Страница:
имя. Уважают его и "западники", которых он, скажем мягко, недолюбливал, и
"патриоты", хотя многие из них и относились к нему с опаской. В
западнической "Литературной газете" им восхищается петербургский писатель
Гелий Прохоров: "Бог дал ему возможность самому изложить свою теорию... И
она стала теперь общим достоянием и пьянит, побуждая думать теперь уже всю
страну"1.
И в "патриотическом" "Нашем современнике" Андрей Писарев в беседе с
мэтром был не менее почтителен: "Сегодня вы представляете единственную
серьезную историческую школу в России"2.
И все-таки, мне кажется, роль, которую предстоит сыграть Гумилеву в
общественном сознании России после смерти, неизмеримо более значительна,
нежели та, которую играл он при жизни.
Сын знаменитого поэта "Серебряного века" Николая Гумилева,
расстрелянного большевиками во время гражданской войны, и великой Анны
Ахматовой, человек, проведший долгие годы в сталинских лагерях и сумевший
после освобождения защитить две докторских диссертации, по истории и по
географии, автор десяти книг, где он бросил вызов мировой науке, оспорил
Арнольда Тойнби и Макса Вебера и предложил собственное объяснение загадок
всемирной истории3, Лев Гумилев был одним из самых талантливых и, без
сомнения, самым эрудированным представителем молчаливого большинства
советской интеллигенции.
Как в двух словах описать этот слой, к которому принадлежал Гумилев?
Эти люди с советским режимом не воевали. Но и лояльны были только внешне.
"Ни мира, ни войны!" -- этот девиз Троцкого времен Брестских переговоров
1918 г. стал для них принципиальной жизненной позицией. Вполне достойной
позицией, позволявшей сохранить человеческое самоуважение в нечеловеческих
условиях. По крайней мере, так им казалось. Заплатить за нее, однако,
пришлось им очень дорого. Погребенные под глыбами вездесущей цензуры, они
оказались отрезанными
201от мировой культуры и вынуждены были создать свой собственный
маленький замкнутый "мир", где идеи рождались, старились и умирали, так и не
успев реализоваться, а гипотезы навсегда оставались непроверенными. Всю
жизнь оберегали они в себе колеблющийся огонек "тайной внутренней свободы",
но до такой степени привыкли к эзопову языку, что он постепенно стал для них
родным и единственным. И на свет постсоветского общества они вышли со
страшными, незаживающими шрамами.
Лев Гумилев, хоть и был одним из сильнейших, разделил с ними все тяготы
этого "катакомбного" существования -- а заодно и все парадоксы их мышления.
Всю жизнь старался он держаться так далеко от политики, как мог. Он
никогда не искал ссор с цензурой и при всяком удобном случае присягал
"диалектическому материализму". Более того, у нас нет ни малейших оснований
сомневаться, что свою грандиозную гипотезу, претендующую на окончательное
объяснение истории человечества, он искренне полагал марксистской. Ему
случалось даже упрекать оппонентов в отступлениях от "исторического
материализма"4, Маркс, говорил он, предвидел в своих ранних работах
возникновение принципиально новой науки о мире, синтезирующей все старые
учения о природе и человеке. В 1980-е Гумилев был уверен, что человечество
-- в его лице -- "на пороге создания этой новой марксистской науки"5. В 1992
г. он умер в убеждении, что создал такую науку.
Патриотическая наука
Но это ничуть не мешало ему подчеркивать свою близость с самыми
яростными противниками марксизма в русской политической мысли XX века --
евразийцами6. "Меня называют евразийцем, и я от этого не отказываюсь... С
основными историко-методологическими выводами евразийцев я согласен"7. Не
смущала его и безусловная антизападная ориентация евразийцев, которая --
после сильного, блестящего и вполне либерального начала в 1920-е годы --
привела их в лагерь экстремистского национализма, а затем к вырождению в
реакционную эмигрантскую секту.
Эта эволюция евразийства вовсе не была чем-то исключительным. Все
русские антизападные движения, как бы либерально они ни начинали, проходили
аналогичный путь вырождения. Я сам описал в "Русской идее" трагическую
судьбу славянофилов8. Разница лишь в том, что "Русской идее", чтобы из
либерально-националистической теории трансформироваться в фашизм,
понадобились три поколения, а евразийцы управились на протяжении двух
десятилетий. Нам остается сейчас только гадать, как воспринимал это Гумилев.
Но он и вообще умел без лицемерия и внутреннего раздвоения служить (а Лев
Николаевич рассматривал свою работу как общественное служение) двум богам.
Гумилев настаивал на строгой научности своей теории и пытался обосновать ее
со всей доступной ему скрупулезностью. Я ученый, как бы говорит каждая
страница его книг, и к политике -- офи202
циальной или оппозиционной, западнической или "патриотической" -- дух и
смысл моего труда никакого отношения не имеют. И в то же время, ему не раз
случалось, отражая атаки справа, доказывать безукоризненную патриотичность
своей науки, значительно превосходящую "патриотичность" его
национал-большевистских критиков.
Идет, например, речь об общепринятой в российской историографии
концепции татаро-монгольского ига в России. Гумилев был ее яростным
противником, события XIII-XV веков виделись ему в совершенно ином свете. Но
от своих оппонентов-"западников" он просто пренебрежительно отмахивался:
"мне не хочется спорить с невежественными интеллигентами, не выучившими ни
истории, ни географии"9, хотя в их число входили практически все ведущие
русские историки. Но вот "признание этой концепции историками национального
направления" его возмущает. Это он находит "поистине странным". Но что же
именно так его удивляет? "Никак не пойму, почему люди патриотично
настроенные обожают миф об "иге", выдуманный... немцами и французами... Даже
непонятно, как историки смеют утверждать, что их трактовка в данном случае
патриотична?"10
И не резало ему, видно, ухо это словосочетание -- "патриотическая
трактовка". Хотя если это научный подход, что же тогда назвать политическим?
