Страница:
чуждым словом: "Русским патриотам нужно не отрицать самую идею свободы,
узурпированную сегодня либералами, но предложить иное понимание свободы --
идею свободы всего русского народа, взятого в целом. Индивидуум не может
быть свободен, если не свободен народ, к которому этот индивидуум
принадлежит. Именно по этой причине русские должны категорически отказаться
от помощи Запада, так как смысл ее в том, чтобы осуществить отчуждение
русских, русского народа от их собственной свободы"15. Именно поэтому,
добавляет он, "если бы я был русским патриотом, я прекрасно мог бы стоять в
одном ряду с русскими коммунистами... и никогда бы не смог встать в один ряд
с русскими либерал-демократами, поскольку они хотят для России американского
будущего"16. Точно так же, понимает читатель, решал подобные сложные дилеммы
Йозеф Геббельс. Итак, объединительный клич найден. Подмена индивидуальной
свободы "свободой нации" одинаково устраивает каждого из потенциальных
членов новой евразийской Оси, при всей их разношерстности. Против
"корпоративной", т.е. национал-социалистической структуры экономики никто из
них не возражает. И, наконец, в том, что Кар160
раген должен быть разрушен, тоже сходятся все. Поистине, как объяснил
английский единомышленник Проханова Патрик Харрингтон, "фундаменталисты
самых различных народов прекрасно понимают
друг друга"17. Остановка за малым: как разрушить Карфаген?
Тот исторический Карфаген, которому де Бенуа уподобляет сегодняшнюю
Америку, вошел в поговорку благодаря отчаянному упорству и пламенной
риторике Катона Старшего. Однако, чтобы покончить с Карфагеном, понадобилось
и нечто большее. В частности, понадобились для этого
Идеология нового Котона...
легионы могущественной Римской империи, выдержавшие три кровопролитные
Пунические войны. А где разрушителям нового Карфагена взять такие легионы? И
кто пожелает сегодня проливать кровь во имя их фантасмагорических планов?
Ответ нетрудно предугадать. Конечно, Россия. "Если она сможет
восстановить гармонию своего коллективного бытия (читай: империю. --
А.Я.)... не подражая западным моделям"18. Уже сейчас, полагает де Бенуа,
"чрезвычайное оживление, царящее сегодня в СССР, делает из него страну
открытых возможностей"19. И прежде всего
-- возможности превратиться в ядерный таран, способный в четвертой
Пунической войне разрушить стены нового
Карфагена. Для этого, естественно, необходимы некоторые
"духовно-культурные" усилия. Тем более, что после крушения коммунизма в
России "в духовно-культурном плане самыми бедными и обездоленными являются
сегодня отнюдь не народы Востока"20. И де Бенуа, генерал без армии в Европе,
видит свою святую обязанность в духовном окормлении этого слепого гиганта.
Он не сомневается, что новая имперская Россия в долгу не останется, она
"покажет всем европейцам выход из ложных альтернатив, в которых они
замкнулись"21. Идеология нового Катона, таким образом, ясна. Необходим
теперь лишь практический план кампании. А для этого нужен уже не идеолог, а
стратег, новый, если угодно, Сципион.
Тут, однако, у европейских правых некоторые затруднения. Не то, чтобы
кандидата в новые Сципионы вообще у них не было. Бельгиец Жан Тириар вполне
на эту роль подходил. Беда лишь в том, что даже для Бенуа он, деликатно
выражаясь, немножко слишком правый. Коротко говоря, покойный Тириар был
человеком с нацистским прошлым, который остался этому прошлому верен.
Но если для самого де Бенуа здесь и могут быть какие-то проблемы, то
Проханову и Дугину такая щепетильность не по карману. И они отважно
открывают первый же номер журнала "Элементы" планом новой Пунической
(мировой) войны, заимствованным из книги Тири-ара "Евро-Советская империя от
Владивостока до Дублина" и выносят на обложку журнала карту этой будущей
империи. Книга вышла в 1981 г., но, по-видимому, показалась публикаторам
нисколько не устаревшей.
б Заказ 1058 161
Тириар был знающим геополитиком и опытным писателем. Беспощадный критик
бывшего СССР, он предрек распад советской империи еще до начала перестройки.
Вот его логика: "Не война, а мир изнуряют СССР. В сущности, Советский Союз и
создан и подготовлен лишь для того, чтобы воевать. Учитывая крайнюю слабость
его сельского хозяйства... он не может существовать в условиях мира"22.
Поэтому "геополитика и геостратегий вынудят СССР либо создать Европу, либо
перестать существовать как великая держава"^. Из-за "катехизисного характера
современного коммунизма" и "умственной ограниченности" своих лидеров на
создание Европы СССР оказался неспособен. Следовательно, он был обречен. ...
и стратегия
нового Сципиона
Вообще-то, посылка Тириара допускает вовсе не два, как он постулирует,
но три возможных следствия. Кроме войны и утраты статуса, военная империя
может еще быть радикально реформирована, может стать гражданской великой
державой. Пример любимого Тириаром Третьего Рейха,
трансформированного в ФРГ, бьет, казалось бы, в глаза. И аналогичная
метаморфоза послевоенной Японии тоже. Но для Тириара, как понимает читатель,
этой третьей мирной альтернативы не существует, точно так же, как не
существует ее для Проханова. Похоже, что это вообще родовая черта мышления
фундаменталистов. Странным образом число вариантов в их сценариях никогда не
превышает двух. В нашем случае -- если не империя, то гибель.
Что у де Бенуа на уме, у Тириара на языке. Он рассчитывает, что гибели
Россия все же избежит, но не ради себя самой -- он ценит ее как боевой
таран, способный вышибить Америку из Евразии, изолировав, унизив и лишив
статуса мировой державы. Он убежден, что Россия "унаследовала детерминизм,
заботы, риск и ответственность Третьего Рейха... судьбу Германии. С
геополитической точки зрения СССР является наследником Третьего Рейха"24. И
поэтому "ему ничего другого не остается, как, двигаясь с востока на запад,
выполнить то, что Третий Рейх не сумел проделать, двигаясь с Запада на
Восток"25. Прошлое полно ошибок. Тириар сурово критикует Сталина -- за
"концептуальную неполноценность", но порицает и своего кумира -- Гитлера.
