывается в происходящее в России, не входя в зону риска и смелых
решений... Что-то посулили, но не дали; что-то подбросили на возвращение по
прежним долгам, что-то провалилось через дырявые государственные карманы...
Схематически рисуется такая картина: стоит на берегу тренированный пловец, а
в бурных водах барахтается человек. И слышит крики с берега: греби сильнее,
работай энергичнее и руками и ногами. Ничего, что холодная вода. Выплывешь.
А я сбегаю поищу где-нибудь спасательный круг"15.
Во всем остальном оппоненты разошлись -- и круто. "Меморандум
разочаровывает" -- "Публикация в "Новом времени" заслуживает внимательного
чтения... ее выводы и предложения нестандартны, в них присутствует момент
мрачного грядущего, если мировое сообщество обреченно будет тащиться по
старым колеям"16.
287
Можно даже не помечать, кому принадлежит первая, а кому вторая оценка.
Бабурина, однако, не устраивают и "старые колеи", коль скоро
предусматривают они поддержку "гадкого утенка" послеавгустовско-го режима.
"Уже ясно, что нынешний режим не понимает историко-культурного смысла России
и поэтому объективно обречен на поражение... Поддерживать нынешнюю правящую
группу (несмотря на ее явную неспособность вывести страну из кризиса) значит
только консервировать накапливающиеся противоречия, которые на каком-то
этапе все равно будут разрешаться, но уже не в эволюционном реформистском
режиме, а в революционном"17.
Ну, а как же следует понимать этот "историко-культурный смысл России"?
Если отбросить риторику, остается жесткий и циничный геополитический вызов.
"Ситуация довольно проста: Россия, начавшая 300 лет назад мощное ускорение,
чтобы сократить огромное отставание от Западной Европы, к середине 60-х
годов XX столетия практически ликвидировала это отставание, а в чем-то и
вышла вперед"18. Интриги западных спецслужб сорвали это ускорение, но оно
обязательно возобновится, если понадобится -- посредством "национальной
революции". В этом предназначение России, в этом наша судьба. И потому "наш
совет: не мешайте России"19. Устами Бабурина говорит здесь сама
полутысячелетняя империя, униженная, проигравшая очередную битву на своем
историческом пути, но отказывающаяся признать себя побежденной и уверенная,
что сумеет взять реванш. Эта маленькая дискуссия и отвечает, по сути, на
вопрос, как был бы принят в России гипотетический Новый курс Запада. Реакция
была бы полярной. Протест против Запада, который позволяет себе "мешать
России", -- усилился бы. Недовольство Западом, который "стоит на берегу", --
пошло бы на убыль. Непримиримая оппозиция встала бы против Нового курса
стеной. Это ясно. Но поскольку она даже и веймарскую политику успела
непредусмотрительно окрестить "оккупацией", то еще выше поднять вольтаж
своего максимально наэлектризованного красноречия ей будет трудновато. А в
то, что она сможет оказать реальное противодействие, Яковлев не верит.
"Группы реванша беззастенчивы, озлоблены, шаманствуют, пытаясь сбить людей с
толку. Но я верю, что управа на них найдется и на государственном уровне, и
на уровне общественного мнения20". Демократически настроенная публика,
конечно, поддержала бы такой поворот. Хотя убедить ее, что Запад
действительно изменил курс, будет непросто. Терпение ее уже на исходе, она
чувствует, что Запад ее предал.
Но то -- полюса, со своим не только наиболее осознанным и отчетливым,
но и с наиболее постоянным настроем. Предсказать же массовую реакцию гораздо
сложнее.
В начале 1990 г., когда мне впервые было разрешено приехать в Москву и
прочитать курс лекций в МГИМО, в спектре мнений преобладала готовность
брататься с Западом. Он ассоциировался с началом новой жизни, твердо
обещанной народу его руководителями.
Но с каждым следующим приездом я видел, как постепенно испа
288
ряются эти надежцы, а вместе с ними -- и вера в то, что Запад поведет
себя так, как положено более сильному и богатому брату.
Воспользуюсь описанием этих изменений, опубликованным московским
Институтом социально-политических исследований: "Резко сократилось число
сторонников курса радикальных реформ. Многочисленные результаты
социологических опросов свидетельствуют о качественных изменениях и
переориентации массового сознания россиян: от мощного общественного подъема
и веры в скорые положительные результаты до состояния отчуждения и неприятия
официально проводимой политики"21.
