Страница:
нашего спора меня вдруг осенило. Я понял, что видит себя Сергей Ервандович
на самом деле режиссером. Но не той маленькой труппы, для которой он
построил дом, -- нет, всего гигантского политического шоу, которое
разыгрывается сейчас на подмостках величиной в одну шестую часть земной
суши. Он хочет ставить это шоу, назначив себя на роль, так сказать, серого
кардинала великой "консервативной революции" в России и в мире на пороге XXI
века. Конечно, это должна быть совсем не та революция, которую обещает
Дугин, рассчитывающий въехать в историю на запятках неонацистской кареты.
Кургинян терпеть не может нацистов, не любит Германию, подозревает ее, как
мы еще увидим, в брутальных планах мирового господства. Та великая Драма,
Режиссером которой он так страстно надеется стать, должна быть глубоко и
истинно русской, а вовсе не повторением провалившегося "тевтонского" штурма
и натиска 1930-х. Но все-таки она должна быть мировой революцией. И
консервативной тоже. Она должна быть прорывом не только в постиндустриальное
общество, но в новое историческое измерение, в котором заглавная роль
принадлежала бы России, а следовательно, ему,Кургиняну.
220
Дугин не только профанировал саму идею "консервативной революции",
подвязав ее к "черному" интернационалу. Дугин украл ее у Кургиняна. Таких
вещей не прощают.
С самого начала читатель должен оценить сложность ситуации Кургиняна.
В привычном либеральном кругу у него не было ни малейшего шанса стать
режиссером российского, а тем более мирового политического спектакля. Там он
просто затерялся бы среди блестящих
Прометеев комплекс
диссидентских имен, харизматических парламентских ораторов и знаменитых
экономистов, владевших умами во времена перестройки. У него не было ни
громкого диссидентского имени, ни серьезной реформистской репутации. Там
обречен он был оставаться политическим статистом.
Тем и привлекала его "патриотическая" среда, что среди заскорузлых
партийных политиков и старорежимных националистов он мог мгновенно стать
интеллектуальной звездой первой величины. Именно потому и устремился он к
"патриотам", что здесь зиял гигантский интеллектуальный вакуум. Здесь было
много высокопоставленных исполнителей и ни одного серьезного режиссера. Это
вакантное место и притягивало Кургиняна как магнит. Ради него, собственно, и
пожертвовал он своим западническим прошлым, старыми друзьями и либеральной
репутацией. Полистав его многочисленные интервью, вы тотчас убедитесь, что
главная его гордость в том как раз и заключается, что он, по его
собственному выражению, лишил либералов монополии на интеллект14.
Да, именно так он себя и видит: подобно Прометею, похитившему огонь у
богов, чтобы отдать его людям, он, Кургинян, принес "патриотам" русский
интеллект.
А теперь подумаем, что должен испытать человек, страдающий таким
прометеевым комплексом, когда вдруг откуда ни возьмись появляется какой-то
Дугин и заявляет, что у "патриотов" нет никакой нужды в доморощенных
Прометеях, тем более из бывших либералов. Что над сценарием мировой
"консервативной революции" поработали уже такие, не чета Кургиняну,
интеллектуальные титаны нацистских времен, как Карл Шмитт и Юлиус Эвола. Что
интеллектуальным обеспечением "патриотического" дела занимаются нынче
настоящие европейские мыслители, как Аллен де Бенуа, да и весь международный
журнальнопропагандистский синдикат антиамериканского подполья в Европе. И
что, короче говоря, на "патриотическом" Олимпе Сергею Ервандовичу с его
провинциальными идеями делать нечего.
Ну мог ли, скажите по совести, Кургинян простить Дугину такую подлость?
Такое надругательство над самой сокровенной своей мечтой, над всеми своими
жертвами, да, собственно, и над всей своей жизнью? 221
Янов против Янова
Если попытаться описать мою партию во всех многочасовых наших беседах с
Кургиняном в одной фразе, то окажется, на-_ верное, что я все время
педалировал эту смертельную его обиду на Дугина. И указывал я на нее, как на
ярчайший пример трещины в броне самого русского национализма, с которым
Кургинян связал свою судьбу- его открытость фашистской дегенерации. Я брал
Сергея Ервандовича на слабо, подзадоривая его создать прецедент публичного
антифашистского протеста внутри "патриотического" сообщества, доказав тем
самым, что я не прав. Что не все русские националисты подвержены фашистской
эволюции. Что не все они встанут за Дугина в случае, если он, Кургинян,
бросит ему публичный вызов.
Конечно, это означало бы также опровержение "тезиса Янова". Но какое
значение имели соображения академического престижа в сравнении с чудовищной
опасностью перерождения российской оппозиции в фашизм? Я был бы счастлив
убедиться в своей неправоте.
Читатель понимает теперь, почему известие об антифашистском бунте
внутри националистического движения не было для меня ни шоком, ни даже
сюрпризом. Я положил много сил на то, чтобы он состоялся.
В академических терминах можно сказать, что, следуя совету Карла
Поппера, я изо всех сил пытался скомпрометировать свой собственный тезис
или, как он выражался, его "фальсифицировать". Я упорно искал аргументы
против самого себя. И не скрывал этого от Кургиняна. В одном из наших
последних диалогов, уже в 1994 г., я так прямо и сказал ему, что
"рассматриваю его антифашистский бунт как свой собственный успех"15, и он
ничего против этого не возразил. Так что в известном смысле споры наши и
впрямь замешаны были не только на больших политических, но и на маленьких
личных драмах. Разница лишь в том,что я стремился опровергнуть "тезис
Янова", а он -- элиминировать опасного интеллектуального конкурента.
Мои проблемы При всем его прометеевом комплексе, толкнуть Кургиняна на
антифашистский мятеж оказалось, однако, делом далеко не простым. Он слишком
дорожил своим взаимопониманием с генералами оппозиции, чтобы поставить его
на карту и еще раз рискнуть своей, на этот раз "патриотической" репутацией.
