Страница:
никуда не устремилась, никакой школы не проходила и, судя по нынешним ее
эскападам, проходить не собирается. В результате дальше нулевого класса она
не пошла и осталась на том же любительском уровне, на каком была до Августа.
Конечно, политике труднее учиться, чем бизнесу, где нет таких
головоломных проблем, как "национальные интересы", "патриотизм" и т. п. Так
тем более нельзя к ним подступаться, не владея современной методологией, ее
интеллектуальным инструментарием, навыками стратегического, а не
сиюминутного мышления! Российская деловая элита все это худо-бедно
приобрела, политическая -- нет. Багаж ее остался тем же, что и пять лет
назад. И в результате руководители послеавгустовского режима используют
методы, почерпнутые из опыта советского руководства, а их либеральные
оппоненты -- из опыта советского диссидентства.
Все, что предлагаю я на протяжении последних пяти лет, сводится по сути
к идее совместного политического предприятия российской и западной
интеллигенции. Но эту идею либеральная Россия не поддержала. Тем самым она
отвергла политическую школу не только для правящей элиты, но и для самой
себя. Даже такой, казалось бы, искушенный в мировых делах либерал, как
Андрей Козырев, и тот путает западную интеллигенцию с ленивой и равнодушной
западной бюрократией: "Зарубежные наши партнеры, что они действительно могут
сделать для нас? Какое-нибудь нелепое заявление, которое вызовет только
раздражение здесь и антизападные настроения: да что вы лезете под руку,
когда мы и так мучаемся? Помочь-то вы ничем не можете конкретно"34.
Что могло из такой необразованности произойти? Да то, что и произошло:
либеральная Россия отказалась бороться за послеавгустовский режим.
Собственными руками она отдала его той самой накипи, которая за эти пять лет
его обволокла. Как горько заметил Анатолий Приставкин, "сами мы, те, кто
считает себя демократами, отдали президента в лапы силовых структур"35.
Даже не попытавшись найти на Западе истинных союзников в борьбе с
непримиримой оппозицией, либеральная Россия пошла по привычному с
диссидентских времен пути разоблачения начальства.
"Чтобы вырваться из ложной альтернативы "Ельцин или правые", создать
возможность выбора в пользу подлинной демократии, не надеясь на
квазидемократическую власть, нам необходимы серьезные интеллектуальные
усилия,-- поучал единомышленников Юрий Афанасьев. -- Правительство на них
явно не способно... На прорыв в цивилизацию должны найти в себе силы мы
сами. Общество должно избавиться от иллюзий в отношении послеавгустовских
политиков и само отыскать путь своего становления. Мы обязаны сами найти в
себе силы для трезвой самооценки"36.
81
Можете вы, читатель, представить себе на минуту, что произошло бы с
российским бизнесом, займи деловая элита страны такую же изоляционистскую
позицию? Если б она тоже гордо заявила, что "мы должны сами найти в себе
силы", "сами отыскать пути своего становления" и т. п.? Да просто не было бы
в России сегодня современного бизнеса -- как нет современной политики.
Я не говорю уже о том, что ни от Афанасьева, ни от какого бы то ни было
другого лидера либеральной оппозиции никто никогда не слышал объяснений,
как, при помощи каких именно социальных сил и на какие политические альянсы
опираясь, могло бы общество "само" прорваться в цивилизацию, борясь
одновременно на два фронта -- против "квазидемократической власти" и против
непримиримой антидемократической оппозиции. А без такого анализа и без такой
стратегии -- что же остается от всех этих гордых деклараций, кроме риторики,
которой страна и без того сыта по горло? Немножко теории
Поставим теперь на место московского либерала выпускника политической
шко
лы, о которой мы только что говорили. С чего бы он начал анализ?
Конечно же, с определения ситуации. Если в Августе и впрямь победила
демократия, то Афанасьев прав -- Ельцин действительно ренегат. Но ведь не
было такой победы, и либеральная оппозиция превосходно это знает. В
противном случае, зачем бы ей было жаловаться на "квазидемократическую
власть", которую, по ее собственным словам, "надо менять"? Зачем называть
режим переходным? Ведь даже семантически получается нелепость. От чего к
чему, спрашивается, нужно было бы переходить России демократической? Если же
перед нами не демократия, то что именно? Тут грамотный политик первым делом
заглянул бы в прошлое, в наличный опыт человечества, зафиксированный в
сотнях доступных теперь исторических трудов. Что происходит во всех
сопоставимых с Россией имперских державах, объявивших себя в момент
жестокого кризиса демократическими? Какая в них приходит к власти
политическая элита? Известно, какая, ответила бы ему история. То, что
является на исторической сцене после такого рода революций, походит на
демократию не более, чем гадкий утенок на лебедя. Есть в политическом
словаре специальный термин: прото-демократия (т. е. зародыш, семя, потенция,
возможность демократии). А что до новой элиты, то она, по определению,
переходная, смешанная, включающая и реформаторов, и деятелей старого режима,
а наряду с ними также и "патриотов", т. е. консервативных революционеров,
представителей имперского реванша. Рождение демократии -- процесс, а не
одномоментное действие, как могло казаться в романтическом Августе. На самом
деле антикоммунистическая революция была лишь стартом, лишь первоначальным
толчком этого процесса, а вовсе не его 82
торжеством и тем более не завершением. Как и должно было случиться,
явилось после нее на свет нечто странное и двуликое, временное, транзитное,
если угодно. Есть свободная пресса, но нет независимого суда. Есть частная
собственность, но нет институтов, обеспечивающих ее адекватное
функционирование. Есть парламент, но возможности всерьез контролировать
исполнительную власть у него нет. Есть почти демократическая конституция, но
нет аутентично демократического правящего слоя. Есть множество политических
партий, но ни одна из них (кроме разве что уходящей корнями в старый режим
коммунистической) не имеет устойчивой социальной базы. И самое важное
отличие от стабильных демократий: переходный режим находится под огнем
оппозиции непримиримой, т. е. оспаривающей не те или иные детали
демократического порядка, но само его существование. Короче, политическая
реальность, в которой назначено действовать либеральной оппозиции в России,
-- это пока лишь строительный материал. Глина, из которой можно вылепить
демократию. Не больше того. Но и не меньше. На глину не обижаются, она этого
все равно не поймет. Ее не ревнуют и не обвиняют в ренегатстве. Пригодна она
лишь для того, чтобы с нею работать. Затем и нужна политическая школа: она
учит, как это делается.
