Ермишин Олег. Афоризмы

 
   Нам приятно, когда нас спрашивают о том, о чем мы склонны рассказать и без чьей-либо просьбы.^[687]
 
   Старикам, готовым говорить по всякому поводу, хотя бы и не к делу, доставит удовольствие любой вопрос, идущий навстречу этой их склонности.^[688]
 
   Подшучиванье иной раз сильнее задевает, чем брань. (…) Кто попрекает человека, назвав его торговцем соленой рыбой, тот попросту выразит пренебрежение к его ремеслу; а кто скажет: «Знаем, что ты локтем нос утираешь», – добавит к этому издевку. (…) Острота насмешки сообщает длительность ее действию, как зазубрина на стреле, и чем больше она забавляет окружающих, тем больше уязвляет того, против кого направлена: восхищаясь сказанным, слушатели как бы присоединяются к содержащемуся в нем поношению. (…) Всякий насмешник как бы косвенно призывает окружающих сочувственно присоединиться к содержащемуся в его словах уязвлению.^[689]
 
   Что родилось раньше, курица или яйцо?^[690]
 
   Пение, смех и пляска свойственны умеренно выпившему; а болтать, о чем не следовало, – признак перепившего и пьяницы.^[691]
 
   Совместная выпивка помогает лучше узнать друг друга. (…) Вино показывает каждого таким, каков он есть.^[692]
 
   Старческой природе самой по себе присущи явные признаки опьянения: дрожание членов, косноязычие, излишняя болтливость, раздражительность, забывчивость, рассеянность. (…) Нет ничего более похожего на старика, чем пьяный молодой человек.^[693]
 
   Дети любят в рассказываемом им некоторую загадочность, а из игр предпочитают такие, которые содержат в себе нечто сложное и трудное.^[694]
 
   В начале обеда гостям бывает тесно, а позднее – просторно.^[695]
 
   [Некий римлянин], пообедав в одиночестве, (…) сказал: «Сегодня я поел, но не пообедал».^[696]
 
   Истинные цари боятся за подданных, а тираны – подданных, и поэтому вместе с могуществом возрастает у них боязливость: чем больше людей им подвластно, тем больше у них оснований для страха.^[697]
 
   Поэзии нет дела до правды.^[698]
 
   Многие цари и властители, которым недостает ума, подражают неумелым ваятелям: как те воображают, будто их колоссы будут казаться исполненными величия и мощи, если они их изваяют с широко расставленными ногами, напряженными мышцами и разверзнутым ртом, так и они думают посредством сурового голоса, мрачного взгляда, грубого обращения, нелюдимого поведения придать достоинство и значительность своей власти.^[699]
 
   Знаки доверия порождают обратное доверие и проявления любви – такую же любовь.^[700]
 
   Ловля с помощью отравы позволяет легко и быстро добыть рыбу, но портит ее, делая несъедобной; так и жены, которые ворожбою и приворотными зельями стараются удержать при себе мужей, чувственными наслаждениями пленяют их, но живут потом с умалишенными и безумными. Даже Кирке [Цирцее] никакой не было пользы от заколдованных ею, и не знала она, что с ними делать, превращенными в ослов и свиней, зато в Одиссея, который оставался в здравом уме и держался с нею осмотрительно, влюбилась до беспамятства.^[701]
 
   Эллинам, служившим в войске у Кира, военачальники приказали встречать врага молча, если он нападет с криком, и, наоборот, бросаться на него с криками, если враг молчит. Умная жена, пока разгневанный муж кричит и бранится, хранит молчание, и лишь когда он умолкает, заводит с ним разговор, чтобы смягчить его и успокоить.^[702]
 
   Есть люди, которые оттого, что не имеют, чем им заняться всерьез, бросаются в общественные дела, превращая их в некий род препровождения времени.^[703]
 
   [Об афинянах:] Едва ли кому можно доставить так много удовольствия похвалами, но так мало огорчения насмешками. Начальников своих они заставляют трепетать, а врагам являют милость.^[704]
 
   Придворные льстецы (…), словно птицеловы, подражают голосам и перенимают повадки тех, на кого охотятся.^[705]
 
   [Совет государственному мужу:]
   Спеши развить и украсить собственный характер, затем что тебе предстоит жить, словно в театре, на глазах у зрителей.^[706]
 