И единство движения было для него важно. Послушайте, как он говорил поначалу
о монолитности русского национализма и даже о Дугине. "Мы, новая русская
элита, всегда найдем общий язык с любыми национал-радикалами"16. И фашизма,
уверял он тогда, опасаться нам нечего: "Новая правая отличается от фашизма
тем, что никогда не опускается до уровня массового сознания"17. И
соответственно ни о каком антифашистском мятеже он еще в середине 1992-го
даже не помышлял. В Дугине он, разумеется, видел конкурента и тогда. Но
открыто 222
атаковать его не решался. И несогласие свое высказывал с подчеркнутой
вежливостью: "При всем моем уважении к работам Дугина, при всем моем
понимании их предельно позитивной роли в сегодняшней политической ситуации,
я со многим не могу согласиться. Деление на атлантизм и континентализм все
же представляется мне чересчур условным"18.
Ну можно ли, право, сравнить этот учтивый скептицизм с откровенной
яростью, сквозящей во всем, что писал он о том же предмете полгода спустя:
"Дугин подменил живой процесс абстракцией, это от него пошла попытка
привнесения новозаемной идеологии в массы... Опять ловушка для дураков.
Опять чьи-то чужие цели и интересы плюс расчет на безграмотность населения.
Опять заимствование, опять леность мысли, опять чужие доктрины"19.
Даже на самый поверхностный посторонний взгляд очевидно, какой долгий
путь прошел Кургинян за эти полгода -- от дружественного несогласия до
непримиримого антагонизма, от спокойной уверенности, что он всегда
"договорится с любыми национал-радикалами", до отчаянных апелляций к
"патриотической" общественности.
Разумеется, я не могу измерить, какую роль сыграли мои аргументы в этой
удивительной метаморфозе. Зато я точно знаю, какие стояли передо мною в
спорах с Сергеем Ервандовичем проблемы.
Во-первых, нельзя было оставить у него ни малейших иллюзий относительно
феномена Дугина. Не только в том смысле, что Дугин фашист. Это мы оба
понимали с самого начала, и Кургинян совершенно очевидно темнил, превознося
"его предельно позитивную роль в сегодняшней политической ситуации". Опаснее
для него лично было другое: практически монополизировав центральный в то
время орган оппозиции, газету "День", Дугин был на полпути к вытеснению
Кургиняна из ее интеллектуальной обоймы.
Во-вторых, в разгар конфронтации между президентом и парламентом выход
Дугина (и Баркашова) на передовые позиции в соревновании за доверчивые
"патриотические" сердца экспериментально доказывал, что я прав, что угроза
фашистского перерождения оппозиции вполне реальна. Если их не остановить
сегодня, завтра -- в момент неминуемой открытой схватки -- может оказаться
поздно. В особенности в случае победы перерождавшегося на глазах парламента.
В этом случае комбинация фашиста Дугина в качестве идеологического ментора
оппозиции и фашиста Баркашова в качестве главаря ее штурмовых отрядов стала
бы попросту неодолимой. И в-третьих, наконец, нужно было обратить внимание
Кургиняна на крайнюю уязвимость позиции Дугина именно в 1992г., после
публикации в "Дне" его главной "конспирологической" работы "Великая война
континентов". Намертво отрезав излюбленную свою геополитику от реальной
истории, да еще введя в нее категорию "вечности", Дугин совершил
непоправимую ошибку. Он открылся для удара. Дело в том, что и Дугин, и
Кургинян одинаково помешались на геополитике. Что поделаешь, в Москве это
крик моды, чтоб не сказать
223
эпидемия. Западная новинка, став наконец-то доступной и в России,
немедленно покорила всех увлекающихся политикой. Никто даже не обратил
внимания на кричащее внутреннее противоречие, которое содержит в себе
геополитика.
С одной стороны, изучает она соотношение сил между государствами,
основанное на их местоположении в мире, и с этой точки зрения она ближе к
географии, нежели к политике. С другой, однако, соотношение сил между
государствами меняется, тогда как география остается постоянной. Поэтому
геополитика, по сути, раздирается на части между географией и историей. Она
пытается сохранить равновесие между двумя взаимоисключающими векторами --
статическим и динамическим -- и ей практически никогда это не удается. Не
умея предсказывать решающие политические изменения внутри государств, она
предпочитает их игнорировать. Именно потому, в частности, и просчитался
американский геополитик Збигнев Бжезинский, когда, как мы помним, в 1986г.
предсказал конфронтацию между СССР и США на столетие вперед: оторвавшись так
далеко от сегодняшнего дня, он не сумел сохранить в своих выкладках этот
почти недостижимый эквилибриум. А уж введение в нее категории "вечности"
вообще для геополитики смертельно. Оно взрывает хрупкое равновесие между
географией и историей, обнажая скрытый антагонизм между ними. Реальной
истории в ней просто не остается места. Она выводится за скобки. И
геополитика немедленно превращается в своего рода "географический
кретинизм". Именно это и продемонстрировал Дугин.
Вот лишь один пример. Согласно его геополитическим выкладкам, Россия и
Германия принадлежат к одному и тому же геополитическому полюсу --
континентальному, всегда ("вечно") противостоящему полюсу морскому,
атлантическому, т. е. Англии и Соединенным Штатам (мы уже цитировали
основной постулат его доктрины о "вечном Риме против вечного Карфагена"). А
теперь заглянем хотя бы в школьный учебник истории и посмотрим, с кем на
протяжении столетий воевала Россия: со своим "вечным" антагонистом США или
со своим опять-таки "вечным" континентальным союзником Германией.
Ответ очевиден. И в XIII, и в XVIII, не говоря уже об обеих мировых
войнах в XX веке, Россия сражалась со своим прирожденным союзником. Причем в
двух последних случаях -- в союзе со своим прирожденным антагонистом. Так
что же остается от исторического противостояния "вечного Рима вечному
Карфагену", если и в реальной истории, и в памяти народа все было как раз
наоборот? Дугин сам полез в запретную для него зону. Его следовало
подвергнуть публичной порке -- хотя бы за элементарную некомпетентность.
Надо полагать, какая-то комбинация этих трех аргументов сработала.
Результатом был антифашистский мятеж внутри "патриотического" сообщества,
который по счастливому (для Кургиняна) совпадению оказался также и
нокаутирующим ударом в уязвимое место оппонента. 224
Более того, тут он даже, как часто с ним случается, переборщил. На этот
раз со своей германофобией. Я просто упустил из виду, что Сергей Ервандович
такой же фанатический поклонник геополитики, как Сюрприз
и Дугин. И он преподнес мне, признаюсь, сюрприз, когда неожиданно
вмешался в декабре 1992 г. в мой диалог с одним из его политических
аналитиков, провозгласив, что отныне геополитическая задача Соединенных
Штатов состоит в том, чтобы предотвратить "превращение России в
экономическую колонию Германии". Иначе, предупредил он, "через два года в
Германии к власти придут те силы, которые будут для США страшнее сил 33
года"20.