Не сладко придется Западу, однозначно отождествившему себя именно с
этой политикой! Справедливо или нет, но ее живым олицетворением стала
российская люмпен-буржуазия, киоскеры, торгующие низкосортным импортным
хламом вокруг каждой станции метро. Джудит Инграм в "Нью-Йорк Таймс"
передает точные приметы этой однозначной идентификации: "Старушки все время
приходят и проклинают нас, -- жаловалась одна из продавщиц... У многих, кто
радовался разграблению киосков [во время октябрьского мятежа], источником
ненависти было не только отчаяние по поводу российской бедности, но и
отвращение к Западу. "Убирайтесь домой и возьмите с собой свои сникерсы", --
кричали американскому фотографу демонстранты около парламента. Это было
постоянной темой антиельцинских демонстраций... У ближайшего к парламенту
метро женщины собирали подписи в поддержку Александра Руцкого и Руслана
Хасбулатова под плакатом, умолявшим русских не становиться "рабами
Запада""22.
Можно ли разрушить эту идентификацию? Изменится ли она даже в том
случае, если будет реально доказано, что поддержка Запада -- это не одни
только сникерсы? Боюсь, что во многом изменения необратимы. Два великих
разочарования -- в реформаторских потенциях послеавгустовского режима и в
союзнических потенциях Запада, наложившись одно на другое, породили
невиданной силы эффект отчуждения.
Сердце кровью обливается, как подумаешь, насколько просто было этого
избежать. Ничего не стоило Западу, поставившему себя в России в положение
президента Гувера в разгар Великой Депрессии, уподобиться другому президенту
-- Рузвельту, вернувшему американцам надежду. И тогда все эти отчаявшиеся
женщины оказались бы на его стороне.
Это не фантазия. Расскажу в доказательство о своих одиноких попытках
пойти против течения. Кое-что читатель о них уже знает, но теперь, думаю,
ему и понятнее станут уроки, которые я из них извлек.
Средство от шок
За два десятилетия, которые я провел в Америке, живя, главным образом,
в маленьких академических городках (я преподавал историю и политические
науки в Беркли и в Энн-Арборе), успел опубликовать много книг о русской
истории и политике. Получив возможность приезжать и наблюдать события на
месте, я тотчас убедился в том, как на глазах обрастает плотью моя
веймарская метафора.
289
Развал империи был при дверях, демократическая трансформация набирала
обороты, радикальная реформа была неминуема. Неназванные по имени герои моих
книг -- фашистские философы и журналисты, не имевшие до перестройки никакого
отношения к московской политике, прозябавшие в подпольных сектантских
кружках и издательских группах, -- вышли на политическую сцену. Ясно было,
что чем радикальнее будет реформа, чем больше лишений принесет она массам,
тем больше будет у этих людей шансов создать и возглавить массовое
реваншистское движение.
На администрацию Буша надежды не было ни малейшей. В моих глазах она
воплощала интеллектуальную стагнацию, тупой и самодовольный "гуверизм". Не
было у меня и адекватного доступа к средствам массовой информации, чтобы
серьезно предупредить западную публику: титулованные эксперты, о которых я
уже столько говорил, меня заблокировали. Я чувствовал, что остался один на
один со страшной проблемой. Что же было делать? Просто сидеть и смотреть,
как неотвратимо растет самый большой экзистенциальный страх всей моей жизни?
Все мое существо протестовало против такого предательства -- своей родины,
своих друзей, своих убеждений, самого себя, наконец. Тем более, что
кое-какие моральные ресурсы в моем распоряжении все-таки были.
Был у меня, например, мой старый диссидентский авторитет в России. Плюс
тот очевидный факт, что к власти шло поколение моих читателей. Мое имя
открывало мне все двери в тогдашней Москве. Не такой уж великий капитал, но
и он мог принести какието дивиденды. Долго думать о том, с чего начать, не
требовалось.
Со времен мировой войны не знала Россия такой остроты потребительского
кризиса. Исчезло все -- хоть шаром покати. Чтобы хоть что-то поставить на
стол, люди проводили большую часть своих дней и ночей в бесконечных
очередях. Шахтеры бастовали, требуя -- американский читатель мне не поверит,
а российский уже подзабыл -- мыла. Популярный анекдот тех дней: "У вас нет
мяса? -- У нас нет рыбы, мяса нет в соседнем магазине". Можно было, не
думая, вставлять и другие названия
-- молоко, сахар, сыр, овощи, что угодно. Не было ничего. Впереди
маячил голод.
