Страница:
десятки журналистов, удобных и подобострастных... Состоялись встречи, были
даны установки нигилистического и разрушительного толка"32. Интересно, как
профессиональный аппаратчик утрачивает способность воспринимать события
иначе, нежели сквозь призму бюрократической интриги. Для него спущенные
сверху "установки начальства" решают все. Но ведь и Егор Лигачев тоже
"развил бурную деятельность" и тоже давал журналистам "установки" --
позитивные и констуктив-ные. Отчего же им последовало лишь меньшинство
журналистского корпуса? Лигачев-то ведь тоже был не последним человеком в
партии! Почему Зюганову не приходит в голову, что у журналистов было свое,
человеческое и гражданское отношение к большевистской империи? Или, может,
он просто вслух об этом не говорит?
И вообще, действительно ли он, как пишет -- так и думает? Действительно
верит в заговор как в главную причину распада Советского Союза?
Но тогда как же объясняет он для себя крушение Оттоманской или
Австро-Венгерской, а затем и Британской, Португальской, Французской,
Бельгийской, Голландской империй? Тоже чьими-то происками? 178
Я понимаю, что, как и все советские граждане, националбольшевики жили в
замкнутом пространстве, варились в своем котле, безнадежно отгороженные от
мира, который все это время стремительно развивался. Я понимаю, что они все
еще, по сути, живут в прошлом веке, когда все перечисленные выше империи,
включая Российскую, были в силе и славе и казались самим себе нерушимыми и
вечными. Они не знают, насколько болезненным и пугающим был, скажем, распад
Британской империи для англичан или Оттоманской для турок, как виделся в
этом англичанам и туркам конец света -- и как все же они излечивались
постепенно, изживали боль, входя вместе со всеми
другими народами в новый, современный мир. Но Россия, которой, как
никогда, нужно спешить, учиться, наверстывать упущенное -- чем она-то
виновата в том, что национал-большевики опоздали на столетие и что у них
просто выхода другого нет, кроме как пытаться повернуть время вспять?
Особенность советского государства, отличавшая его от остальных
имперских монстров, состояла в том, что оно было тоталитарным, т.е. пыталось
при помощи Стерлигова и его коллег контролировать не только поведение, но и
мысли своих подданных. Это делало государство всемогущим. Только одно было у
него уязвимое место, и находилось оно, как ни парадоксально, на самой
вершине пирамиды власти.
"Государство вождя"
Даже в постсталинской, в посттоталитарной своей фазе советская империя
все еще была организована по "фюрерскому" принципу, оставалась
анахроническим "государством вождя". Уже и фюреры ее безнадежно измельчали,
уже и необходимое для существования такого государства харизматическое
лидерство истощилось, уже произошла в нем "рутинизация харизмы", как назвал
это в свое время Макс Вебер, но и в 1980-е генсек КПСС все еще оставался,
как свидетельствует Стерлигов, вождем империи, единственным человеком,
обладавшим в ней всей полнотой достоверной информации.
Зюганов начинает отсчет распада советской империи с момента, когда
"партийное руководство стало стареть и дряхлеть"33. Он прав. "Государство
вождя", как рыба, гниет с головы. Всесильное, покуда фюрер в силе, оно
неотвратимо слабеет вместе с ним. И ничего нельзя с этим поделать. Проблема
преемственности власти не может быть решена в таком государстве ни по
монархическому принципу наследственности, ни по принципу постоянно
возобновляемого демократического мандата на власть. "Государство вождя"
всегда стоит перед дилеммой: либо гниение, либо государственный переворот.
История
доказала это тысячу и один раз. И вот теперь именно это изобретение
Муссолини и Сталина, эту предельно бесперспективную фюрерскую диктатуру
националбольшевики намерены навязать России -- как национальный идеал, как
патриотическую альтернативу демократии. Вот их аргументы. "Наши отцы и деды,
лишь умывшись кровью репрессий и Великой
179
Отечественной войны, примирились между собой. На обломках Российской
империи возник СССР, государство вождя, которое по своему
духовно-нравственному типу соответствовало Российской народной монархии"34.
В этой "народной монархии" царь, оказывается, "назначал только
губернаторов, распоряжался армией и полицией. Формы общественной жизни
являлись различными формами собраний, будь то крестьянская община, казацкий
круг, офицерское и дворянское собрание. Сочетание коллективистских и
монархических форм отличало и отличает на сегодняшний день Россию. И поэтому
государство вождя выдержало жуткий удар фашистской военной машины, оно
обладает огромной степенью прочности"35.
"Российское общество должно быть избавлено от нынешней демократии.
Новая Россия станет страной, где есть подлинное самоуправление и где
действует сильная центральная власть. Она откажется от чуждой нам западной
системы выборов... Наш новый парламент будет составлен по образцу Земского
собора. Он включит в себя представителей крупных трудовых коллективов и всех
сословий общества. Я уверен, что именно такая система демократии отвечает
интересам народа"36. "Нам, славянам, нужно -- необходимо! -- создавать свое
международное сообщество, объединяться в нем с исторически и географически
неотделимой от нас Азией, со странами третьего мира, среди которых еще вчера
у нас было столько друзей, партнеров и союзников... У нас всегда находились
люди, которые считали, что есть третий путь -- жить надо так, как можно жить
только в России, без оглядки на утопические рецепты [марксизма] и на порядки
в иных землях... Наша идейная платформа притягивает сегодня всех тех, кто
разочарован как в коммунистической, так и в демократической идеологии"37.
Что ни шаг, то ухаб, что ни фраза, то неустранимое противоречие.
Политика Русского Собора состоит в возвращении России к подлинной
демократии. И при этом его платформа притягивает всех, кто разочарован в
демократической идеологии. Новая Россия будет страной подлинного
самоуправления. А вот парламент ее будет составлен по образцу Земского
собора -- бесправного, совещательного, никогда не игравшего никакой роли в
принятии политических решений, да и вообще не для того созывавшегося.
Идеал политического устройства -- "демократия народных собраний", а
одновременно и "государство вождя", отрицающее какую бы то ни было
демократию.