Храм Новое поколение, вступившее в журнальные баталии при свете
гласности, начало с того, что бесцеремонно вызвало к барьеру бывшее
молчаливое большинство советской интеллигенции. "Нынешнее время требует от
них эту взлелеянную во тьме реакции свободу духа -- предъявить. И мы
утыкаемся в роковой вопрос: была ли "тайная свобода", есть ли что
предъявлять, не превратятся ли эти золотые россыпи при свете дня в прах и
золу?"11
Не знаю, как другие, но Лев Гумилев эту перчатку, брошенную Николаем
Климонтовичем, поднял бы несомненно. Ему есть что "предъявить". Его десять
книг, его отважный штурм загадок мировой истории -- это, если угодно, его
храм, возведенный во тьме реакции и продолжающий привлекать верующих при
свете дня. Загадки, которые он пытался разгадать, поистине грандиозны. В
самом деле, кто и когда объяснил, почему, скажем, дикие и малочисленные
кочевники-монголы вдруг ворвались на историческую сцену в XIII веке и
ринулись покорять мир, громя по пути богатейшие и культурные цивилизации
Китая, Средней Азии, Ближнего Востока и Киевской Руси? И только затем, чтобы
несколько столетий спустя тихо сойти с этой сцены, словно их никогда там и
не было. А другие кочевники -- столь же внезапно возникшие из Аравийской
пустыни и на протяжении столетия ставшие владыками полумира, вершителями
судеб одной из самых процветающих цивилизаций в истории? Но и их
фантастическое возвышение кончилось тем же. Как и монголы, они превратились
в статистов этой истории. А гунны, появившиеся ниот203
куда и рассеявшиеся в никуда? А вечная загадка величия и падения
Древнего Рима?
Откуда взлетели и куда закатились все эти исторические метеоры? И
почему?
Не перечесть философов и историков, пытавшихся на протяжении столетий
раскрыть эту тайну. Но и по сию пору нельзя сказать, что человечество эти
загадки своего прошлого разгадало.
Гумилев, опираясь на свою устрашающую эрудицию, создал совершенно
оригинальную теорию. Сама уже дерзость, сама грандиозность этого путешествия
во времени, обнимающего 22 столетия (от VIII века до нашей эры), заслуживают
высочайшего уважения.
Но для научного предприятия таких масштабов дерзости и оригинальности,
увы, недостаточно.
Как хорошо знают все, причастные к науке, для того, чтобы открытие
стало фактом, должен существовать способ его проверить. Оно должно быть
логически непротиворечиво и универсально, т.е. способно объяснять все факты
в области, которую оно затрагивает, а не только те, которым отдает
предпочтение автор. Оно должно действовать всегда, а не только тогда, когда
автор считает нужным. И так далее. Будем иметь это в виду, знакомясь с
гипотезой Гумилева.
Гумилев начинает с терминов и самых общих соображений о "географической
оболочке земли, в состав которой, наряду с литосферой, гидросферой,
атмосферой, входит биосфера, частью которой является антропосфера, состоящая
из этносов, возникающих и исчезающих в историческом времени"12. Гипотеза
Пока что ничего особенного тут нет. Термин "биосфера" -- совокупность
деятельности живых организмов -- был введен в оборот еще в прошлом веке
австрийским геологом Эдуардом Зюссом. Биосфера может воздействовать на
жизненные процессы как геохимический фактор планетарного масштаба -- эту
гипотезу выдвинул в 1926 г. академик Владимир Вернадский. О причинах же
исчезновения древних цивилизаций философы спорят еще со времен блаженного
Августина.
Оригинальность гипотезы Гумилева -- в том, что она связала эти два ряда
явлений, никак, казалось бы, не связанных -- геохимический с
цивилизационным, природный с историческим. Это, собственно, и имел он в виду
под созданной им универсальной марксистской наукой.
Для этого, правда, понадобилось ему одно небольшое, скажем так,
допущение (недоброжелательный критик назвал бы его передер-гиванием). Под
пером Гумилева геохимический фактор Вернадского как-то сам собою
превращается в биохимическую энергию. С введением этого нового фактора
невинная биосфера Зюсса вдруг трансформируется в гигантский генератор
"избыточной биохимической энергии"13, в некое подобие небесного вулкана,
время от времени
204
извергающего на землю потоки неведомой и невидимой энергетической лавы.
Гумилев называет ее "пассионарностью". Извержения пассионарности
произвольны. Они не подлежат никакой периодизации.
Новые нации (этносы) и цивилизации (суперэтносы) рождаются в момент
извержения. А когда пассионарность постепенно их покидает ("процесс
энтропии"14), они умирают. А между рождением и смертью с этносами происходит
примерно то же, что и с людьми. Они становятся на ноги ("консолидация
системы"), впадают в подростковое буйство ("фаза энергетического
перегрева"), взрослеют и созревают. Ну, а затем, естественно, стареют ("фаза
надлома"), уходят как бы на пенсию ("инерционная фаза") и,наконец, испускают
дух ("фаза обскурации").
Так выглядит открытый Гумилевым этногенез. То есть живет себе народ
тихо и мирно в состоянии "гомеостаза", а потом вдруг обрушивается на него
"пассионарный толчок", или "взрыв этногенеза"15, и он преобразуется в этнос.
А это уже явление природы, а не просто социальный коллектив. И "моральные
оценки так же к нему неприменимы, как ко всем явлениям природы"16. Он собою
не распоряжается. На ближайшие 1200-1500 лет (столько продолжается
этногенез, по 300 лет на каждую фазу) он сдан в плен собственной
пассионарности. Все, что с ним отныне случается -- это исключительно
возрастные изменения. И вся его история расписана наперед, детерминирована с
жесткостью, соперничающей с фаталистическими конструкциями Шпенглера.
Приложим эту схему -- ну, скажем, к Западной Европе. XVI век, Реформация,
рождается протестантизм, появляется буржуазия, начинается так называемое
Новое время. Почему? Многие ученые пытались объяснить этот феномен земными и
историческими причинами. Возобладала точка зрения Макса Вебера, связавшая
происхождение буржуазии с протестантизмом.
Ничего подобного, говорит Гумилев: "Реформация была не бунтом идеи, а
фазой этногенеза, переломом [характерным] для перехода от фазы надлома к
инерционной"17.
Инерционная фаза -- это упадок, потеря жизненных сил, постепенное
умирание. Описание этого неотвратимого конца я уже представил читателю в
виде визитной карточки Льва Николаевича. Благосостояние и процветание могут
сопутствовать периоду одряхления, но это не более чем утешительный
самообман. "Последняя фаза этногенеза деструктивна. Члены этноса...