Толковали мы с ним, толковали об угрозе русского фашизма, а он вдруг
прицепился к Германии. Да еще и вооружившись геополитикой. Что за вздор,
право! Столько раз пытался я ему показать, что не тот инструмент берет он в
руки. Ну, не годится геополитика для предсказаний, так что лучше оставить ее
Дугину. И не из Бонна угрожает миру непосредственная опасность, а из Москвы.
Какие только аргументы я не перепробовал -- и все отскакивали, как от
стенки горох. Ну, вот один, для примера. После того, как успешно вышла из
своей послевоенной веймарской фазы Германия, демократизация стала там
необратимой, и теперь поворот к тоталитарной реакции возможен в ней лишь в
одном случае: если новый 33-й победит в России. Тогда -- да, тогда роковое
тоталитарное излучение начнет распространяться по Европе, усиленное
захлестывающей ее волной экстремистского национализма. Именно на это
рассчитывают Дугин и его неофашистские менторы из "черного" интернационала.
И именно этого, как оказалось, безнадежно не понимает ослепленный
геополитикой Кургинян.
Странным образом мои возможности повлиять на его позицию оказывались
очень ограниченными. Во всех случаях, когда аргументы не адресовались к
описанной выше трещине в его броне и не совпадали с его личными интересами,
они оказывались совершенно неэффективны. Словно говорили мы на разных
языках. Чтобы у читателя не оставалось в этом ни малейших сомнений, я,
пожалуй, процитирую заключительный пассаж этой нашей решающей беседы.
К декабрю 1992 г. Кургинян уже был полностью готов к своему
антифашистскому бунту. И говорил он о том, на каких условиях согласился бы
он сотрудничать с США.
К.: Первое, за Россией сохраняется статус великой державы. Второе,
статус геополитического союзника. Третье, национальный вектор политики
России должен находиться в руках людей жестко консервативной ориентации --
другие просто с этим не справятся, -- которые отодвинут фашизм и превращение
России в экономическую колонию Германии, что сейчас уже началось.
Я.: Другими словами, вы предлагаете союз против Германии. Как во
времена последней мировой войны, вы ставите США перед выбором -- Россия или
Германия. Но ведь это просто неумно. В конце концов, сегодняшняя Германия --
демократическое государство и союз8 Заказ 1058 225
ник, тогда как Россия все еще барахтается в своей веймарской фазе и
неизвестно, куда повернет. Непонятно кроме того, кто они, эти ваши люди
жестко консервативной ориентации, которым мы должны довериться, какие у них
шансы и -- самое главное -- как они относятся к демократии.
К.: Мы не о демократии сейчас говорим. Я предложил наш пакет условий.
Может он быть принят?
Я.: Если мы действительно хотим найти общий язык на антифашистской
основе, нам, наверное, следует обратиться к историческому опыту. Как
действовали США в аналогичной ситуации после войны, когда они оказались
перед лицом веймарской неопределенности в Германии и в Японии? Задача,
которая стояла тогда перед гражданской частью их оккупационной
администрации, казалась почти неразрешимой. Вот эта Германия, которая на
протяжении полувека развязала две мировых войны да еще и еврейский Холокост
устроила, вот эта Япония с вековой милитаристской традицией, глубоко
консервативная страна. Как обеспечить за три -- пять лет, покуда мы еще
что-то можем здесь сделать, чтобы и через поколение или через два страны эти
опять не подняли на нас меч? Чтобы фашизма и ПирлХарбора больше не
случилось? Вы знаете, как они решили эту головоломную задачу?
К.: Знаю. Я внимательно читал вашу книгу. Я.: Тогда представьте, что
какой-нибудь националистический идеолог в тогдашней Японии предложил США
пакет условий, аналогичный вашему. Он включал бы приход к власти в Токио
людей жестко консервативной ориентации -- безразличных, может быть, даже
враждебных демократии. Гарантировал бы нас такой пакет от реставрации
фашизма и агрессии, скажем, поколение спустя? Не знаю. Имея в виду мощь
японской милитаристской традиции, не уверен. Американцы, сидевшие тогда в
Токио, тоже не были уверены. Они не были геополитиками, но были демократами.
И поэтому положились на старую истину, что демократии между собою не воюют.
Именно в демократии, о которой в вашем пакете нет ни слова, увидели они
главное, императивное условие успеха. Почему они так сделали? Потому что
любая другая система -- пусть консервативная, пусть какая угодно -- не дает
гарантий безопасности. А демократия дает. В этом, если угодно, ее
геополитическая ценность. Вот почему для того, чтоб США рассматривали Россию
как геополитического союзника, им нужны гарантии, что не только завтра, но и
поколение спустя она снова не превратится в военную диктатуру. Даже не
упоминая в своем пакете демократию, вы лишаете нас гарантий. Вот что говорит
нам исторический опыт,
К.: Я вам отвечаю. Вы хотите невозможного. Я.: Но оказалось же это
возможным и в Японии, и в Германии. Что же, только Россия такая
заколдованная страна, где демократия невозможна?
К.: А я вам говорю, что процесс, происходящий здесь, ставит веху: через
два года в Германии придут к власти силы, которые будут для США гораздо
страшнее сил 33-го. Осталось совсем недол226
го, практически это уже началось. Мировая экономическая война уже идет.
Я.: Право же, это совершенная чепуха, ну поверьте мне, чепуха. К.: Я
хочу только одного. Вот того момента, пообещайте мне, когда вы сами, вы
лично убедитесь, что это серьезно, вы позвоните мне и скажете: "Вы были
правы". Вот и все21.
Прошло два года. Пока что обошлось без звонка. Геополитика, которая так
неприлично подвела в 1986 г. Бжезинского, шесть лет спустя обошлась с
Кургиняном не лучше.
