Страница:
объем применения, изменить сам смысл конструкции с родительным падежом в
русском языке! Во всяком случае чрезмерное расширение им употребления этой
конструкции (явно за счет других) как бы призвано "расшатать" сами ее рамки.
Генитивная конструкция выступает как самая частотная из конструкций его
"выморочного", остраненного языка. Попробуем разобраться, какие выгоды это
ему дает. Для этого пройдемся по некоторым типичным платоновским
парадоксальным сочетаниям с генитивом. Вот простейший пример подобной
платоновской трансформации:
"Никто не гулял [по садам] в праздности настроения" (ЮМ).
Исходным образцом могло служить:
а) <никто не гулял в праздном настроении / в праздности>.
Получаемое у Платонова в данном случае минимальное приращение смысла
можно сформулировать следующим образом:
аа) <потакать своим настроениям - значит пребывать в праздности>.
Или даже:
ааа) <человек может гулять или обращать какое-либо внимание на
собственное настроение только предаваясь праздности>!
Приведу интересный вариант осмысления того, как у Платонова обычно
оживляется внутренняя форма слова - из работы Марины Бобрик (указ. соч.
с.180.):
"Употребление Род.п. вместо прилагательного в сочетании билет партии
(вместо партийный билет) имеет прежде всего функцию "остранения"... Билет
вновь попадает в свойственный ему круг лексических ассоциаций (билет в цирк,
на стадион итп.), а Род. п. партии актуализирует значение принадлежности
(билет партии = билет, выданный партией и ей принадлежащий)."
В стандартном сочетании языка партийный билет - стертая исходно
неопределенная (или ушедшая на задний план) `принадлежность' оказывается
вытеснена более актуальной - именно принадлежностью самому субъекту:
по-русски можно сказать, например: Вот это мой партийный билет. Зато в
платоновском сочетании подобное расщепление отношений принадлежности
оказывается как будто уже невозможным: менее важная, второстепенная и как бы
само собой разумеющаяся принадлежность (кем, какой организацией, выданный
билет?) выходит на передний план, а более важная в обычной жизни
принадлежность субъекту при этом игнорируется (на первом месте -
общественное, а личное - на последнем). У Платонова становится уже
невозможно сказать: Это мой билет партии - в значении `это мой партийный
билет'. То есть партия оказывается не просто тем учреждением, не только той
инстанцией, которая выдала данному человеку свой членский билет, но как бы -
и его постоянным обладателем, "держателем билета". Это смысл, навязываемый
нам необычным платоновским сочетанием.
Или, почему можно сказать: Человек произнес нравоучительное замечание /
сделал нравоучительный жест / изобразил жест участия, но при этом нельзя,
т.е. неправильно сказать, как это делает Платонов:
"Сафронов... изобразил рукой жест нравоучения и на лице его получилась
морщинистая мысль жалости к отсталому человеку" (К) ?
Встает вопрос, в чем мог выражаться подобный жест нравоучения? - Может
быть, просто в том, что человек а) <погрозил пальцем>?
Или же возникающую в результате платоновского употребления словесную
шероховатость следовало бы устранить следующим образом:
б) <Сафронов сделал определенный жест, выражающий нравоучение, и на
его лице получилась / запечатлелась мысль, выражающая жалость> ?
Здесь подставлены вспомогательные глаголы лексических функций,
нормально выражающие смысл Oper1 от соответствующих ситуаций, т.е.:
высказывать, выражать, читать (нравоучение); отражать (мысль); выражать
(жалость). То есть по сравнению с простейшим вариантом (а) у Платонова
избран более "официальный" способ обозначения действия.
Заметим, что при этом предполагается, как будто, что читателю должно
быть хорошо известно, каким именно жестом выражается нравоучение, а какая
мысль - выражает жалость, что само по себе совсем не тривиально. Оба
прочтения соответствуют интерпретации конструкции с генитивом при помощи
квантора общности, но вообще говоря, возможна и иная ее трактовка - с
квантором существования. Вот необходимые для этого "исправления" во фразе:
бб) <Сафронов изобразил что-то рукой / сделал какой-то жест, который
можно было бы понять как некое нравоучение / в результате которого
получилось что-то похожее на нравоучение>;
ббб) <он сделал жест, показав своим видом, что (готов прочесть
собеседнику что-то вроде нравоучения; и на его лице обозначились морщины /
его лицо все покрылось морщинами / сморщилось от жалости / он наморщил лоб,
выразив этим жалость>.
Итак, возникают таинственные, не известные в действительности сущности
- жест нравоучения и - мысль жалости. Этот прием можно было бы назвать
родительным фикции, генитивом некоего "мифологического конструкта", может
быть даже - "родительным идеологическим".