Шоковая терапия была неизбежна, как ампутация при гангрене. Но, как и
ампутация, она могла оказаться смертельной. Выбив почву из-под ног у и без
того измученных, предельно раздраженных людей, она толкнула бы их в объятия
непримиримой оппозиции, и сектантские "патриотические" кружки немедленно
превратились бы в массовое фашистское движение.
Поскольку в моем арсенале не было ничего, кроме нетривиальных идей и
доступа к высокому начальству, я и предложил этому начальству нетривиальную
идею -- "товарный щит реформы". Прошу читателя пробежать глазами мое
открытое письмо Б. Ельцину и всесильному тогда Г. Бурбулису, напечатанное в
"Аргументах и фактах".
290
ТОВАРНЫЙ ЩИТ ОТ НИЩЕТЫ Как и многие здесь, на Западе, я чрезвычайно рад
вашему мужественному решению начать, наконец, немедленный прорыв России к
рыночной экономике. Видит Бог, люди достаточно настрадались, годами маршируя
в никуда.
Тревожит меня и заставляет писать это письмо совсем другое: в ваших
заявлениях нет упоминания о товарном щите реформы. О том самом щите, который
предназначен ликвидировать товарный голод в стране в момент прорыва и таким
образом примирить людей с рынком вместо того, чтобы их с ним поссорить. О
щите, который способен связать в их сознании рынок с улучшением их судьбы, а
не с прыжком в нищету. Необходимость такого щита мы обсуждали с вами, и вы
оба с этой идеей согласились.
В год прорыва в страну должно быть завезено столько продовольствия и
предметов первой необходимости, что само уже давление этой гигантской
товарной массы не позволит повториться скачку цен -- и доступно оно будет
всем. Ведь даже самые лучшие хирурги не решатся делать операцию на сердце
без анестезии. Ибо пациент может умереть у них на столе просто от болевого
шока. Товарный щит -- анестезия реформы, Не подачки на бедность, не
бессмысленные в условиях беспощадной инфляции и товарного голода прибавки к
зарплате, не новые заплаты на старые, а товарное изобилие, дающее народу
возможность познакомиться с рынком в условиях благополучия, а не обнищания.
Продовольствия более чем достаточно -- и в Америке, и в Европе. И
деньги на него Запад дать не отказывается, Даже Пентагон предлагает не
только выделить из своего бюджета миллиард долларов, но и предоставить свои
военно-транспортные самолеты. А где же советские военные? Где
организационный штаб товарного щита в российском правительстве? Где
стратегия его реализации? Нет спора, съедят и износят все это быстро, может
быть, за год. Но ведь какой год это будет! Тот самый, которого боялись и
который откладывали с начала перестройки. Откладывали именно из-за страха
перед болевым шоком. И насколько же легче будет вам в этот грозный год иметь
дело с народом, воспрянувшим и почувствовавшим вашу заботу о нем, нежели с
деморализованными от недоедания и уставшими от беспросветности и постоянных
разочарований массами, которые могут оказаться легкой добычей отечественных
изоляционистов. Еще не поздно. С военными и с Западом еще можно
договориться. Организационный штаб товарного щита еще может быть создан.
Необходима лишь политическая воля.
Не слушайте благополучных бюрократов, которые убеждают вас, что нашему
народу не грех и поголодать, и подзатянуть пояса на годик -- другой, будет,
мол, только на пользу делу, научатся вертеться. С глубоким уважением и
надеждой на вашу государственную мудрость.
Александр ЯНОВ Заранее, до резкого скачка цен надо было мобилизовать
продовольственные и товарные ресурсы Запада и выбросить их на российский
рынок в первую же ночь реформы. Сам подавляющий объем этой товарной массы
ограничил бы взлет цен, к тому же на самом деле в магазинах появилось бы
"все". Наверное, все равно было бы трудно перенести шок, но не возникло бы
это отчаянное, толкающее 291
прямо к фашистам чувство обездоленности и беззащитности. Этот товарный
десант был в моем проекте скомбинирован с превентивными мерами социальной
защиты, в первую очередь -- с западной гарантией компенсации потерянных
сбережений. Действительно только кулаки сжимать остается, думая о том, как
просто было сделать совершенно иным "марсианский" 92-й! Товарный щит мог
избавить миллионы людей от страданий. Он мог укрепить позиции режима.