предаются грабежам и
алчности"18. Это, как понимает читатель, относится к
западноевропейскому суперэтносу. 300 лет после вступления в
"инерционную фазу" миновали, и вот он агонизирует на наших глазах, он --
живой мертвец. И если мы еще этого не видим, то лишь по причине
"утешительного самообмана".
Совсем другое дело -- Россия. Она намного (на пять столетий, по
подсчетам Гумилева) моложе Запада. Ей, в отличие от него, предстоит еще
долгая жизнь. Но и с ней, конечно, происходит только то, что
205
положено по возрасту. Люди ломают себе голову: с чего это вдруг грянула
перестройка? А на самом деле ровно ничего загадочного в ней нет: "Мы
находимся в конце фазы надлома (если хотите -- в климаксе), а это возрастная
болезнь"19. Такими же несерьезными кажутся Гумилеву и попытки Арнольда
Тойнби сформулировать некие общеисторические причины исчезновения древних
цивилизаций. В своей двенадцатитомной "Науке истории" Тойнби лишь
"компрометирует плодотворный научный замысел слабой аргументацией и
неудачным его применением"20. Сам же Гумилев, вместо всех этих безнадежно
любительских попыток, предлагает Науку, позволяющую не только объяснить
прошлое, но и предсказывать будущее: "Феномен, который я открыл и описал,
может решить проблемы этногенеза и этнической истории"21.
Пора, однако, переходить к доказательствам.
Логика гипотезы нам уже ясна: исторические явления (рождение новых
этносов) ) объясняются природными (извержениями биосферы). Но чем
подтверждается само существование этих природных возмущений? Оказывается,
той же историей: "Этногенезы на всех фазах -- удел естествознания, но
изучение их возможно только путем познания истории"22.
"Контроверза" Другими словами, мы ровно ничего о работе биосферы по
производству этносов не знаем, кроме того, что она их производит. Появился
где-нибудь на земле новый этнос -- значит, произошло извержение биосферы. А
появление нового этноса, как оно дает о себе знать? Да все так же: произошел
"пассионарный взрыв", извержение биосферы, -- значит, ищите на земле новый
этнос.
Объясняя природные явления историческими, мы в то же время объясняем
исторические явления природными. Это экзотическое круговое объяснение,
смешивающее предмет естественных наук с предметом наук гуманитарных,
требует, разумеется, от автора удвоенной скрупулезности. По меньшей мере, он
должен совершенно недвусмысленно объяснить читателю, что такое новый этнос,
что именно делает его новым и на основании какого объективного критерия
можем мы определить его принципиальную новизну.
Но никакого такого объективного критерия в гипотезе Гумилева просто
нет. Чтоб не показаться голословным, я попытаюсь сейчас показать это на
примере "великорусского этноса".
Его рождение Гумилев описывает в контексте своей яростной полемики с
концепцией татаро-монгольского ига. "В XI веке европейское рыцарство и
буржуазия под знаменем римской церкви начали первую колониальную экспансию
-- крестовые походы"23. Рыцари завоевали на время Иерусалим и
Константинополь. И все же -- это было не главное направление "колониальной
экспансии". Главным была Русь. Наступление шло из Прибалтики, "она являлась
плацдармом для
206
всего европейского рыцарства и богатого Ганзейского союза немецких
городов. Силы агрессоров были неисчерпаемы"24. "Защита самостоятельности
государственной,
идеологической, бытовой и даже творческой означала войну с агрессией
Запада"25.
"Русь совершенно реально могла превратиться в колонию, зависимую
территорию Западной Европы... наши предки могли оказаться в положении
угнетенной этнической массы без духовных вождей, подобно украинцам и
белорусам в Польше. Вполне могли. Один шаг
оставался"26. Но "тут, в положении, казавшемся безнадежным, проявился
страстный до жертвенности гений Александра Невского. За помощь, оказанную
Батыю, он потребовал и получил помощь против немцев и германофилов...
Католическая агрессия захлебнулась"27.
Вот такая история. Татаро-монголы, огнем и мечом покорившие Русь,
разорившие ее непомерной и унизительной данью, которую платила она на
протяжении многих столетий, оставившие после себя пустыню и продавшие в
рабство цвет русской молодежи, -- вдруг превращаются в пылу полемики, в
ангелов-хранителей русской государственности от злодейской Европы.
Сведенная в краткую формулу российская история XIII-XIV веков выглядит
у Гумилева так: когда "Европа стала рассматривать Русь как очередной объект
колонизации... рыцарям и негоциантам помешали монголы"28.
Какой же здесь может быть разговор об "иге"? Какое иго, когда
"Великороссия... добровольно объединилась с Ордой, благодаря усилиям
Александра Невского, ставшего приемным сыном Батыя"29?
На основе этого добровольного объединения возник "этнический симбиоз"30
Руси с народами Великой степи -- от Волги до Тихого океана. А из этого
"симбиоза" как раз и родился великорусский этнос -- "смесь славян,
угро-финнов, аланов и тюрков слилась в великорусскую национальность"31.
(Привет, как говорится, Жириновскому. А заодно и Солженицину, который
настаивает, что украинцы и белорусы -- часть русской нации.) Конечно,
старый, распадающийся, вступивший в "фазу обскура-ции" славянский этнос
сопротивлялся рождению нового: "обывательский эгоизм... был объективным
противником Александра Невского и его боевых товарищей"32. Но в то же время
"сам факт наличия такой контроверзы показывает, что наряду с процессами
распада появилось новое поколение -- героическое, жертвенное,
патриотическое... В XIV веке их дети и внуки... были затравкой нового
этноса, впоследствии названного великорусским"33.
"Москва перехватила инициативу объединения русской земли, потому что
именно там скопились страстные, энергичные и неукротимые люди"34.
А теперь обозначим главные вехи рождения нового суперэтноса. Сначала
возникают "пассионарии", люди, способные жертвовать собой во имя возрождения
и величия своего этноса, провозвестники будущего. Затем некий "страстный
гений" сплачивает вокруг се
207
бя опять же "страстных, энергичных, неукротимых людей" и ведет их к
победе. Возникает "контроверза", новое борется с "обывательским эгоизмом"
старого этноса. Но в конце концов "пассионар-ность" так широко
распространяется посредством "мутаций", что старый этнос сдается на волю
победителя. Из его обломков возникает новый.