Слово осторожность для платоновского героя обозначает просто
предрассудок, а опасность может служить выражением противоположных чувств -
как вызывать скорбь, так и быть приятной:
"Воробьи, увидев Чепурного, перелетели из-за предрассудка осторожности
на плетень" (Ч).
То есть, можно было бы сказать просто:
а) <перелетели из осторожности> ?
Но, значит еще, кроме того, как будто:
б) <сознание воробьев заражено предрассудками (у них тоже, как у
людей, "общественное сознание"?): осторожность и выступает одним из таких
типичных предрассудков> или даже
в) <воробьи, как будто, и сами знают (должны понимать), что
осторожничают, отдаваясь во власть предрассудка, но все же предпочли
перелететь на плетень, от греха подальше>.
После изгнания из Чевенгура полубуржуев Чепурный
"бродил со скорбью неясной опасности" (Ч).
Получается, что <скорбь, как будто всегда и является неотъемлемым
сопровождающим моментом опасности>, или что <уже под влиянием одной
только - неясно откуда грозящей - опасности человек способен предаваться
настоящей скорби>?
В самом деле, по логике здравого смысла, попадая в опасность, человек
начинает волноваться, он тревожится, беспокоится, а не зная, откуда грозит
эта опасность, может испытывать тревогу или даже тоску, но уж во всяком
случае не скорбь. Скорбеть нормально можно по поводу чего-то безусловно
трагического и реально произошедшего горя, например: Он скорбит о потере
близкого друга. Ср. в словаре: скорбь - `сильная печаль, горесть'; Скорбеть
- `испытывать сильное горе'. Получается так, что от одной возможности
возникновения опасности герои Платонова способны ощущать то же самое, что и
от реально потрясающего их страдания. Что это, преувеличение или
предвосхищение его? Значит, герои настолько чувствительны? Но из других
примеров, как будто, этого не следует, а следует иногда прямо обратное.
Вот сочетание, описывающее сходную с предыдущим установку сознания.
Чепурный скармливает собаке белые пышки, взятые из домов бывших "буржуев"
(чтобы не пропадало добро):
"собака ела их с трепетом опасности"... (Ч)
Нормально было бы, например, сказать так:
a) <дрожа / трепеща / будучи / пребывая - в трепете перед возможной
опасностью>.
Но без какого-нибудь из подобных "разбавляющих" смысл конструкции с
родительным вспомогательных глаголов-связок напрашивается такое обобщение,
что всякой опасности (возникающей как перед человеком, так и перед животным)
должен сопутствовать трепет, то есть как будто собака ест
б) <с привычным трепетом, характеризующим возникновение какой бы то
ни было опасности>.
Но это гораздо менее нормально, чем в любом из обычных выражений с этим
словом - ср. значение трепет - `внутренняя дрожь, волнение от какого-то
сильного чувства' - трепет сердца / страсти итп. (МАС). Может быть, трепет
здесь просто некое остранение "дрожи"? Т.е.
в) <ела, дрожа от опасности>?
Таким образом, с одной стороны, в мире Платонова осторожность (вспомним
пример с воробьем) может рассматриваться как пустой предрассудок, а, с
другой стороны, даже неясная опасность (у собаки) способна ощущаться как
трепет и даже скорбь. Но оказывается, что опасность может быть еще и
приятной - как у Дванова:
"В вагоне Дванов лег спать, но проснулся еще до рассвета, почувствовав
прохладу опасности" (Ч).
Этой фразе можно придать следующий набор осмыслений:
а) <проснулся, почувствовав легкий холод и какую-то неизвестно
откуда грозящую ему опасность / у него по коже (по спине) пробежали
мурашки>.
Слово прохлада в языке означает нечто приятное, почти такое же, как
тепло (в отличие от холода и от жары), но только с презумпцией, что раньше,
т.е. до ощущения самой прохлады, субъекту было слишком жарко (а не холодно,
как в презумпции слова согреться).
Ср. прохлада - 'умеренный холод, свежесть воздуха' - Уж солнце к западу
идет, И больше в воздухе прохлады (Лермонтов); прохлаждать - 'освежать,
давая облегчение от жары' (БАС).
Но тогда из платоновской фразы можно сделать вывод, что само состояние
безопасности (а также беспечности и покоя) во время сна герой представляет
себе как что-то непереносимое - как жару или угар, что конечно странно.
