Страница:
ощущать томящую душу, а также напрягать и превозмогать ее, как тщетную. Сама
по себе душа, пока она "жива", вынуждена только мучиться и томиться. Это
вообще есть наиболее нормальное, "рабочее", так сказать, ее состояние, по
Платонову. Но высшее ее предназначение конечно не в этом. Вот крайне
характерное высказывание писателя (отрывок из письма к жене 1922 года, из
Воронежа):
"...Я люблю больше мудрость, чем философию, и больше знание, чем науку.
Надо любить ту Вселенную, которая может быть, а не ту, которая есть.
Невозможное - невеста человечества, и к невозможному летят наши души...
Невозможное - граница нашего мира с другим. Все научные теории, атомы, ионы,
электроны, гипотезы, - всякие законы - вовсе не реальные вещи, а отношения
человеческого организма ко вселенной в момент познающей деятельности..."
Очень важно учесть, что это пишет не какой-нибудь оторванный от земли
теоретик, а практик, электрик, электротехник и гидростроитель (в то время
23-летний Платонов окончательно не выбрал еще для себя писательство в
качестве профессии).
Иногда на писателя сильно влияют некоторые идеи, воспринятые от кого-то
или из прочитанных из книг, - хотя часто в результате в сознании они
настолько сильно преображаются, что исходную идею, от которой писатель
отталкивается, порой трудно узнать. Так происходило и у Платонова - с идеями
Н.Ф. Федорова, А.А. Богданова, В.В. Розанова, К.Э. Циолковского, Эйнштейна,
З.Фрейда, а возможно даже В.И. Вернадского, А.Л. Чижевского, Гурджиева и
Вейнингера. Одной из таких значительных для Платонова книг был и труд
Освальда Шпенглера "Закат Европы", где отстаивалась, в частности, мысль о
грядущем неизбежном "самоистреблении цивилизации благодаря интеллектуальной
утонченности". После прочтения этой книги (в 1923 г.) Платонов пишет статью
"Симфония сознания", которая несколько раз отклонялась разными
издательствами и так и осталась неопубликованной уже почти до нашего
времени. Вот некоторые отрывки из нее, представляющие его тогдашние
воззрения на "субстанцию" души (цитирую без правки, внесенной в 1926 г.,
когда Платонов думал включить этот материал в повесть "Эфирный тракт"):
"Знание это отбросы творчества, то, что переварено в человеческой
сокровенности и выкинуто вон. Знание, то, что я сделал и перестал любить,
потому что кончил, завершил, вера-творчество есть то, что люблю я, люблю
потому, что не имею и не знаю, что не прошло через меня и не стало прошлым.
Творчество есть всегда любовь к будущему, небывшему и невозможному.
Великий покой, четкая, суровая, жестокая оформленность должны быть в душе
творящего: он противопоставляет себя хаосу, т.е. будущему, не существующему,
- делает из него настоящее - твердые комки вещей - мир. Душа художника
должна быть тверже и упорнее всех вещей в мире. Искусство есть, может быть,
время - и больше ничего; оно есть трансформация хаоса, его ограничение,
делание пространства из времени; ибо только ограничение - форма - доступно
желудку сознания. [...]
Культура - вообще культура, а не только западно-европейская - это когда
человек, нация, раса делает в себе свою душу посредством внешнего мира.
Цивилизация, это когда уже душа сделана, закончена и энергия такой
завершенной души обращается на внешний мир для изменения его на потребу
себе.
Культура - когда мир делает душу. Цивилизация, когда насыщенная,
полная, мощная душа переделывает мир. При цивилизации человек или раса, - то
есть ломоть человечества, - хочет весь мир сделать своей сокровенной душой,
а при культуре человек хочет вырвать из мира только кусок его, что ему мило
и необходимо, - душу.
Культура - это искусство, а цивилизация - техника, гидрофикация. Это не
мысли Шпенглера, а мои. [...]
И природа есть закон, путь, оставленный историей, дорога, по которой
когда-то прошла пламенная танцующая душа человека. Природа - бывшая история,
идеал прошлого. История - будущая природа, тропа в неведомое. Ибо неведомое
есть неимоверное разноцветное множество неродившихся вселенных, которое не
охватывает раскосый взор человека - и только поэтому возможна и
действительно есть свобода: есть всемогущество в творчестве, есть
бесконечность в выборе форм творчества.
Итак, история, а не природа - как было, как есть теперь - должны стать
страстью нашей мысли, но история есть взор в даль, несовершившаяся судьба,
история есть время, а время - неосуществленное пространство, то есть
будущее. Природа же есть прошлое, оформленное, застывшее в виде пространства
время. [...]
История есть для нас уменьшающееся время, выковка своей судьбы. Природа
- законченное время; законченное потому, что оно остановилось, а
остановившееся время есть пространство, то есть сокровенность природы,
мертвое лицо, в котором нет жизни и загадки. Каменный сфинкс страшен
отсутствием загадки.* Но человечество живет не в пространстве - природе и не
в истории-времени - будущем, а в той точке меж ними, на которой время
трансформируется в пространство, из истории делается природа. Человеческой
сокровенности одинаково чужды, в конце концов, и время, и пространство, и
оно живет в звене между ними, в третьей форме, и только пропускает через
себя пламенную ревущую лаву - время и косит глаза назад, где громоздится
этот хаос огня, вращается смерчем и вихрем - и падает, обессиливается, - из
свободы и всемогущества делается немощью и ограниченностью - пространством,
природой, сознанием" ("Симфония сознания" I,II).
Какое же тут ницшеанское, шопенгауэровское или, может быть,
богдановское принижение всего существующего в мире и какое гордое
возвеличение того, что существует только в мечте и в воображении, в будущем!
Но для Платонова - с одной стороны, прирожденного техника-изобретателя,
яростного почитателя сотворенной руками рабочего человека материи, умеющего
благоговеть перед всякой "умной" вещью, а, с другой стороны, неуемного
мечтателя-фантазера, - душа предстает просто мистическим, нигде в реальности
не наблюдаемым, неким новым агрегатным состоянием вещества, которому все в
этом мире обязано рано или поздно подчиниться!