И это все, что предлагает нам Гумилев в качестве критерия новизны
"суперэтноса". И как бы ни хотелось нам его принять, нельзя не заметить, что
это всего лишь универсальный набор признаков любого крупного политического
изменения, одинаково применимый ко всем революциям и всем реформациям в
мире. Проделаем маленький, если угодно лабораторный, эксперимент.
Проверим гипотезу Вспомним все, что нам известно о деятелях эпохи
Просвещения, и пропустим эти сведения через предложенное Гумилевым сито. И
тогда нам не останется ничего другого, как только объявить Вольтера и Дидро,
и Лессинга "пассионариями".
А как же иначе? Они отдали все, что имели, делу возрождения и величия
Европы. Они были провозвестниками будущего. И "контроверза" со старым
феодальным этносом у них возникла и приняла такие формы, что и слепому было
видно -- "наряду с процессами распада появилось новое поколение --
героическое, жертвенное, патриотическое". И дальше, и дальше: в 1789 г. дело
дошло до Великой Революции, которая вывела на историческую сцену Наполеона,
кого сам же Гумилев восхищенно описывает как "страстного гения", поведшего к
победе "страстных, энергичных, неукротимых людей". Разве не сопротивлялся
ему отчаянно "обывательский эгоизм" старых монархий? И разве, наконец, не
распространилась эта "пасси-,, онарность" так широко по Европе, что старому
этносу пришлось сдаться на милость победителя?
Все совпадает один к одному, за вычетом разве что татар, без помощи
которых европейский "страстный гений" сумел как-то в своей борьбе обойтись.
Значит, должны целиком совпасть и выводы. Значит, в XVIII веке на Европу
изверглась биосфера, произведя соответствующий пассионарный взрыв. 14 июля
1789 г. надо считать днем рождения нового западноевропейского суперэтноса --
по прямой аналогии с 8 сентября 1381 г., которое Гумилев провозгласил днем
рождения великорусского. Или нет? Объявим этот взрыв этногенеза
недействительным из "патриотических" соображений? Не можем же мы, в самом
деле, допустить, что загнивающий Запад, вступивший, как мы выяснили на
десятках страниц, в "зону обскурации", моложе России на целых пять столетий!
Смех смехом, а ведь и в самом деле отсутствие объективного-и
верифицируемого, то есть доступного проверке -- критерия новизны этноса не
только делает гипотезу Гумилева несовместимой с требованиями естествознания,
но и вообще выводит ее 208
за пределы науки, превращая в легкую добычу "патриотического"
волюнтаризма.
Забудет на минуту про Запад: слишком болезненная для Гумилева и его
"патриотических" последователей тема. Но что, право, может помешать
какому-нибудь, скажем, японскому "патриотическому" историку объявить 1868-й
годом рождения нового японского этноса? Ведь именно тогда произошла в Японии
знаменитая реставрация Мэйдзи, страна одним стремительным броском вырвалась
из пут многовековой изоляции и отсталости. Уже через полвека она смогла
разгромить великую европейскую державу Россию, а еще полвека спустя бросила
вызов великой заокеанской державе Америке, На каком основании, спрашивается,
сможем мы отказать японцам в почетном звании, вместе со всем что к нему
прилагается?
Вообще у Гумилева после XIV века биосфера повела себя как-то странно.
Сразу после того, как извержение ее чудесным образом подарило "второе
рождение"35 умиравшей славянской Руси, она вдруг прекратила свою
"пассионарную" деятельность. Капризы
биосферы Конечно, биосфера непредсказуема. Но все-таки даже из таблицы,
составленной для читателей самим Гумилевым, видно, что раньше она никогда
еще так подолгу не простаивала -- чтобы шесть веков прошли без единого
взрыва этногенеза! Как раз напротив, если вести счет с VIII века до н.э.,
промежутки между извержениями сокращаются, а не увеличиваются. Первый взрыв
(Эллада) и второй (Персия), разделяют пять веков. А между предпоследним
(монголы) и последним (Россия) прошло только два.
Кто же поручится, что следующее извержение не подарит "второе рождение"
ненавидимому Гумилевым Западу? Или, скажем, Китаю? А еще бы лучше Африке,
которую биосфера вообще по совершенно непонятным причинам до сих пор
игнорировала.
Но что станется тогда со статусом самого молодого из "суперэтносов",
российского, чей возраст выступает у Гумилева как единственное, но решающее
преимущество перед всем миром?
Либо что-то серьезно забарахлило в биосфере, если она не смогла за
шесть столетий произвести ни одного нового "суперэтноса", либо Гумилев
искусственно ее заблокировал -- из "патриотических" соображений.
Чертовски жаль замечательно талантливого и эрудированного человека, но
стоит подойти к его гипотезе с самыми элементарными
требованиями,предъявляемыми к любому научному открытию, как она распадается
прямо под руками. И ничего не Гумилев и
оппозиция остается, кроме невообразимой смеси наукообразия,
гигантомании и
"патриотического" волюнтаризма. 209
Чертовски жаль, что не было у него возможности представить свою работу
городу и миру, когда было еще время что-то исправить, что-то переделать,
что-то передумать. Еще одна трагическая жертва советской системы,
искалечившей его, изолировав от мира. Полити-ка-таки достала его, как ни
старался он от нее убежать.
Однако, если за все эти годы никто в России не подверг его гипотезу
элементарной научной проверке, то теперь, в годы развала, это и вовсе стало
неактуально. Другая выдвинулась на первый план проблема. Гипотеза, по
выражению "Литературной газеты", "пьянит страну". Самые разные люди в
сегодняшней России вдохновенно твердят за Гумилевым: "пассионарность",
"суперэтнос". "Наш современник" объявил его лидером "единственной серьезной
исторической школы в России". Книги его стали бестселлерами.