Естественно, не за зверства нацизма, "с геополитической точки зрения" такие
пустяки несущественны, но за неправильную стратегию войны. "Гитлер проиграл
войну не в России, он проиграл ее уже в тот день, когда согласился на
испанский нейтралитет (и отказался от Гибралтара, и в дальнейшем не придавал
должного значения Североафриканскому фронту). Победу Рейх должен был
добывать на Средиземном море, а не на Востоке"26.
План четвертой Пунической войны, предложенный Тириаром, предназначен
исправить ошибки обоих диктаторов -- и на этот раз окончательно добить
Америку. Вот как он разворачивается. "СССР выиграет первый этап войны против
США. Этот блиц-этап будет напо
162
линать наступление немцев в мае -- июне 1940 г., а также молниеносное
продвижение японцев в течение первых месяцев войны на Тихом океане.
Ближайшими целями русского наступления будут захват Гибралтарского пролива,
затопленной или разрушенной Англии -- единственного надежного союзника
Вашингтона, и Суэцкого канала... После достижения этих целей начнется война
на износ, которую СССР не сможет выиграть без активной поддержки
промышленности и населения Западной Европы"27.
Однако, СССР не получит такой поддержки, "если захочет навязать Европе
свой порядок и повторит ошибку Гитлера, создавшего немецкую Европу. Хозяева
Кремля стоят перед историческим выбором между созданием Европы русской или
Европы советской. Советская Европа-это Европа интегрированная, русская
Европа -- это Европа оккупированная"28. Но что, в сущности, выбирать, если
вывод очевиден? "СССР выиграет затяжную войну, если создаст настоящую,
хорошо интегрированную Евро-Советскую империю, которая будет простираться от
Владивостока до Дублина и Рейкьявика"29.
Вот и все. На бумаге новый Карфаген уже разрушен. Осталось выполнить
план. За работу, товарищи!
А работа непростая: железом и кровью возродить империю, способную
зажать в своих тисках оба континента. Вот зачем европейской "правой" нужен
Проханов. Вот зачем соблазняют они его видением грандиозной, небывалой
евразийской державы. Но они, в отличие от него, не
Умрем за Гибралтар?
эпатируют публику. Там, где он экзальтирован, они смертельно серьезны.
То, что для него романтическая греза, для них предмет точного и жесткого
планирования. Они угадали его главную слабость.
Естественно, что Россия гражданская, не имперская, ориентированная на
интересы собственного народа, им ни к чему. Такая Россия не сможет и не
захочет таскать для них из огня каштаны, исполняя чуждую ей миссию.
Зачем России Гибралтарский пролив или Суэцкий канал? И с Америкой ей
тоже делить нечего. Свободная Россия преспокойно уживется с ней на одной
планете -- как равная с равной. Для европейских фашистов такая Россия была
бы крушением последней надежды.
Они не только дразнят и соблазняют, и подстрекают Проханова, играя на
его романтической одержимости идеей империи и на его глухоте к идее свободы.
Они его вербуют, они дают ему задание -- любой ценой превратить Россию в
боевой таран, в ядерный кулак, в пушечное мясо, пригодное для захвата
Гибралтара. Убедить русскую "патриотическую" интеллигенцию, что старое,
традиционное противостояние России и Запада, на котором она выросла, отжило
свой век, что не разговоры надо разговаривать, а идти войной на новый
Карфаген. 163
Александра Дугина, бывшего члена "Памяти", а ныне главного редактора
"Элементов", де Бенуа уже нанял. Дугин уже говорит голосом Тириара: "Европа
вместе с Россией против Америки... Понятия "Запад" в нашей концепции не
существует. Европа здесь -- геополитическая антитеза Западу. Европа как
континентальная сила, как традиционный конгломерат этносов
противопоставляется Америке как могущественнейшей ипостаси
космополитической, вненациональной цивилизации"30. Дугин уже декларирует,
что "за сохранение нашей империи, за свободную Евразию надо сражаться и
умирать"31. А Проханов? Он тоже готов послать своих детей умирать за
Суэц-кий канал и разрушение Карфагена? Он тоже принял слегка
перефразированный римский постулат, вдохновляющий Дугина: пусть погибнет
Россия, но стоит империя?..
Глава седьмая
Национал-большевики. Александр Стерлигов и Геннадий Зюганов
И по внешности, и по характеру, и, должно быть, по вкусам люди эти
-- антиподы. Лед и пламень, как говорил Пушкин. Если принять эту
метафору, лед представляет в нашей паре, несомненно, Зюганов. Медлительный,
невозмутимый, холодноватый. Рядом с ним Стерлигов -- легкий, щеголеватый,
хлестаковского склада -- выглядит удачником, человеком, который успеха в
жизни всегда добивался играючи. Молодого читателя может смутить, что два
абсолютно несопоставимых по нынешним своим весовым категориям персонажа
представлены здесь в связке. От сегодняшнего Стерлигова, лидера заштатного
Русского Собора, которого даже на собственной его территории резво обходит
какой-нибудь Юрий Скоков, до сегодняшнего Зюганова, солидного думца, всерьез
лелеющего президентские претензии и уже давно входящего в первую десятку
самых влиятельных российских политиков, -- как до луны.
Этому читателю я напомню, что еще летом 92-го связка Стерлигова с
Зюгановым вызвала бы не меньшее недоумение -- только по причине прямо
противоположной. Ибо как раз Стерлигов был тогда человеком на белом коне,
самым многообещающим, казалось, лидером "непримиримой" оппозиции. А Зюганов
-- куда ему, он был лишь одним из многих отставных партийных бюрократов,
мельтешивших в ту пору на дальних задворках российской политики. Оттого и
сопредседательствовал он в Русском Соборе и во Фронте национального
спасения, что отчаянно пытался хоть как-то вынырнуть на поверхность. Лишь
теперь, задним числом, знаем мы, что ему это удалось. А чем хуже Стерлигов?
Кто сказал, что это не удастся ему? История коварна, и поэтому не стоит в
разгаре смуты списывать в музей восковых фигур вчерашних вождей: кто знает,
когда и как удастся им снова выплыть?
В сегодняшнем респектабельном Зюганове нелегко распознать того
яростного вождя "непримиримых", идеи которого ничуть не отличались от
взглядов Стерлигова. Но тем более, значит, опасно забывать: как бы ни играла
судьба со Стерлиговым, дело его живет. Зюганов, как и большинство
профессиональных партийных чиновников брежневской эры, из крестьян.