Самое главное требование, предъявляемое душе у Платонова, конечно же,
то, что она должна обладать высшим смыслом, т.е. чувствовать, переживать,
знать с достоверностью что-то в качестве истинного, или хотя бы
догадываться, предвидеть, предчувствовать это как смысл жизни, как цель в
будущем, и даже, быть может, "заготавливать" этот наличный смысл как бы
впрок, не для себя, а конечно для других. Таким образом, согласно Платонову,
слово "душа" - это двухместный предикат: она - чья-то (т.е. кому-то
принадлежит) и - в чем-то (в чем-то помещается, к чему-то стремится, чему-то
обязательно при-лежит, следовательно, что-то имеет своей целью).
Как сказано Н. Заболоцким (идейно близким Платонову), "душа обязана
трудиться", иметь внутри или сохранять перед собой некий "теплый",
согревающий ее душевный смысл. Согласно Платонову, когда в душе этого смысла
нет, она становится пустой, чувствует свою ненужность, приходит в отчаяние,
изнемогает. Это постоянно и происходит с его героями, как например, с
Вощевым:
"Он шел по дороге до изнеможения; изнемогал же Вощев скоро, как только
его душа вспоминала, что истину она перестала знать" (К).
И тот постоянный, переходящий из произведения в произведение Платонова
герой, душа которого никак не может найти ни своего объекта, ни применения
для себя, воплотиться в чем-то, никак не может и - превозмочь душевное
оскудение. Он приходит к выводу, что необходимо истомить себя до потери души
и скончаться когда-нибудь старым, привыкшим нечувствительно жить человеком
(в данном случае это уже из размышлений Прушевского в "Котловане", но к
похожему итогу приходит и Никита в "Реке Потудани"). Для него пределом
мечтаний предстает - хоть бы кое-как дожить свой век, пока не исчахнешь от
стыда и тоски.
Душа - это то, что чувствует (и следовательно: томится, страждет,
терпит муки в человеке), чему бывает душно - как в скучной, однообразной и
тесной (те-ле-сной) оболочке. Ведь, это свободная воля человека, требующая
простора, разгона, парения, скорости, увлечения себя - ввысь и вдаль, с
затягиванием, захваченностью в некий вихревой поток, могущий доводить до
"задыхания" (но и стремящийся к тому чтобы захватывало дух). Вот рассуждения
еще одного типичного для ранних рассказов Платонова стихийного материалиста:
"надо, чтоб душа рассеялась, чтоб она увидела и почувствовала
что-нибудь неизвестное, несвойственное ей. Это ведь желудок, сам устроенный
из мяса, любит питаться тоже мясом, подобным себе веществом. Ум же или душа
кормятся несвойственной себе пищей, тем, чего они еще не знают" (Старик и
старуха).
А вот мысли начальника железнодорожной станции Иммануила Левина, уже из
одного из более поздних рассказов "Бессмертие":
"Настоящие будущие люди, может быть, уже родились, но он к ним себя не
относил. Ему нужно было круглые сутки отвлекаться от себя, чтобы понять
других: ущемлять и приспосабливать свою душу ради приближения к другой,
всегда завороженной, закутанной человеческой душе, чтобы изнутри настроить
ее на простой труд движения вагонов".
Ведь для Платонова, вообще: "Все возможно - и удается все, но главное -
сеять души в людях" ["Из записных книжек"]. (Очевидна аллюзия на строчку из
Послания апостола "ибо сеется тело душевное, восстает же тело духовное".)
Да, но как же сеять такие примитивные, приземленные души, какими оказываются
наделены - чисто внешне - платоновские герои?
Душа может становиться тягостным двойником, воплощением неугомонной
совести, или даже материализацией фрейдовского Оно, постоянное докучное
присутствие которого в человеческом сознании и переживается, по Платонову,
как мучение, стеснение, ущемление собственной воли. Из-за этого человек всем
неудовлетворен - и в себе, и в мире. Такая душа может приводить к раздвоению
сознания, как это показано Платоновым в фигуре равнодушного зрителя, сторожа
ума, или евнуха души человека, в частности, у Сербинова. (Собственно говоря,
ведь, и согласно народным представлениям, душа вполне может выглядеть неким
посторонним человеку двойником, или его "ангелом-хранителем", от состояния
которого зависит сама жизнь человека, с которым человек может быть как
наедине, так и в разлучении и даже вступать с ним в борьбу.)
Конечно же, через поступки всех платоновских персонажей проступает, на
них существенно воздействует и такой отзвук новой захватившей умы и
господствующей в стране идеологии, как - полное ничтожество человека перед
массой (будь то класс, общество, окружение или среда). Вот поразительный по
наивной искренности отрывок, где сплетены воедино и мысли главного героя
(повесть "Ювенильное море"), и мысли самого повествователя, что вообще надо
отметить как наиболее типичный способ высказывания у Платонова:
"Вермо понял, насколько мог, столпов революции, их мысль - это
большевистский расчет на максимально героического человека масс,
приведенного в героизм историческим бедствием, - на человека, который
истощенной рукой задушил вооруженную буржуазию в семнадцатом году и теперь
творит сооружение социализма в скудной стране, беря первичное вещество для
него из своего тела".
Ясно, что "главный" здесь человек, или человек героический - это именно
массовый, абстрактный и еще не существующий, а только нарождающийся, только
долженствующий когда-то существовать. Неужели именно к этому и сводится
знаменитый сокровенный человек Платонова? Во всяком случае, это совсем не
тот "человеческий материал", который имеется "на сегодня" в наличии.