Похоже, в этой абстрактной на вид словесной путанице и коренится драма
либеральной оппозиции, подменяющей политическое действие бесплодной
риторикой. В угаре критического красноречия она даже не замечает, как опасно
ее обличения сливаются с оголтелой антидемократической фразеологией правых.
Задолго до Буртина, назвавшего свою гневную статью "Чужая власть", точно то
же выражение употребил в "Дне" фюрер Русского союза Юрий Липатников. И это
сходство, увы, идет гораздо дальше языковых совпадений. Афанасьев, например,
возмущается, что режим "предлагает нам набор неких клочкообразных решений в
опоре на рекомендации Международного валютного фонда и Европейского банка
реконструкции и развития, словно забыв о том, что в этих организациях сидят
вовсе не филантропы"37. Как это понимать? Можно ругать западные финансовые
организации за многое: за консерватизм, за политическое невежество, за
бюрократическую спесь. Но упрекать их в корыстности -- разве не было это до
сих пор исключительным доменом правых? Афанасьев, однако, идет дальше,
неожиданно соглашаясь с центральным тезисом непримиримых: "Приходится
констатировать, что в шуме "патриотов" о перспективе превращения России в
сырьевой и мускульный придаток мирового рынка больше правды, чем нам
хотелось бы"38. Конечно, не решается он, в отличие от "патриотов",
выговорить вслух, кто же именно "превращает Россию в придаток". Но кто же
еще может стоять за этим умолчанием, как не дежурный злодей "патриотической"
пропаганды -- алчный и озабоченный лишь собственной выгодой Запад?
83
Вот мы и приехали. В яростном своем неприятии гадкого утенка даже
интеллектуальная элита России -- законные наследники ее великой либеральной
традиции, ее западники -- оказываются вдруг "в одной лодке с "патриотами".
Как могло это случиться? Моральный
потенциал Запада
Похоже, что ориентация на "сделай сам" (в политическом словаре она и
называется изоляционизмом) подчинила их своей коварной логике. А
подчинившись, забыли они среди прочего, что Запад -- это не только
стремление и умение делать деньги, но еще и убежище морального идеализма.
Никто из наблюдавших хоть однажды мощные взрывы этого идеализма во времена
естественных катастроф и общего горя не посмеет в этом усомниться.
Достаточно вспомнить хоть некоторые из знаменитых бунтов западной
интеллигенции -- против фашизма в республиканской Испании в 30-е, против
расового и гражданского неравноправия в Америке в 60-е, против вьетнамской
войны в 70-е, против апартеида в ЮАР в 80-е, против сербских этнических
чисток в Боснии в 90-е. Десятилетие за десятилетием оказывалось, что вполне
благополучные граждане свободного мира способны бескорыстно подняться и
пойти умирать за свободу и справедливость -- и дома, и за океаном.
Нет, неправда, что западная интеллигенция вдруг оглохла или очерствела,
что нет в ней сочувствия к страдающей России. Проблема в том, что она
дезинформирована и
дезориентирована. Никто никогда не объяснил ей внятно и убедительно,
насколько серьезна угроза русского фашизма, никто не позвал ее на помощь.
Она элементарно необразованна в русских делах. Именно потому так пуста
политика западных правительств, так поглощена строительством капитализма в
России -- вместо борьбы с русским фашизмом. Именно потому она так
бюрократически безынициативна, бестактна и несерьезна.
Разумеется, этот рыночный идиотизм выгоден "патриотам". Но почему не
подняли на борьбу с ним западную интеллигенцию российские либералы? Почему
не стал он толчком для их просветительной миссии? Кто, кроме них, способен
информировать и ориентировать западную интеллигенцию, разбудить ее к
действию, убедить, что демократическая трансформация ядерной сверхдержавы --
это для нее не только вопрос личной безопасности, но и моральный императив?
Я не утверждаю, что это просто. Я по собственному опыту знаю, как это
невообразимо трудно. Все, что я говорю, можно свести к одному элементарному
соображению: если верить истории XX века, другого способа спасти демократию
в России не существует. И тем не менее российская либеральная элита даже
попыток таких не сделала...
84
Американские скептики спрашивают меня: кого на Западе называете вы
естественным союзником либеральной России? Кого, собственно, призвана она
просвещать и будить? Это резонные вопросы. В американском издании этой книги
я отвечаю на них так.
Что такое западная
интеллигенция? Не случайно, конечно, сам термин "интеллигенция" родился
и все свои харизматические черты обрел в России. На протяжении столетий
Россия была символом закрытого и угнетенного автократией общества. Чтобы
выжить, ее моральный идеализм должен был сфокусироваться в специальной
страте, в определенной группе интересов, если угодно. Только интерес этой
группы был в действительности не ее собственный -- но обездоленной нации,
которую она представляла. И человечества тоже. Это, надо полагать, и
обусловило национальное и общечеловеческое величие русской литературы.
Интеллигенция в России стала как бы коллективной совестью народа. Открытые
общества не нуждаются в такой специальной страте, способной защитить
моральный идеализм в перманентной войне на два фронта -- против угнетателей
наверху и конформистского большинства внизу. Вот почему пламя этого
идеализма рассеяно в демократическом обществе по всем его стратам. Рассеяно,
но не угасло -- хотя бы потому, что народы, позволившие ему угаснуть,
гибнут. И вот почему я называю этим родовым русским именем "интеллигенция"
хранителей этого пламени на Западе, будь они богатыми или бедными,
принадлежи они к преуспевающим слоям или к непреуспевшим, называй они себя
интеллектуалами, как во Франции, или либералами,как в Америке.