Стерлигов -- персонаж столичный. 165
Только крайняя нужда могла свести и сделать единомышленниками
элегантного генерала КГБ и степенного крестьянского сына из орловской
глубинки, дослужившегося к пятому десятку до поста члена Политбюро
Российской коммунистической партии -- уже после того, как оба выпали из
политической тележки.
Однако есть между ними и глубокое внутреннее родство. В отличие от
Жириновского или Проханова, заведомых аутсайдеров, вошедших в высокую
политику, собственно ниоткуда, из безликой массы населения империи, Зюганов
со Стерлиговым представляют слой, который по-английски называется "ultimate
insiders". Они -- люди системы. Оба выросли в высокой политике. Или, если
угодно, в атмосфере интриг и бюрократической конспирации, которая сходила за
политику в советской Москве.
Идеи, вдохновляющие Жириновского и Проханова, -- идет ли речь о
российских танках на берегах Индийского океана или об Америке, вышвырнутой
из Евразии, -- смелы, масштабны и даже, если хотите, романтичны. В чем-в
чем, но в бесцветности их не упрекнешь. В противоположность им идеи героев
этой главы отражают лишь их угрюмое бюрократическое прошлое. В них и следа
нет эмоциональной одержимости Проханова или динамичного авантюризма
Жириновского. Зато есть ядовитый конспиративный дух, канцелярская
мстительность и чиновничий цинизм того слоя, в котором сделали они свои
карьеры. Оба вышли из старого мира, и от обоих веет всеми ароматами старых
коридоров власти.
Вот почему нам интересна эта связка. Она приблизит к нам психологию
вчерашней элиты, рвущейся на авансцену сегодняшней политики.
Сошлись они в феврале 1992 г. в Оргкомитете Русского национального
собора, объединительной "патриотической" организации, с большой помпой, как
помнит читатель, возвестившей городу и миру,
Русский Собор что ей удалось "огромное национальное достижение --
стратегический союз красных и белых"1.
Как мы уже знаем, в личном плане никакого союза у Стерлигова с
Зюгановым не получилось. Уже к осени 92-го разругались они насмерть. Это,
впрочем, лишь доказывает, что оба -- прирожденные лидеры и никому не
позволят оттеснить себя на вторые роли. Став лидером Российской
коммунистической партии и сопредседателем Фронта национального спасения,
Зюганов переиграл Стерлигова. Но покуда длился их медовый месяц, он видел в
стерлиговском "национальном достижении" большой, можно сказать, всемирный
смысл. "Наша объединительная оппозиция, -- говорил он еще летом 1992-го,
-- сложилась только потому, что и красные и белые прекрасно понимают,
что последняя трагедия России превратится во вселенский апокалипсис"2.
Циник усмотрел бы во всей этой затее с примирением непримиримого лишь
оппортунистическую уловку бывших коммунистов, оставшихся не у дел и
пытающихся пристроиться под "красно-белым" зонтиком. Куда-то же приткнуться
им надо было. В конце концов, обоим только чуть за пятьдесят, оба полны еще
энергии и амбиций, оба привыкли к крупномасштабному руководству. И никакой
другой пер
166
спективы эти амбиции удовлетворить, кроме как возглавить
"патриотическое" движение, у обоих нет.
В пользу цинической версии говорило бы и то обстоятельство, что никаким
"преодолением исторического раскола", как рекламировал свой Русский Собор
Стерлигов, никаким "стратегическим союзом" на самом деле и не пахло. Одни
слова, одни попытки выдать желаемое за действительное. "Перебежчик" Илья
Константинов, например, уж на что был заинтересован в повышении акций
оппозиции, но и он помпезные заявления Стерлигова категорически опровергал:
"Тот блок оппозиционных сил, который мы сейчас имеем, создан по тактическим
соображениям -- подчеркиваю -- именно по тактическим"3.
Я понимаю Константинова. Действительно, можно было утонуть в массе
конкретных вопросов, по которым "патриотам" просто невозможно было
договориться с коммунистами. "Я изучал, -- говорит Константинов, --
программные документы всех движений объединенной оппозиции, и как только
заглядываешь в те части программы, где речь идет о долгосрочных мерах, сразу
обнаруживаешь противоречивые подходы. Нужна ли приватизация? Если нужна, то
какая? Допустима ли частная собственность? Если допустима, то какова ее
доля? Какая политическая форма государства предпочтительнее -- республика
или монархия? Если республика, то президентская или парламентская, если
монархия, то конституционая или нет?"4.
Какой уж там "стратегический союз", когда так прямо "белые" и
декларируют: "Мы садимся сейчас за один стол и участвуем в одних акциях не
потому, что нам этого хочется, а потому, что иначе нельзя избавиться от
антинародного и антинационального режима"!5
Как видим, версия циника как-будто подтверждается. И все же я думаю,
что прав он был бы только отчасти. На самом деле все намного сложней.
Номенклатурный бунт
Ни Зюганов, ни Стерлигов, собственно, и не были марксистами, то есть
"красными" в точном значении этого слова. Зюганов признался мне в октябре 91
--го, когда мы с ним долго и, как мне тогда казалось, откровенно беседовали
в подвале "Независимой газеты", что у него в брежневские времена были очень
серьезные неприятности идеологического свойства. Его даже исключали однажды
из партии. Стерлигов тоже, надо думать, не от хорошей жизни уволился из КГБ
и перешел на административную работу в Совет Министров. Оставались бы у него
в родимом ведомстве виды на продвижение, едва ли он махнув бы на них рукой.
Короче говоря, еще в старой советской системе оба довольно рано
достигли потолка и вполне отчетливо осознали, что дальше
-- или, точнее, выше -- ровно ничего им не светит. И не засветит, если
не произойдет какой-то капитальной перетряски, которая одним ударом вышибет
вон их засидевшееся и разучившееся ловить мышей начальство -- и откроет им
путь наверх.
А еще короче -- они тоже были своего рода бунтовщиками,
бюрократическими, так сказать, диссидентами. Конечно, они никогда не
вступили бы в конфронтацию с руководством и тем более не пошли
167
бы в тюрьму из-за каких-нибудь прав человека или хотя бы "социализма с
человеческим лицом", как поступали настоящие диссиденты. В выборе между
конституцией и севрюжиной с хреном они безоговорочно предпочитали севрюжину.