Точь-в-точь как у Зюганова: первым долгом западные службы старались
создать "мнение, что Россия -- империя", но при этом "у нас империя,
монархия была народной монархией"38. Еще труднее совместить историческую
картину, которую рисуют национал-большевики, с реалиями российской истории.
Куда исчезла дикая российская бюрократия, с такой потрясающей силой
описанная Гоголем и Толстым? Куда девалось трехсотлетнее крепостное право
(благословленное тем же Земским собором) вместе с жесточайшими крестьянскими
бунтами? Зачем понадобилась великая ре
180 я*к.
форма 1861 г., попытавшаяся обуздать всевластие коррумпированной
бюрократии и помещиков? Откуда взялась в "народной монархии" революция
1917-го, опять-таки потерпевшая поражение в отчаянной попытке избавить
страну от тотального бюрократического насилия? А сталинские репрессии,
кровью которых "умылись", по выражению самого Зюганова, наши отцы и деды,
они-то как могли случиться в СССР, если он тоже по своему
"духовно-нравственному типу" так соответствовал "народной монархии"?
Откуда все эти напасти в благостной "монархическиколлективистской"
народной демократии, какой изображают нам скорбную, трагическую, полную
страданий и стремления к свободе русскую историю национал-большевистские
мифотворцы?
Как велико искушение объявить все эти тексты бессмыслицей, бредом, а их
авторов -- ограниченными, невежественными людьми, толком не понимающими даже
того, что выходит из-под их пера! С точки зрения академической, все их мифы
и впрямь полны откровенной чепухи. Но разве гитлеровская идеология
"Народного государства" не была, с этой же точки зрения, безграмотным
бредом? А завоевать немецкую интеллигенцию в веймарской ситуации это ей, тем
не менее, не помешало...
В апреле 1995 г., в ознаменование десятилетия перестройки, редакции
трех видных московских газет собрали "круглый стол". Примечателен он
оказался не столько тем, что на нем говорилось, сколько тем, что прошло мимо
внимания участников диспута. "Егор Лигачев глубоко убежден, что движение к
капитализму -- движение бесперспективное", -- оповестили читателей
"Московские новости". Эка невидаль! Что, интересно, другое ожидали услышать
от престарелого ветерана имперской бюрократии? Гораздо более знаменательно,
что либеральные оппоненты Егора Кузьмича, такие закаленные спорщики, как
Явлинский или Гайдар, покорно дали втянуть себя в заведомо бесплодную
дискуссию по поводу вопроса, давно и окончательно мировой практикой
решенного. Явлинский напомнил, что "эфективная экономика -- это экономика,
построенная преимущественно на частной собственности и конкуренции", Гайдар
-- что социализм не способен "решить задачу устойчивого индустриального
развития"... Школьные прописи! А ведь встреча посвящена была истории.
Впервые за последнее десятилетие сошлись лицом к лицу представители обоих
великих лагерей, на которые раскололась страна еще два столетия назад
-- западники со сторонниками "особого пути России". И собрались они не
для предвыборной политической потасовки, но затем, чтобы осмыслить
исторические итоги экстраординарной эпохи. Пришли не одни экономисты, но и
люди весьма сведущие в российском прошлом, умеющие мыслить о нем с большой
глубиной и проницательностью: Гавриил Попов и Рой Медведев, Вячеслав Никонов
и Федор Бурлацкий, Юрий Любимов и Анатолий Са-луцкий. Казалось бы, сам
печальный финал десятилетия должен был подтолкнуть их к обсуждению проблемы
действительно фундаментальной: как мы дошли до жизни такой? Что, с неба на
нас свалилась в 1985 году перестройка? Как же понять ее смысл вне
исторического контекста? Даже близкое прошлое, охватываемое злополучным
социалистическим экспериментом, не дает ответа на все вопросы. Ведь раскол
российских элит, точной моделью которого стал и сам этот апрельский "круглый
стол", длится на 182
протяжении уже семи поколений, и именно он определяет характер и впрямь
неповторимого пути России в мире.
Да вот не получилось такого разговора. Один Никонов упомянул, что
"России надо преодолеть не наследие последних 70 лет, а тысячелетнюю
традицию авторитарной власти". Но подхвачено это замечание не было, и потому
осталось абстракцией.
Тысячелетние традиции авторитарной власти были у всех европейских и тем
более азиатских стран. Но это не помешало Англии и Франции преодолеть их еще
в прошлом столетии. Германия и Япония, хоть и с опозданием, но тоже полвека
назад с ними разделались. И только России не удалось до сего дня преодолеть
ни раскол своих политических элит, ни "тысячелетнюю традицию". Проблема,
стало быть, в том, почему именно она, в отличие от всех других великих
индустриальных держав, одна, в компании отсталого аграрного Китая, так и не
стала -- ни в прошлом столетии, ни в нынешнем -- нормальной страной? Как
случилось, другими словами, что именно Россию по-прежнему регулярно
сотрясают политические катаклизмы, вздергивая страну на дыбы и превращая ее
политические элиты в непримиримых врагов?
На мой взгляд, ответ на этот фундаментальный вопрос однозначен: военная
империя. Это она сделала монархическую Россию прошлого века жандармом Европы
и она же заставила ее после коммунистической метаморфозы стать оплотом
авторитарной реакции в современном мире. К этому, собственно, и сводилась
традиционная роль России в мировой политике на протяжении двух последних
столетий, начиная с 1815г. И эта роль оставалась за ней и при капитализме, и
при социализме, и под властью царей, и под властью коммунистических
олигархий. Если так, то суть конфликта последнего десятилетия состоит в
освобождении России от военной империи. Сразу вспоминается хрестоматийное
замечание Маркса, что не может быть свободен народ, угнетающий другие
народы. Военная империя, по самой своей природе,
-- образование феодальное, пережиток средневековья. --Она изначально
ориентирована на территориальную экспансию, а не на благополучие своих
граждан, на поддержание военной мощи, а не гражданской экономики. Ее функция
-- война, а не мир. А война требует единоначалия и уставной дисциплины. У)
Впервые Россия восстала против этого проклятия в 1917 г., решительно
отрекшись от имперского статуса и объявив себя демократической республикой.