Нужны ли белые вороны? И все-таки эксперимент по "фальсификации" -- в
терминах Поппера -- моего тезиса состоялся. У нас, т. е. у академиков и
политиков, да и вообще у всех, кто заинтересован в том, чтобы узнать
наверняка, возможно ли сотрудничество с российской националистической
оппозицией, появился практический материал для суждения. Мы теперь можем
попытаться ответить на все наши трудные вопросы не на основе исторических
аналогий или природного оптимизма, но с помощью конкретного опыта.
Можно ли в сегодняшней России кардинально и эффективно повлиять на
позицию серьезного националистического идеолога? Можно, если это не Дугин и
не Шафаревич, а талантливый и честолюбивый перебежчик, белая ворона в
"патриотическом" стане. Другими словами, Кургинян. Если, говоря о "хороших"
националистах, оппоненты "тезиса Янова" имели в виду таких людей, они были
правы. При всех ли условиях влияние это может быть эффективно? Нет.
Изменение, которого вы добиваетесь, должно совпадать с личным интересом
"хорошего" националиста (в нашем эксперименте-с необходимостью элиминировать
конкурента). Во всех остальных случаях ум его, как мы только что видели,
остается герметически закрытым для постороннего влияния.
Можно ли, повлияв на такого "хорошего" националиста, изменить общую
тенденцию оппозиции к фашистскому перерождению? Нельзя. Антифашистский мятеж
Кургиняна ни на минуту не остановил неумолимого дрейфа "патриотической"
оппозиции к фашизму. Не расколол движения. Не создал внутри него сильного
антифашист-. ского крыла. Не заставил задуматься над угрозой фашистской
дегенерации даже самых чутких из националистических генералов -- ни
Александра Руцкого, ни Александра Проханова. Мои оппоненты и тут оказались
неправы.
Снизились ли после антифашистского мятежа Кургиняна темпы фашистского
перерождения националистической оппозиции? Нисколько. Как вела она
непримиримую психологическую войну против демократии в союзе с открытыми
фашистами, так и продолжает ее после разоблачений Кургиняна. Тоже -- вопреки
ожиданиям моих оппонентов.
Сократил ли публичный протест Кургиняна хотя бы влияние фа227
щизма на оппозицию и -- через нее -- на более широкие слои российской
бюрократии?
Нет, не сократил. Открытая схватка парламента с президентом осенью
1993-го, т. е. много месяцев спустя после кургиняновского мятежа,
свидетельствует об этом неоспоримо. Даже сам Сергей Ер-вандович признал это,
когда, анализируя ход схватки, писал о "значительной роли", которую играли в
осажденном парламенте "пресловутые баркашовцы". Он даже предположил, что
"около 30 сентября внутренний переворот в Белом доме привел к власти вовсе
не тех, кто имел ее де-юре"22. (Более того, 30-го же сентября сам Кургинян
был под дулами автоматов выдворен из Белого дома молодыми людьми с
фашистскими нашивками на рукавах.)
Подтверждает это в более общем плане и Егор Гайдар. Он так формулирует
главную опасность, угрожающую России: "Легитимная политическая и
бюрократическая элита может двинуться в сторону нацизма, переродиться,
прорасти "коричневым загаром". Пример такого перерождения у нас перед
глазами -- Руцкой, Хасбулатов, Верховный Совет. Это была модель. Теперь
представьте подобное перерождение в большем масштабе -- и сами оцените
масштабы возможной катастрофы"23. Так что и в этом отношении оказались
неправы мои оппоненты.
Стоило лив таком случае огород городить, т. е. затевать весь этот
тяжелый, длившийся много месяцев эксперимент с попыткой компрометации
собственной гипотезы?
Стоило. Чтобы ни у западной, ни у российской публики не осталось
никаких иллюзий относительно влияния, веса и значения "хороших"
националистов в русской оппозиции. И наконец последний -- и самый главный --
вопрос: можно ли положиться на "хорошего" националиста как на потенциального
партне-' ра в общей борьбе против русского фашизма? Или, другими словами,
может ли "патриот" стать антифашистом? !' Нет, не может. И вовсе не только
потому, что он, как мы видели, не делает погоды в "патриотическом" лагере и
оттого неизбежно оказывается исключением, лишь подтверждающим общее правило.
Не может он стать партнером еще и потому,что у него есть собственная идея
"консервативной революции" в современном мире, которая при определенных
условиях сама может трансформироваться в фашизм. Пусть не связанный с
"черным" интернационалом, как дугинский, пусть скорее русский, даже
советский по своим интеллектуальным корням, но все-таки фашизм --
милитаристский и агрессивный.
В этом -- решающем пункте -- оппоненты "тезиса Янова" снова, и теперь
уже окончательно, оказываются неправы. Но это мне еще предстоит доказать.
После скандала
Представим на минуту, что сокровенная мечта Сергея Ервандовича сбылась,
и он действительно оказался за пультом режиссера грандиозного политического
спектакля. Как будет выглядеть его "консервативная революция" и по какому
пойдет она сценарию? Не забудем, что, в отличие от Дугина, за плечами у
Кургиняна не стоят
228
знаменитые сценаристы Третьего Рейха. И сегодняшний "черный"
интернационал на него не работает тоже. Он сам и философ своей
"консервативной революции", и ее историк, ее экономист и геополитик. Сам
себе, короче, и Карл Шмитт и Юлиус Эвола. И даже Аллен де Бенуа.
Кургинян, надо отдать ему должное, не отшатывается от этой титанической
задачи. Три тома его докладов, статей и интервью как раз и предназначены
ответить на все вопросы "патриотической" общественности -- от теологических
и абстрактно-философских до сиюминутно-политических. Ровно месяц спустя
после октябрьской трагедии он снова выступил с резкой публичной критикой
своих союзников, сформулировав пять "обвинений в адрес оппозиционных
вождей". Главными из них 'были обвинения в "преступной идеологической
всеядности"24 (читай:
продолжали водиться с фашистами Дугиным и Баркашовым после январского
скандала), а также в "концептуальной бесплодности и в отсутствии образа
будущего"25.
Если без пафоса, то Кургинян обвинил вождей оппозиции в том, что они не
приняли его концепцию "консервативной революции" (хотя само название и было
навсегда похищено у него Дугиным). А без нее вожди эти оказались бессильны
"определить вектор развития России в случае прихода оппозиции к власти"26.