Вспомним слова Жачева:
"Ты думаешь, это люди существуют? Ого! Это одна наружная кожа, до людей
нам еще далеко идти... " (К)
Тут очевидно представление души в виде чего-то исключительно
материального, что можно организовать так, а можно иначе, как будет нужно,
столь характерное представление эпохи. Наверно, поэтому платоновские герои
так легко подвержены стыду и всегда преувеличенно жаждут "умалиться" (не
просто "стушеваться", подобно героям Достоевского, но именно исчезнуть,
физически сократить себя), уступив дорогу человеку будущего, преобразиться
во что-то низшее, как бы став "подножным кормом" для всего человечества в
целом:
"Какой он скучный человек! Разве может с ним интересно жить
какой-нибудь другой человек? Едва ли!.. Сколько еще осталось жить? Ну, лет
двадцать, нет - меньше, надо прожить скорее; ведь неудобно будет в светлом
мире, в блестящем обществе существовать такой архаической фигуре..." (Б)
Как сказал Скафтымов (по поводу героя романа "Идиот" Достоевского),
князь Мышкин "страдает, чувствуя себя дурным сосудом того прекрасного, что
он в себе благоговейно чтит". Именно эта черта - гиперболизированная уже в
героях Достоевского - доводится Платоновым почти до неправдоподобия и, как
это часто бывает, граничит с абсурдом. Отмежевание от собственной души его
героев напоминает примеры христианской аскезы, юродства и даже - вивисекции
собственного тела.
Платонов нам словно констатирует: в реальности, на сегодняшний день,
душа - вовсе не объединяющее людей друг с другом, а наоборот, только
разъединяющее их начало. Идеальная же душа, по его замыслу, должна связывать
не только человека с человеком, а сразу со всем человечеством или даже со
всем миром (ведь и муравьи, и деревья, и камни тоже живые, по крайней мере,
настолько же, в какой степени "жив" сам человек), а может быть, и вообще со
всей вселенной? Так рассуждает Платонов. Во всяком случае, душа - как было
задано еще иным, нежели коммунистический, и в чем-то альтернативным ему
стереотипом поведения, - должна связывать человека не с близкими ему людьми,
не с родными и не с семейством. Здесь объединяются у Платонова, с одной
стороны, идеи христианского безразличия - любви к ближнему или к "дальнему"
(враги человеку домашние его - Матф. 10,36), а с другой стороны, идеи
отвержения пола и половой любви (как слишком эгоистической) Николая Федорова
- во имя концентрации человечеством всех сил именно на любви к предкам, с
кропотливым сохранением и воссозданием энергии ушедших поколений (а также, с
третьей стороны, возможно еще и с идеями Отто Вейнингера, в которых женщина
рассматривалась как поработительница творческой энергии мужчины, - последнее
влияние более заметно в раннем творчестве Платонова, хотя сам он считал его
исключительно отрицательным).
В будущем, по Платонову, душу предстоит коренным образом преобразовать
и существенно переделать. Как говорит перед смертью паровозный наставник
(мастер-инструктор в паровозном депо): "Душу человека соберись и сделай..."
(Ч). Это ему может представляться таким же простым делом, как сделать новую
нарезку на железных болтах.
Итак, душа - пока только "неприличное животное" (кстати, именно так
называлась статья-фельетон, опубликованный Платоновым в 1921 году в
Воронеже). Настоящую душу еще предстоит сделать, чтобы получить из человека
существо какой-то особой, новой, прекрасной природы. Конкретные люди при
этом не важны, ведь "объективные процессы" (как, собственно, мы усваивали
еще в школе) сами так или иначе найдут подходящий материал для своего
воплощения. - Известная, глубоко сидящая, даже приевшаяся мысль, но в ней
Платонов доходит до самого "донышка", снова додумывает до конца (в отличие
от нас, брезгливо ее отвергающих). Значит, рассуждает он за "вождей", должны
быть допущены любые способы воздействия на сегодняшнего, крайне
несовершенного и "неудачного", по их мнению, человека. То, как возможно было
бы его "препарировать", красноречиво описано в следующих словах:
"надо бросить человека в котел культурной революции, сжечь на нем кожу
невежества, добраться до самых костей рабства, влезть под череп психологии и
налить ему во все дырья наше идеологическое вещество" ("Впрок").
Что же, рецепт красноречивый. Как мы знаем, молодой Платонов и сам
отдал дань этим жестоким и наивным идеалам.
Если представить общую схему рассуждений сочувствующего революции
богоборца, каким в начале, по-видимому, в самом деле воображал себя
Платонов, и какими предстают многие герои в его творчестве более позднего
времени, то получится следующее: природа - только пустынный, скучный
полигон, совершенно безразличный к тому, что на нем делают люди. Вот какие
мысли вращаются в погруженном в уныние уме Прушевского:
"Материал всегда сдавался точности и терпению, значит, он был мертв и
пустынен".
Стало быть, и всякое насилие над природой заранее оправдано. Ведь весь
мир исключительно материален. Это только пассивное, косное вещество, которое
надо месить, формовать, чтобы получить из него хоть что-нибудь полезное. У
той логики парадоксов, с помощью которой Платонов мыслит любое важное для
него явление, в какой-то момент всегда обнаруживается и проступает оборотная
сторона высказанного тезиса: с этой другой стороны оказывается, что вся
природа - это и живое существо, а человек, выделившись из природы, не всегда
ее достоин. Тогда уже его самого, именно всю человеческую массу надо
насильственно переделывать, чтобы получить существо с заданными в идеале
(т.е. определенными теорией) "общественно-полезными" инстинктами, или
препарировать так, как мечтает об этом герой хроники "Впрок". Там был
зафиксирован взгляд на природу идиотизированного идеологией и додуманного до
конца (за классиков) человека, сознание которого Платонов воспроизводит, и
взгляды которого, так сказать, переживает на себе, вживляя их в свою душу.
Можно считать, что кажущийся бесспорным в официальной идеологии
приоритет "массового" человека (и "массового сознания") преломляется в
творчестве Платонова выработкой особой метафизики, в которой души людей
являют собой некое единое вещество, способное перемещаться, как бы свободно
перетекая из одной оболочки в другую - безболезненно и, так сказать,
"безубыточно" для целого, которое они составляют. Вот утешения рабочего
Чиклина, адресованные лежащим на столе президиума в сельсовете убитым
Козлову и Сафронову (Чиклин прощается с ними перед их погребением):
"Ты кончился, Сафронов! Ну и что ж? Все равно я ведь остался, буду
теперь, как ты [...], ты вполне можешь не существовать" (К).