Силы новорожденной демократии, однако, были ничтожны в сравнении с мощью
имперского реванша, опиравшегося на пятисотлетнюю традицию. На протяжении
нескольких лет республика была сокрушена, империя реставрирована и ее
традиционная роль в мировой политике восстановлена. Но для этого ей пришлось
сменить маску. Вчерашний жандарм Европы стал знаменосцем всемирной
пролетарской революции.
Драматическая смена имперской маски вызвала не менее драматическое
перераспределение ролей в мировой политике. Жандармские функции были
перехвачены реставраторами империй в Германии и в Японии -- те самые
функции, которые как раз и исполняла Россия, когда призрак коммунизма только
еще бродил по Европе. 183
Смена маски военной империи означала мировую войну, смертельно опасную
для самой России.
Несчитанные жертвы потребовались от страны для отражения угрозы,
которую создала для нее империя. Чтобы выстоять, потребовалась помощь того
самого демократического Запада, сокрушить который должна была пролетарская
революция. Но это не помешало военной империи, не успевшей еще даже залечить
страшные раны, сразу повернуть штыки против вчерашних союзников. Хотя что
обвинять ее в этом? Оставаясь реликтом средневековья в современном мире,
ничего другого, кроме войны, делать военная империя просто не умела.
Полувековая осада Запада, известная под именем холодной войны,
кончилась для империи полным крахом. Созданная для войны, от войны она и
погибла.
Во второй раз на протяжении одного столетия открылась перед Россией
возможность стать нормальной современной страной. Снова, как и в 1917-м,
провозгласила она себя демократической республикой.
Сбросить феодальные цепи, душившие ее свободу, расколовшие ее элиты и
изувечившие ее историю -- в этом, я думаю, был действительный смысл и
главный итог перестройки. Однако страдания, причиненные распадом империи,
огромны. Имперская традиция могущественна. Жить без империи страна не умеет.
Она чувствует себя осиротевшей, несчастной, обрубленной. Не успев сбросить
феодальные вериги, она снова погибает от тоски по ним. И нет никаких
гарантий, что и эта, вторая за столетие, попытка освободиться не кончится
тем же, что и первая -- сменой имперской маски.
Как велика вероятность, что в один прекрасный день империя возродится и
снова приступит к тому единственному, чем только и может она заниматься --
наглядно показал и этот юбилейный "круглый стол".
Ни один из его участников -- а среди них были отважные люди, в том
числе бывшие диссиденты, -- даже по имени не назвал эту смертельную для
России опасность. Зациклились на споре с отставными вождями имперской
бюрократии по каким-то замшелым темам. О том, что весь смысл последнего
десятилетия заключался в освободительном восстании против феодальной военной
империи, не впомнили даже те, кто против нее воевал. Могущество имперской
традиции так велико, что мысли о реванше не оставляют даже либеральную часть
политического спектра -- от Горбачева до Явлинского. Конечно, приемлемыми
здесь кажутся лишь самые "мягкие" варианты (в форме, скажем, евразийского
союза, конфедерации, еще какого-нибудь "собирательного" альянса, способного
погасить тоску по утраченной славе, могуществу и жизненному пространству).
Но все эти люди составляют лишь своего рода греческий хор, аккомпанирующий,
против своей воли, таким солистам, как Владимир Жириновский или Александр
Дугин, которые на глазах лепят мовую маску империи. Погрузившись в свою
ностальгическую печаль, хор не чувствует органической связи между
реставрацией империи, в какой бы то ни было форме, -- и восстановлением ее
традиционной роли в мировой политике. А вот солисты--
184
они не только видят эту связь. Они ее планируют, ради нее и карабкаются
на авансцену.
Мировой порядок, рассуждают они, так же уязвим, как в начале века, хоть
теперь уже не левые, а правые экстремистские силы бросают ему вызов. Каждая
из них дудит в свою дуду -- Ирак и
Северная Корея, европейские неофашисты и американские экстремистские
милиции, иранские фундаменталисты, боснийские сербы... Нужен
дирижер, чтобы составить из них оркестр. Кто же, спрашивается, кроме
ядерной сверхдержавы, может выдвинуть такого дирижера?
Создать "черный" Интернационал, дающий феодальной империи новую
возможность сменить маску, ничуть не труднее сегодня, чем было во времена
Интернационала "красного". Тем более, что как бы ни именовали "черные
революционеры" своего главного врага -- Мировым ли
правительством, Всемирным еврейским заговором или Новым мировым
порядком -- олицетворяют его все те же Соединенные Штаты Америки.
Только в маске дирижера гигантского "черного оркестра" способна Россия
вернуть себе роль, которую исполняла она в мире на протяжении двух столетий.
Такой вот получился у бедной перестройки юбилей. Не только рядовые
граждане, по сей день не оправившиеся от шока Беловежских соглашений, когда
десятки миллионов россиян проснулись
иностранцами или, того хуже, "оккупантами", потенциальными бездомными
беженцами, но и сами ее зачинатели и энтузиасты готовы стать ее
могильщиками, сочувственно подпевая реваншу.
"Мягкому", разумеется, даже "мягчайшему"! Но разве мало нас учили, что
лиха беда начало? Кто сможет сдержать лавину, если она стронется с места и
покатится по стране? Смог ли в свое время Горбачев укротить грозную
антикоммунистическую стихию, не позволить ей прорвать плотину и перетечь из
"мягкой" стадии, которую он поощрял, в "жесткую", похоронившую все его планы
и его собственную карьеру?
Как предупреждал еще два столетия назад знаменитый английский
политический мыслитель Эдмунд Берк, "для победы зла нужно только одно: чтобы
хорошие люди ему не сопротивлялись".