Короче, мой ответ американским читателям звучит примерно так:
интеллигенция, о которой я говорю, -- вы. Другими словами, западная
интеллигенция -- это все, кто живет не хлебом единым. Все, для кого
неприятие угнетения на этой земле -- и фашизма как самого омерзительного из
его проявлений -- чувство личное и требующее действия. Может быть, лучше
других выразил это чувство бывший сенатор от штата Вермонт Роберт Стаффорд:
"Америка восстала против рабства не потому, что сочла его невыгодным, мы
запретили детский труд не из-за того, что овчинка не стоила выделки. Мы
сделали это потому, что деньги
-- не единственная ценность на земле, иногда они наименее важная
ценность"39.
Добавим к этому лишь один пример. Разве не интеллигенты на Западе
недавно вынудили -- многолюдными и страстными демонстрациями -- свои
правительства и институты отозвать инвестиции из Южной Африки? Не из-за
того, что деньги не приносили там прибыли -- приносили, и еще какую! -- но
лишь потому, что чувствовали себя некомфортно на одной планете с такой
мерзостью, как апартеид.
Такова, как я это вижу, главная политическая база России и ее
демократии на Западе. Та самая, которую российская либеральная элита не
сумела разглядеть, не говоря уже о том, чтобы поднять на великую борьбу
против фашизма. 85
Чеченский экзамен
К "патриотической" травле гадкого утенка демократы присоединились не
сразу. В 92-м критические залпы группы Афанасьева (к которой в 93-м
примкнула группа Глеба Павловского) воспринимались публикой скорее как
полемический перехлест, как "детская болезнь левизны".
Действительный разрыв демократов с режимом наступил в связи с тяжелым
поражением, которое потерпела либеральная бюрократия в ельцинском Совете
безопасности (СБ) 7 декабря 1994-го. В этот день победило в нем большинство,
немедленно окрещенное в либеральной прессе "партией войны" (варианты
-- "мафия", "клика", "ближайшее окружение президента"). Как бы ни
называли его, однако, победа его означала, что режим взял курс на силовое
решение чеченского конфликта. На горизонте замаячила война.
Тут уже в дело вступила тяжелая диссидентская артиллерия, главные
либеральные авторитеты страны, неколебимо до тех пор поддерживавшие Ельцина.
Я говорю о членах Президентского совета Сергее Ковалеве и Елене Боннер, о
знаменитых либеральных публицистах Отто Лацисе и Крониде Любарском, об НТВ и
вообще о подавляющем большинстве либеральных средств массовой информации.
Такую же позицию заняли и лидеры обеих крупных демократических фракций в
парламенте Егор Гайдар и Григорий Явлинский. И, конечно же, в статье "Момент
отчаяния для ельцинской клики" в "Нью-Йорк Тайме" -- Питер Реддавей, давно
уже, как помнит читатель, превратившийся в штатного предвещателя Страшного
суда для российской демократии.
Но если для Реддавея Чечня была лишь поводом для очередной истерики, то
российские либералы действительно на этот раз патронов не жалели и пленных
не брали: "Война в Чечне -- война против России!" -- под такой шапкой уже 9
декабря вышли проельцинские до того "Известия"40. "Партия войны объявляет
войну России",-- вторила либеральная "ЛГ"41. "Власть реформаторов в России
традиционно становится сначала властью ренегатов, а затем -- дегенератов",--
резюмировала "Новая ежедневная"42.
Не менее примечателен, однако, был общий психологический фон, на
котором происходил этот разрыв либеральной интеллигенции с Ельциным. Поворот
к изоляционизму, на который лишь намекал Афанасьев, в конце 94-го стал
декларироваться открыто, даже, если хотите, с гордостью. Бесхитростнее всех
сделала это газета "Сегодня", опубликовав перед самой чеченской войной
своего рода редакционный манифест либерального изоляционизма.
"Закончился первый этап трансформации посткоммунистической России,--
говорилось в нем,-- начинается принципиально новый. Первый этап -- курс на
быструю вестернизацию, вхождение в Европу, абсолютно прозападная ориентация
[был связан] с огромными надеждами на решающую западную помощь и западную
солидарность со страной, сбросившей коммунизм, отпустившей на волю всех,
добровольно и радостно капитулировавшей в холодной вой
86
не... Этот период закончился поражением и разочарованием. Поражением
Запада, который полностью упустил возможность мягкой интеграции России в
"западный мир" и поставил те политические силы, которые рассчитывали на
западную перспективу, в положение заведомых политических аутсайдеров. Не
получилось. Начавшийся сегодня этап трансформации -- национальный этап.
Россия будет выходить из самого тяжелого своего кризиса самостоятельно, без
всякой поддержки извне"43. Разумеется, авторы этого сочинения прекрасно
понимали, что "национальное развитие с неизбежной долей автаркии чревато
опасностью весьма экзотических форм самобытности, не ограниченных
цивилизацией и здравым смыслом" (сказали бы уж прямо -- фашизмом), однако,
разочарование в Западе так живо и горько в них, что они тут же и предложили
читателям альтернативу. И пусть она полностью противоречит историческому
опыту, но зато утешает. "Национальное развитие,-- провозглашает Манифест,--
создает невиданные ранее перспективы для русского либерализма, для
построения действительно свободной экономики и органичной общественной
структуры, опирающихся на естественные традиции, на национальные культурные
ценности".
Неясно, правда, какие такие "естественные традиции" либерализма удалось
им отыскать в полутысячелетней и неизменно автократической имперской
истории. И на какие именно "национальные культурные ценности" мог бы
опереться русский либерализм, согласившись с "неизбежной долей автаркии" и
порвав тем самым со всемирной традицией либеральной мысли. Но доказательств
вообще нет, одни декларации: "Избавившись от социальных конструктивистов,
навязывающих России свои "модели" от американских до китайских, Россия может
реализовать преимущества, которых лишены практически все остальные страны...
Нам больше не надо подобострастно оборачиваться на Запад, опасаясь получить
двойку по "демократии" или по "внешне-политическому поведению". Период
обучения жизни закончен, все, что могло быть воспринято, уже воспринято.
Нуждаясь в партнерах, мы больше не нуждаемся в менторах"44.
Вот так. На Запад, на его интеллектуальный и политический опыт, на его
моральный потенциал махнули рукой. Устали ждать. Отождествили его с
пребывающей в ступоре бюрократией. Решили впредь полагаться на самих себя.