Гумилев оказался нужен растерзанной стране, разом утратившей все --
своих святых и пророков, мучеников и мудрецов, традиции и символы. Есть
глубокая внутренняя потребность в освященном авторитетом науки
подтверждении, что великую страну, корчащуюся в муках очередного смутного
времени, еще ждет великое будущее. Научны, полунаучны или вовсе ненаучны его
"патриоты", хотя многие из них и относились к нему с опаской. В
западнической "Литературной газете" им восхищается петербургский писатель
Гелий Прохоров: "Бог дал ему возможность самому изложить свою теорию... И
она стала теперь общим достоянием и пьянит, побуждая думать теперь уже всю
страну"1.
И в "патриотическом" "Нашем современнике" Андрей Писарев в беседе с
мэтром был не менее почтителен: "Сегодня вы представляете единственную
серьезную историческую школу в России"2.
И все-таки, мне кажется, роль, которую предстоит сыграть Гумилеву в
общественном сознании России после смерти, неизмеримо более значительна,
нежели та, которую играл он при жизни.
Сын знаменитого поэта "Серебряного века" Николая Гумилева,
расстрелянного большевиками во время гражданской войны, и великой Анны
Ахматовой, человек, проведший долгие годы в сталинских лагерях и сумевший
после освобождения защитить две докторских диссертации, по истории и по
географии, автор десяти книг, где он бросил вызов мировой науке, оспорил
Арнольда Тойнби и Макса Вебера и предложил собственное объяснение загадок
всемирной истории3, Лев Гумилев был одним из самых талантливых и, без
сомнения, самым эрудированным представителем молчаливого большинства
советской интеллигенции.
Как в двух словах описать этот слой, к которому принадлежал Гумилев?
Эти люди с советским режимом не воевали. Но и лояльны были только внешне.
"Ни мира, ни войны!" -- этот девиз Троцкого времен Брестских переговоров
1918 г. стал для них принципиальной жизненной позицией. Вполне достойной
позицией, позволявшей сохранить человеческое самоуважение в нечеловеческих
условиях. По крайней мере, так им казалось. Заплатить за нее, однако,
пришлось им очень дорого. Погребенные под глыбами вездесущей цензуры, они
оказались отрезанными
201от мировой культуры и вынуждены были создать свой собственный
маленький замкнутый "мир", где идеи рождались, старились и умирали, так и не
успев реализоваться, а гипотезы навсегда оставались непроверенными. Всю
жизнь оберегали они в себе колеблющийся огонек "тайной внутренней свободы",
но до такой степени привыкли к эзопову языку, что он постепенно стал для них
родным и единственным. И на свет постсоветского общества они вышли со
страшными, незаживающими шрамами.
Лев Гумилев, хоть и был одним из сильнейших, разделил с ними все тяготы
этого "катакомбного" существования -- а заодно и все парадоксы их мышления.
Всю жизнь старался он держаться так далеко от политики, как мог. Он
никогда не искал ссор с цензурой и при всяком удобном случае присягал
"диалектическому материализму". Более того, у нас нет ни малейших оснований
сомневаться, что свою грандиозную гипотезу, претендующую на окончательное
объяснение истории человечества, он искренне полагал марксистской. Ему
случалось даже упрекать оппонентов в отступлениях от "исторического
материализма"4, Маркс, говорил он, предвидел в своих ранних работах
возникновение принципиально новой науки о мире, синтезирующей все старые
учения о природе и человеке. В 1980-е Гумилев был уверен, что человечество
-- в его лице -- "на пороге создания этой новой марксистской науки"5. В 1992
г. он умер в убеждении, что создал такую науку.
Патриотическая наука
Но это ничуть не мешало ему подчеркивать свою близость с самыми
яростными противниками марксизма в русской политической мысли XX века --
евразийцами6. "Меня называют евразийцем, и я от этого не отказываюсь... С
основными историко-методологическими выводами евразийцев я согласен"7. Не
смущала его и безусловная антизападная ориентация евразийцев, которая --
после сильного, блестящего и вполне либерального начала в 1920-е годы --
привела их в лагерь экстремистского национализма, а затем к вырождению в
реакционную эмигрантскую секту.
Эта эволюция евразийства вовсе не была чем-то исключительным. Все
русские антизападные движения, как бы либерально они ни начинали, проходили
аналогичный путь вырождения. Я сам описал в "Русской идее" трагическую
судьбу славянофилов8. Разница лишь в том, что "Русской идее", чтобы из
либерально-националистической теории трансформироваться в фашизм,
понадобились три поколения, а евразийцы управились на протяжении двух
десятилетий. Нам остается сейчас только гадать, как воспринимал это Гумилев.
Но он и вообще умел без лицемерия и внутреннего раздвоения служить (а Лев
Николаевич рассматривал свою работу как общественное служение) двум богам.
Гумилев настаивал на строгой научности своей теории и пытался обосновать ее
со всей доступной ему скрупулезностью. Я ученый, как бы говорит каждая
страница его книг, и к политике -- офи202
циальной или оппозиционной, западнической или "патриотической" -- дух и
смысл моего труда никакого отношения не имеют. И в то же время, ему не раз
случалось, отражая атаки справа, доказывать безукоризненную патриотичность
своей науки, значительно превосходящую "патриотичность" его
национал-большевистских критиков.
Идет, например, речь об общепринятой в российской историографии
концепции татаро-монгольского ига в России. Гумилев был ее яростным
противником, события XIII-XV веков виделись ему в совершенно ином свете. Но
от своих оппонентов-"западников" он просто пренебрежительно отмахивался:
"мне не хочется спорить с невежественными интеллигентами, не выучившими ни
истории, ни географии"9, хотя в их число входили практически все ведущие
русские историки. Но вот "признание этой концепции историками национального
направления" его возмущает. Это он находит "поистине странным". Но что же
именно так его удивляет? "Никак не пойму, почему люди патриотично
настроенные обожают миф об "иге", выдуманный... немцами и французами... Даже
непонятно, как историки смеют утверждать, что их трактовка в данном случае
патриотична?"10
И не резало ему, видно, ухо это словосочетание -- "патриотическая
трактовка". Хотя если это научный подход, что же тогда назвать политическим?