Итак, изначально злую, низменную, падшую душу в человеке следует
непременно излечить, заставив утратить форму: для этого необходимо, согласно
Платонову, чтобы она смогла перечувствовать, перепробовать, "переболеть",
пройти подряд одно за другим - через все иные существования, перебывать в
возможно большем количестве обличий живого (соответственно, греховного)
тела. Тогда в результате душа будет обладать поистине универсальной, а не
избирательной, как сейчас, чувствительностью (сейчас она "зациклена" на
собственном теле, на том, что ближе, на своей "рубашке"). А чтобы в ней
появилась искомая всеобщая отзывчивость, душа должна решиться добровольно
перемучиться - ни много, ни мало - всеми иными существованиями на земле. Это
походит на известное древним перерождение душ (метемпсихоз), но опять
поставленный с ног на голову - уже не в плане притязаний на действительное,
в том числе объяснительное, устройство мира, а в плане требования ко всем,
некого категорического императива, сформулированной задачи! По дерзости это
почти то же самое, что настоятельный призыв Николая Федорова к "телесному
воскрешению отцов", но одновременно и отклик-опровержение самой федоровской
идеи - с предложением более "реалистического", как по-видимому считает
автор, выхода. По сути, здесь мы имеем дело уже с разработкой собственного
платоновского утопического проекта. Отвергая федоровскую утопию, Платонов
предлагает взамен новый - и тоже откровенно утопический, наивный, но и
вполне серьезный вариант, согласно которому человек должен вместить в себя
души всех остальных людей, или приживить свою собственную душу, подобно
черенку, к душам остального человечества (а то и всего существующего на
земле). Не даром, видимо, термин неоплатоников душа мира был взят им в
качестве заглавия одной из ранних статей. И здесь, в таком дерзком
переосмыслении, мне кажется, Платонов вполне в духе русской философии. Его
можно сравнивать с Розановым, которого Платонов читал с большим интересом,
пытавшимся создать своего бога - из пола и из родового, родственного
чувства, т.е. прямо вопреки механицизму Фрейда - "оцеломудрить пол, придать
ему религиозное обоснование". Но мифология Платонова, мне кажется, и вполне
сродни - только не слепо повторяя, а именно творчески переиначивая,
иронически пересоздавая, - она и продолжает идеи Федорова. Чтобы показать их
близость, прояснив некоторые контрасты, приведу отрывок из статьи последнего
"Родители и воскресители":
"Только объединившись в управлении метеорологического процесса, в коем
проявляется солнечная сила, сыны человеческие станут способными извлекаемый
из глубоких слоев прах предков обращать не в пищу потомкам, а собирать его в
тела, коим он принадлежал. Дрожь и трепет (вибрация), которых не лишены
молекулы и прах умерших, и которых нельзя пока открыть никаким микрофоном,
как очень еще грубым органом слуха, - эти-то дрожь и трепет находят
созвучный отзыв в содрогании частиц в телах живущих, связанных родством с
умершими, коим принадлежали эти частицы. Такие индивидуальные вибрации,
скрытые в таинственной глуби вещества, суть не более как предположение для
объяснения хода воскрешения, которое не исключает и других гипотез. [...]
Наука бесконечно малых молекулярных движений, ощутимых только чутким ухом
сынов, вооруженных тончайшими органами зрения и слуха, будет разыскивать не
драгоценные камешки или частицы благородных металлов...; они будут
разыскивать молекулы, входившие в состав существ, отдавших им жизнь. Воды,
выносящие из недр земли прах умерших, сделаются послушными совокупной воле
сынов и дочерей человеческих [...], химические лучи станут способными к
выбору, т.е. под их влиянием сродное будет соединяться, а чуждое
отделяться".
Я думаю, Платонову (как и Вернадскому, Флоренскому, Циолковскому,
Войно-Ясенецкому, К.-С. Льюису,...) такие рассуждения никак бы не показались
полным бредом.
Скорее всего Платонову не были, не могли быть известны мысли автора
трактата "Дух, душа и тело" - священника, а в миру профессора медицины
Валентина Феликсовича Войно-Ясенецкого (архиепископа Луки), ставшего
лауреатом Сталинской премии в 1946-м году за книгу "Этюды гнойной хирургии"
(а до этого проведшего 20 лет в сталинских лагерях:
"...Дух человека свободен [...], а его низшая, чувственная душа
подчиняется законам причинности. [...] # Считается невозможным
восстановление и Воскресение тел, совершенно уничтоженных тлением, или
сгоревших, превратившихся в прах и газы, разложившихся на атомы. # Но если
при жизни тела дух был теснейшим образом связан с ним, со всеми органами и
тканями, проникая все молекулы и атомы тела, был его организующим началом,
то почему должна навсегда исчезнуть эта связь после смерти тела? Почему
немыслимо, что эта связь после смерти сохранилась навсегда, и в момент
всеобщего Воскресения по гласу трубы архангеловой восстановится связь
бессмертного духа со всеми физическими и химическими элементами истлевшего
тела...?".
Эти размышления, мне кажется, были бы вполне созвучны собственному
проекту Платонова. В несколько ином ключе представляет ту же мысль о. Павел
Флоренский, пересказывая в письме В.И. Вернадскому теорию сфрагидации (или
наложения своих особенных знаков душою на вещество тела) - у Григория
Нисского:
"Согласно этой теории индивидуальный тип - eidos - человека, подобно
печати и ее оттиску, наложен на душу и на тело, так что элементы тела, хотя
бы они и были рассеяны, вновь могут быть узнаны по совпадению их оттиска -
sfragis - и печати, принадлежащей душе. Таким образом, духовная сила всегда
остается в частицах тела, ею оформленного, где бы и как бы они ни были
разделены и смешаны с другим веществом. Следовательно, вещество,
участвовавшее в процессе жизни, и притом жизни индивидуальной, остается
навеки в этом круговороте, хотя бы концентрация жизненного процесса в данный
момент и была чрезвычайно малой".