Тем более, что есть, оказывается, у России "преимущества, которых лишены
практически все остальные страны".
Объяснить, что за уникальные преимущества имелись в виду, не успели --
грянула Чечня.
Кончилось время деклараций. Наступила пора сурового экзамена на
интеллектуальную компетентность и политическую состоятельность.
Сумеем ли "сами" найти выход из кризиса -- не подрывая позиции
послеавгустовского режима (который, пусть плохо, но все же защищает нас от
цензуры и не заставляет писать гимны имперскому реваншу), без того, чтоб
расплеваться с либеральной бюрократией
87
(которая худо-бедно, но все же представляет "наши" интересы при дворе
Ельцина), и самое главное -- без кровопускания в отделившейся Чечне
(которая, хотя и далеко от Москвы, но все-таки Россия)? Я вовсе не говорю,
что задача, вставшая перед российской либеральной мыслью после поражения 7
декабря, была проста и легко разрешима. Но возникла она, с другой стороны,
тоже не вдруг. Чеченская туча появилась на горизонте за три года до этого
поражения, когда в ноябре 91 --го Джохар Дудаев -- в отличие от
руководителей всех других регионов страны -- отказался от любой формы
внутрироссийской автономии и объявил Чечню независимой. Так что время
подготовиться к экзамену, выработать демократическую чеченскую политику
было.
Послушаем теперь Леонида Жуховицкого, который в статье "О Чечне без
истерики", кажется, единственный в Москве перевернул-таки проблему, стоявшую
перед либеральной Россией на протяжении всех этих лет, с головы на ноги:
"Почему никто даже задним числом не пытается дать властям предержащим
спасительный совет? Как не надо было поступать, понятно -- так, как
поступали. А как надо было? Где конкретно ошиблось правительство? Что
прошляпил президент?"45. И впрямь, как это вдруг получилось, что никто
никогда не предложил конструктивной альтернативы чеченской войне -- ни до
того, как она началась, ни даже после того, как она потрясла мир?
Это тем более странно, что проблема ведь бросается в глаза. Весь мир
стоит перед такой проблемой -- как совместить два абсолютно законных, можно
сказать, священных принципа: территориальной целостности государства и
самоопределения его этнических меньшинств? Несмотря на ее очевидность,
бывший Верховный Совет откровенно перед ней капитулировал. С одной стороны,
признал он выборы 1991 г. в Чечне незаконными (поскольку приняло в них
участие меньше 15% избирателей). Таким образом, принцип национального
самоопределения Чечни был практически с повестки дня снят. С другой стороны,
однако, отказался Верховный Совет и привести в действие принцип целостности
России, сурово осудив попытку сместить Дудаева силой. Он пренебрег обоими
священными принципами.
Устранить эту опасную путаницу -- вот в чем, в сущности, заключалась
задача, которую должна была решить либеральная мысль. Точнее даже, две
задачи, связанные между собою, интеллектуальная и политическая. Определить,
какой из священных принципов применим к чеченской проблеме и каким способом
-- естественно, мирным и демократическим -- может быть утвержден. И найти
эффективный, т. е. достаточно убедительный для страны и для президента
подход к реализации этого решения.
Начнем с первой. Чеченская ситуация оказалась, слава Богу, уникальной в
РФ: из 89 составляющих Федерацию регионов 88 договорились о той или иной
степени автономии. С другой стороны, равновесие это было хрупкое. Как
предупреждал в "Известиях" Станислав Кондрашов, сохранялась опасность, что
"Чечня -- это 88
пробный камень. Сдвинув его, можно получить горную лавину югославского
типа"46.
Спросим сначала, что сделало "пробным камнем" именно Чечню.
Историческая память о ее кровавом завоевании в середине прошлого века? Но в
этом случае "пробным камнем" надлежало бы стать Дагестану
-- родине имама Шамиля и центру военного и религиозного сопротивления
имперским завоевателям. М. Н. Покровский, специально изучавший кавказские
войны, подчеркивал, что именно дагестанцы "были первейшим военным народом
Кавказа", им соответственно больше всех и досталось47. Даже когда чеченцы,
отступившись от Шамиля, массами переходили на сторону русских, дагестанцы
продолжали сопротивляться. И тем не менее -- несмотря на эту страшную
историческую память -- сегодняшний Дагестан с автономией согласился. Может
быть тогда сталинская депортация? Но Сталин ведь депортировал многие народы
-- и ни один из них не поддался чеченскому искушению. Исламская традиция? Но
ведь вокруг Чечни десятки столь же "исламских" народов -- балкарцы, черкесы,
лезгины, аварцы, карачаевцы, кабардинцы,-- но никто не пожелал отделяться от
России. Я не говорю уже, что как раз чеченцы всегда были куда менее других
религиозны, оттого, собственно, с Шамилем и поссорились, что не приняли его
ортодоксально исламскую идеологию.
Может быть, нефть? Но она ведь есть и у соседней Адыгеи, а в Татарии ее
куда больше, чем в Чечне. Стратегическое расположение? Но Башкирия вообще
расположена в сердце России... С какой стороны к вопросу ни подходи, только
одно есть у Чечни отличие от всех остальных. Это -- персона ее правителя.
Романтического генерала, российского Каддафи, если угодно, пришедшего к
власти посредством военного переворота и задним числом попытавшегося
легитимизировать свою власть выборами, в которых даже на мощной
сепаратистской волне 91-го приняла участие лишь горстка избирателей.
Нелегитимность Дудаева привела к тому, что целые районы Чечни, по сути,
отделились от Грозного, экономика республики перестала функционировать как
единое целое. Да что там, она перестала функционировать, точка. Как писала
Галина Ковальская, "она не то чтобы безграмотно управлялась -- вообще не
управлялась... рассыпалась, разваливалась, растаскивалась"48. Хуже того, под
водительством Дудаева Чечня превратилась в "воровскую малину", в "малый, но
гордый бандитский притон", во всероссийский центр коррупции и терроризма. По
словам того же Жуховицкого, "в течение трех лет в Чечне практически
ежедневно убивали до тридцати человек, по сути шла гражданская война. Гибли
эскападам, проходить не собирается. В результате дальше нулевого класса она
не пошла и осталась на том же любительском уровне, на каком была до Августа.