   Беременных женщин подчас тянет поесть камней, а страдающие морской болезнью требуют соленой воды или еще чего-нибудь в этом роде – а чуть позже взятое в рот выплюнуто и смотреть на него не хочется. Вот так и народ по легкомыслию, или по надменности, или по недостатку в более достойных вождях может прибегнуть к услугам кого попало, но не перестает выказывать им презрение и отвращение и всегда рад услышать насмешки над ними.^[707]
 
   В Лакедемоне, когда некий человек дурных нравов внес однажды дельное предложение, народ его отверг, а эфоры велели одному из старейшин, выбранному для этого по жребию, повторить предложение от своего лица, как бы перенеся его из нечистого сосуда в чистый и тем сделав приемлемым для сограждан. Такую силу имеет в государственных делах доверие или недоверие к личной порядочности деятеля.^[708]
 
   Пословица говорит, что волка за уши не удержишь, но граждан и государство только за уши и следует вести, не подражая тем, кто, по невежеству и неспособности в искусстве слова, прибегает к приемам пошлым и низменным, обращается вместо слуха к утробам и кошелькам.^[709]
 
   Непристойные речи [политика] позорят больше того, кем, чем того, про кого они говорятся.^[710]
 
   Если одна нога закована в колодку, то не надо просовывать в колодку и голову.^[711]
 
   С народом (…) надо обращаться как с влюбленным, держась от него подальше и заставляя тосковать о своем отсутствии.^[712]
 
   [Греку, решившему заняться политической деятельностью:]
   Попроще надо шить хламиду (…) и не возлагать непомерно горделивых украшений на свой венок, видя римский сапог над головой. Подражай лучше актерам, которые влагают в представление свою страсть, свой характер, свое достоинство, но не забывают прислушиваться к подсказчику, чтобы не выйти из меры и границ свободы, данной им руководителем игр. Если ты собьешься, тебя ждет не свист, не смех, не пощелкиванье языком; многих уже постиг «Топор-головосек, судья безжалостный».^[713]
 
   Государственный муж обязан считать предпочтительнее поражение от сограждан, нежели победу ценой насилия и урона для городских установлений.^[714]
 
   Умение повелевать и умение повиноваться связаны между собою. (…) При демократическом устройстве человек недолгое время приказывает, но всю остальную жизнь слушается.^[715]
 
   Благороднейшее и полезнейшее искусство – повиноваться тому, кто над тобой законно поставлен, даже если ему по случайности недостает могущества и славы. Принято же на сцене, чтобы актер для первых ролей, будь то хоть сам Феодор или Пол, представал перед исполнителем третьих ролей как служитель и почтительно к нему обращался, если у того венец и скипетр.^[716]
 
   Кто способен извлекать корысть из общественных дел, способен и на окрадывание могил.^[717]
 
   Ни на одну из трехсот статуй [тирана] Деметрия Фалерского не успела сесть ни ржавчина, ни грязь, потому что все они были уничтожены еще при его жизни.^[718]
 
   Говорят, что погубил народ тот, кто первым его подкупил; (…) толпа теряет свою силу, когда ставит себя в зависимость от подачек. Но подкупающим стоит поразмыслить над тем, что себя они тоже губят, когда тщатся ценой великих затрат приобрести продажную славу и этим делают толпу уверенной и дерзкой, ибо ей кажется, что в ее власти что угодно дать и что угодно взять.^[719]
 
   Болтуны никого не слышат, ибо сами говорят беспрерывно.^[720]
 
   Два главнейших и величайших [блага] – слушать и быть выслушану. Ни того ни другого не дано болтунам, и даже в самой страсти своей терпят они неудачу. (…) Они жаждут слушателей, но не находят их, напротив: всякий от болтуна бежит без оглядки.^[721]
 
   Глупые речи превращают захмелевшего в пьяного.^[722]
 
   Ни одно произнесенное слово не принесло столько пользы, сколько множество несказанных.^[723]
 
   Говорить учимся мы у людей, молчать – у богов.^[724]
 
   Слово, доколе известно одному человеку, действительно остается тайным, а перейдя ко второму, становится достоянием молвы.^[725]
 
   Брат – это друг, дарованный нам природой.^[726]
 
   Если осел тебя лягнул, не отвечай ему тем же.^[727]
 