Размышления на ту же самую тему можно встретить у самых разных
мыслителей. Вот, например, взгляд, изложенный в трактате о четырех типах
любви Клайва Стейплза Льюиса (около 1958-го года). Примечательно, что Льюис
исходит из того, что любовь-дружба (в идеальном смысле) такова, что любящий
по себе душа, пока она "жива", вынуждена только мучиться и томиться. Это
вообще есть наиболее нормальное, "рабочее", так сказать, ее состояние, по
Платонову. Но высшее ее предназначение конечно не в этом. Вот крайне
характерное высказывание писателя (отрывок из письма к жене 1922 года, из
Воронежа):
"...Я люблю больше мудрость, чем философию, и больше знание, чем науку.
Надо любить ту Вселенную, которая может быть, а не ту, которая есть.
Невозможное - невеста человечества, и к невозможному летят наши души...
Невозможное - граница нашего мира с другим. Все научные теории, атомы, ионы,
электроны, гипотезы, - всякие законы - вовсе не реальные вещи, а отношения
человеческого организма ко вселенной в момент познающей деятельности..."
Очень важно учесть, что это пишет не какой-нибудь оторванный от земли
теоретик, а практик, электрик, электротехник и гидростроитель (в то время
23-летний Платонов окончательно не выбрал еще для себя писательство в
качестве профессии).
Иногда на писателя сильно влияют некоторые идеи, воспринятые от кого-то
или из прочитанных из книг, - хотя часто в результате в сознании они
настолько сильно преображаются, что исходную идею, от которой писатель
отталкивается, порой трудно узнать. Так происходило и у Платонова - с идеями
Н.Ф. Федорова, А.А. Богданова, В.В. Розанова, К.Э. Циолковского, Эйнштейна,
З.Фрейда, а возможно даже В.И. Вернадского, А.Л. Чижевского, Гурджиева и
Вейнингера. Одной из таких значительных для Платонова книг был и труд
Освальда Шпенглера "Закат Европы", где отстаивалась, в частности, мысль о
грядущем неизбежном "самоистреблении цивилизации благодаря интеллектуальной
утонченности". После прочтения этой книги (в 1923 г.) Платонов пишет статью
"Симфония сознания", которая несколько раз отклонялась разными
издательствами и так и осталась неопубликованной уже почти до нашего
времени. Вот некоторые отрывки из нее, представляющие его тогдашние
воззрения на "субстанцию" души (цитирую без правки, внесенной в 1926 г.,
когда Платонов думал включить этот материал в повесть "Эфирный тракт"):
"Знание это отбросы творчества, то, что переварено в человеческой
сокровенности и выкинуто вон. Знание, то, что я сделал и перестал любить,
потому что кончил, завершил, вера-творчество есть то, что люблю я, люблю
потому, что не имею и не знаю, что не прошло через меня и не стало прошлым.
Творчество есть всегда любовь к будущему, небывшему и невозможному.
Великий покой, четкая, суровая, жестокая оформленность должны быть в душе
творящего: он противопоставляет себя хаосу, т.е. будущему, не существующему,
- делает из него настоящее - твердые комки вещей - мир. Душа художника
должна быть тверже и упорнее всех вещей в мире. Искусство есть, может быть,
время - и больше ничего; оно есть трансформация хаоса, его ограничение,
делание пространства из времени; ибо только ограничение - форма - доступно
желудку сознания. [...]
Культура - вообще культура, а не только западно-европейская - это когда
человек, нация, раса делает в себе свою душу посредством внешнего мира.
Цивилизация, это когда уже душа сделана, закончена и энергия такой
завершенной души обращается на внешний мир для изменения его на потребу
себе.
Культура - когда мир делает душу. Цивилизация, когда насыщенная,
полная, мощная душа переделывает мир. При цивилизации человек или раса, - то
есть ломоть человечества, - хочет весь мир сделать своей сокровенной душой,
а при культуре человек хочет вырвать из мира только кусок его, что ему мило
и необходимо, - душу.
Культура - это искусство, а цивилизация - техника, гидрофикация. Это не
мысли Шпенглера, а мои. [...]
И природа есть закон, путь, оставленный историей, дорога, по которой
когда-то прошла пламенная танцующая душа человека. Природа - бывшая история,
идеал прошлого. История - будущая природа, тропа в неведомое. Ибо неведомое
есть неимоверное разноцветное множество неродившихся вселенных, которое не
охватывает раскосый взор человека - и только поэтому возможна и
действительно есть свобода: есть всемогущество в творчестве, есть
бесконечность в выборе форм творчества.
Итак, история, а не природа - как было, как есть теперь - должны стать
страстью нашей мысли, но история есть взор в даль, несовершившаяся судьба,
история есть время, а время - неосуществленное пространство, то есть
будущее. Природа же есть прошлое, оформленное, застывшее в виде пространства
время. [...]
История есть для нас уменьшающееся время, выковка своей судьбы. Природа
- законченное время; законченное потому, что оно остановилось, а
остановившееся время есть пространство, то есть сокровенность природы,
мертвое лицо, в котором нет жизни и загадки. Каменный сфинкс страшен
отсутствием загадки.* Но человечество живет не в пространстве - природе и не
в истории-времени - будущем, а в той точке меж ними, на которой время
трансформируется в пространство, из истории делается природа. Человеческой
сокровенности одинаково чужды, в конце концов, и время, и пространство, и
оно живет в звене между ними, в третьей форме, и только пропускает через
себя пламенную ревущую лаву - время и косит глаза назад, где громоздится
этот хаос огня, вращается смерчем и вихрем - и падает, обессиливается, - из
свободы и всемогущества делается немощью и ограниченностью - пространством,
природой, сознанием" ("Симфония сознания" I,II).
Какое же тут ницшеанское, шопенгауэровское или, может быть,
богдановское принижение всего существующего в мире и какое гордое
возвеличение того, что существует только в мечте и в воображении, в будущем!
Но для Платонова - с одной стороны, прирожденного техника-изобретателя,
яростного почитателя сотворенной руками рабочего человека материи, умеющего
благоговеть перед всякой "умной" вещью, а, с другой стороны, неуемного
мечтателя-фантазера, - душа предстает просто мистическим, нигде в реальности
не наблюдаемым, неким новым агрегатным состоянием вещества, которому все в
этом мире обязано рано или поздно подчиниться!