Разумеется, оппозиционные вожди и на этот раз не удостоили его ответом.
на самом деле режиссером. Но не той маленькой труппы, для которой он
построил дом, -- нет, всего гигантского политического шоу, которое
разыгрывается сейчас на подмостках величиной в одну шестую часть земной
суши. Он хочет ставить это шоу, назначив себя на роль, так сказать, серого
кардинала великой "консервативной революции" в России и в мире на пороге XXI
века. Конечно, это должна быть совсем не та революция, которую обещает
Дугин, рассчитывающий въехать в историю на запятках неонацистской кареты.
Кургинян терпеть не может нацистов, не любит Германию, подозревает ее, как
мы еще увидим, в брутальных планах мирового господства. Та великая Драма,
Режиссером которой он так страстно надеется стать, должна быть глубоко и
истинно русской, а вовсе не повторением провалившегося "тевтонского" штурма
и натиска 1930-х. Но все-таки она должна быть мировой революцией. И
консервативной тоже. Она должна быть прорывом не только в постиндустриальное
общество, но в новое историческое измерение, в котором заглавная роль
принадлежала бы России, а следовательно, ему,Кургиняну.
220
Дугин не только профанировал саму идею "консервативной революции",
подвязав ее к "черному" интернационалу. Дугин украл ее у Кургиняна. Таких
вещей не прощают.
С самого начала читатель должен оценить сложность ситуации Кургиняна.
В привычном либеральном кругу у него не было ни малейшего шанса стать
режиссером российского, а тем более мирового политического спектакля. Там он
просто затерялся бы среди блестящих
Прометеев комплекс
диссидентских имен, харизматических парламентских ораторов и знаменитых
экономистов, владевших умами во времена перестройки. У него не было ни
громкого диссидентского имени, ни серьезной реформистской репутации. Там
обречен он был оставаться политическим статистом.
Тем и привлекала его "патриотическая" среда, что среди заскорузлых
партийных политиков и старорежимных националистов он мог мгновенно стать
интеллектуальной звездой первой величины. Именно потому и устремился он к
"патриотам", что здесь зиял гигантский интеллектуальный вакуум. Здесь было
много высокопоставленных исполнителей и ни одного серьезного режиссера. Это
вакантное место и притягивало Кургиняна как магнит. Ради него, собственно, и
пожертвовал он своим западническим прошлым, старыми друзьями и либеральной
репутацией. Полистав его многочисленные интервью, вы тотчас убедитесь, что
главная его гордость в том как раз и заключается, что он, по его
собственному выражению, лишил либералов монополии на интеллект14.
Да, именно так он себя и видит: подобно Прометею, похитившему огонь у
богов, чтобы отдать его людям, он, Кургинян, принес "патриотам" русский
интеллект.
А теперь подумаем, что должен испытать человек, страдающий таким
прометеевым комплексом, когда вдруг откуда ни возьмись появляется какой-то
Дугин и заявляет, что у "патриотов" нет никакой нужды в доморощенных
Прометеях, тем более из бывших либералов. Что над сценарием мировой
"консервативной революции" поработали уже такие, не чета Кургиняну,
интеллектуальные титаны нацистских времен, как Карл Шмитт и Юлиус Эвола. Что
интеллектуальным обеспечением "патриотического" дела занимаются нынче
настоящие европейские мыслители, как Аллен де Бенуа, да и весь международный
журнальнопропагандистский синдикат антиамериканского подполья в Европе. И
что, короче говоря, на "патриотическом" Олимпе Сергею Ервандовичу с его
провинциальными идеями делать нечего.
Ну мог ли, скажите по совести, Кургинян простить Дугину такую подлость?
Такое надругательство над самой сокровенной своей мечтой, над всеми своими
жертвами, да, собственно, и над всей своей жизнью? 221
Янов против Янова
Если попытаться описать мою партию во всех многочасовых наших беседах с
Кургиняном в одной фразе, то окажется, на-_ верное, что я все время
педалировал эту смертельную его обиду на Дугина. И указывал я на нее, как на
ярчайший пример трещины в броне самого русского национализма, с которым
Кургинян связал свою судьбу- его открытость фашистской дегенерации. Я брал
Сергея Ервандовича на слабо, подзадоривая его создать прецедент публичного
антифашистского протеста внутри "патриотического" сообщества, доказав тем
самым, что я не прав. Что не все русские националисты подвержены фашистской
эволюции. Что не все они встанут за Дугина в случае, если он, Кургинян,
бросит ему публичный вызов.
Конечно, это означало бы также опровержение "тезиса Янова". Но какое
значение имели соображения академического престижа в сравнении с чудовищной
опасностью перерождения российской оппозиции в фашизм? Я был бы счастлив
убедиться в своей неправоте.
Читатель понимает теперь, почему известие об антифашистском бунте
внутри националистического движения не было для меня ни шоком, ни даже
сюрпризом. Я положил много сил на то, чтобы он состоялся.
В академических терминах можно сказать, что, следуя совету Карла
Поппера, я изо всех сил пытался скомпрометировать свой собственный тезис
или, как он выражался, его "фальсифицировать". Я упорно искал аргументы
против самого себя. И не скрывал этого от Кургиняна. В одном из наших
последних диалогов, уже в 1994 г., я так прямо и сказал ему, что
"рассматриваю его антифашистский бунт как свой собственный успех"15, и он
ничего против этого не возразил. Так что в известном смысле споры наши и
впрямь замешаны были не только на больших политических, но и на маленьких
личных драмах. Разница лишь в том,что я стремился опровергнуть "тезис
Янова", а он -- элиминировать опасного интеллектуального конкурента.
Мои проблемы При всем его прометеевом комплексе, толкнуть Кургиняна на
антифашистский мятеж оказалось, однако, делом далеко не простым. Он слишком
дорожил своим взаимопониманием с генералами оппозиции, чтобы поставить его
на карту и еще раз рискнуть своей, на этот раз "патриотической" репутацией.