Но и ее одной было им мало. Не только бунтарские действия, но и мысли тоже
непременно требуют какого-то идеологического обоснования. Надо же как-то
объяснять хотя бы жене и друзьям, самому себе, наконец, почему эта система,
выпестовавшая тебя и сообщившая тебе первоначальное ускорение, стала вдруг
нехороша.
Рядовой обыватель может в таких обстоятельствах к высоким обобщениям и
не подниматься. Он скажет: вот как мне не повезло, попались тупые,
обленившиеся начальники. Люди же ранга Стерлигова или Зюганова
удовлетвориться таким объяснением не могли. Хотя бы по долгу службы оба
обязаны были внимательно наблюдать за происходящим, а значит, не могли не
знать, что их маленькая личная драма повторяется повсеместно, перерастая в
драму политическую, государственную. С высоты их положения нельзя было не
видеть, что дело не в плохих начальниках, а в системе. Она загнивала на их
глазах, превращалась в политическое болото, постепенно засасывавшее все
живое вокруг. Она была с головы до ног неестественна, неорганична, протезна.
Но чтобы ее отвергнуть, нужно было противопоставить ей чтото другое.
Где, однако, могли искать это "что-то" высокие чиновники этой самой
системы? Уж не в тех ли либеральных западнических идеалах, которые
вдохновляли вольных диссидентов и вообще интеллигентную публику? Нет, это
все для них было чужое, опасное, враждебное. Уж во всяком случае -- по ту
сторону от севрюжины с хреном. "Мы пойдем
третьим путем" Если посмотреть надело с этой стороны, легко понять, что
выбора у них на самом деле никакого не было. Только в "патриотическом"
движении могли эти люди найти идеологическую опору. И если они действительно
к нему присоединились, то произойти это должно было давно, еще в брежневские
времена6. Только оно открывало перед ними третий путь -- между марксизмом и
демократией. И только на этом пути можно было, с одной стороны, убрать с
дороги осточертевшее ортодоксальное начальство, а с другой -- оставить в
целости ту иерархическую авторитарную структуру власти, в которой
чувствовали они себя, как рыба в воде.
И не так уж много, могло им тогда казаться, для этого требовалось.
Всего лишь убедить свое номенклатурное окружение, что в его собственных
интересах возродить родной отечественный авторитаризм прежде, чем чуждая им
демократическая идея овладеет массами. Что лучше "сверху" освободиться от
антипатриотического марксизма, заодно с опостылевшим партийным руководством,
нежели ждать подъема демократической волны "снизу", которая всю систему
просто разнесет. Если и была в такой операции сложность -- могли они тогда
думать
-- то скорее идеологическая, пропагандистская, то есть как раз по их
части. Так вывернуть, перекрасить, переодеть отечественную 168
авторитарную традицию, чтобы она стала казаться воплощением "исгинно
русской" демократии и гуманизма. Чтобы царская автократия выглядела отныне
не глухой бюрократической казармой, какой увековечила ее классическая
русская литература, но светлым прибежищем свободы и высокого патриотизма.
Конечно, спорить с русскими классиками было трудновато. С Герценом,
например, который однажды описал императорский двор как корабль, плывущий по
поверхности океана и никак не связанный с обитателями глубин, за исключением
того, что он их пожирал. Ну как, скажите, выдать такую картинку за списанный
с натуры портрет отечественной демократии?
Но наши начинающие национал-большевики бесстрашно принялись за дело,
полные энтузиазма -- и, разумеется, презрения к собственному народу, глубоко
одурачивать который им было не впервой. А вот политическую сложность,
которая их подстерегала, они, кажется, недооценили.
Не успев встать на ноги, национал-большевизм встретил жесткое
сопротивление сверху. Партийное начальство чувствовало себя вполне уютно со
своим "социалистическим выбором". И никаких посягательств на него не
допускало. Как запоздало жалуется Стерлигов, "за симпатии к идеям третьего
пути расстреливали, сажали в лагеря, исключали из партии, снимали с
работы"7. И снизу пошло сопротивление. Те, кого этот бывший
высокопоставленный жандарм сам же в эти лагеря сажал, вся ненавистная ему не
меньше, чем начальство, либеральная интеллигенция, ни о каком "третьем пути"
слушать не хотела и продолжала верить, что, как провидчески писал столетие
назад Герцен, "без западной мысли наш будущий собор остался бы при одном
фундаменте"8. Этого двойного сопротивления новоявленным национал-большевикам
было не одолеть. Брежневская, а затем и горбачевская система их отторгла.
Единственным утешением, которое у них оставалось, было сказать жене, друзьям
и самим себе, что их совесть чиста. Не они предали родную партию, а она
предала их-и родину. Так что циник, подозревающий их, коммунистов с большим
партийным стажем, в беспринципном оппортунизме, был бы неправ,
Оппортунистами они как раз были высоко принципиальными. И "красно-белыми"
стали задолго до того, как это оказалось модно и безопасно. У Стерлигова и у
Зюганова был, в отличие от "патриотов", большой политический и
административный опыт. Они достаточно пошатались по коридорам власти. И
большевистская закалка, как бы ни хотелось им от нее откреститься, тоже в
них сильна. Не нужно было объяснять им, что выработка
Тех же щей, да пожиже влей
единой идеологической платформы "непримиримой оппозиции" потребует
времени. Власть же надо было брать немедленно, покуда она, как им казалось,
валяется под ногами. Потому-то и поторопились они провозгласить
"стратегический союз". Чисто по-ленински объяснил это поспешное решение
Зюганов: "Мы обязаны отложить идейные разногласия на потом и прежде всего
добиться избрания правительства народного доверия"9. Другими словами, берите
власть, пока не поздно, и "только потом решайте все остальные вопросы"10,
Многих интеллигентных "патриотов" шокировала такая откровенная
беспринципность. Им все-таки нужно было хотя бы для самих себя 169
прояснить позиции. Во имя чего брать власть? И что с ней делать, когда
мы ее возьмем? Никакого "потом", справедливо опасались они, не будет. Первые
же политические декреты определят курс новой власти, а далее любое
отступление от него будет чревато такой дракой между "красными" и "белыми",
не говоря уже о "коричневых", внутри нового правительства, которая неминуемо
обернется самоубийством и для него, и вообще для страны. Так что не одному
узурпированную сегодня либералами, но предложить иное понимание свободы --
идею свободы всего русского народа, взятого в целом. Индивидуум не может
быть свободен, если не свободен народ, к которому этот индивидуум
принадлежит. Именно по этой причине русские должны категорически отказаться
от помощи Запада, так как смысл ее в том, чтобы осуществить отчуждение
русских, русского народа от их собственной свободы"15. Именно поэтому,
добавляет он, "если бы я был русским патриотом, я прекрасно мог бы стоять в
одном ряду с русскими коммунистами... и никогда бы не смог встать в один ряд
с русскими либерал-демократами, поскольку они хотят для России американского
будущего"16. Точно так же, понимает читатель, решал подобные сложные дилеммы
Йозеф Геббельс. Итак, объединительный клич найден. Подмена индивидуальной
свободы "свободой нации" одинаково устраивает каждого из потенциальных
членов новой евразийской Оси, при всей их разношерстности. Против
"корпоративной", т.е. национал-социалистической структуры экономики никто из
них не возражает. И, наконец, в том, что Кар160
раген должен быть разрушен, тоже сходятся все. Поистине, как объяснил
английский единомышленник Проханова Патрик Харрингтон, "фундаменталисты
самых различных народов прекрасно понимают
друг друга"17. Остановка за малым: как разрушить Карфаген?