   Если дружишь с хромым, сам начинаешь прихрамывать.^[728]
 
   Признак недоброжелательного характера историка – стремление из двух или многих версий рассказа всегда отдавать предпочтение той, которая изображает исторического деятеля в более мрачном свете.^[729]
 
   Метко ответил некий египтянин на вопрос, зачем он обернул свою ношу со всех сторон: «Чтобы не знали зачем!»^[730]
 
   Злословие непременно сопутствует любопытству.^[731]
 
   Все опасаются любопытного и прячутся от него. (…) Так что часто открытое слуху и зрению всех других укрыто только от любопытных глаз и ушей.^[732]
 
   В слабых душах возможность причинить боль ведет к тем более жестокому приступу гнева, чем тягостнее сознание собственной слабости. Поэтому женщины гневливее мужчин, больные – здоровых, старые – молодых, бедствующие – благополучных.^[733]
 
   Должен сказать себе всякий, кого гнев побуждает к возмездию: «Если он провинился сегодня, то останется провинившимся и завтра, и послезавтра». Опасаться надо не того, что он будет наказан с опозданием, а того, что, наказанный немедленно, он навсегда окажется наказанным незаслуженно, как это уже нередко случалось. Кто из нас так жесток, чтобы на пятый или десятый день подвергать раба побоям за то, что он пережарил блюдо, или опрокинул стол, или был медлителен, выполняя приказание?^[734]
 
   Не следует (…), наказывая, упиваться этим как местью, а наказав – раскаиваться; первое по-зверски, второе – по-женски.^[735]
 
   Таково приносимое богатством благополучие: без зрителей и свидетелей оно превращается в ничто.^[736]
 
   Семирамида, будучи женщиной, снаряжала походы, вооружала войска, строила Вавилон, покоряла эфиопов и арабов, переплывала Красное море, а Сарданапал, родившись мужчиной, ткал порфиру, восседая дома среди наложниц; а по смерти ему поставили каменный памятник, который изображал его пляшущим на варварский лад и прищелкивающим пальцами у себя над головой, с такой надписью: «Ешь, пей, служи Афродите: все остальное ничто».^[737]
 
   [Александру] некоторые ставят в упрек чрезмерную склонность к вину, но в своей деятельности он оставался трезвым, и его не опьяняла власть, вкусив которой другие не могут совладать с собой самими.^[738]
 
   Безбожие – это нечувствительность к божеству и незнание блага, а суеверие – чрезмерная чувствительность, которая в благе видит только зло.^[739]
 
   Ты утверждаешь, что отрицающий богов кощунствует? Но разве не в большее кощунство впадает тот, кто признает их такими, каковыми считают их суеверные? Да я предпочел бы, чтобы люди говорили, что Плутарха вовсе нет и никогда не было, чем говорили бы, что Плутарх человек непостоянный, легкомысленный, раздражи– тельный и вспыльчивый, мелочно мстительный, злопамятный – словом, такой, что если обойдешь его приглашением на обед, если за недостатком времени не явишься к нему в гости или не заговоришь с ним при встрече, то он тебя начнет со света сживать: или поймает и забьет до смерти твоего раба, или выпустит тебе на поля скотину и потравит весь твой урожай.^[740]
 
   Безбожник всего лишь полагает, что богов нет, а суеверный страстно желает, чтобы их не было, и верит он в них против воли, потому что боится не верить. (…) Суеверный по своим наклонностям – тот же безбожник, только ему не хватает смелости думать о богах то, что он хочет.^[741]
 
   Иные, спасаясь от суеверия, впадают в упорное, неизлечимое безбожие, проскочив мимо лежащего посередине благочестия.^[742]
 
   Один римлянин по имени Габба угощал как-то обедом Мецената. Заметив, что тот обменивается знаками внимания с его женой, он потихоньку склонил голову, как будто уснув. Но когда кто-то из рабов, подбежав из другой комнаты, попытался унести вино, Габба, отбросив позу спящего, воскликнул: «Мошенник, разве ты не видишь, что я сплю только для одного Мецената?»^[743]
 
   В браке большее благо любить, чем быть любимым.^[744]
 
   Мальчишка бросил камнем в собаку, а попал в мачеху и промолвил: «И то неплохо».^[745]
 