185
У психологической войны 1990-х свои правила, преступать которые для
практических политиков рискованно. Читатель помнит, наверное: то Проханов
погрустит, что у Муссолини просто недостало времени привести Италию к
демократии, то Стерлигов пообещает, что "новая Россия вернется к демократии
народных собраний, которая веками существовала на русских землях"1... Это не
обмолвки. Если хочешь перетянуть на свою сторону скептическое прозападное
большинство, с младых ногтей уважающее демократию, поостережешься объявлять
ее идеал историческим тупиком и "уходящим общественным строем"2. Даже в
своем пропагандистском мифотворчестве политики оппозиции вынуждены держаться
в определенных рамках. Вскрывать пороки западной демократии, как Стерлигов,
или говорить об "американском тоталитаризме"3, как Бондаренко, -- это
сколько угодно. Но надо показывать, что сама идея демократии для оппозиции
священна. Более того, только она, в отличие от предательского
послеавгустовского режима, способна привести к ней Россию. Лозунги, модели
национального строительства, излюбленные герои -- все подается с
прибавлением слова "демократия". Даром, что путь к этой демократии лежит
через диктатуру, эталоном служит Чили 70-х, а роль кумира исполняет Пиночет.
Но вся эта пропагандистская мишура тотчас осыпается, едва спускаемся мы
в темные идеологические подвалы оппозиции, где на полную мощность работают
интеллектуальные центры, генерирующие ее идеологию. Тут притворяться ни к
чему. Тут о демократии и обо всем, на чем она стоит, будьте секулярный
гуманизм или просвещение, или права человека, открыто говорят все, что
думают.
Точно так же, как политически расколота правая оппозиция на четыре
главные течения, с которыми мы познакомились в первой части книги, не
приходят покуда к согласию и ее идеологи. У каждого направления -- своя
формула приговора демократии. Одни, как Игорь Шафаревич, исходят из того,
что она обречена, поскольку противоречит естественной "крестьянской
(космоцент
188
рической) цивилизации" и ее "органически выросшему жизненному у кладу".
Другие, как Лев Гумилев, а теперь его последователи, опираясь на
открытые им законы "этногенеза", считают, что демократия и Запад обречены
просто из-за того, что отжили отведенное им время. То, что мы видим сейчас,
-- это финальная, "инерционная" фаза упадка. Правда, не сразу можно понять,
что это упадок. "Он носит маску благосостояния и процветания, которые
представляются современникам вечными". Однако, "это лишь утешительный
самообман, что становится очевидно, как только наступает следующее и на этот
раз финальное падение"5.
Третьи, как Сергей Кургинян, полагают, что обречена демократия из-за
своей привязанности к "космополитическим химерам" либерального
индивидуализма6. Впрочем, Кургинян яростно отвергает "огульный
антисциентизм" Шафаревича (и Солженицына), который, с его точки зрения, "в
условиях технологической экспансии Запада будет залогом быстрого порабощения
нашей страны"7.
Спасти Россию должна новая стратегия "технотронного прорыва" -- без нее
страна просто превратится во всемирную свалку и будет безнадежно "опущена в
Юг". К слову сказать, аналогичную стратегию, называя ее "геоэкономической",
предлагает Америке Эдвард Лэттвак в своей недавней книге об опасностях,
угрожающих американской мечте8, и тоже предупреждает, что в ином случае
Америка неминуемо станет страной третьего мира.
Как и все оппозиционные идеологи, Кургинян винит в российских бедах
западный заговор, "интеллектуальную войну против России" и демократию,
которую он рассматривает как инструмент порабощения страны Западом.
Четвертые, наконец, подобно Александру Дугину, исходят из того, что
демократия обречена, поскольку противоречит "революционной линии имперской,
велико-континентальной, евразийской иррациональности"9. Это самая
эзотерическая группа разработчиков реваншистской идеологии. Если бы ее
лидерам не удалось соблазнить Проханова и газету "День", вряд ли она могла
бы рассчитывать на широкую известность. Всю историю человечества это
направление сводит к одной мистической формуле: "Орден Евразии против ордена
Атлантики. Вечный Рим против вечного Карфагена. Оккультная Пуническая война,
продолжающаяся на протяжении тысячелетий. Планетарный заговор суши против
моря, земли против воды, авторитарности и идеи против демократии и
материи"10. Я уже говорил о близости этой группы к европейским фашистам. Еще
задолго до перестройки французский наставник российских "консервативных
революционеров" Аллен де Бенуа заявил, что он "предпочитает американскому
зеленому берету фуражку советского офицера", а лидер итальянских "новых
правых" Марко Тарки провозглашал, что противостояние коммунизму больше не
имеет смысла, так как единственным врагом остается США, Запад, "атлантизм".
Я не случайно предваряю подробный анализ всех этих теоретических
направлений такими сжатыми характеристиками, своего рода визитными
карточками каждого из них. Полезно бывает окинуть
189
взглядом общую панораму, и уже потом углубиться в детали, не упуская ее
из виду.
Политические практики борются между собою за голоса "патриотических"
масс и скептического большинства. Теоретики тоже не безразличны к массам, но
их главный приз -- расположение политических лидеров. Эту сложную
двухъярусную структуру оппозиции для меня отражает метафора "идеологических
подвалов", которая, надеюсь, не вызовет у читателей никаких ассоциаций с
"подпольем". Чего нет, того нет: все свои разработки и проекты идеологи
оппозиции публикуют вполне открыто, а временами даже с помпой.
При всем разнообразии подходов и взглядов и при всей их внутренней
несогласованности в одном реваншистская идеология едина и монолитна: она не
оставляет демократии ровно никаких шансов на будущее. Это не спор между
Александром Гамильтоном и Джорджем Мейсоном по поводу различных
интерпретаций республиканской идеи Монтескье. Здесь совсем другие темы и
другие герои. Не о Монтескье здесь спорят, но о Мюллере ван ден Бруке, не о
республике, но о Третьем Рейхе.
Прекрасно понимаю, какую непростую работу предлагаю читателю, приглашая
его на самый сложный фланг психологической войны. Но это необходимо. Если мы
согласны, что судьбу пост-ельцинской России решит не столько успех ее
перехода к рыночной экономике, сколько исход полыхающей в ней сегодня борьбы
идей, нужно не только основательно в них вникнуть, но и познакомиться с
характерами их творцов. А засим разрешите представить.