Тот исторический Карфаген, которому де Бенуа уподобляет сегодняшнюю
Америку, вошел в поговорку благодаря отчаянному упорству и пламенной
риторике Катона Старшего. Однако, чтобы покончить с Карфагеном, понадобилось
и нечто большее. В частности, понадобились для этого
Идеология нового Котона...
легионы могущественной Римской империи, выдержавшие три кровопролитные
Пунические войны. А где разрушителям нового Карфагена взять такие легионы? И
кто пожелает сегодня проливать кровь во имя их фантасмагорических планов?
Ответ нетрудно предугадать. Конечно, Россия. "Если она сможет
восстановить гармонию своего коллективного бытия (читай: империю. --
А.Я.)... не подражая западным моделям"18. Уже сейчас, полагает де Бенуа,
"чрезвычайное оживление, царящее сегодня в СССР, делает из него страну
открытых возможностей"19. И прежде всего
-- возможности превратиться в ядерный таран, способный в четвертой
Пунической войне разрушить стены нового
Карфагена. Для этого, естественно, необходимы некоторые
"духовно-культурные" усилия. Тем более, что после крушения коммунизма в
России "в духовно-культурном плане самыми бедными и обездоленными являются
сегодня отнюдь не народы Востока"20. И де Бенуа, генерал без армии в Европе,
видит свою святую обязанность в духовном окормлении этого слепого гиганта.
Он не сомневается, что новая имперская Россия в долгу не останется, она
"покажет всем европейцам выход из ложных альтернатив, в которых они
замкнулись"21. Идеология нового Катона, таким образом, ясна. Необходим
теперь лишь практический план кампании. А для этого нужен уже не идеолог, а
стратег, новый, если угодно, Сципион.
Тут, однако, у европейских правых некоторые затруднения. Не то, чтобы
кандидата в новые Сципионы вообще у них не было. Бельгиец Жан Тириар вполне
на эту роль подходил. Беда лишь в том, что даже для Бенуа он, деликатно
выражаясь, немножко слишком правый. Коротко говоря, покойный Тириар был
человеком с нацистским прошлым, который остался этому прошлому верен.
Но если для самого де Бенуа здесь и могут быть какие-то проблемы, то
Проханову и Дугину такая щепетильность не по карману. И они отважно
открывают первый же номер журнала "Элементы" планом новой Пунической
(мировой) войны, заимствованным из книги Тири-ара "Евро-Советская империя от
Владивостока до Дублина" и выносят на обложку журнала карту этой будущей
империи. Книга вышла в 1981 г., но, по-видимому, показалась публикаторам
нисколько не устаревшей.
б Заказ 1058 161
Тириар был знающим геополитиком и опытным писателем. Беспощадный критик
бывшего СССР, он предрек распад советской империи еще до начала перестройки.
Вот его логика: "Не война, а мир изнуряют СССР. В сущности, Советский Союз и
создан и подготовлен лишь для того, чтобы воевать. Учитывая крайнюю слабость
его сельского хозяйства... он не может существовать в условиях мира"22.
Поэтому "геополитика и геостратегий вынудят СССР либо создать Европу, либо
перестать существовать как великая держава"^. Из-за "катехизисного характера
современного коммунизма" и "умственной ограниченности" своих лидеров на
создание Европы СССР оказался неспособен. Следовательно, он был обречен. ...
и стратегия
нового Сципиона
Вообще-то, посылка Тириара допускает вовсе не два, как он постулирует,
но три возможных следствия. Кроме войны и утраты статуса, военная империя
может еще быть радикально реформирована, может стать гражданской великой
державой. Пример любимого Тириаром Третьего Рейха,
трансформированного в ФРГ, бьет, казалось бы, в глаза. И аналогичная
метаморфоза послевоенной Японии тоже. Но для Тириара, как понимает читатель,
этой третьей мирной альтернативы не существует, точно так же, как не
существует ее для Проханова. Похоже, что это вообще родовая черта мышления
фундаменталистов. Странным образом число вариантов в их сценариях никогда не
превышает двух. В нашем случае -- если не империя, то гибель.
Что у де Бенуа на уме, у Тириара на языке. Он рассчитывает, что гибели
Россия все же избежит, но не ради себя самой -- он ценит ее как боевой
таран, способный вышибить Америку из Евразии, изолировав, унизив и лишив
статуса мировой державы. Он убежден, что Россия "унаследовала детерминизм,
заботы, риск и ответственность Третьего Рейха... судьбу Германии. С
геополитической точки зрения СССР является наследником Третьего Рейха"24. И
поэтому "ему ничего другого не остается, как, двигаясь с востока на запад,
выполнить то, что Третий Рейх не сумел проделать, двигаясь с Запада на
Восток"25. Прошлое полно ошибок. Тириар сурово критикует Сталина -- за
"концептуальную неполноценность", но порицает и своего кумира -- Гитлера.