Конечно, политике труднее учиться, чем бизнесу, где нет таких
головоломных проблем, как "национальные интересы", "патриотизм" и т. п. Так
тем более нельзя к ним подступаться, не владея современной методологией, ее
интеллектуальным инструментарием, навыками стратегического, а не
сиюминутного мышления! Российская деловая элита все это худо-бедно
приобрела, политическая -- нет. Багаж ее остался тем же, что и пять лет
назад. И в результате руководители послеавгустовского режима используют
методы, почерпнутые из опыта советского руководства, а их либеральные
оппоненты -- из опыта советского диссидентства.
Все, что предлагаю я на протяжении последних пяти лет, сводится по сути
к идее совместного политического предприятия российской и западной
интеллигенции. Но эту идею либеральная Россия не поддержала. Тем самым она
отвергла политическую школу не только для правящей элиты, но и для самой
себя. Даже такой, казалось бы, искушенный в мировых делах либерал, как
Андрей Козырев, и тот путает западную интеллигенцию с ленивой и равнодушной
западной бюрократией: "Зарубежные наши партнеры, что они действительно могут
сделать для нас? Какое-нибудь нелепое заявление, которое вызовет только
раздражение здесь и антизападные настроения: да что вы лезете под руку,
когда мы и так мучаемся? Помочь-то вы ничем не можете конкретно"34.
Что могло из такой необразованности произойти? Да то, что и произошло:
либеральная Россия отказалась бороться за послеавгустовский режим.
Собственными руками она отдала его той самой накипи, которая за эти пять лет
его обволокла. Как горько заметил Анатолий Приставкин, "сами мы, те, кто
считает себя демократами, отдали президента в лапы силовых структур"35.
Даже не попытавшись найти на Западе истинных союзников в борьбе с
непримиримой оппозицией, либеральная Россия пошла по привычному с
диссидентских времен пути разоблачения начальства.
"Чтобы вырваться из ложной альтернативы "Ельцин или правые", создать
возможность выбора в пользу подлинной демократии, не надеясь на
квазидемократическую власть, нам необходимы серьезные интеллектуальные
усилия,-- поучал единомышленников Юрий Афанасьев. -- Правительство на них
явно не способно... На прорыв в цивилизацию должны найти в себе силы мы
сами. Общество должно избавиться от иллюзий в отношении послеавгустовских
политиков и само отыскать путь своего становления. Мы обязаны сами найти в
себе силы для трезвой самооценки"36.
81
Можете вы, читатель, представить себе на минуту, что произошло бы с
российским бизнесом, займи деловая элита страны такую же изоляционистскую
позицию? Если б она тоже гордо заявила, что "мы должны сами найти в себе
силы", "сами отыскать пути своего становления" и т. п.? Да просто не было бы
в России сегодня современного бизнеса -- как нет современной политики.
Я не говорю уже о том, что ни от Афанасьева, ни от какого бы то ни было
другого лидера либеральной оппозиции никто никогда не слышал объяснений,
как, при помощи каких именно социальных сил и на какие политические альянсы
опираясь, могло бы общество "само" прорваться в цивилизацию, борясь
одновременно на два фронта -- против "квазидемократической власти" и против
непримиримой антидемократической оппозиции. А без такого анализа и без такой
стратегии -- что же остается от всех этих гордых деклараций, кроме риторики,
которой страна и без того сыта по горло? Немножко теории
Поставим теперь на место московского либерала выпускника политической
шко
лы, о которой мы только что говорили. С чего бы он начал анализ?
Конечно же, с определения ситуации. Если в Августе и впрямь победила
демократия, то Афанасьев прав -- Ельцин действительно ренегат. Но ведь не
было такой победы, и либеральная оппозиция превосходно это знает. В
противном случае, зачем бы ей было жаловаться на "квазидемократическую
власть", которую, по ее собственным словам, "надо менять"? Зачем называть
режим переходным? Ведь даже семантически получается нелепость. От чего к
чему, спрашивается, нужно было бы переходить России демократической? Если же
перед нами не демократия, то что именно? Тут грамотный политик первым делом
заглянул бы в прошлое, в наличный опыт человечества, зафиксированный в
сотнях доступных теперь исторических трудов. Что происходит во всех
сопоставимых с Россией имперских державах, объявивших себя в момент
жестокого кризиса демократическими? Какая в них приходит к власти
политическая элита? Известно, какая, ответила бы ему история. То, что
является на исторической сцене после такого рода революций, походит на
демократию не более, чем гадкий утенок на лебедя. Есть в политическом
словаре специальный термин: прото-демократия (т. е. зародыш, семя, потенция,
возможность демократии). А что до новой элиты, то она, по определению,
переходная, смешанная, включающая и реформаторов, и деятелей старого режима,
а наряду с ними также и "патриотов", т. е. консервативных революционеров,
представителей имперского реванша. Рождение демократии -- процесс, а не
одномоментное действие, как могло казаться в романтическом Августе. На самом
деле антикоммунистическая революция была лишь стартом, лишь первоначальным
толчком этого процесса, а вовсе не его 82
торжеством и тем более не завершением. Как и должно было случиться,
явилось после нее на свет нечто странное и двуликое, временное, транзитное,
если угодно. Есть свободная пресса, но нет независимого суда. Есть частная
собственность, но нет институтов, обеспечивающих ее адекватное
функционирование. Есть парламент, но возможности всерьез контролировать
исполнительную власть у него нет. Есть почти демократическая конституция, но
нет аутентично демократического правящего слоя. Есть множество политических
партий, но ни одна из них (кроме разве что уходящей корнями в старый режим
коммунистической) не имеет устойчивой социальной базы. И самое важное
отличие от стабильных демократий: переходный режим находится под огнем
оппозиции непримиримой, т. е. оспаривающей не те или иные детали
демократического порядка, но само его существование. Короче, политическая
реальность, в которой назначено действовать либеральной оппозиции в России,
-- это пока лишь строительный материал. Глина, из которой можно вылепить
демократию. Не больше того. Но и не меньше. На глину не обижаются, она этого
все равно не поймет. Ее не ревнуют и не обвиняют в ренегатстве. Пригодна она
лишь для того, чтобы с нею работать. Затем и нужна политическая школа: она
учит, как это делается.