даны установки нигилистического и разрушительного толка"32. Интересно, как
профессиональный аппаратчик утрачивает способность воспринимать события
иначе, нежели сквозь призму бюрократической интриги. Для него спущенные
сверху "установки начальства" решают все. Но ведь и Егор Лигачев тоже
"развил бурную деятельность" и тоже давал журналистам "установки" --
позитивные и констуктив-ные. Отчего же им последовало лишь меньшинство
журналистского корпуса? Лигачев-то ведь тоже был не последним человеком в
партии! Почему Зюганову не приходит в голову, что у журналистов было свое,
человеческое и гражданское отношение к большевистской империи? Или, может,
он просто вслух об этом не говорит?
И вообще, действительно ли он, как пишет -- так и думает? Действительно
верит в заговор как в главную причину распада Советского Союза?
Но тогда как же объясняет он для себя крушение Оттоманской или
Австро-Венгерской, а затем и Британской, Португальской, Французской,
Бельгийской, Голландской империй? Тоже чьими-то происками? 178
Я понимаю, что, как и все советские граждане, националбольшевики жили в
замкнутом пространстве, варились в своем котле, безнадежно отгороженные от
мира, который все это время стремительно развивался. Я понимаю, что они все
еще, по сути, живут в прошлом веке, когда все перечисленные выше империи,
включая Российскую, были в силе и славе и казались самим себе нерушимыми и
вечными. Они не знают, насколько болезненным и пугающим был, скажем, распад
Британской империи для англичан или Оттоманской для турок, как виделся в
этом англичанам и туркам конец света -- и как все же они излечивались
постепенно, изживали боль, входя вместе со всеми
другими народами в новый, современный мир. Но Россия, которой, как
никогда, нужно спешить, учиться, наверстывать упущенное -- чем она-то
виновата в том, что национал-большевики опоздали на столетие и что у них
просто выхода другого нет, кроме как пытаться повернуть время вспять?
Особенность советского государства, отличавшая его от остальных
имперских монстров, состояла в том, что оно было тоталитарным, т.е. пыталось
при помощи Стерлигова и его коллег контролировать не только поведение, но и
мысли своих подданных. Это делало государство всемогущим. Только одно было у
него уязвимое место, и находилось оно, как ни парадоксально, на самой
вершине пирамиды власти.
"Государство вождя"
Даже в постсталинской, в посттоталитарной своей фазе советская империя
все еще была организована по "фюрерскому" принципу, оставалась
анахроническим "государством вождя". Уже и фюреры ее безнадежно измельчали,
уже и необходимое для существования такого государства харизматическое
лидерство истощилось, уже произошла в нем "рутинизация харизмы", как назвал
это в свое время Макс Вебер, но и в 1980-е генсек КПСС все еще оставался,
как свидетельствует Стерлигов, вождем империи, единственным человеком,
обладавшим в ней всей полнотой достоверной информации.
Зюганов начинает отсчет распада советской империи с момента, когда
"партийное руководство стало стареть и дряхлеть"33. Он прав. "Государство
вождя", как рыба, гниет с головы. Всесильное, покуда фюрер в силе, оно
неотвратимо слабеет вместе с ним. И ничего нельзя с этим поделать. Проблема
преемственности власти не может быть решена в таком государстве ни по
монархическому принципу наследственности, ни по принципу постоянно
возобновляемого демократического мандата на власть. "Государство вождя"
всегда стоит перед дилеммой: либо гниение, либо государственный переворот.
История
доказала это тысячу и один раз. И вот теперь именно это изобретение
Муссолини и Сталина, эту предельно бесперспективную фюрерскую диктатуру
националбольшевики намерены навязать России -- как национальный идеал, как
патриотическую альтернативу демократии. Вот их аргументы. "Наши отцы и деды,
лишь умывшись кровью репрессий и Великой
179
Отечественной войны, примирились между собой. На обломках Российской
империи возник СССР, государство вождя, которое по своему
духовно-нравственному типу соответствовало Российской народной монархии"34.
В этой "народной монархии" царь, оказывается, "назначал только
губернаторов, распоряжался армией и полицией. Формы общественной жизни
являлись различными формами собраний, будь то крестьянская община, казацкий
круг, офицерское и дворянское собрание. Сочетание коллективистских и
монархических форм отличало и отличает на сегодняшний день Россию. И поэтому
государство вождя выдержало жуткий удар фашистской военной машины, оно
обладает огромной степенью прочности"35.
"Российское общество должно быть избавлено от нынешней демократии.
Новая Россия станет страной, где есть подлинное самоуправление и где
действует сильная центральная власть. Она откажется от чуждой нам западной
системы выборов... Наш новый парламент будет составлен по образцу Земского
собора. Он включит в себя представителей крупных трудовых коллективов и всех
сословий общества. Я уверен, что именно такая система демократии отвечает
интересам народа"36. "Нам, славянам, нужно -- необходимо! -- создавать свое
международное сообщество, объединяться в нем с исторически и географически
неотделимой от нас Азией, со странами третьего мира, среди которых еще вчера
у нас было столько друзей, партнеров и союзников... У нас всегда находились
люди, которые считали, что есть третий путь -- жить надо так, как можно жить
только в России, без оглядки на утопические рецепты [марксизма] и на порядки
в иных землях... Наша идейная платформа притягивает сегодня всех тех, кто
разочарован как в коммунистической, так и в демократической идеологии"37.
Что ни шаг, то ухаб, что ни фраза, то неустранимое противоречие.
Политика Русского Собора состоит в возвращении России к подлинной
демократии. И при этом его платформа притягивает всех, кто разочарован в
демократической идеологии. Новая Россия будет страной подлинного
самоуправления. А вот парламент ее будет составлен по образцу Земского
собора -- бесправного, совещательного, никогда не игравшего никакой роли в
принятии политических решений, да и вообще не для того созывавшегося.
Идеал политического устройства -- "демократия народных собраний", а
одновременно и "государство вождя", отрицающее какую бы то ни было
демократию.