   Солон показал себя мудрым законодателем в вопросах брака, предписав сближаться с женами не реже чем трижды в месяц, не ради наслаждения, а с тем, чтобы, обновляя брак, освободить его от набирающихся при всей взаимной благожелательности в повседневной жизни разногласий – наподобие того, как государства время от времени возобновляют свои дружественные договоры.^[746]
 
   Власть многим нехороша, а хороша только одним – честью и славою, да и то лишь, если это власть лучшего над хорошими и величайшего над великими. А кто думает не о достоинстве, а только о своей безопасности, тот пускай пасет овец, лошадей и коров, а не людей.^[747]
 
   Сибариты, говорят, рассылали своим женщинам приглашения за год, чтобы им достало времени принарядиться для пира.^[748]
 
   С кем приходится плыть на корабле или служить на войне, тех мы поневоле терпим и на борту и в шатре; но в застолье сходиться с кем попало не позволит себе никакой разумный человек.^[749]
 
   Кто недоволен местом за столом, тот обижает не столько хозяина, сколько соседа, и врагами ему делаются оба.^[750]
 
   [Хороший правитель] добьется, чтобы подданные боялись не его, а за него.^[751]
 
   В том государстве лучше всего правление, (…) где дурным людям нельзя править, а хорошим нельзя не править,^[752]
 
   Лучший дом тот, (…) в котором у хозяина меньше всего дела.^[753]
 
   Жизнь есть последовательность человеческих дел, большая часть которых имеет предметом добывание и приготовление пищи.^[754]
 
   Пища нам не только средство к жизни, но и средство к смерти.^[755]
 
   Тело есть орудие души, а душа орудие бога.^[756]
 
   Взаимное послушание и благожелательство, достигнутое без предварительной борьбы, есть проявление бездеятельности и робости и несправедливо носит имя единомыслия.^[757]
 
   Славное отличается от позорного более всего надлежащей мерой.^[758]
 
   Следовало бы сказать народу: «Один и тот же человек не может быть у вас вместе и правителем и прислужником».^[759]
 
   Больше всего толпа почитает тех, перед кем испытывает страх.^[760]
 
   Добровольная смерть должна быть не бегством от деяний, но – деянием. Позорно и жить только для себя, и умереть ради себя одного.^[761]
 
   Как всегда бывает с людьми, лишенными разума, ему [египетскому царю Птолемею] стало казаться, что самое безопасное – бояться всех и не доверять никому.^[762]
 
   Ничтожный поступок, слово или шутка лучше обнаруживают характер человека, чем битвы, в которых гибнут десятки тысяч, руководство огромными армиями и осады городов.^[763]
 
   Бог – это общий отец всех людей, но (…) особо приближает к себе лучших из них.^[764]
 
   Ответы индийских мудрецов Александру Македонскому:
 
   Кого больше – живых или мертвых? —
   (…) Живых, так как мертвых уже нет.
   Какое из животных самое хитрое? —
   (…) То животное, которое человек до сих пор не узнал.
   Что было раньше – день или ночь? —
   (…) День был на один день раньше.
   Что сильнее – жизнь или смерть? —
   (…) Жизнь сильнее, раз она способна переносить столь великие невзгоды.^[765]
 
   Задающий мудреные вопросы неизбежно получит мудреные ответы.^[766]
 
   Наибольшей любви достоин такой человек, который, будучи самым могущественным, не внушает страха.^[767]
 
   Всем людям свойственно, потерпев крушение, вспоминать о требованиях долга и чести.^[768]
 
   Не только среди животных бывают такие, что прекрасно видят в потемках, но днем слепнут (…), – точно так же встречаются люди, красноречие и ум которых при сиянии солнца и зычных криках глашатая пропадают, но если дело вершится втихомолку и украдкой, способности их вновь обнаруживаются в полном блеске.^[769]
 
   Бессмертия, чуждого нашей природе, и могущества, зависящего большей частью от удачи, мы жаждем и домогаемся, а нравственное совершенство – единственное из божественных благ, доступных нам, – ставим на последнее место.^[770]
 
   Поистине подобает полководцу иметь чистые руки.^[771]
 
   Говорят греки, что истина – в вине.^[772]
 