Самое главное требование, предъявляемое душе у Платонова, конечно же,
то, что она должна обладать высшим смыслом, т.е. чувствовать, переживать,
знать с достоверностью что-то в качестве истинного, или хотя бы
догадываться, предвидеть, предчувствовать это как смысл жизни, как цель в
будущем, и даже, быть может, "заготавливать" этот наличный смысл как бы
впрок, не для себя, а конечно для других. Таким образом, согласно Платонову,
слово "душа" - это двухместный предикат: она - чья-то (т.е. кому-то
принадлежит) и - в чем-то (в чем-то помещается, к чему-то стремится, чему-то
обязательно при-лежит, следовательно, что-то имеет своей целью).
Как сказано Н. Заболоцким (идейно близким Платонову), "душа обязана
трудиться", иметь внутри или сохранять перед собой некий "теплый",
согревающий ее душевный смысл. Согласно Платонову, когда в душе этого смысла
нет, она становится пустой, чувствует свою ненужность, приходит в отчаяние,
изнемогает. Это постоянно и происходит с его героями, как например, с
Вощевым:
"Он шел по дороге до изнеможения; изнемогал же Вощев скоро, как только
его душа вспоминала, что истину она перестала знать" (К).
И тот постоянный, переходящий из произведения в произведение Платонова
герой, душа которого никак не может найти ни своего объекта, ни применения
для себя, воплотиться в чем-то, никак не может и - превозмочь душевное
оскудение. Он приходит к выводу, что необходимо истомить себя до потери души
и скончаться когда-нибудь старым, привыкшим нечувствительно жить человеком
(в данном случае это уже из размышлений Прушевского в "Котловане", но к
похожему итогу приходит и Никита в "Реке Потудани"). Для него пределом
мечтаний предстает - хоть бы кое-как дожить свой век, пока не исчахнешь от
стыда и тоски.
Душа - это то, что чувствует (и следовательно: томится, страждет,
терпит муки в человеке), чему бывает душно - как в скучной, однообразной и
тесной (те-ле-сной) оболочке. Ведь, это свободная воля человека, требующая
простора, разгона, парения, скорости, увлечения себя - ввысь и вдаль, с
затягиванием, захваченностью в некий вихревой поток, могущий доводить до
"задыхания" (но и стремящийся к тому чтобы захватывало дух). Вот рассуждения
еще одного типичного для ранних рассказов Платонова стихийного материалиста:
"надо, чтоб душа рассеялась, чтоб она увидела и почувствовала
что-нибудь неизвестное, несвойственное ей. Это ведь желудок, сам устроенный
из мяса, любит питаться тоже мясом, подобным себе веществом. Ум же или душа
кормятся несвойственной себе пищей, тем, чего они еще не знают" (Старик и
старуха).
А вот мысли начальника железнодорожной станции Иммануила Левина, уже из
одного из более поздних рассказов "Бессмертие":
"Настоящие будущие люди, может быть, уже родились, но он к ним себя не
относил. Ему нужно было круглые сутки отвлекаться от себя, чтобы понять
других: ущемлять и приспосабливать свою душу ради приближения к другой,
всегда завороженной, закутанной человеческой душе, чтобы изнутри настроить
ее на простой труд движения вагонов".
Ведь для Платонова, вообще: "Все возможно - и удается все, но главное -
сеять души в людях" ["Из записных книжек"]. (Очевидна аллюзия на строчку из
Послания апостола "ибо сеется тело душевное, восстает же тело духовное".)
Да, но как же сеять такие примитивные, приземленные души, какими оказываются
наделены - чисто внешне - платоновские герои?
Душа может становиться тягостным двойником, воплощением неугомонной
совести, или даже материализацией фрейдовского Оно, постоянное докучное
присутствие которого в человеческом сознании и переживается, по Платонову,
как мучение, стеснение, ущемление собственной воли. Из-за этого человек всем
неудовлетворен - и в себе, и в мире. Такая душа может приводить к раздвоению
сознания, как это показано Платоновым в фигуре равнодушного зрителя, сторожа
ума, или евнуха души человека, в частности, у Сербинова. (Собственно говоря,
ведь, и согласно народным представлениям, душа вполне может выглядеть неким
посторонним человеку двойником, или его "ангелом-хранителем", от состояния
которого зависит сама жизнь человека, с которым человек может быть как
наедине, так и в разлучении и даже вступать с ним в борьбу.)
Конечно же, через поступки всех платоновских персонажей проступает, на
них существенно воздействует и такой отзвук новой захватившей умы и
господствующей в стране идеологии, как - полное ничтожество человека перед
массой (будь то класс, общество, окружение или среда). Вот поразительный по
наивной искренности отрывок, где сплетены воедино и мысли главного героя
(повесть "Ювенильное море"), и мысли самого повествователя, что вообще надо
отметить как наиболее типичный способ высказывания у Платонова:
"Вермо понял, насколько мог, столпов революции, их мысль - это
большевистский расчет на максимально героического человека масс,
приведенного в героизм историческим бедствием, - на человека, который
истощенной рукой задушил вооруженную буржуазию в семнадцатом году и теперь
творит сооружение социализма в скудной стране, беря первичное вещество для
него из своего тела".
Ясно, что "главный" здесь человек, или человек героический - это именно
массовый, абстрактный и еще не существующий, а только нарождающийся, только
долженствующий когда-то существовать. Неужели именно к этому и сводится
знаменитый сокровенный человек Платонова? Во всяком случае, это совсем не
тот "человеческий материал", который имеется "на сегодня" в наличии.