Точь-в-точь как у Зюганова: первым долгом западные службы старались
создать "мнение, что Россия -- империя", но при этом "у нас империя,
монархия была народной монархией"38. Еще труднее совместить историческую
картину, которую рисуют национал-большевики, с реалиями российской истории.
Куда исчезла дикая российская бюрократия, с такой потрясающей силой
описанная Гоголем и Толстым? Куда девалось трехсотлетнее крепостное право
(благословленное тем же Земским собором) вместе с жесточайшими крестьянскими
бунтами? Зачем понадобилась великая ре
180 я*к.
форма 1861 г., попытавшаяся обуздать всевластие коррумпированной
бюрократии и помещиков? Откуда взялась в "народной монархии" революция
1917-го, опять-таки потерпевшая поражение в отчаянной попытке избавить
страну от тотального бюрократического насилия? А сталинские репрессии,
кровью которых "умылись", по выражению самого Зюганова, наши отцы и деды,
они-то как могли случиться в СССР, если он тоже по своему
"духовно-нравственному типу" так соответствовал "народной монархии"?
Откуда все эти напасти в благостной "монархическиколлективистской"
народной демократии, какой изображают нам скорбную, трагическую, полную
страданий и стремления к свободе русскую историю национал-большевистские
мифотворцы?
Как велико искушение объявить все эти тексты бессмыслицей, бредом, а их
авторов -- ограниченными, невежественными людьми, толком не понимающими даже
того, что выходит из-под их пера! С точки зрения академической, все их мифы
и впрямь полны откровенной чепухи. Но разве гитлеровская идеология
"Народного государства" не была, с этой же точки зрения, безграмотным
бредом? А завоевать немецкую интеллигенцию в веймарской ситуации это ей, тем
не менее, не помешало...
В апреле 1995 г., в ознаменование десятилетия перестройки, редакции
трех видных московских газет собрали "круглый стол". Примечателен он
оказался не столько тем, что на нем говорилось, сколько тем, что прошло мимо
внимания участников диспута. "Егор Лигачев глубоко убежден, что движение к
капитализму -- движение бесперспективное", -- оповестили читателей
"Московские новости". Эка невидаль! Что, интересно, другое ожидали услышать
от престарелого ветерана имперской бюрократии? Гораздо более знаменательно,
что либеральные оппоненты Егора Кузьмича, такие закаленные спорщики, как
Явлинский или Гайдар, покорно дали втянуть себя в заведомо бесплодную
дискуссию по поводу вопроса, давно и окончательно мировой практикой
решенного. Явлинский напомнил, что "эфективная экономика -- это экономика,
построенная преимущественно на частной собственности и конкуренции", Гайдар
-- что социализм не способен "решить задачу устойчивого индустриального
развития"... Школьные прописи! А ведь встреча посвящена была истории.
Впервые за последнее десятилетие сошлись лицом к лицу представители обоих
великих лагерей, на которые раскололась страна еще два столетия назад
-- западники со сторонниками "особого пути России". И собрались они не
для предвыборной политической потасовки, но затем, чтобы осмыслить
исторические итоги экстраординарной эпохи. Пришли не одни экономисты, но и
люди весьма сведущие в российском прошлом, умеющие мыслить о нем с большой
глубиной и проницательностью: Гавриил Попов и Рой Медведев, Вячеслав Никонов
и Федор Бурлацкий, Юрий Любимов и Анатолий Са-луцкий. Казалось бы, сам
печальный финал десятилетия должен был подтолкнуть их к обсуждению проблемы
действительно фундаментальной: как мы дошли до жизни такой? Что, с неба на
нас свалилась в 1985 году перестройка? Как же понять ее смысл вне
исторического контекста? Даже близкое прошлое, охватываемое злополучным
социалистическим экспериментом, не дает ответа на все вопросы. Ведь раскол
российских элит, точной моделью которого стал и сам этот апрельский "круглый
стол", длится на 182
протяжении уже семи поколений, и именно он определяет характер и впрямь
неповторимого пути России в мире.
Да вот не получилось такого разговора. Один Никонов упомянул, что
"России надо преодолеть не наследие последних 70 лет, а тысячелетнюю
традицию авторитарной власти". Но подхвачено это замечание не было, и потому
осталось абстракцией.
Тысячелетние традиции авторитарной власти были у всех европейских и тем
более азиатских стран. Но это не помешало Англии и Франции преодолеть их еще
в прошлом столетии. Германия и Япония, хоть и с опозданием, но тоже полвека
назад с ними разделались. И только России не удалось до сего дня преодолеть
ни раскол своих политических элит, ни "тысячелетнюю традицию". Проблема,
стало быть, в том, почему именно она, в отличие от всех других великих
индустриальных держав, одна, в компании отсталого аграрного Китая, так и не
стала -- ни в прошлом столетии, ни в нынешнем -- нормальной страной? Как
случилось, другими словами, что именно Россию по-прежнему регулярно
сотрясают политические катаклизмы, вздергивая страну на дыбы и превращая ее
политические элиты в непримиримых врагов?
На мой взгляд, ответ на этот фундаментальный вопрос однозначен: военная
империя. Это она сделала монархическую Россию прошлого века жандармом Европы
и она же заставила ее после коммунистической метаморфозы стать оплотом
авторитарной реакции в современном мире. К этому, собственно, и сводилась
традиционная роль России в мировой политике на протяжении двух последних
столетий, начиная с 1815г. И эта роль оставалась за ней и при капитализме, и
при социализме, и под властью царей, и под властью коммунистических
олигархий. Если так, то суть конфликта последнего десятилетия состоит в
освобождении России от военной империи. Сразу вспоминается хрестоматийное
замечание Маркса, что не может быть свободен народ, угнетающий другие
народы. Военная империя, по самой своей природе,
-- образование феодальное, пережиток средневековья. --Она изначально
ориентирована на территориальную экспансию, а не на благополучие своих
граждан, на поддержание военной мощи, а не гражданской экономики. Ее функция
-- война, а не мир. А война требует единоначалия и уставной дисциплины. У)
Впервые Россия восстала против этого проклятия в 1917 г., решительно
отрекшись от имперского статуса и объявив себя демократической республикой.