Здесь прохлада, по-видимому, действительно должна быть воспринята как
атрибут `опасности', а сама опасность переосмысливается как сопутствующее
пробуждению `избавление от жары (какого-то прямо животного, потому что
бессознательного, безмятежного) состояния сна, и как возвращение к разумной
жизни а, соответственно, к более человеческому (и более напряженному,
сознательному) состоянию'. Она для героя всегда желанна и приятна. Значит,
можно было бы сказать:
б) <проснулся, почувствовав неясную опасность как спасение от жары и
от наваждений своего сна / ощутил прохладу сознания как что-то влекущее к
себе - даже своей опасностью>.
Теперь другие, также весьма характерные для Платонова и часто
переосмысливаемые им словечки - ожесточение, уничтожение и жестокость - тоже
в сочетаниях с родительным. В первом примере речь идет об инвалиде Жачеве,
который высказывает Вощеву свое неудовольствие (вернее, даже озлобление) по
поводу неловко высказанных ему слов сочувствия:
"...сказал с медленностью ожесточения" (К)...
То есть, может быть
а) <постепенно все более и более ожесточаясь>, или <с медленно
нарастающим ожесточением>;
б) <произнес медленно, с характерным ожесточением>, или с
умалчиваемыми кванторами:
бб) <будто состоянию ожесточения всегда присуща какая-то особенная
медлительность проявления>. (Здесь автор как будто предполагает, что в
сочетании медленность ожесточения перед читателем образец медлительности
такого же "законного" типа, как, например, медлительность черепахи.)
Рассмотрим и другой, сходный пример:
"Лампа горела желтым загробным светом, Пиюся с удовольствием
уничтожения потушил ее"... (Ч)
Нормально было бы сказать:
а) <потушил лампу с удовольствием (очевидно, от сознания
правильности того, что свет потушен)>.
Но Платонов будто пытается разобраться подробнее еще и в конкретных
причинах такого удовольствия:
аа) <испытывая при этом удовольствие от пользы и глубокой
осмысленности своего действия, как от уничтожения никому не нужного, только
зря горящего света>.
То есть в платоновском выражении как бы само собой предполагается, что
тушение лампы - ради экономии электричества - автоматически приносит
удовольствие. Попутно все-таки вызывает недоумение, что самому действию
'уничтожение' приписана категория 'удовольствие'. Тем самым уничтожение
должно числиться в ряду известных видов удовольствия. Получается своего рода
оксюморон. Обнаруживается пугающая привычность (или даже естественность - с
точки зрения героя) получения удовольствия от (всяких?) действий,
направленных на уничтожение!
Подобного рода примеров (со словами жестокость и ожесточение) у
Платонова довольно много. Вот еще один:
"Вощев с жестокостью отчаяния своей жизни сжал лопату"... (К)
Можно бы было сказать проще:
<страдая от жестокости жизни / испытывая жестокое отчаяние /
отчаявшись / доведенный до жестокого отчаяния всей жизнью>.
Но также, по платоновской "наводимой" логике выходит, что у всякого
отчаяния есть (или должна быть?) какая-то особая, характеризующая его
проявление жестокость! Имеется в виду просто крайняя степень проявления
отчаяния, его пароксизм, или же все-таки что-то еще? Опять-таки, до конца
неясно.
Сравним, насколько привычны и естественны для нас в отличие от
вышеприведенного, с одной стороны, такие сочетания, как: радость жизни /
счастье материнства / удовольствия семейной жизни итп., а с другой стороны,
мучения смерти / страх наказания / стыд разоблачения / отвращение (перед)
убийством итд. Имеются в виду, очевидно, наиболее стандартные действия (или
опять-таки лексические функции) от указанных событий-ситуаций: радость - от
жизни как таковой, то есть от всякой жизни, или просто от того, что человек
жив; счастье, которое приносит с собой всякое материнство, или материнство
как таковое; мучения, испытываемые при любой смерти, (от того, что
происходит во время или непосредственно перед самой смертью); страх, который
возникает у человека при ожидании (какого бы то ни было) возможного
наказания итд. итп.
Примечательно, однако, что у описанного и иллюстрируемого здесь
правила, т.е. сведения разнообразия проявления грамматических отношений - к
одному-единственному, наиболее примитивному, упрощенному (как бы
пролетарскому) синтаксическому отношению имеется и обратная сторона. В том
случае, если как раз генитив нормативен для данного используемого Платоновым
сочетания, тогда уже он может быть заменен - например, обратно на ту же
атрибутивную связь (но просто эти замены менее частотны). Вот пример:
"Сафронов приоткрыл от разговорного шума один глаз"...
Выражение разговорный шум очевидно получено из исходного: <услышав
шум / из-за шума разговоров / от шумного (громкого) разговора>.
Вот еще один, но довольно сложный пример такой обратной трансформации
из привычной генитивной конструкции - в атрибутивную (и даже предикативную).