Естественно, не за зверства нацизма, "с геополитической точки зрения" такие
пустяки несущественны, но за неправильную стратегию войны. "Гитлер проиграл
войну не в России, он проиграл ее уже в тот день, когда согласился на
испанский нейтралитет (и отказался от Гибралтара, и в дальнейшем не придавал
должного значения Североафриканскому фронту). Победу Рейх должен был
добывать на Средиземном море, а не на Востоке"26.
План четвертой Пунической войны, предложенный Тириаром, предназначен
исправить ошибки обоих диктаторов -- и на этот раз окончательно добить
Америку. Вот как он разворачивается. "СССР выиграет первый этап войны против
США. Этот блиц-этап будет напо
162
линать наступление немцев в мае -- июне 1940 г., а также молниеносное
продвижение японцев в течение первых месяцев войны на Тихом океане.
Ближайшими целями русского наступления будут захват Гибралтарского пролива,
затопленной или разрушенной Англии -- единственного надежного союзника
Вашингтона, и Суэцкого канала... После достижения этих целей начнется война
на износ, которую СССР не сможет выиграть без активной поддержки
промышленности и населения Западной Европы"27.
Однако, СССР не получит такой поддержки, "если захочет навязать Европе
свой порядок и повторит ошибку Гитлера, создавшего немецкую Европу. Хозяева
Кремля стоят перед историческим выбором между созданием Европы русской или
Европы советской. Советская Европа-это Европа интегрированная, русская
Европа -- это Европа оккупированная"28. Но что, в сущности, выбирать, если
вывод очевиден? "СССР выиграет затяжную войну, если создаст настоящую,
хорошо интегрированную Евро-Советскую империю, которая будет простираться от
Владивостока до Дублина и Рейкьявика"29.
Вот и все. На бумаге новый Карфаген уже разрушен. Осталось выполнить
план. За работу, товарищи!
А работа непростая: железом и кровью возродить империю, способную
зажать в своих тисках оба континента. Вот зачем европейской "правой" нужен
Проханов. Вот зачем соблазняют они его видением грандиозной, небывалой
евразийской державы. Но они, в отличие от него, не
Умрем за Гибралтар?
эпатируют публику. Там, где он экзальтирован, они смертельно серьезны.
То, что для него романтическая греза, для них предмет точного и жесткого
планирования. Они угадали его главную слабость.
Естественно, что Россия гражданская, не имперская, ориентированная на
интересы собственного народа, им ни к чему. Такая Россия не сможет и не
захочет таскать для них из огня каштаны, исполняя чуждую ей миссию.
Зачем России Гибралтарский пролив или Суэцкий канал? И с Америкой ей
тоже делить нечего. Свободная Россия преспокойно уживется с ней на одной
планете -- как равная с равной. Для европейских фашистов такая Россия была
бы крушением последней надежды.
Они не только дразнят и соблазняют, и подстрекают Проханова, играя на
его романтической одержимости идеей империи и на его глухоте к идее свободы.
Они его вербуют, они дают ему задание -- любой ценой превратить Россию в
боевой таран, в ядерный кулак, в пушечное мясо, пригодное для захвата
Гибралтара. Убедить русскую "патриотическую" интеллигенцию, что старое,
традиционное противостояние России и Запада, на котором она выросла, отжило
свой век, что не разговоры надо разговаривать, а идти войной на новый
Карфаген. 163
Александра Дугина, бывшего члена "Памяти", а ныне главного редактора
"Элементов", де Бенуа уже нанял. Дугин уже говорит голосом Тириара: "Европа
вместе с Россией против Америки... Понятия "Запад" в нашей концепции не
существует. Европа здесь -- геополитическая антитеза Западу. Европа как
континентальная сила, как традиционный конгломерат этносов
противопоставляется Америке как могущественнейшей ипостаси
космополитической, вненациональной цивилизации"30. Дугин уже декларирует,
что "за сохранение нашей империи, за свободную Евразию надо сражаться и
умирать"31. А Проханов? Он тоже готов послать своих детей умирать за
Суэц-кий канал и разрушение Карфагена? Он тоже принял слегка
перефразированный римский постулат, вдохновляющий Дугина: пусть погибнет
Россия, но стоит империя?..
Глава седьмая
Национал-большевики. Александр Стерлигов и Геннадий Зюганов
И по внешности, и по характеру, и, должно быть, по вкусам люди эти
-- антиподы. Лед и пламень, как говорил Пушкин. Если принять эту
метафору, лед представляет в нашей паре, несомненно, Зюганов. Медлительный,
невозмутимый, холодноватый. Рядом с ним Стерлигов -- легкий, щеголеватый,
хлестаковского склада -- выглядит удачником, человеком, который успеха в
жизни всегда добивался играючи. Молодого читателя может смутить, что два
абсолютно несопоставимых по нынешним своим весовым категориям персонажа
представлены здесь в связке. От сегодняшнего Стерлигова, лидера заштатного
Русского Собора, которого даже на собственной его территории резво обходит
какой-нибудь Юрий Скоков, до сегодняшнего Зюганова, солидного думца, всерьез
лелеющего президентские претензии и уже давно входящего в первую десятку
самых влиятельных российских политиков, -- как до луны.
Этому читателю я напомню, что еще летом 92-го связка Стерлигова с
Зюгановым вызвала бы не меньшее недоумение -- только по причине прямо
противоположной. Ибо как раз Стерлигов был тогда человеком на белом коне,
самым многообещающим, казалось, лидером "непримиримой" оппозиции. А Зюганов
-- куда ему, он был лишь одним из многих отставных партийных бюрократов,
мельтешивших в ту пору на дальних задворках российской политики. Оттого и
сопредседательствовал он в Русском Соборе и во Фронте национального
спасения, что отчаянно пытался хоть как-то вынырнуть на поверхность. Лишь
теперь, задним числом, знаем мы, что ему это удалось. А чем хуже Стерлигов?
Кто сказал, что это не удастся ему? История коварна, и поэтому не стоит в
разгаре смуты списывать в музей восковых фигур вчерашних вождей: кто знает,
когда и как удастся им снова выплыть?
В сегодняшнем респектабельном Зюганове нелегко распознать того
яростного вождя "непримиримых", идеи которого ничуть не отличались от
взглядов Стерлигова. Но тем более, значит, опасно забывать: как бы ни играла
судьба со Стерлиговым, дело его живет. Зюганов, как и большинство
профессиональных партийных чиновников брежневской эры, из крестьян.