И единство движения было для него важно. Послушайте, как он говорил поначалу
о монолитности русского национализма и даже о Дугине. "Мы, новая русская
элита, всегда найдем общий язык с любыми национал-радикалами"16. И фашизма,
уверял он тогда, опасаться нам нечего: "Новая правая отличается от фашизма
тем, что никогда не опускается до уровня массового сознания"17. И
соответственно ни о каком антифашистском мятеже он еще в середине 1992-го
даже не помышлял. В Дугине он, разумеется, видел конкурента и тогда. Но
открыто 222
атаковать его не решался. И несогласие свое высказывал с подчеркнутой
вежливостью: "При всем моем уважении к работам Дугина, при всем моем
понимании их предельно позитивной роли в сегодняшней политической ситуации,
я со многим не могу согласиться. Деление на атлантизм и континентализм все
же представляется мне чересчур условным"18.
Ну можно ли, право, сравнить этот учтивый скептицизм с откровенной
яростью, сквозящей во всем, что писал он о том же предмете полгода спустя:
"Дугин подменил живой процесс абстракцией, это от него пошла попытка
привнесения новозаемной идеологии в массы... Опять ловушка для дураков.
Опять чьи-то чужие цели и интересы плюс расчет на безграмотность населения.
Опять заимствование, опять леность мысли, опять чужие доктрины"19.
Даже на самый поверхностный посторонний взгляд очевидно, какой долгий
путь прошел Кургинян за эти полгода -- от дружественного несогласия до
непримиримого антагонизма, от спокойной уверенности, что он всегда
"договорится с любыми национал-радикалами", до отчаянных апелляций к
"патриотической" общественности.
Разумеется, я не могу измерить, какую роль сыграли мои аргументы в этой
удивительной метаморфозе. Зато я точно знаю, какие стояли передо мною в
спорах с Сергеем Ервандовичем проблемы.
Во-первых, нельзя было оставить у него ни малейших иллюзий относительно
феномена Дугина. Не только в том смысле, что Дугин фашист. Это мы оба
понимали с самого начала, и Кургинян совершенно очевидно темнил, превознося
"его предельно позитивную роль в сегодняшней политической ситуации". Опаснее
для него лично было другое: практически монополизировав центральный в то
время орган оппозиции, газету "День", Дугин был на полпути к вытеснению
Кургиняна из ее интеллектуальной обоймы.
Во-вторых, в разгар конфронтации между президентом и парламентом выход
Дугина (и Баркашова) на передовые позиции в соревновании за доверчивые
"патриотические" сердца экспериментально доказывал, что я прав, что угроза
фашистского перерождения оппозиции вполне реальна. Если их не остановить
сегодня, завтра -- в момент неминуемой открытой схватки -- может оказаться
поздно. В особенности в случае победы перерождавшегося на глазах парламента.
В этом случае комбинация фашиста Дугина в качестве идеологического ментора
оппозиции и фашиста Баркашова в качестве главаря ее штурмовых отрядов стала
бы попросту неодолимой. И в-третьих, наконец, нужно было обратить внимание
Кургиняна на крайнюю уязвимость позиции Дугина именно в 1992г., после
публикации в "Дне" его главной "конспирологической" работы "Великая война
континентов". Намертво отрезав излюбленную свою геополитику от реальной
истории, да еще введя в нее категорию "вечности", Дугин совершил
непоправимую ошибку. Он открылся для удара. Дело в том, что и Дугин, и
Кургинян одинаково помешались на геополитике. Что поделаешь, в Москве это
крик моды, чтоб не сказать
223
эпидемия. Западная новинка, став наконец-то доступной и в России,
немедленно покорила всех увлекающихся политикой. Никто даже не обратил
внимания на кричащее внутреннее противоречие, которое содержит в себе
геополитика.
С одной стороны, изучает она соотношение сил между государствами,
основанное на их местоположении в мире, и с этой точки зрения она ближе к
географии, нежели к политике. С другой, однако, соотношение сил между
государствами меняется, тогда как география остается постоянной. Поэтому
геополитика, по сути, раздирается на части между географией и историей. Она
пытается сохранить равновесие между двумя взаимоисключающими векторами --
статическим и динамическим -- и ей практически никогда это не удается. Не
умея предсказывать решающие политические изменения внутри государств, она
предпочитает их игнорировать. Именно потому, в частности, и просчитался
американский геополитик Збигнев Бжезинский, когда, как мы помним, в 1986г.
предсказал конфронтацию между СССР и США на столетие вперед: оторвавшись так
далеко от сегодняшнего дня, он не сумел сохранить в своих выкладках этот
почти недостижимый эквилибриум. А уж введение в нее категории "вечности"
вообще для геополитики смертельно. Оно взрывает хрупкое равновесие между
географией и историей, обнажая скрытый антагонизм между ними. Реальной
истории в ней просто не остается места. Она выводится за скобки. И
геополитика немедленно превращается в своего рода "географический
кретинизм". Именно это и продемонстрировал Дугин.
Вот лишь один пример. Согласно его геополитическим выкладкам, Россия и
Германия принадлежат к одному и тому же геополитическому полюсу --
континентальному, всегда ("вечно") противостоящему полюсу морскому,
атлантическому, т. е. Англии и Соединенным Штатам (мы уже цитировали
основной постулат его доктрины о "вечном Риме против вечного Карфагена"). А
теперь заглянем хотя бы в школьный учебник истории и посмотрим, с кем на
протяжении столетий воевала Россия: со своим "вечным" антагонистом США или
со своим опять-таки "вечным" континентальным союзником Германией.
Ответ очевиден. И в XIII, и в XVIII, не говоря уже об обеих мировых
войнах в XX веке, Россия сражалась со своим прирожденным союзником. Причем в
двух последних случаях -- в союзе со своим прирожденным антагонистом. Так
что же остается от исторического противостояния "вечного Рима вечному
Карфагену", если и в реальной истории, и в памяти народа все было как раз
наоборот? Дугин сам полез в запретную для него зону. Его следовало
подвергнуть публичной порке -- хотя бы за элементарную некомпетентность.
Надо полагать, какая-то комбинация этих трех аргументов сработала.
Результатом был антифашистский мятеж внутри "патриотического" сообщества,
который по счастливому (для Кургиняна) совпадению оказался также и
нокаутирующим ударом в уязвимое место оппонента. 224
Более того, тут он даже, как часто с ним случается, переборщил. На этот
раз со своей германофобией. Я просто упустил из виду, что Сергей Ервандович
такой же фанатический поклонник геополитики, как Сюрприз
и Дугин. И он преподнес мне, признаюсь, сюрприз, когда неожиданно
вмешался в декабре 1992 г. в мой диалог с одним из его политических
аналитиков, провозгласив, что отныне геополитическая задача Соединенных
Штатов состоит в том, чтобы предотвратить "превращение России в
экономическую колонию Германии". Иначе, предупредил он, "через два года в
Германии к власти придут те силы, которые будут для США страшнее сил 33
года"20.