Похоже, в этой абстрактной на вид словесной путанице и коренится драма
либеральной оппозиции, подменяющей политическое действие бесплодной
риторикой. В угаре критического красноречия она даже не замечает, как опасно
ее обличения сливаются с оголтелой антидемократической фразеологией правых.
Задолго до Буртина, назвавшего свою гневную статью "Чужая власть", точно то
же выражение употребил в "Дне" фюрер Русского союза Юрий Липатников. И это
сходство, увы, идет гораздо дальше языковых совпадений. Афанасьев, например,
возмущается, что режим "предлагает нам набор неких клочкообразных решений в
опоре на рекомендации Международного валютного фонда и Европейского банка
реконструкции и развития, словно забыв о том, что в этих организациях сидят
вовсе не филантропы"37. Как это понимать? Можно ругать западные финансовые
организации за многое: за консерватизм, за политическое невежество, за
бюрократическую спесь. Но упрекать их в корыстности -- разве не было это до
сих пор исключительным доменом правых? Афанасьев, однако, идет дальше,
неожиданно соглашаясь с центральным тезисом непримиримых: "Приходится
констатировать, что в шуме "патриотов" о перспективе превращения России в
сырьевой и мускульный придаток мирового рынка больше правды, чем нам
хотелось бы"38. Конечно, не решается он, в отличие от "патриотов",
выговорить вслух, кто же именно "превращает Россию в придаток". Но кто же
еще может стоять за этим умолчанием, как не дежурный злодей "патриотической"
пропаганды -- алчный и озабоченный лишь собственной выгодой Запад?
83
Вот мы и приехали. В яростном своем неприятии гадкого утенка даже
интеллектуальная элита России -- законные наследники ее великой либеральной
традиции, ее западники -- оказываются вдруг "в одной лодке с "патриотами".
Как могло это случиться? Моральный
потенциал Запада
Похоже, что ориентация на "сделай сам" (в политическом словаре она и
называется изоляционизмом) подчинила их своей коварной логике. А
подчинившись, забыли они среди прочего, что Запад -- это не только
стремление и умение делать деньги, но еще и убежище морального идеализма.
Никто из наблюдавших хоть однажды мощные взрывы этого идеализма во времена
естественных катастроф и общего горя не посмеет в этом усомниться.
Достаточно вспомнить хоть некоторые из знаменитых бунтов западной
интеллигенции -- против фашизма в республиканской Испании в 30-е, против
расового и гражданского неравноправия в Америке в 60-е, против вьетнамской
войны в 70-е, против апартеида в ЮАР в 80-е, против сербских этнических
чисток в Боснии в 90-е. Десятилетие за десятилетием оказывалось, что вполне
благополучные граждане свободного мира способны бескорыстно подняться и
пойти умирать за свободу и справедливость -- и дома, и за океаном.
Нет, неправда, что западная интеллигенция вдруг оглохла или очерствела,
что нет в ней сочувствия к страдающей России. Проблема в том, что она
дезинформирована и
дезориентирована. Никто никогда не объяснил ей внятно и убедительно,
насколько серьезна угроза русского фашизма, никто не позвал ее на помощь.
Она элементарно необразованна в русских делах. Именно потому так пуста
политика западных правительств, так поглощена строительством капитализма в
России -- вместо борьбы с русским фашизмом. Именно потому она так
бюрократически безынициативна, бестактна и несерьезна.
Разумеется, этот рыночный идиотизм выгоден "патриотам". Но почему не
подняли на борьбу с ним западную интеллигенцию российские либералы? Почему
не стал он толчком для их просветительной миссии? Кто, кроме них, способен
информировать и ориентировать западную интеллигенцию, разбудить ее к
действию, убедить, что демократическая трансформация ядерной сверхдержавы --
это для нее не только вопрос личной безопасности, но и моральный императив?
Я не утверждаю, что это просто. Я по собственному опыту знаю, как это
невообразимо трудно. Все, что я говорю, можно свести к одному элементарному
соображению: если верить истории XX века, другого способа спасти демократию
в России не существует. И тем не менее российская либеральная элита даже
попыток таких не сделала...
84
Американские скептики спрашивают меня: кого на Западе называете вы
естественным союзником либеральной России? Кого, собственно, призвана она
просвещать и будить? Это резонные вопросы. В американском издании этой книги
я отвечаю на них так.
Что такое западная
интеллигенция? Не случайно, конечно, сам термин "интеллигенция" родился
и все свои харизматические черты обрел в России. На протяжении столетий
Россия была символом закрытого и угнетенного автократией общества. Чтобы
выжить, ее моральный идеализм должен был сфокусироваться в специальной
страте, в определенной группе интересов, если угодно. Только интерес этой
группы был в действительности не ее собственный -- но обездоленной нации,
которую она представляла. И человечества тоже. Это, надо полагать, и
обусловило национальное и общечеловеческое величие русской литературы.
Интеллигенция в России стала как бы коллективной совестью народа. Открытые
общества не нуждаются в такой специальной страте, способной защитить
моральный идеализм в перманентной войне на два фронта -- против угнетателей
наверху и конформистского большинства внизу. Вот почему пламя этого
идеализма рассеяно в демократическом обществе по всем его стратам. Рассеяно,
но не угасло -- хотя бы потому, что народы, позволившие ему угаснуть,
гибнут. И вот почему я называю этим родовым русским именем "интеллигенция"
хранителей этого пламени на Западе, будь они богатыми или бедными,
принадлежи они к преуспевающим слоям или к непреуспевшим, называй они себя
интеллектуалами, как во Франции, или либералами,как в Америке.