Силы новорожденной демократии, однако, были ничтожны в сравнении с мощью
имперского реванша, опиравшегося на пятисотлетнюю традицию. На протяжении
нескольких лет республика была сокрушена, империя реставрирована и ее
традиционная роль в мировой политике восстановлена. Но для этого ей пришлось
сменить маску. Вчерашний жандарм Европы стал знаменосцем всемирной
пролетарской революции.
Драматическая смена имперской маски вызвала не менее драматическое
перераспределение ролей в мировой политике. Жандармские функции были
перехвачены реставраторами империй в Германии и в Японии -- те самые
функции, которые как раз и исполняла Россия, когда призрак коммунизма только
еще бродил по Европе. 183
Смена маски военной империи означала мировую войну, смертельно опасную
для самой России.
Несчитанные жертвы потребовались от страны для отражения угрозы,
которую создала для нее империя. Чтобы выстоять, потребовалась помощь того
самого демократического Запада, сокрушить который должна была пролетарская
революция. Но это не помешало военной империи, не успевшей еще даже залечить
страшные раны, сразу повернуть штыки против вчерашних союзников. Хотя что
обвинять ее в этом? Оставаясь реликтом средневековья в современном мире,
ничего другого, кроме войны, делать военная империя просто не умела.
Полувековая осада Запада, известная под именем холодной войны,
кончилась для империи полным крахом. Созданная для войны, от войны она и
погибла.
Во второй раз на протяжении одного столетия открылась перед Россией
возможность стать нормальной современной страной. Снова, как и в 1917-м,
провозгласила она себя демократической республикой.
Сбросить феодальные цепи, душившие ее свободу, расколовшие ее элиты и
изувечившие ее историю -- в этом, я думаю, был действительный смысл и
главный итог перестройки. Однако страдания, причиненные распадом империи,
огромны. Имперская традиция могущественна. Жить без империи страна не умеет.
Она чувствует себя осиротевшей, несчастной, обрубленной. Не успев сбросить
феодальные вериги, она снова погибает от тоски по ним. И нет никаких
гарантий, что и эта, вторая за столетие, попытка освободиться не кончится
тем же, что и первая -- сменой имперской маски.
Как велика вероятность, что в один прекрасный день империя возродится и
снова приступит к тому единственному, чем только и может она заниматься --
наглядно показал и этот юбилейный "круглый стол".
Ни один из его участников -- а среди них были отважные люди, в том
числе бывшие диссиденты, -- даже по имени не назвал эту смертельную для
России опасность. Зациклились на споре с отставными вождями имперской
бюрократии по каким-то замшелым темам. О том, что весь смысл последнего
десятилетия заключался в освободительном восстании против феодальной военной
империи, не впомнили даже те, кто против нее воевал. Могущество имперской
традиции так велико, что мысли о реванше не оставляют даже либеральную часть
политического спектра -- от Горбачева до Явлинского. Конечно, приемлемыми
здесь кажутся лишь самые "мягкие" варианты (в форме, скажем, евразийского
союза, конфедерации, еще какого-нибудь "собирательного" альянса, способного
погасить тоску по утраченной славе, могуществу и жизненному пространству).
Но все эти люди составляют лишь своего рода греческий хор, аккомпанирующий,
против своей воли, таким солистам, как Владимир Жириновский или Александр
Дугин, которые на глазах лепят мовую маску империи. Погрузившись в свою
ностальгическую печаль, хор не чувствует органической связи между
реставрацией империи, в какой бы то ни было форме, -- и восстановлением ее
традиционной роли в мировой политике. А вот солисты--
184
они не только видят эту связь. Они ее планируют, ради нее и карабкаются
на авансцену.
Мировой порядок, рассуждают они, так же уязвим, как в начале века, хоть
теперь уже не левые, а правые экстремистские силы бросают ему вызов. Каждая
из них дудит в свою дуду -- Ирак и
Северная Корея, европейские неофашисты и американские экстремистские
милиции, иранские фундаменталисты, боснийские сербы... Нужен
дирижер, чтобы составить из них оркестр. Кто же, спрашивается, кроме
ядерной сверхдержавы, может выдвинуть такого дирижера?
Создать "черный" Интернационал, дающий феодальной империи новую
возможность сменить маску, ничуть не труднее сегодня, чем было во времена
Интернационала "красного". Тем более, что как бы ни именовали "черные
революционеры" своего главного врага -- Мировым ли
правительством, Всемирным еврейским заговором или Новым мировым
порядком -- олицетворяют его все те же Соединенные Штаты Америки.
Только в маске дирижера гигантского "черного оркестра" способна Россия
вернуть себе роль, которую исполняла она в мире на протяжении двух столетий.
Такой вот получился у бедной перестройки юбилей. Не только рядовые
граждане, по сей день не оправившиеся от шока Беловежских соглашений, когда
десятки миллионов россиян проснулись
иностранцами или, того хуже, "оккупантами", потенциальными бездомными
беженцами, но и сами ее зачинатели и энтузиасты готовы стать ее
могильщиками, сочувственно подпевая реваншу.
"Мягкому", разумеется, даже "мягчайшему"! Но разве мало нас учили, что
лиха беда начало? Кто сможет сдержать лавину, если она стронется с места и
покатится по стране? Смог ли в свое время Горбачев укротить грозную
антикоммунистическую стихию, не позволить ей прорвать плотину и перетечь из
"мягкой" стадии, которую он поощрял, в "жесткую", похоронившую все его планы
и его собственную карьеру?
Как предупреждал еще два столетия назад знаменитый английский
политический мыслитель Эдмунд Берк, "для победы зла нужно только одно: чтобы
хорошие люди ему не сопротивлялись".