Демократия не отождествилась бы с нищетой, вынудив демократов уйти в глухую
оборону. Но и о Западе думал я не меньше, обходя со своим проектом кабинет
за кабинетом. Об укреплении прозападных симпатий в России, той главной
подспудной силы, на которую, как на фундамент, опирается надежда на ее
демократическое преобразование. Запад получал уникальную возможность на деле
продемонстрировать россиянам, что, поддерживая реформу, он не забывает и
всех обездоленных ею, стоит на страже их интересов и вообще не намерен дать
им пропасть. Это и вправду была бы позиция, достойная президента Рузвельта,
победившего Великую Депрессию. Мгновенно выдернув ковер из-под ног своих
ненавистников, Запад предотвратил бы перерастание сектантских фашистских
кружков в массовое -- и вооруженное -- реваншистское движение.
Остановка была лишь за малым: как уговорить западных политиков сделать
России, миру и самим себе такой подарок? На этот случай была у меня в запасе
еще одна идея -- я уже изложил ее подробно, рассказывая,"как не спас
Россию". Мне виделся какой-то современный, не оккупационный эквивалент
макартуровского штаба в Японии, которому можно было бы доверить все
необходимые для щита средства и полномочия. Придуманный мной
Неправительственный Совет
Взаимодействия, объединяющий российские авторитеты и сильнейших из
отставных политиков Запада, карьера которых на национальной арене
окончательно завершена, но которые попрежнему кипят идеями и энергией,
идеально подходил на роль такого штаба. Он был бы достаточно влиятелен не
только для того, чтобы вести переговоры с западными правительствами, но и
работать внутри страны. Мне виделась сеть потребительских кооперативов,
организованных самими гражданами и способных справиться с распределением
товарной помощи куда эффективнее государственной бюрократии. Одновременно
началась бы самоорганизация гражданского общества... Реформа! Читатель уже
знает, что было дальше. Понадобились почти два года и все мои силы (я
буквально не вылезал тогда из Москвы), чтобы 1 мая 1993 г. НСВ был, наконец,
создан. Да и то скорее случайно. Фракция радикальных демократов в парламенте
задумала создать свой "теневой кабинет" и, к моему вящему изумлению,
пригласила меня в качестве премьерминистра. Придя в себя, я и поставил
условием создание НСВ. С российской стороны согласились войти в НСВ такие
серьезные политики, как Александр Яковлев, Сергей Шахрай, Дмитрий
Волкогонов, Петр Филиппов и Григорий Явлинский, а с западной -- Сайрус Вэнс,
Валери Жискар дЭстен, Ясухиро Накасоне, Маргарет Тэтчер, Роберт Макнамара и
Дэвид Рокфеллер.
292
Какой букет имен! И вообще, как обнадеживающе все это выглядело!
Подумайте только, один человек, обладающий лишь нетривиальными идеями и
неограниченным энтузиазмом, сумел создать международную организацию,
способную реально соединить интересы демократической России с приоритетами
мировой политики. Теперь ведущие государственные деятели смогут, помимо
протокола, приезжать в Россию и помогать России...
Но все это была иллюзия. Начиная с того, что идея товарного щита
реформы, первое и главное, чем должен был заняться НСВ, успела к тому
времени потерять всякий смысл. Вокруг нас бушевала совсем другая страна.
Покуда я искал пути в фантасмагорической неразберихе и преодолевал
головоломные бюрократические препятствия, успела развалиться советская
империя. Реформа началась -- без всякого щита. "Марсианский" год России,
который я так отчаянно пытался предотвратить, наступил. И самое главное,
подтвердились мои худшие опасения: сектантский фашизм действительно
превратился в массовое реваншистское движение. Он отвоевал у демократов
московскую улицу. Один за другим сотрясали Россию грандиозные митинги у
Кремля, участники которых истерически обличали Запад и обещали повесить
"Иуду Ельцина". Судя по этим митингам, за русскими фашистами шли уже сотни
тысяч людей.
Запад однозначно отождествил себя со страданиями миллионов.