Толковали мы с ним, толковали об угрозе русского фашизма, а он вдруг
прицепился к Германии. Да еще и вооружившись геополитикой. Что за вздор,
право! Столько раз пытался я ему показать, что не тот инструмент берет он в
руки. Ну, не годится геополитика для предсказаний, так что лучше оставить ее
Дугину. И не из Бонна угрожает миру непосредственная опасность, а из Москвы.
Какие только аргументы я не перепробовал -- и все отскакивали, как от
стенки горох. Ну, вот один, для примера. После того, как успешно вышла из
своей послевоенной веймарской фазы Германия, демократизация стала там
необратимой, и теперь поворот к тоталитарной реакции возможен в ней лишь в
одном случае: если новый 33-й победит в России. Тогда -- да, тогда роковое
тоталитарное излучение начнет распространяться по Европе, усиленное
захлестывающей ее волной экстремистского национализма. Именно на это
рассчитывают Дугин и его неофашистские менторы из "черного" интернационала.
И именно этого, как оказалось, безнадежно не понимает ослепленный
геополитикой Кургинян.
Странным образом мои возможности повлиять на его позицию оказывались
очень ограниченными. Во всех случаях, когда аргументы не адресовались к
описанной выше трещине в его броне и не совпадали с его личными интересами,
они оказывались совершенно неэффективны. Словно говорили мы на разных
языках. Чтобы у читателя не оставалось в этом ни малейших сомнений, я,
пожалуй, процитирую заключительный пассаж этой нашей решающей беседы.
К декабрю 1992 г. Кургинян уже был полностью готов к своему
антифашистскому бунту. И говорил он о том, на каких условиях согласился бы
он сотрудничать с США.
К.: Первое, за Россией сохраняется статус великой державы. Второе,
статус геополитического союзника. Третье, национальный вектор политики
России должен находиться в руках людей жестко консервативной ориентации --
другие просто с этим не справятся, -- которые отодвинут фашизм и превращение
России в экономическую колонию Германии, что сейчас уже началось.
Я.: Другими словами, вы предлагаете союз против Германии. Как во
времена последней мировой войны, вы ставите США перед выбором -- Россия или
Германия. Но ведь это просто неумно. В конце концов, сегодняшняя Германия --
демократическое государство и союз8 Заказ 1058 225
ник, тогда как Россия все еще барахтается в своей веймарской фазе и
неизвестно, куда повернет. Непонятно кроме того, кто они, эти ваши люди
жестко консервативной ориентации, которым мы должны довериться, какие у них
шансы и -- самое главное -- как они относятся к демократии.
К.: Мы не о демократии сейчас говорим. Я предложил наш пакет условий.
Может он быть принят?
Я.: Если мы действительно хотим найти общий язык на антифашистской
основе, нам, наверное, следует обратиться к историческому опыту. Как
действовали США в аналогичной ситуации после войны, когда они оказались
перед лицом веймарской неопределенности в Германии и в Японии? Задача,
которая стояла тогда перед гражданской частью их оккупационной
администрации, казалась почти неразрешимой. Вот эта Германия, которая на
протяжении полувека развязала две мировых войны да еще и еврейский Холокост
устроила, вот эта Япония с вековой милитаристской традицией, глубоко
консервативная страна. Как обеспечить за три -- пять лет, покуда мы еще
что-то можем здесь сделать, чтобы и через поколение или через два страны эти
опять не подняли на нас меч? Чтобы фашизма и ПирлХарбора больше не
случилось? Вы знаете, как они решили эту головоломную задачу?
К.: Знаю. Я внимательно читал вашу книгу. Я.: Тогда представьте, что
какой-нибудь националистический идеолог в тогдашней Японии предложил США
пакет условий, аналогичный вашему. Он включал бы приход к власти в Токио
людей жестко консервативной ориентации -- безразличных, может быть, даже
враждебных демократии. Гарантировал бы нас такой пакет от реставрации
фашизма и агрессии, скажем, поколение спустя? Не знаю. Имея в виду мощь
японской милитаристской традиции, не уверен. Американцы, сидевшие тогда в
Токио, тоже не были уверены. Они не были геополитиками, но были демократами.
И поэтому положились на старую истину, что демократии между собою не воюют.
Именно в демократии, о которой в вашем пакете нет ни слова, увидели они
главное, императивное условие успеха. Почему они так сделали? Потому что
любая другая система -- пусть консервативная, пусть какая угодно -- не дает
гарантий безопасности. А демократия дает. В этом, если угодно, ее
геополитическая ценность. Вот почему для того, чтоб США рассматривали Россию
как геополитического союзника, им нужны гарантии, что не только завтра, но и
поколение спустя она снова не превратится в военную диктатуру. Даже не
упоминая в своем пакете демократию, вы лишаете нас гарантий. Вот что говорит
нам исторический опыт,
К.: Я вам отвечаю. Вы хотите невозможного. Я.: Но оказалось же это
возможным и в Японии, и в Германии. Что же, только Россия такая
заколдованная страна, где демократия невозможна?
К.: А я вам говорю, что процесс, происходящий здесь, ставит веху: через
два года в Германии придут к власти силы, которые будут для США гораздо
страшнее сил 33-го. Осталось совсем недол226
го, практически это уже началось. Мировая экономическая война уже идет.
Я.: Право же, это совершенная чепуха, ну поверьте мне, чепуха. К.: Я
хочу только одного. Вот того момента, пообещайте мне, когда вы сами, вы
лично убедитесь, что это серьезно, вы позвоните мне и скажете: "Вы были
правы". Вот и все21.
Прошло два года. Пока что обошлось без звонка. Геополитика, которая так
неприлично подвела в 1986 г. Бжезинского, шесть лет спустя обошлась с
Кургиняном не лучше.