Стерлигов -- персонаж столичный. 165
Только крайняя нужда могла свести и сделать единомышленниками
элегантного генерала КГБ и степенного крестьянского сына из орловской
глубинки, дослужившегося к пятому десятку до поста члена Политбюро
Российской коммунистической партии -- уже после того, как оба выпали из
политической тележки.
Однако есть между ними и глубокое внутреннее родство. В отличие от
Жириновского или Проханова, заведомых аутсайдеров, вошедших в высокую
политику, собственно ниоткуда, из безликой массы населения империи, Зюганов
со Стерлиговым представляют слой, который по-английски называется "ultimate
insiders". Они -- люди системы. Оба выросли в высокой политике. Или, если
угодно, в атмосфере интриг и бюрократической конспирации, которая сходила за
политику в советской Москве.
Идеи, вдохновляющие Жириновского и Проханова, -- идет ли речь о
российских танках на берегах Индийского океана или об Америке, вышвырнутой
из Евразии, -- смелы, масштабны и даже, если хотите, романтичны. В чем-в
чем, но в бесцветности их не упрекнешь. В противоположность им идеи героев
этой главы отражают лишь их угрюмое бюрократическое прошлое. В них и следа
нет эмоциональной одержимости Проханова или динамичного авантюризма
Жириновского. Зато есть ядовитый конспиративный дух, канцелярская
мстительность и чиновничий цинизм того слоя, в котором сделали они свои
карьеры. Оба вышли из старого мира, и от обоих веет всеми ароматами старых
коридоров власти.
Вот почему нам интересна эта связка. Она приблизит к нам психологию
вчерашней элиты, рвущейся на авансцену сегодняшней политики.
Сошлись они в феврале 1992 г. в Оргкомитете Русского национального
собора, объединительной "патриотической" организации, с большой помпой, как
помнит читатель, возвестившей городу и миру,
Русский Собор что ей удалось "огромное национальное достижение --
стратегический союз красных и белых"1.
Как мы уже знаем, в личном плане никакого союза у Стерлигова с
Зюгановым не получилось. Уже к осени 92-го разругались они насмерть. Это,
впрочем, лишь доказывает, что оба -- прирожденные лидеры и никому не
позволят оттеснить себя на вторые роли. Став лидером Российской
коммунистической партии и сопредседателем Фронта национального спасения,
Зюганов переиграл Стерлигова. Но покуда длился их медовый месяц, он видел в
стерлиговском "национальном достижении" большой, можно сказать, всемирный
смысл. "Наша объединительная оппозиция, -- говорил он еще летом 1992-го,
-- сложилась только потому, что и красные и белые прекрасно понимают,
что последняя трагедия России превратится во вселенский апокалипсис"2.
Циник усмотрел бы во всей этой затее с примирением непримиримого лишь
оппортунистическую уловку бывших коммунистов, оставшихся не у дел и
пытающихся пристроиться под "красно-белым" зонтиком. Куда-то же приткнуться
им надо было. В конце концов, обоим только чуть за пятьдесят, оба полны еще
энергии и амбиций, оба привыкли к крупномасштабному руководству. И никакой
другой пер
166
спективы эти амбиции удовлетворить, кроме как возглавить
"патриотическое" движение, у обоих нет.
В пользу цинической версии говорило бы и то обстоятельство, что никаким
"преодолением исторического раскола", как рекламировал свой Русский Собор
Стерлигов, никаким "стратегическим союзом" на самом деле и не пахло. Одни
слова, одни попытки выдать желаемое за действительное. "Перебежчик" Илья
Константинов, например, уж на что был заинтересован в повышении акций
оппозиции, но и он помпезные заявления Стерлигова категорически опровергал:
"Тот блок оппозиционных сил, который мы сейчас имеем, создан по тактическим
соображениям -- подчеркиваю -- именно по тактическим"3.
Я понимаю Константинова. Действительно, можно было утонуть в массе
конкретных вопросов, по которым "патриотам" просто невозможно было
договориться с коммунистами. "Я изучал, -- говорит Константинов, --
программные документы всех движений объединенной оппозиции, и как только
заглядываешь в те части программы, где речь идет о долгосрочных мерах, сразу
обнаруживаешь противоречивые подходы. Нужна ли приватизация? Если нужна, то
какая? Допустима ли частная собственность? Если допустима, то какова ее
доля? Какая политическая форма государства предпочтительнее -- республика
или монархия? Если республика, то президентская или парламентская, если
монархия, то конституционая или нет?"4.
Какой уж там "стратегический союз", когда так прямо "белые" и
декларируют: "Мы садимся сейчас за один стол и участвуем в одних акциях не
потому, что нам этого хочется, а потому, что иначе нельзя избавиться от
антинародного и антинационального режима"!5
Как видим, версия циника как-будто подтверждается. И все же я думаю,
что прав он был бы только отчасти. На самом деле все намного сложней.
Номенклатурный бунт
Ни Зюганов, ни Стерлигов, собственно, и не были марксистами, то есть
"красными" в точном значении этого слова. Зюганов признался мне в октябре 91
--го, когда мы с ним долго и, как мне тогда казалось, откровенно беседовали
в подвале "Независимой газеты", что у него в брежневские времена были очень
серьезные неприятности идеологического свойства. Его даже исключали однажды
из партии. Стерлигов тоже, надо думать, не от хорошей жизни уволился из КГБ
и перешел на административную работу в Совет Министров. Оставались бы у него
в родимом ведомстве виды на продвижение, едва ли он махнув бы на них рукой.
Короче говоря, еще в старой советской системе оба довольно рано
достигли потолка и вполне отчетливо осознали, что дальше
-- или, точнее, выше -- ровно ничего им не светит. И не засветит, если
не произойдет какой-то капитальной перетряски, которая одним ударом вышибет
вон их засидевшееся и разучившееся ловить мышей начальство -- и откроет им
путь наверх.
А еще короче -- они тоже были своего рода бунтовщиками,
бюрократическими, так сказать, диссидентами. Конечно, они никогда не
вступили бы в конфронтацию с руководством и тем более не пошли
167
бы в тюрьму из-за каких-нибудь прав человека или хотя бы "социализма с
человеческим лицом", как поступали настоящие диссиденты. В выборе между
конституцией и севрюжиной с хреном они безоговорочно предпочитали севрюжину.