Поздно стало думать о предотвращении психологической войны. Думать надо
было о том, как ее не проиграть. Революционное ускорение истории отменило
миссию, для которой был задуман НСВ. Теперь нужна была новая идея -- и новая
миссия. Я предложил ее членам новорожденного Совета. Запад начинается с
Востока
Что еще не было тогда поздно, это включить в игру Японию с ее
баснословными технологическими ресурсами. Оппозиция еще не успела
организовать массовое движение протеста против возвращения Японии Южных
Курил. И значит, обмен островов, захваченных Сталиным, на японские капитал и
"ноу хау" был еще возможен.
Я ни минуты не сомневался, что ни доллара из этих кредитов, если бы их
удалось получить, не должно попасть в руки правительства. Безнадежно
расколотое, оно уже доказало свою неспособность определить собственные
приоритеты. Оно беспомощно дрейфовало, зажатое в клещи, между двумя
необходимостями -- остановить инфляцию и предотвратить массовую безработицу.
Хитрость заключалась в том, чтобы отключить коррумпированную государственную
бюрократию и направить эти ресурсы непосредственно заинтересованным группам
граждан, полагаясь на их демократическую самоорганизацию. Это могло быть
сделано под эгидой НСВ, стать частью его новой миссии.
Японцы хотели вернуть острова отчаянно. И готовы были за это платить.
Вопрос заключался лишь в том, сумеют ли они определить свои собственные
приоритеты. Поймут ли они, что задача, которая перед ними стоит, по природе
своей внутриполитическая и поэтому
293
требует для своего решения политической стратегии? Простое давление на
российское правительство, руки которого уже безнадежно связаны непримиримой
оппозицией, ровно ни к чему не вело. Чтобы президент мог действовать, ему
надо было сначала развязать руки -- нейтрализовать реваншистов.
Нейтрализовать их способна была лишь политика Нового курса. Япония должна
была выступить инициатором этой новой политики.
Так выстраивалась для нее стратегия возвращения северных территорий.
Способен ли был НСВ подтолкнуть ее к такому радикальному повороту даже
при том, что в него входили два бывших японских премьера, в том числе и
такой опытный политик, как Ясухиро Накасоне? И главное, можно ли было быстро
осуществить такой поворот?
В мае 93-го было вполне очевидно, что в нашем распоряжении оставалось
всего несколько месяцев. Захватив инициативу и развивая психологическое
наступление, оппозиция уже готовилась вторгнуться в сферу внешней политики.
Я отчетливо понимал, что снова упустить время -- значило обречь новую миссию
НСВ на ту же участь, что постигла прежнюю. А тут замаячила на горизонте
очередная неподъемная проблема. Способен ли новорожденный НСВ
функционировать в таком напряженном режиме? Его состав и организация были
всецело в руках парламентариев, привыкших работать по-русски. То они
позабыли пригласить на учредительную конференцию самых важных иностранных
членов, то не сообразили ответить на их письма, как было с Дэвидом
Рокфеллером... Задумывалась чрезвычайная акция, а сам инструмент для нее
рассыпался в руках.
В любом случае требовалось срочно найти среди японских политиков людей
с достаточным влиянием и политическим воображением, способных выступить
против официального курса. Критиковать этот курс было легко, потому что
заключался он главным образом в тупом и заунывном повторении примитивного
рефрена: "Отдавайте наши северные территории!" Японцы действовали в высшей
степени непрофессионально, не принимая во внимание ни разгорающуюся
психологическую войну в России, ни само даже существование мощной
реваншистской оппозиции с ее беспрерывно нарастающим давлением на слабое и
нерешительное веймарское правительство в Москве. Снова -- в который уже раз!
-- недоставало мелочи: как убедить японских политиков перестать ставить
телегу впереди лошади?
Дни проходили в бесконечных дискуссиях и переговорах -- сначала с одним
из бывших премьеров и сопровождавшими его лицами, потом с японским послом в
Москве и его командой, затем с российским заместителем министра иностранных
дел, ответственным за Дальний Восток.
Наконец, был готов и разослан членам Совета меморандум о новом проекте.
Смысл проекта состоял в том, чтобы одним ударом решить болезненную
проблему российских беженцев из отделившихся республик и деморализовать
оппозицию, создав условия для мощного демократического контрнаступления.