Вспомним слова Жачева:
"Ты думаешь, это люди существуют? Ого! Это одна наружная кожа, до людей
нам еще далеко идти... " (К)
Тут очевидно представление души в виде чего-то исключительно
материального, что можно организовать так, а можно иначе, как будет нужно,
столь характерное представление эпохи. Наверно, поэтому платоновские герои
так легко подвержены стыду и всегда преувеличенно жаждут "умалиться" (не
просто "стушеваться", подобно героям Достоевского, но именно исчезнуть,
физически сократить себя), уступив дорогу человеку будущего, преобразиться
во что-то низшее, как бы став "подножным кормом" для всего человечества в
целом:
"Какой он скучный человек! Разве может с ним интересно жить
какой-нибудь другой человек? Едва ли!.. Сколько еще осталось жить? Ну, лет
двадцать, нет - меньше, надо прожить скорее; ведь неудобно будет в светлом
мире, в блестящем обществе существовать такой архаической фигуре..." (Б)
Как сказал Скафтымов (по поводу героя романа "Идиот" Достоевского),
князь Мышкин "страдает, чувствуя себя дурным сосудом того прекрасного, что
он в себе благоговейно чтит". Именно эта черта - гиперболизированная уже в
героях Достоевского - доводится Платоновым почти до неправдоподобия и, как
это часто бывает, граничит с абсурдом. Отмежевание от собственной души его
героев напоминает примеры христианской аскезы, юродства и даже - вивисекции
собственного тела.
Платонов нам словно констатирует: в реальности, на сегодняшний день,
душа - вовсе не объединяющее людей друг с другом, а наоборот, только
разъединяющее их начало. Идеальная же душа, по его замыслу, должна связывать
не только человека с человеком, а сразу со всем человечеством или даже со
всем миром (ведь и муравьи, и деревья, и камни тоже живые, по крайней мере,
настолько же, в какой степени "жив" сам человек), а может быть, и вообще со
всей вселенной? Так рассуждает Платонов. Во всяком случае, душа - как было
задано еще иным, нежели коммунистический, и в чем-то альтернативным ему
стереотипом поведения, - должна связывать человека не с близкими ему людьми,
не с родными и не с семейством. Здесь объединяются у Платонова, с одной
стороны, идеи христианского безразличия - любви к ближнему или к "дальнему"
(враги человеку домашние его - Матф. 10,36), а с другой стороны, идеи
отвержения пола и половой любви (как слишком эгоистической) Николая Федорова
- во имя концентрации человечеством всех сил именно на любви к предкам, с
кропотливым сохранением и воссозданием энергии ушедших поколений (а также, с
третьей стороны, возможно еще и с идеями Отто Вейнингера, в которых женщина
рассматривалась как поработительница творческой энергии мужчины, - последнее
влияние более заметно в раннем творчестве Платонова, хотя сам он считал его
исключительно отрицательным).
В будущем, по Платонову, душу предстоит коренным образом преобразовать
и существенно переделать. Как говорит перед смертью паровозный наставник
(мастер-инструктор в паровозном депо): "Душу человека соберись и сделай..."
(Ч). Это ему может представляться таким же простым делом, как сделать новую
нарезку на железных болтах.
Итак, душа - пока только "неприличное животное" (кстати, именно так
называлась статья-фельетон, опубликованный Платоновым в 1921 году в
Воронеже). Настоящую душу еще предстоит сделать, чтобы получить из человека
существо какой-то особой, новой, прекрасной природы. Конкретные люди при
этом не важны, ведь "объективные процессы" (как, собственно, мы усваивали
еще в школе) сами так или иначе найдут подходящий материал для своего
воплощения. - Известная, глубоко сидящая, даже приевшаяся мысль, но в ней
Платонов доходит до самого "донышка", снова додумывает до конца (в отличие
от нас, брезгливо ее отвергающих). Значит, рассуждает он за "вождей", должны
быть допущены любые способы воздействия на сегодняшнего, крайне
несовершенного и "неудачного", по их мнению, человека. То, как возможно было
бы его "препарировать", красноречиво описано в следующих словах:
"надо бросить человека в котел культурной революции, сжечь на нем кожу
невежества, добраться до самых костей рабства, влезть под череп психологии и
налить ему во все дырья наше идеологическое вещество" ("Впрок").
Что же, рецепт красноречивый. Как мы знаем, молодой Платонов и сам
отдал дань этим жестоким и наивным идеалам.
Если представить общую схему рассуждений сочувствующего революции
богоборца, каким в начале, по-видимому, в самом деле воображал себя
Платонов, и какими предстают многие герои в его творчестве более позднего
времени, то получится следующее: природа - только пустынный, скучный
полигон, совершенно безразличный к тому, что на нем делают люди. Вот какие
мысли вращаются в погруженном в уныние уме Прушевского:
"Материал всегда сдавался точности и терпению, значит, он был мертв и
пустынен".
Стало быть, и всякое насилие над природой заранее оправдано. Ведь весь
мир исключительно материален. Это только пассивное, косное вещество, которое
надо месить, формовать, чтобы получить из него хоть что-нибудь полезное. У
той логики парадоксов, с помощью которой Платонов мыслит любое важное для
него явление, в какой-то момент всегда обнаруживается и проступает оборотная
сторона высказанного тезиса: с этой другой стороны оказывается, что вся
природа - это и живое существо, а человек, выделившись из природы, не всегда
ее достоин. Тогда уже его самого, именно всю человеческую массу надо
насильственно переделывать, чтобы получить существо с заданными в идеале
(т.е. определенными теорией) "общественно-полезными" инстинктами, или
препарировать так, как мечтает об этом герой хроники "Впрок". Там был
зафиксирован взгляд на природу идиотизированного идеологией и додуманного до
конца (за классиков) человека, сознание которого Платонов воспроизводит, и
взгляды которого, так сказать, переживает на себе, вживляя их в свою душу.
Можно считать, что кажущийся бесспорным в официальной идеологии
приоритет "массового" человека (и "массового сознания") преломляется в
творчестве Платонова выработкой особой метафизики, в которой души людей
являют собой некое единое вещество, способное перемещаться, как бы свободно
перетекая из одной оболочки в другую - безболезненно и, так сказать,
"безубыточно" для целого, которое они составляют. Вот утешения рабочего
Чиклина, адресованные лежащим на столе президиума в сельсовете убитым
Козлову и Сафронову (Чиклин прощается с ними перед их погребением):
"Ты кончился, Сафронов! Ну и что ж? Все равно я ведь остался, буду
теперь, как ты [...], ты вполне можешь не существовать" (К).