Короче, мой ответ американским читателям звучит примерно так:
интеллигенция, о которой я говорю, -- вы. Другими словами, западная
интеллигенция -- это все, кто живет не хлебом единым. Все, для кого
неприятие угнетения на этой земле -- и фашизма как самого омерзительного из
его проявлений -- чувство личное и требующее действия. Может быть, лучше
других выразил это чувство бывший сенатор от штата Вермонт Роберт Стаффорд:
"Америка восстала против рабства не потому, что сочла его невыгодным, мы
запретили детский труд не из-за того, что овчинка не стоила выделки. Мы
сделали это потому, что деньги
-- не единственная ценность на земле, иногда они наименее важная
ценность"39.
Добавим к этому лишь один пример. Разве не интеллигенты на Западе
недавно вынудили -- многолюдными и страстными демонстрациями -- свои
правительства и институты отозвать инвестиции из Южной Африки? Не из-за
того, что деньги не приносили там прибыли -- приносили, и еще какую! -- но
лишь потому, что чувствовали себя некомфортно на одной планете с такой
мерзостью, как апартеид.
Такова, как я это вижу, главная политическая база России и ее
демократии на Западе. Та самая, которую российская либеральная элита не
сумела разглядеть, не говоря уже о том, чтобы поднять на великую борьбу
против фашизма. 85
Чеченский экзамен
К "патриотической" травле гадкого утенка демократы присоединились не
сразу. В 92-м критические залпы группы Афанасьева (к которой в 93-м
примкнула группа Глеба Павловского) воспринимались публикой скорее как
полемический перехлест, как "детская болезнь левизны".
Действительный разрыв демократов с режимом наступил в связи с тяжелым
поражением, которое потерпела либеральная бюрократия в ельцинском Совете
безопасности (СБ) 7 декабря 1994-го. В этот день победило в нем большинство,
немедленно окрещенное в либеральной прессе "партией войны" (варианты
-- "мафия", "клика", "ближайшее окружение президента"). Как бы ни
называли его, однако, победа его означала, что режим взял курс на силовое
решение чеченского конфликта. На горизонте замаячила война.
Тут уже в дело вступила тяжелая диссидентская артиллерия, главные
либеральные авторитеты страны, неколебимо до тех пор поддерживавшие Ельцина.
Я говорю о членах Президентского совета Сергее Ковалеве и Елене Боннер, о
знаменитых либеральных публицистах Отто Лацисе и Крониде Любарском, об НТВ и
вообще о подавляющем большинстве либеральных средств массовой информации.
Такую же позицию заняли и лидеры обеих крупных демократических фракций в
парламенте Егор Гайдар и Григорий Явлинский. И, конечно же, в статье "Момент
отчаяния для ельцинской клики" в "Нью-Йорк Тайме" -- Питер Реддавей, давно
уже, как помнит читатель, превратившийся в штатного предвещателя Страшного
суда для российской демократии.
Но если для Реддавея Чечня была лишь поводом для очередной истерики, то
российские либералы действительно на этот раз патронов не жалели и пленных
не брали: "Война в Чечне -- война против России!" -- под такой шапкой уже 9
декабря вышли проельцинские до того "Известия"40. "Партия войны объявляет
войну России",-- вторила либеральная "ЛГ"41. "Власть реформаторов в России
традиционно становится сначала властью ренегатов, а затем -- дегенератов",--
резюмировала "Новая ежедневная"42.
Не менее примечателен, однако, был общий психологический фон, на
котором происходил этот разрыв либеральной интеллигенции с Ельциным. Поворот
к изоляционизму, на который лишь намекал Афанасьев, в конце 94-го стал
декларироваться открыто, даже, если хотите, с гордостью. Бесхитростнее всех
сделала это газета "Сегодня", опубликовав перед самой чеченской войной
своего рода редакционный манифест либерального изоляционизма.
"Закончился первый этап трансформации посткоммунистической России,--
говорилось в нем,-- начинается принципиально новый. Первый этап -- курс на
быструю вестернизацию, вхождение в Европу, абсолютно прозападная ориентация
[был связан] с огромными надеждами на решающую западную помощь и западную
солидарность со страной, сбросившей коммунизм, отпустившей на волю всех,
добровольно и радостно капитулировавшей в холодной вой
86
не... Этот период закончился поражением и разочарованием. Поражением
Запада, который полностью упустил возможность мягкой интеграции России в
"западный мир" и поставил те политические силы, которые рассчитывали на
западную перспективу, в положение заведомых политических аутсайдеров. Не
получилось. Начавшийся сегодня этап трансформации -- национальный этап.
Россия будет выходить из самого тяжелого своего кризиса самостоятельно, без
всякой поддержки извне"43. Разумеется, авторы этого сочинения прекрасно
понимали, что "национальное развитие с неизбежной долей автаркии чревато
опасностью весьма экзотических форм самобытности, не ограниченных
цивилизацией и здравым смыслом" (сказали бы уж прямо -- фашизмом), однако,
разочарование в Западе так живо и горько в них, что они тут же и предложили
читателям альтернативу. И пусть она полностью противоречит историческому
опыту, но зато утешает. "Национальное развитие,-- провозглашает Манифест,--
создает невиданные ранее перспективы для русского либерализма, для
построения действительно свободной экономики и органичной общественной
структуры, опирающихся на естественные традиции, на национальные культурные
ценности".
Неясно, правда, какие такие "естественные традиции" либерализма удалось
им отыскать в полутысячелетней и неизменно автократической имперской
истории. И на какие именно "национальные культурные ценности" мог бы
опереться русский либерализм, согласившись с "неизбежной долей автаркии" и
порвав тем самым со всемирной традицией либеральной мысли. Но доказательств
вообще нет, одни декларации: "Избавившись от социальных конструктивистов,
навязывающих России свои "модели" от американских до китайских, Россия может
реализовать преимущества, которых лишены практически все остальные страны...
Нам больше не надо подобострастно оборачиваться на Запад, опасаясь получить
двойку по "демократии" или по "внешне-политическому поведению". Период
обучения жизни закончен, все, что могло быть воспринято, уже воспринято.
Нуждаясь в партнерах, мы больше не нуждаемся в менторах"44.
Вот так. На Запад, на его интеллектуальный и политический опыт, на его
моральный потенциал махнули рукой. Устали ждать. Отождествили его с
пребывающей в ступоре бюрократией. Решили впредь полагаться на самих себя.