Храм Новое поколение, вступившее в журнальные баталии при свете
гласности, начало с того, что бесцеремонно вызвало к барьеру бывшее
молчаливое большинство советской интеллигенции. "Нынешнее время требует от
них эту взлелеянную во тьме реакции свободу духа -- предъявить. И мы
утыкаемся в роковой вопрос: была ли "тайная свобода", есть ли что
предъявлять, не превратятся ли эти золотые россыпи при свете дня в прах и
золу?"11
Не знаю, как другие, но Лев Гумилев эту перчатку, брошенную Николаем
Климонтовичем, поднял бы несомненно. Ему есть что "предъявить". Его десять
книг, его отважный штурм загадок мировой истории -- это, если угодно, его
храм, возведенный во тьме реакции и продолжающий привлекать верующих при
свете дня. Загадки, которые он пытался разгадать, поистине грандиозны. В
самом деле, кто и когда объяснил, почему, скажем, дикие и малочисленные
кочевники-монголы вдруг ворвались на историческую сцену в XIII веке и
ринулись покорять мир, громя по пути богатейшие и культурные цивилизации
Китая, Средней Азии, Ближнего Востока и Киевской Руси? И только затем, чтобы
несколько столетий спустя тихо сойти с этой сцены, словно их никогда там и
не было. А другие кочевники -- столь же внезапно возникшие из Аравийской
пустыни и на протяжении столетия ставшие владыками полумира, вершителями
судеб одной из самых процветающих цивилизаций в истории? Но и их
фантастическое возвышение кончилось тем же. Как и монголы, они превратились
в статистов этой истории. А гунны, появившиеся ниот203
куда и рассеявшиеся в никуда? А вечная загадка величия и падения
Древнего Рима?
Откуда взлетели и куда закатились все эти исторические метеоры? И
почему?
Не перечесть философов и историков, пытавшихся на протяжении столетий
раскрыть эту тайну. Но и по сию пору нельзя сказать, что человечество эти
загадки своего прошлого разгадало.
Гумилев, опираясь на свою устрашающую эрудицию, создал совершенно
оригинальную теорию. Сама уже дерзость, сама грандиозность этого путешествия
во времени, обнимающего 22 столетия (от VIII века до нашей эры), заслуживают
высочайшего уважения.
Но для научного предприятия таких масштабов дерзости и оригинальности,
увы, недостаточно.
Как хорошо знают все, причастные к науке, для того, чтобы открытие
стало фактом, должен существовать способ его проверить. Оно должно быть
логически непротиворечиво и универсально, т.е. способно объяснять все факты
в области, которую оно затрагивает, а не только те, которым отдает
предпочтение автор. Оно должно действовать всегда, а не только тогда, когда
автор считает нужным. И так далее. Будем иметь это в виду, знакомясь с
гипотезой Гумилева.
Гумилев начинает с терминов и самых общих соображений о "географической
оболочке земли, в состав которой, наряду с литосферой, гидросферой,
атмосферой, входит биосфера, частью которой является антропосфера, состоящая
из этносов, возникающих и исчезающих в историческом времени"12. Гипотеза
Пока что ничего особенного тут нет. Термин "биосфера" -- совокупность
деятельности живых организмов -- был введен в оборот еще в прошлом веке
австрийским геологом Эдуардом Зюссом. Биосфера может воздействовать на
жизненные процессы как геохимический фактор планетарного масштаба -- эту
гипотезу выдвинул в 1926 г. академик Владимир Вернадский. О причинах же
исчезновения древних цивилизаций философы спорят еще со времен блаженного
Августина.
Оригинальность гипотезы Гумилева -- в том, что она связала эти два ряда
явлений, никак, казалось бы, не связанных -- геохимический с
цивилизационным, природный с историческим. Это, собственно, и имел он в виду
под созданной им универсальной марксистской наукой.
Для этого, правда, понадобилось ему одно небольшое, скажем так,
допущение (недоброжелательный критик назвал бы его передер-гиванием). Под
пером Гумилева геохимический фактор Вернадского как-то сам собою
превращается в биохимическую энергию. С введением этого нового фактора
невинная биосфера Зюсса вдруг трансформируется в гигантский генератор
"избыточной биохимической энергии"13, в некое подобие небесного вулкана,
время от времени
204
извергающего на землю потоки неведомой и невидимой энергетической лавы.
Гумилев называет ее "пассионарностью". Извержения пассионарности
произвольны. Они не подлежат никакой периодизации.
Новые нации (этносы) и цивилизации (суперэтносы) рождаются в момент
извержения. А когда пассионарность постепенно их покидает ("процесс
энтропии"14), они умирают. А между рождением и смертью с этносами происходит
примерно то же, что и с людьми. Они становятся на ноги ("консолидация
системы"), впадают в подростковое буйство ("фаза энергетического
перегрева"), взрослеют и созревают. Ну, а затем, естественно, стареют ("фаза
надлома"), уходят как бы на пенсию ("инерционная фаза") и,наконец, испускают
дух ("фаза обскурации").
Так выглядит открытый Гумилевым этногенез. То есть живет себе народ
тихо и мирно в состоянии "гомеостаза", а потом вдруг обрушивается на него
"пассионарный толчок", или "взрыв этногенеза"15, и он преобразуется в этнос.
А это уже явление природы, а не просто социальный коллектив. И "моральные
оценки так же к нему неприменимы, как ко всем явлениям природы"16. Он собою
не распоряжается. На ближайшие 1200-1500 лет (столько продолжается
этногенез, по 300 лет на каждую фазу) он сдан в плен собственной
пассионарности. Все, что с ним отныне случается -- это исключительно
возрастные изменения. И вся его история расписана наперед, детерминирована с
жесткостью, соперничающей с фаталистическими конструкциями Шпенглера.
Приложим эту схему -- ну, скажем, к Западной Европе. XVI век, Реформация,
рождается протестантизм, появляется буржуазия, начинается так называемое
Новое время. Почему? Многие ученые пытались объяснить этот феномен земными и
историческими причинами. Возобладала точка зрения Макса Вебера, связавшая
происхождение буржуазии с протестантизмом.
Ничего подобного, говорит Гумилев: "Реформация была не бунтом идеи, а
фазой этногенеза, переломом [характерным] для перехода от фазы надлома к
инерционной"17.
Инерционная фаза -- это упадок, потеря жизненных сил, постепенное
умирание. Описание этого неотвратимого конца я уже представил читателю в
виде визитной карточки Льва Николаевича. Благосостояние и процветание могут
сопутствовать периоду одряхления, но это не более чем утешительный
самообман. "Последняя фаза этногенеза деструктивна. Члены этноса...