Но и ее одной было им мало. Не только бунтарские действия, но и мысли тоже
непременно требуют какого-то идеологического обоснования. Надо же как-то
объяснять хотя бы жене и друзьям, самому себе, наконец, почему эта система,
выпестовавшая тебя и сообщившая тебе первоначальное ускорение, стала вдруг
нехороша.
Рядовой обыватель может в таких обстоятельствах к высоким обобщениям и
не подниматься. Он скажет: вот как мне не повезло, попались тупые,
обленившиеся начальники. Люди же ранга Стерлигова или Зюганова
удовлетвориться таким объяснением не могли. Хотя бы по долгу службы оба
обязаны были внимательно наблюдать за происходящим, а значит, не могли не
знать, что их маленькая личная драма повторяется повсеместно, перерастая в
драму политическую, государственную. С высоты их положения нельзя было не
видеть, что дело не в плохих начальниках, а в системе. Она загнивала на их
глазах, превращалась в политическое болото, постепенно засасывавшее все
живое вокруг. Она была с головы до ног неестественна, неорганична, протезна.
Но чтобы ее отвергнуть, нужно было противопоставить ей чтото другое.
Где, однако, могли искать это "что-то" высокие чиновники этой самой
системы? Уж не в тех ли либеральных западнических идеалах, которые
вдохновляли вольных диссидентов и вообще интеллигентную публику? Нет, это
все для них было чужое, опасное, враждебное. Уж во всяком случае -- по ту
сторону от севрюжины с хреном. "Мы пойдем
третьим путем" Если посмотреть надело с этой стороны, легко понять, что
выбора у них на самом деле никакого не было. Только в "патриотическом"
движении могли эти люди найти идеологическую опору. И если они действительно
к нему присоединились, то произойти это должно было давно, еще в брежневские
времена6. Только оно открывало перед ними третий путь -- между марксизмом и
демократией. И только на этом пути можно было, с одной стороны, убрать с
дороги осточертевшее ортодоксальное начальство, а с другой -- оставить в
целости ту иерархическую авторитарную структуру власти, в которой
чувствовали они себя, как рыба в воде.
И не так уж много, могло им тогда казаться, для этого требовалось.
Всего лишь убедить свое номенклатурное окружение, что в его собственных
интересах возродить родной отечественный авторитаризм прежде, чем чуждая им
демократическая идея овладеет массами. Что лучше "сверху" освободиться от
антипатриотического марксизма, заодно с опостылевшим партийным руководством,
нежели ждать подъема демократической волны "снизу", которая всю систему
просто разнесет. Если и была в такой операции сложность -- могли они тогда
думать
-- то скорее идеологическая, пропагандистская, то есть как раз по их
части. Так вывернуть, перекрасить, переодеть отечественную 168
авторитарную традицию, чтобы она стала казаться воплощением "исгинно
русской" демократии и гуманизма. Чтобы царская автократия выглядела отныне
не глухой бюрократической казармой, какой увековечила ее классическая
русская литература, но светлым прибежищем свободы и высокого патриотизма.
Конечно, спорить с русскими классиками было трудновато. С Герценом,
например, который однажды описал императорский двор как корабль, плывущий по
поверхности океана и никак не связанный с обитателями глубин, за исключением
того, что он их пожирал. Ну как, скажите, выдать такую картинку за списанный
с натуры портрет отечественной демократии?
Но наши начинающие национал-большевики бесстрашно принялись за дело,
полные энтузиазма -- и, разумеется, презрения к собственному народу, глубоко
одурачивать который им было не впервой. А вот политическую сложность,
которая их подстерегала, они, кажется, недооценили.
Не успев встать на ноги, национал-большевизм встретил жесткое
сопротивление сверху. Партийное начальство чувствовало себя вполне уютно со
своим "социалистическим выбором". И никаких посягательств на него не
допускало. Как запоздало жалуется Стерлигов, "за симпатии к идеям третьего
пути расстреливали, сажали в лагеря, исключали из партии, снимали с
работы"7. И снизу пошло сопротивление. Те, кого этот бывший
высокопоставленный жандарм сам же в эти лагеря сажал, вся ненавистная ему не
меньше, чем начальство, либеральная интеллигенция, ни о каком "третьем пути"
слушать не хотела и продолжала верить, что, как провидчески писал столетие
назад Герцен, "без западной мысли наш будущий собор остался бы при одном
фундаменте"8. Этого двойного сопротивления новоявленным национал-большевикам
было не одолеть. Брежневская, а затем и горбачевская система их отторгла.
Единственным утешением, которое у них оставалось, было сказать жене, друзьям
и самим себе, что их совесть чиста. Не они предали родную партию, а она
предала их-и родину. Так что циник, подозревающий их, коммунистов с большим
партийным стажем, в беспринципном оппортунизме, был бы неправ,
Оппортунистами они как раз были высоко принципиальными. И "красно-белыми"
стали задолго до того, как это оказалось модно и безопасно. У Стерлигова и у
Зюганова был, в отличие от "патриотов", большой политический и
административный опыт. Они достаточно пошатались по коридорам власти. И
большевистская закалка, как бы ни хотелось им от нее откреститься, тоже в
них сильна. Не нужно было объяснять им, что выработка
Тех же щей, да пожиже влей
единой идеологической платформы "непримиримой оппозиции" потребует
времени. Власть же надо было брать немедленно, покуда она, как им казалось,
валяется под ногами. Потому-то и поторопились они провозгласить
"стратегический союз". Чисто по-ленински объяснил это поспешное решение
Зюганов: "Мы обязаны отложить идейные разногласия на потом и прежде всего
добиться избрания правительства народного доверия"9. Другими словами, берите
власть, пока не поздно, и "только потом решайте все остальные вопросы"10,
Многих интеллигентных "патриотов" шокировала такая откровенная
беспринципность. Им все-таки нужно было хотя бы для самих себя 169
прояснить позиции. Во имя чего брать власть? И что с ней делать, когда
мы ее возьмем? Никакого "потом", справедливо опасались они, не будет. Первые
же политические декреты определят курс новой власти, а далее любое
отступление от него будет чревато такой дракой между "красными" и "белыми",
не говоря уже о "коричневых", внутри нового правительства, которая неминуемо
обернется самоубийством и для него, и вообще для страны. Так что не одному