Нужны ли белые вороны? И все-таки эксперимент по "фальсификации" -- в
терминах Поппера -- моего тезиса состоялся. У нас, т. е. у академиков и
политиков, да и вообще у всех, кто заинтересован в том, чтобы узнать
наверняка, возможно ли сотрудничество с российской националистической
оппозицией, появился практический материал для суждения. Мы теперь можем
попытаться ответить на все наши трудные вопросы не на основе исторических
аналогий или природного оптимизма, но с помощью конкретного опыта.
Можно ли в сегодняшней России кардинально и эффективно повлиять на
позицию серьезного националистического идеолога? Можно, если это не Дугин и
не Шафаревич, а талантливый и честолюбивый перебежчик, белая ворона в
"патриотическом" стане. Другими словами, Кургинян. Если, говоря о "хороших"
националистах, оппоненты "тезиса Янова" имели в виду таких людей, они были
правы. При всех ли условиях влияние это может быть эффективно? Нет.
Изменение, которого вы добиваетесь, должно совпадать с личным интересом
"хорошего" националиста (в нашем эксперименте-с необходимостью элиминировать
конкурента). Во всех остальных случаях ум его, как мы только что видели,
остается герметически закрытым для постороннего влияния.
Можно ли, повлияв на такого "хорошего" националиста, изменить общую
тенденцию оппозиции к фашистскому перерождению? Нельзя. Антифашистский мятеж
Кургиняна ни на минуту не остановил неумолимого дрейфа "патриотической"
оппозиции к фашизму. Не расколол движения. Не создал внутри него сильного
антифашист-. ского крыла. Не заставил задуматься над угрозой фашистской
дегенерации даже самых чутких из националистических генералов -- ни
Александра Руцкого, ни Александра Проханова. Мои оппоненты и тут оказались
неправы.
Снизились ли после антифашистского мятежа Кургиняна темпы фашистского
перерождения националистической оппозиции? Нисколько. Как вела она
непримиримую психологическую войну против демократии в союзе с открытыми
фашистами, так и продолжает ее после разоблачений Кургиняна. Тоже -- вопреки
ожиданиям моих оппонентов.
Сократил ли публичный протест Кургиняна хотя бы влияние фа227
щизма на оппозицию и -- через нее -- на более широкие слои российской
бюрократии?
Нет, не сократил. Открытая схватка парламента с президентом осенью
1993-го, т. е. много месяцев спустя после кургиняновского мятежа,
свидетельствует об этом неоспоримо. Даже сам Сергей Ер-вандович признал это,
когда, анализируя ход схватки, писал о "значительной роли", которую играли в
осажденном парламенте "пресловутые баркашовцы". Он даже предположил, что
"около 30 сентября внутренний переворот в Белом доме привел к власти вовсе
не тех, кто имел ее де-юре"22. (Более того, 30-го же сентября сам Кургинян
был под дулами автоматов выдворен из Белого дома молодыми людьми с
фашистскими нашивками на рукавах.)
Подтверждает это в более общем плане и Егор Гайдар. Он так формулирует
главную опасность, угрожающую России: "Легитимная политическая и
бюрократическая элита может двинуться в сторону нацизма, переродиться,
прорасти "коричневым загаром". Пример такого перерождения у нас перед
глазами -- Руцкой, Хасбулатов, Верховный Совет. Это была модель. Теперь
представьте подобное перерождение в большем масштабе -- и сами оцените
масштабы возможной катастрофы"23. Так что и в этом отношении оказались
неправы мои оппоненты.
Стоило лив таком случае огород городить, т. е. затевать весь этот
тяжелый, длившийся много месяцев эксперимент с попыткой компрометации
собственной гипотезы?
Стоило. Чтобы ни у западной, ни у российской публики не осталось
никаких иллюзий относительно влияния, веса и значения "хороших"
националистов в русской оппозиции. И наконец последний -- и самый главный --
вопрос: можно ли положиться на "хорошего" националиста как на потенциального
партне-' ра в общей борьбе против русского фашизма? Или, другими словами,
может ли "патриот" стать антифашистом? !' Нет, не может. И вовсе не только
потому, что он, как мы видели, не делает погоды в "патриотическом" лагере и
оттого неизбежно оказывается исключением, лишь подтверждающим общее правило.
Не может он стать партнером еще и потому,что у него есть собственная идея
"консервативной революции" в современном мире, которая при определенных
условиях сама может трансформироваться в фашизм. Пусть не связанный с
"черным" интернационалом, как дугинский, пусть скорее русский, даже
советский по своим интеллектуальным корням, но все-таки фашизм --
милитаристский и агрессивный.
В этом -- решающем пункте -- оппоненты "тезиса Янова" снова, и теперь
уже окончательно, оказываются неправы. Но это мне еще предстоит доказать.
После скандала
Представим на минуту, что сокровенная мечта Сергея Ервандовича сбылась,
и он действительно оказался за пультом режиссера грандиозного политического
спектакля. Как будет выглядеть его "консервативная революция" и по какому
пойдет она сценарию? Не забудем, что, в отличие от Дугина, за плечами у
Кургиняна не стоят
228
знаменитые сценаристы Третьего Рейха. И сегодняшний "черный"
интернационал на него не работает тоже. Он сам и философ своей
"консервативной революции", и ее историк, ее экономист и геополитик. Сам
себе, короче, и Карл Шмитт и Юлиус Эвола. И даже Аллен де Бенуа.
Кургинян, надо отдать ему должное, не отшатывается от этой титанической
задачи. Три тома его докладов, статей и интервью как раз и предназначены
ответить на все вопросы "патриотической" общественности -- от теологических
и абстрактно-философских до сиюминутно-политических. Ровно месяц спустя
после октябрьской трагедии он снова выступил с резкой публичной критикой
своих союзников, сформулировав пять "обвинений в адрес оппозиционных
вождей". Главными из них 'были обвинения в "преступной идеологической
всеядности"24 (читай:
продолжали водиться с фашистами Дугиным и Баркашовым после январского
скандала), а также в "концептуальной бесплодности и в отсутствии образа
будущего"25.
Если без пафоса, то Кургинян обвинил вождей оппозиции в том, что они не
приняли его концепцию "консервативной революции" (хотя само название и было
навсегда похищено у него Дугиным). А без нее вожди эти оказались бессильны
"определить вектор развития России в случае прихода оппозиции к власти"26.
Разумеется, оппозиционные вожди и на этот раз не удостоили его ответом.