предаются грабежам и
алчности"18. Это, как понимает читатель, относится к
западноевропейскому суперэтносу. 300 лет после вступления в
"инерционную фазу" миновали, и вот он агонизирует на наших глазах, он --
живой мертвец. И если мы еще этого не видим, то лишь по причине
"утешительного самообмана".
Совсем другое дело -- Россия. Она намного (на пять столетий, по
подсчетам Гумилева) моложе Запада. Ей, в отличие от него, предстоит еще
долгая жизнь. Но и с ней, конечно, происходит только то, что
205
положено по возрасту. Люди ломают себе голову: с чего это вдруг грянула
перестройка? А на самом деле ровно ничего загадочного в ней нет: "Мы
находимся в конце фазы надлома (если хотите -- в климаксе), а это возрастная
болезнь"19. Такими же несерьезными кажутся Гумилеву и попытки Арнольда
Тойнби сформулировать некие общеисторические причины исчезновения древних
цивилизаций. В своей двенадцатитомной "Науке истории" Тойнби лишь
"компрометирует плодотворный научный замысел слабой аргументацией и
неудачным его применением"20. Сам же Гумилев, вместо всех этих безнадежно
любительских попыток, предлагает Науку, позволяющую не только объяснить
прошлое, но и предсказывать будущее: "Феномен, который я открыл и описал,
может решить проблемы этногенеза и этнической истории"21.
Пора, однако, переходить к доказательствам.
Логика гипотезы нам уже ясна: исторические явления (рождение новых
этносов) ) объясняются природными (извержениями биосферы). Но чем
подтверждается само существование этих природных возмущений? Оказывается,
той же историей: "Этногенезы на всех фазах -- удел естествознания, но
изучение их возможно только путем познания истории"22.
"Контроверза" Другими словами, мы ровно ничего о работе биосферы по
производству этносов не знаем, кроме того, что она их производит. Появился
где-нибудь на земле новый этнос -- значит, произошло извержение биосферы. А
появление нового этноса, как оно дает о себе знать? Да все так же: произошел
"пассионарный взрыв", извержение биосферы, -- значит, ищите на земле новый
этнос.
Объясняя природные явления историческими, мы в то же время объясняем
исторические явления природными. Это экзотическое круговое объяснение,
смешивающее предмет естественных наук с предметом наук гуманитарных,
требует, разумеется, от автора удвоенной скрупулезности. По меньшей мере, он
должен совершенно недвусмысленно объяснить читателю, что такое новый этнос,
что именно делает его новым и на основании какого объективного критерия
можем мы определить его принципиальную новизну.
Но никакого такого объективного критерия в гипотезе Гумилева просто
нет. Чтоб не показаться голословным, я попытаюсь сейчас показать это на
примере "великорусского этноса".
Его рождение Гумилев описывает в контексте своей яростной полемики с
концепцией татаро-монгольского ига. "В XI веке европейское рыцарство и
буржуазия под знаменем римской церкви начали первую колониальную экспансию
-- крестовые походы"23. Рыцари завоевали на время Иерусалим и
Константинополь. И все же -- это было не главное направление "колониальной
экспансии". Главным была Русь. Наступление шло из Прибалтики, "она являлась
плацдармом для
206
всего европейского рыцарства и богатого Ганзейского союза немецких
городов. Силы агрессоров были неисчерпаемы"24. "Защита самостоятельности
государственной,
идеологической, бытовой и даже творческой означала войну с агрессией
Запада"25.
"Русь совершенно реально могла превратиться в колонию, зависимую
территорию Западной Европы... наши предки могли оказаться в положении
угнетенной этнической массы без духовных вождей, подобно украинцам и
белорусам в Польше. Вполне могли. Один шаг
оставался"26. Но "тут, в положении, казавшемся безнадежным, проявился
страстный до жертвенности гений Александра Невского. За помощь, оказанную
Батыю, он потребовал и получил помощь против немцев и германофилов...
Католическая агрессия захлебнулась"27.
Вот такая история. Татаро-монголы, огнем и мечом покорившие Русь,
разорившие ее непомерной и унизительной данью, которую платила она на
протяжении многих столетий, оставившие после себя пустыню и продавшие в
рабство цвет русской молодежи, -- вдруг превращаются в пылу полемики, в
ангелов-хранителей русской государственности от злодейской Европы.
Сведенная в краткую формулу российская история XIII-XIV веков выглядит
у Гумилева так: когда "Европа стала рассматривать Русь как очередной объект
колонизации... рыцарям и негоциантам помешали монголы"28.
Какой же здесь может быть разговор об "иге"? Какое иго, когда
"Великороссия... добровольно объединилась с Ордой, благодаря усилиям
Александра Невского, ставшего приемным сыном Батыя"29?
На основе этого добровольного объединения возник "этнический симбиоз"30
Руси с народами Великой степи -- от Волги до Тихого океана. А из этого
"симбиоза" как раз и родился великорусский этнос -- "смесь славян,
угро-финнов, аланов и тюрков слилась в великорусскую национальность"31.
(Привет, как говорится, Жириновскому. А заодно и Солженицину, который
настаивает, что украинцы и белорусы -- часть русской нации.) Конечно,
старый, распадающийся, вступивший в "фазу обскура-ции" славянский этнос
сопротивлялся рождению нового: "обывательский эгоизм... был объективным
противником Александра Невского и его боевых товарищей"32. Но в то же время
"сам факт наличия такой контроверзы показывает, что наряду с процессами
распада появилось новое поколение -- героическое, жертвенное,
патриотическое... В XIV веке их дети и внуки... были затравкой нового
этноса, впоследствии названного великорусским"33.
"Москва перехватила инициативу объединения русской земли, потому что
именно там скопились страстные, энергичные и неукротимые люди"34.
А теперь обозначим главные вехи рождения нового суперэтноса. Сначала
возникают "пассионарии", люди, способные жертвовать собой во имя возрождения
и величия своего этноса, провозвестники будущего. Затем некий "страстный
гений" сплачивает вокруг се
207
бя опять же "страстных, энергичных, неукротимых людей" и ведет их к
победе. Возникает "контроверза", новое борется с "обывательским эгоизмом"
старого этноса. Но в конце концов "пассионар-ность" так широко
распространяется посредством "мутаций", что старый этнос сдается на волю
победителя. Из его обломков возникает новый.