185
У психологической войны 1990-х свои правила, преступать которые для
практических политиков рискованно. Читатель помнит, наверное: то Проханов
погрустит, что у Муссолини просто недостало времени привести Италию к
демократии, то Стерлигов пообещает, что "новая Россия вернется к демократии
народных собраний, которая веками существовала на русских землях"1... Это не
обмолвки. Если хочешь перетянуть на свою сторону скептическое прозападное
большинство, с младых ногтей уважающее демократию, поостережешься объявлять
ее идеал историческим тупиком и "уходящим общественным строем"2. Даже в
своем пропагандистском мифотворчестве политики оппозиции вынуждены держаться
в определенных рамках. Вскрывать пороки западной демократии, как Стерлигов,
или говорить об "американском тоталитаризме"3, как Бондаренко, -- это
сколько угодно. Но надо показывать, что сама идея демократии для оппозиции
священна. Более того, только она, в отличие от предательского
послеавгустовского режима, способна привести к ней Россию. Лозунги, модели
национального строительства, излюбленные герои -- все подается с
прибавлением слова "демократия". Даром, что путь к этой демократии лежит
через диктатуру, эталоном служит Чили 70-х, а роль кумира исполняет Пиночет.
Но вся эта пропагандистская мишура тотчас осыпается, едва спускаемся мы
в темные идеологические подвалы оппозиции, где на полную мощность работают
интеллектуальные центры, генерирующие ее идеологию. Тут притворяться ни к
чему. Тут о демократии и обо всем, на чем она стоит, будьте секулярный
гуманизм или просвещение, или права человека, открыто говорят все, что
думают.
Точно так же, как политически расколота правая оппозиция на четыре
главные течения, с которыми мы познакомились в первой части книги, не
приходят покуда к согласию и ее идеологи. У каждого направления -- своя
формула приговора демократии. Одни, как Игорь Шафаревич, исходят из того,
что она обречена, поскольку противоречит естественной "крестьянской
(космоцент
188
рической) цивилизации" и ее "органически выросшему жизненному у кладу".
Другие, как Лев Гумилев, а теперь его последователи, опираясь на
открытые им законы "этногенеза", считают, что демократия и Запад обречены
просто из-за того, что отжили отведенное им время. То, что мы видим сейчас,
-- это финальная, "инерционная" фаза упадка. Правда, не сразу можно понять,
что это упадок. "Он носит маску благосостояния и процветания, которые
представляются современникам вечными". Однако, "это лишь утешительный
самообман, что становится очевидно, как только наступает следующее и на этот
раз финальное падение"5.
Третьи, как Сергей Кургинян, полагают, что обречена демократия из-за
своей привязанности к "космополитическим химерам" либерального
индивидуализма6. Впрочем, Кургинян яростно отвергает "огульный
антисциентизм" Шафаревича (и Солженицына), который, с его точки зрения, "в
условиях технологической экспансии Запада будет залогом быстрого порабощения
нашей страны"7.
Спасти Россию должна новая стратегия "технотронного прорыва" -- без нее
страна просто превратится во всемирную свалку и будет безнадежно "опущена в
Юг". К слову сказать, аналогичную стратегию, называя ее "геоэкономической",
предлагает Америке Эдвард Лэттвак в своей недавней книге об опасностях,
угрожающих американской мечте8, и тоже предупреждает, что в ином случае
Америка неминуемо станет страной третьего мира.
Как и все оппозиционные идеологи, Кургинян винит в российских бедах
западный заговор, "интеллектуальную войну против России" и демократию,
которую он рассматривает как инструмент порабощения страны Западом.
Четвертые, наконец, подобно Александру Дугину, исходят из того, что
демократия обречена, поскольку противоречит "революционной линии имперской,
велико-континентальной, евразийской иррациональности"9. Это самая
эзотерическая группа разработчиков реваншистской идеологии. Если бы ее
лидерам не удалось соблазнить Проханова и газету "День", вряд ли она могла
бы рассчитывать на широкую известность. Всю историю человечества это
направление сводит к одной мистической формуле: "Орден Евразии против ордена
Атлантики. Вечный Рим против вечного Карфагена. Оккультная Пуническая война,
продолжающаяся на протяжении тысячелетий. Планетарный заговор суши против
моря, земли против воды, авторитарности и идеи против демократии и
материи"10. Я уже говорил о близости этой группы к европейским фашистам. Еще
задолго до перестройки французский наставник российских "консервативных
революционеров" Аллен де Бенуа заявил, что он "предпочитает американскому
зеленому берету фуражку советского офицера", а лидер итальянских "новых
правых" Марко Тарки провозглашал, что противостояние коммунизму больше не
имеет смысла, так как единственным врагом остается США, Запад, "атлантизм".
Я не случайно предваряю подробный анализ всех этих теоретических
направлений такими сжатыми характеристиками, своего рода визитными
карточками каждого из них. Полезно бывает окинуть
189
взглядом общую панораму, и уже потом углубиться в детали, не упуская ее
из виду.
Политические практики борются между собою за голоса "патриотических"
масс и скептического большинства. Теоретики тоже не безразличны к массам, но
их главный приз -- расположение политических лидеров. Эту сложную
двухъярусную структуру оппозиции для меня отражает метафора "идеологических
подвалов", которая, надеюсь, не вызовет у читателей никаких ассоциаций с
"подпольем". Чего нет, того нет: все свои разработки и проекты идеологи
оппозиции публикуют вполне открыто, а временами даже с помпой.
При всем разнообразии подходов и взглядов и при всей их внутренней
несогласованности в одном реваншистская идеология едина и монолитна: она не
оставляет демократии ровно никаких шансов на будущее. Это не спор между
Александром Гамильтоном и Джорджем Мейсоном по поводу различных
интерпретаций республиканской идеи Монтескье. Здесь совсем другие темы и
другие герои. Не о Монтескье здесь спорят, но о Мюллере ван ден Бруке, не о
республике, но о Третьем Рейхе.
Прекрасно понимаю, какую непростую работу предлагаю читателю, приглашая
его на самый сложный фланг психологической войны. Но это необходимо. Если мы
согласны, что судьбу пост-ельцинской России решит не столько успех ее
перехода к рыночной экономике, сколько исход полыхающей в ней сегодня борьбы
идей, нужно не только основательно в них вникнуть, но и познакомиться с
характерами их творцов. А засим разрешите представить.