Тем более, что есть, оказывается, у России "преимущества, которых лишены
практически все остальные страны".
Объяснить, что за уникальные преимущества имелись в виду, не успели --
грянула Чечня.
Кончилось время деклараций. Наступила пора сурового экзамена на
интеллектуальную компетентность и политическую состоятельность.
Сумеем ли "сами" найти выход из кризиса -- не подрывая позиции
послеавгустовского режима (который, пусть плохо, но все же защищает нас от
цензуры и не заставляет писать гимны имперскому реваншу), без того, чтоб
расплеваться с либеральной бюрократией
87
(которая худо-бедно, но все же представляет "наши" интересы при дворе
Ельцина), и самое главное -- без кровопускания в отделившейся Чечне
(которая, хотя и далеко от Москвы, но все-таки Россия)? Я вовсе не говорю,
что задача, вставшая перед российской либеральной мыслью после поражения 7
декабря, была проста и легко разрешима. Но возникла она, с другой стороны,
тоже не вдруг. Чеченская туча появилась на горизонте за три года до этого
поражения, когда в ноябре 91 --го Джохар Дудаев -- в отличие от
руководителей всех других регионов страны -- отказался от любой формы
внутрироссийской автономии и объявил Чечню независимой. Так что время
подготовиться к экзамену, выработать демократическую чеченскую политику
было.
Послушаем теперь Леонида Жуховицкого, который в статье "О Чечне без
истерики", кажется, единственный в Москве перевернул-таки проблему, стоявшую
перед либеральной Россией на протяжении всех этих лет, с головы на ноги:
"Почему никто даже задним числом не пытается дать властям предержащим
спасительный совет? Как не надо было поступать, понятно -- так, как
поступали. А как надо было? Где конкретно ошиблось правительство? Что
прошляпил президент?"45. И впрямь, как это вдруг получилось, что никто
никогда не предложил конструктивной альтернативы чеченской войне -- ни до
того, как она началась, ни даже после того, как она потрясла мир?
Это тем более странно, что проблема ведь бросается в глаза. Весь мир
стоит перед такой проблемой -- как совместить два абсолютно законных, можно
сказать, священных принципа: территориальной целостности государства и
самоопределения его этнических меньшинств? Несмотря на ее очевидность,
бывший Верховный Совет откровенно перед ней капитулировал. С одной стороны,
признал он выборы 1991 г. в Чечне незаконными (поскольку приняло в них
участие меньше 15% избирателей). Таким образом, принцип национального
самоопределения Чечни был практически с повестки дня снят. С другой стороны,
однако, отказался Верховный Совет и привести в действие принцип целостности
России, сурово осудив попытку сместить Дудаева силой. Он пренебрег обоими
священными принципами.
Устранить эту опасную путаницу -- вот в чем, в сущности, заключалась
задача, которую должна была решить либеральная мысль. Точнее даже, две
задачи, связанные между собою, интеллектуальная и политическая. Определить,
какой из священных принципов применим к чеченской проблеме и каким способом
-- естественно, мирным и демократическим -- может быть утвержден. И найти
эффективный, т. е. достаточно убедительный для страны и для президента
подход к реализации этого решения.
Начнем с первой. Чеченская ситуация оказалась, слава Богу, уникальной в
РФ: из 89 составляющих Федерацию регионов 88 договорились о той или иной
степени автономии. С другой стороны, равновесие это было хрупкое. Как
предупреждал в "Известиях" Станислав Кондрашов, сохранялась опасность, что
"Чечня -- это 88
пробный камень. Сдвинув его, можно получить горную лавину югославского
типа"46.
Спросим сначала, что сделало "пробным камнем" именно Чечню.
Историческая память о ее кровавом завоевании в середине прошлого века? Но в
этом случае "пробным камнем" надлежало бы стать Дагестану
-- родине имама Шамиля и центру военного и религиозного сопротивления
имперским завоевателям. М. Н. Покровский, специально изучавший кавказские
войны, подчеркивал, что именно дагестанцы "были первейшим военным народом
Кавказа", им соответственно больше всех и досталось47. Даже когда чеченцы,
отступившись от Шамиля, массами переходили на сторону русских, дагестанцы
продолжали сопротивляться. И тем не менее -- несмотря на эту страшную
историческую память -- сегодняшний Дагестан с автономией согласился. Может
быть тогда сталинская депортация? Но Сталин ведь депортировал многие народы
-- и ни один из них не поддался чеченскому искушению. Исламская традиция? Но
ведь вокруг Чечни десятки столь же "исламских" народов -- балкарцы, черкесы,
лезгины, аварцы, карачаевцы, кабардинцы,-- но никто не пожелал отделяться от
России. Я не говорю уже, что как раз чеченцы всегда были куда менее других
религиозны, оттого, собственно, с Шамилем и поссорились, что не приняли его
ортодоксально исламскую идеологию.
Может быть, нефть? Но она ведь есть и у соседней Адыгеи, а в Татарии ее
куда больше, чем в Чечне. Стратегическое расположение? Но Башкирия вообще
расположена в сердце России... С какой стороны к вопросу ни подходи, только
одно есть у Чечни отличие от всех остальных. Это -- персона ее правителя.
Романтического генерала, российского Каддафи, если угодно, пришедшего к
власти посредством военного переворота и задним числом попытавшегося
легитимизировать свою власть выборами, в которых даже на мощной
сепаратистской волне 91-го приняла участие лишь горстка избирателей.
Нелегитимность Дудаева привела к тому, что целые районы Чечни, по сути,
отделились от Грозного, экономика республики перестала функционировать как
единое целое. Да что там, она перестала функционировать, точка. Как писала
Галина Ковальская, "она не то чтобы безграмотно управлялась -- вообще не
управлялась... рассыпалась, разваливалась, растаскивалась"48. Хуже того, под
водительством Дудаева Чечня превратилась в "воровскую малину", в "малый, но
гордый бандитский притон", во всероссийский центр коррупции и терроризма. По
словам того же Жуховицкого, "в течение трех лет в Чечне практически
ежедневно убивали до тридцати человек, по сути шла гражданская война. Гибли