И это все, что предлагает нам Гумилев в качестве критерия новизны
"суперэтноса". И как бы ни хотелось нам его принять, нельзя не заметить, что
это всего лишь универсальный набор признаков любого крупного политического
изменения, одинаково применимый ко всем революциям и всем реформациям в
мире. Проделаем маленький, если угодно лабораторный, эксперимент.
Проверим гипотезу Вспомним все, что нам известно о деятелях эпохи
Просвещения, и пропустим эти сведения через предложенное Гумилевым сито. И
тогда нам не останется ничего другого, как только объявить Вольтера и Дидро,
и Лессинга "пассионариями".
А как же иначе? Они отдали все, что имели, делу возрождения и величия
Европы. Они были провозвестниками будущего. И "контроверза" со старым
феодальным этносом у них возникла и приняла такие формы, что и слепому было
видно -- "наряду с процессами распада появилось новое поколение --
героическое, жертвенное, патриотическое". И дальше, и дальше: в 1789 г. дело
дошло до Великой Революции, которая вывела на историческую сцену Наполеона,
кого сам же Гумилев восхищенно описывает как "страстного гения", поведшего к
победе "страстных, энергичных, неукротимых людей". Разве не сопротивлялся
ему отчаянно "обывательский эгоизм" старых монархий? И разве, наконец, не
распространилась эта "пасси-,, онарность" так широко по Европе, что старому
этносу пришлось сдаться на милость победителя?
Все совпадает один к одному, за вычетом разве что татар, без помощи
которых европейский "страстный гений" сумел как-то в своей борьбе обойтись.
Значит, должны целиком совпасть и выводы. Значит, в XVIII веке на Европу
изверглась биосфера, произведя соответствующий пассионарный взрыв. 14 июля
1789 г. надо считать днем рождения нового западноевропейского суперэтноса --
по прямой аналогии с 8 сентября 1381 г., которое Гумилев провозгласил днем
рождения великорусского. Или нет? Объявим этот взрыв этногенеза
недействительным из "патриотических" соображений? Не можем же мы, в самом
деле, допустить, что загнивающий Запад, вступивший, как мы выяснили на
десятках страниц, в "зону обскурации", моложе России на целых пять столетий!
Смех смехом, а ведь и в самом деле отсутствие объективного-и
верифицируемого, то есть доступного проверке -- критерия новизны этноса не
только делает гипотезу Гумилева несовместимой с требованиями естествознания,
но и вообще выводит ее 208
за пределы науки, превращая в легкую добычу "патриотического"
волюнтаризма.
Забудет на минуту про Запад: слишком болезненная для Гумилева и его
"патриотических" последователей тема. Но что, право, может помешать
какому-нибудь, скажем, японскому "патриотическому" историку объявить 1868-й
годом рождения нового японского этноса? Ведь именно тогда произошла в Японии
знаменитая реставрация Мэйдзи, страна одним стремительным броском вырвалась
из пут многовековой изоляции и отсталости. Уже через полвека она смогла
разгромить великую европейскую державу Россию, а еще полвека спустя бросила
вызов великой заокеанской державе Америке, На каком основании, спрашивается,
сможем мы отказать японцам в почетном звании, вместе со всем что к нему
прилагается?
Вообще у Гумилева после XIV века биосфера повела себя как-то странно.
Сразу после того, как извержение ее чудесным образом подарило "второе
рождение"35 умиравшей славянской Руси, она вдруг прекратила свою
"пассионарную" деятельность. Капризы
биосферы Конечно, биосфера непредсказуема. Но все-таки даже из таблицы,
составленной для читателей самим Гумилевым, видно, что раньше она никогда
еще так подолгу не простаивала -- чтобы шесть веков прошли без единого
взрыва этногенеза! Как раз напротив, если вести счет с VIII века до н.э.,
промежутки между извержениями сокращаются, а не увеличиваются. Первый взрыв
(Эллада) и второй (Персия), разделяют пять веков. А между предпоследним
(монголы) и последним (Россия) прошло только два.
Кто же поручится, что следующее извержение не подарит "второе рождение"
ненавидимому Гумилевым Западу? Или, скажем, Китаю? А еще бы лучше Африке,
которую биосфера вообще по совершенно непонятным причинам до сих пор
игнорировала.
Но что станется тогда со статусом самого молодого из "суперэтносов",
российского, чей возраст выступает у Гумилева как единственное, но решающее
преимущество перед всем миром?
Либо что-то серьезно забарахлило в биосфере, если она не смогла за
шесть столетий произвести ни одного нового "суперэтноса", либо Гумилев
искусственно ее заблокировал -- из "патриотических" соображений.
Чертовски жаль замечательно талантливого и эрудированного человека, но
стоит подойти к его гипотезе с самыми элементарными
требованиями,предъявляемыми к любому научному открытию, как она распадается
прямо под руками. И ничего не Гумилев и
оппозиция остается, кроме невообразимой смеси наукообразия,
гигантомании и
"патриотического" волюнтаризма. 209
Чертовски жаль, что не было у него возможности представить свою работу
городу и миру, когда было еще время что-то исправить, что-то переделать,
что-то передумать. Еще одна трагическая жертва советской системы,
искалечившей его, изолировав от мира. Полити-ка-таки достала его, как ни
старался он от нее убежать.
Однако, если за все эти годы никто в России не подверг его гипотезу
элементарной научной проверке, то теперь, в годы развала, это и вовсе стало
неактуально. Другая выдвинулась на первый план проблема. Гипотеза, по
выражению "Литературной газеты", "пьянит страну". Самые разные люди в
сегодняшней России вдохновенно твердят за Гумилевым: "пассионарность",
"суперэтнос". "Наш современник" объявил его лидером "единственной серьезной
исторической школы в России". Книги его стали бестселлерами.
Гумилев оказался нужен растерзанной стране, разом утратившей все --
своих святых и пророков, мучеников и мудрецов, традиции и символы. Есть
глубокая внутренняя потребность в освященном авторитетом науки
подтверждении, что великую страну, корчащуюся в муках очередного смутного
времени, еще ждет великое будущее. Научны, полунаучны или вовсе ненаучны его