Итак, изначально злую, низменную, падшую душу в человеке следует
непременно излечить, заставив утратить форму: для этого необходимо, согласно
Платонову, чтобы она смогла перечувствовать, перепробовать, "переболеть",
пройти подряд одно за другим - через все иные существования, перебывать в
возможно большем количестве обличий живого (соответственно, греховного)
тела. Тогда в результате душа будет обладать поистине универсальной, а не
избирательной, как сейчас, чувствительностью (сейчас она "зациклена" на
собственном теле, на том, что ближе, на своей "рубашке"). А чтобы в ней
появилась искомая всеобщая отзывчивость, душа должна решиться добровольно
перемучиться - ни много, ни мало - всеми иными существованиями на земле. Это
походит на известное древним перерождение душ (метемпсихоз), но опять
поставленный с ног на голову - уже не в плане притязаний на действительное,
в том числе объяснительное, устройство мира, а в плане требования ко всем,
некого категорического императива, сформулированной задачи! По дерзости это
почти то же самое, что настоятельный призыв Николая Федорова к "телесному
воскрешению отцов", но одновременно и отклик-опровержение самой федоровской
идеи - с предложением более "реалистического", как по-видимому считает
автор, выхода. По сути, здесь мы имеем дело уже с разработкой собственного
платоновского утопического проекта. Отвергая федоровскую утопию, Платонов
предлагает взамен новый - и тоже откровенно утопический, наивный, но и
вполне серьезный вариант, согласно которому человек должен вместить в себя
души всех остальных людей, или приживить свою собственную душу, подобно
черенку, к душам остального человечества (а то и всего существующего на
земле). Не даром, видимо, термин неоплатоников душа мира был взят им в
качестве заглавия одной из ранних статей. И здесь, в таком дерзком
переосмыслении, мне кажется, Платонов вполне в духе русской философии. Его
можно сравнивать с Розановым, которого Платонов читал с большим интересом,
пытавшимся создать своего бога - из пола и из родового, родственного
чувства, т.е. прямо вопреки механицизму Фрейда - "оцеломудрить пол, придать
ему религиозное обоснование". Но мифология Платонова, мне кажется, и вполне
сродни - только не слепо повторяя, а именно творчески переиначивая,
иронически пересоздавая, - она и продолжает идеи Федорова. Чтобы показать их
близость, прояснив некоторые контрасты, приведу отрывок из статьи последнего
"Родители и воскресители":
"Только объединившись в управлении метеорологического процесса, в коем
проявляется солнечная сила, сыны человеческие станут способными извлекаемый
из глубоких слоев прах предков обращать не в пищу потомкам, а собирать его в
тела, коим он принадлежал. Дрожь и трепет (вибрация), которых не лишены
молекулы и прах умерших, и которых нельзя пока открыть никаким микрофоном,
как очень еще грубым органом слуха, - эти-то дрожь и трепет находят
созвучный отзыв в содрогании частиц в телах живущих, связанных родством с
умершими, коим принадлежали эти частицы. Такие индивидуальные вибрации,
скрытые в таинственной глуби вещества, суть не более как предположение для
объяснения хода воскрешения, которое не исключает и других гипотез. [...]
Наука бесконечно малых молекулярных движений, ощутимых только чутким ухом
сынов, вооруженных тончайшими органами зрения и слуха, будет разыскивать не
драгоценные камешки или частицы благородных металлов...; они будут
разыскивать молекулы, входившие в состав существ, отдавших им жизнь. Воды,
выносящие из недр земли прах умерших, сделаются послушными совокупной воле
сынов и дочерей человеческих [...], химические лучи станут способными к
выбору, т.е. под их влиянием сродное будет соединяться, а чуждое
отделяться".
Я думаю, Платонову (как и Вернадскому, Флоренскому, Циолковскому,
Войно-Ясенецкому, К.-С. Льюису,...) такие рассуждения никак бы не показались
полным бредом.
Скорее всего Платонову не были, не могли быть известны мысли автора
трактата "Дух, душа и тело" - священника, а в миру профессора медицины
Валентина Феликсовича Войно-Ясенецкого (архиепископа Луки), ставшего
лауреатом Сталинской премии в 1946-м году за книгу "Этюды гнойной хирургии"
(а до этого проведшего 20 лет в сталинских лагерях:
"...Дух человека свободен [...], а его низшая, чувственная душа
подчиняется законам причинности. [...] # Считается невозможным
восстановление и Воскресение тел, совершенно уничтоженных тлением, или
сгоревших, превратившихся в прах и газы, разложившихся на атомы. # Но если
при жизни тела дух был теснейшим образом связан с ним, со всеми органами и
тканями, проникая все молекулы и атомы тела, был его организующим началом,
то почему должна навсегда исчезнуть эта связь после смерти тела? Почему
немыслимо, что эта связь после смерти сохранилась навсегда, и в момент
всеобщего Воскресения по гласу трубы архангеловой восстановится связь
бессмертного духа со всеми физическими и химическими элементами истлевшего
тела...?".
Эти размышления, мне кажется, были бы вполне созвучны собственному
проекту Платонова. В несколько ином ключе представляет ту же мысль о. Павел
Флоренский, пересказывая в письме В.И. Вернадскому теорию сфрагидации (или
наложения своих особенных знаков душою на вещество тела) - у Григория
Нисского:
"Согласно этой теории индивидуальный тип - eidos - человека, подобно
печати и ее оттиску, наложен на душу и на тело, так что элементы тела, хотя
бы они и были рассеяны, вновь могут быть узнаны по совпадению их оттиска -
sfragis - и печати, принадлежащей душе. Таким образом, духовная сила всегда
остается в частицах тела, ею оформленного, где бы и как бы они ни были
разделены и смешаны с другим веществом. Следовательно, вещество,
участвовавшее в процессе жизни, и притом жизни индивидуальной, остается
навеки в этом круговороте, хотя бы концентрация жизненного процесса в данный
момент и была чрезвычайно малой".
Размышления на ту же самую тему можно встретить у самых разных
мыслителей. Вот, например, взгляд, изложенный в трактате о четырех типах
любви Клайва Стейплза Льюиса (около 1958-го года). Примечательно, что Льюис
исходит из того, что любовь-дружба (в идеальном смысле) такова, что любящий