   Главная причина кровожадности тиранов – это трусость, тогда как источник доброжелательства и спокойствия – отвага, чуждая подозрительности. Вот и среди животных хуже всего поддаются приручению робкие и трусливые, а благородные – смелы и потому доверчивы и не бегут от человеческой ласки.^[773]
 
   Хиосец Феодот (…) [предложил] принять Помпея, а затем его умертвить. (…) Дескать, мертвец не укусит.^[774]
 
   Мудрость (…) отнюдь не хвалит невинности, кичащейся неведением зла, но считает ее признаком незнания того, что обязан знать всякий человек, желающий жить достойно.^[775]
 
   Великие натуры могут таить в себе и великие пороки, и великие доблести.^[776]
 
   Народ часто ненавидит именно тех, кому воздает почести и кто с ненасытимой алчностью и спесью принимает их от недоброхотных даятелей.^[777]
 
   Дело не только в том, что вместо красоты и добра они [безнравственные цари] гонятся за одной лишь роскошью и наслаждениями, но и в том, что даже наслаждаться и роскошествовать по-настоящему они не умеют.^[778]
 
   Я живу в маленьком городке и, чтобы он не сделался еще меньше, охотно в нем остаюсь.^[779]
 
   Один кивок человека, внушающего к себе доверие, весит больше многих и пространных периодов.^[780]
 
   Я (…) полагаю свойством (…) созданной для государственных дел души (…) хранить свое достоинство куда тщательнее, нежели актеры, которые играют царей (…) и которых мы видим на театре плачущими или же смеющимися не тогда, когда им хочется, но когда этого требует действие или роль.^[781]
 
   Первыми предатели продают себя самих.^[782]
 
   Учитель гимнастики Гиппомах, по его словам, издали узнавал своих учеников (…), даже если видел только одно – как человек несет с рынка мясо.^[783]
 
   Законом установлено, что мстить обидчику справедливее, чем наносить обиду первым, но по природе вещей и то и другое – следствие одной и той же слабости.^[784]
 
   Дети способные легче припоминают услышанное однажды, но у тех, кто воспринимает слова учителя с усилием, с напряжением, память более цепкая: все, что они выучат, словно выжженное огнем, запечатлевается в душе.^[785]
 
   Согласие проще всего найти там, где слабее всего способность сомневаться.^[786]
 
   Его боятся, сынок, еще больше, чем ненавидят. (Сарпедон, наставник Катона Младшего, в ответ на его вопрос, почему никто не убьет диктатора Суллу.)^[787]
 
   Нет ни одного нравственного качества, чья слава и влияние рождали бы больше зависти, нежели справедливость, ибо ей обычно сопутствует и могущество, и огромное доверие у народа. Справедливых не только уважают, как уважают храбрых, не только дивятся и восхищаются ими, как восхищаются мудрыми, но любят их, твердо на них полагаются, верят им, тогда как к храбрым и мудрым питают либо страх, либо недоверие. (…) Именно по этой причине и враждовали с Катоном все видные люди.^[788]
 
   Клятву, данную врагу, нарушают из страха перед ним, а данную богу – из пренебрежения к нему.^[789]
 
   И в государственной деятельности есть свой круг побед, и когда он завершен, пора кончать. В состязаниях на государственном поприще – ничуть не меньше, чем в гимнасии, – тотчас обнаруживается, если борца покидают молодые силы.^[790]
 
   В речи гораздо более, чем в лице, как думают некоторые, открывается характер человека.^[791]
 
   Катон (…) никогда не скупился на похвалы самому себе и отнюдь не избегал прямого хвастовства, считая его спутником великих деяний.^[792]
 
   Невозможность похвастаться богатством люди полагают равной его потере, а хвастаются всегда вещами излишними, а не необходимыми.^[793]
 
   Государство есть некая совокупность объединившихся частных домов и сильно лишь в том случае, если преуспевают его граждане – каждый в отдельности.^[794]
 
   В Спарте полководец, достигший своей цели благодаря хитрости и убедительным речам, приносит в жертву быка, а победивший в открытом бою – петуха. Так даже столь воинственный народ, как спартанцы, полагал слово и разум более достойными и подобающими человеку средствами действия, нежели силу и отвагу.^[795]
 
   Робкие врачи, не решающиеся применить нужные лекарства, потерю сил у больного принимают за ослабление болезни.^[796]