Женщины, которых видит в городе Прушевский, -
"ходили медленно, несмотря на свою молодость, - они, наверно, гуляли и
ожидали звездного вечера; их ноги ступали с силой жадности, а телесные
корпуса расширились и округлились, как резервуары будущего, - значит, будет
еще будущее, значит, настоящее несчастно и далеко до конца" (К).
Сила жадности - это примерно то же, что и просто жадность или жадная
сила, т.е.: а) <женщины ступали по земле с какой-то особенной силой /
или: с силой, проявляющей себя в какой-то особой жадности (жадности к
жизни?)>; б) ?-<с той силой, которая присуща всякой новой
зарождающейся жизни>.
Это типичное для Платонова сворачивание атрибутивного сочетания - в
генитивную группу, но вот телесные корпуса - уже обратная операция, т.е.
разворачивание обычной в языке генитивной конструкции (корпус тела) в форму
несуществующего в норме и в природе, остраненно-атрибутивного сочетания,
снова "карябающего" наше стандартное восприятие и заставляющего звучать в
глубине сознания, может быть, такие обертоны, как :
в) ?-<телесный цвет / бестелесный образ / бесплотное тело / телесные
наслаждения> итд. итп.
Привходящие же смыслы для сочетаний "будет еще будущее" и "настоящее
было несчастно", в отличие от буквального: `они, эти женщины, в настоящий
момент все (поголовно) были несчастны', как мне кажется, следующие:
г) <то, что происходит в настоящий момент (на котловане, да и вообще
в стране), не принесет, да и не может принести никому никакого счастья, да и
настанет ли когда-нибудь счастливое будущее, неизвестно>.
При этом из конструируемых смыслов <все их несчастное настоящее>
или <все несчастье их настоящего> с развертыванием номинативной группы
в предикацию - на основе созвучия - возникает (или только угадывается?) еще
и следующая глубокомысленная сентенция:
е) <что-то настоящее из задуманного должно осуществиться, оно будет
еще не сейчас: так сказать, оно не "сейчасно", а только когда-нибудь в
далеком будущем>.
Но зачем Платонову вообще нужны два рода преобразований - с одной
стороны, приведение всех разнородных грамматических конструкций к
единообразию, выравнивание их в каком-то едином строю, нивелирование "по
ранжиру", а с другой стороны, расподобление тех, которые как раз нормально
сводятся к единству своим обычным употреблением в речи? В этом, как мне
кажется, можно видеть его отклик на "веяние эпохи", т.е. как бы исполнение
того "социального заказа", который, применительно к писателю, требовал
создания нового языка, того языка, который созвучен "революционной эпохе" и
внятно воспроизводил бы основные тенденции, в соответствии с которыми и
"должно" развиваться общество. Нам сейчас, конечно, вольнo осуждать этих
людей, пытавшихся выстроить новый мир на пустом (или "расчищенном до
основания") месте - сред чиста поля или даже в некоем котловане, как видел
это Платонов, - но сами-то эти люди, как правило, искренне верили в правоту
и непогрешимость своих идеалов. Остается присоединиться к мнению такого
стороннего наблюдателя происходящего во все эти безумные годы в России,
каким был, например, биолог Н.В. Тимофеев-Ресовский, проведший (волею судьбы
и отчасти - своею собственной) с 1925 по 1945 годы в Германии. Вот как он,
например, описывает (в своих воспоминаниях, написанных после его возвращения
на родину) работу советского транспорта - по контрасту с работой транспорта
"нормального" (то есть, в данном случае, немецкого, "буржуазного"):
"С этим я познакомился, только вернувшись в обширное наше Отечество,
что, оказывается, не транспорт для людей, а люди для транспорта. Как и
торговля не для людей, а люди для торговли, чтобы существовала советская
торговля. И электричество-то наше не для публики, а публика для
электричества. Вот. А там [т.е. в Германии] все для публики сделано. Там в
часы пик и трамваи, и автобусы "бисы" ходят. Пройдет номер, и через минуту
"бис" идет. Ежели сидячих мест нет, кондуктор высовывает морду и говорит:
"Через минуту будет "бис"". А чтобы такого, как у нас, как сельди в бочке
напиханы были, друг другу ноги бы отдавливали, [такого не бывает]".
Именно эта основная, и, надо сказать, конечно, глубоко
"идеалистическая" мысль - что не весь мир - мир вещей - создан для человека,
а именно человек призван служить данному для него как бы извне - миру идей,
пронизывала всю жизнь людей в советской России более 70 лет в ХХ веке. Эту
идею творчество Платонова доносит до нас со всей ее художественной (а иногда
и нехудожественной, во всяком случае, нетрадиционной) наглядностью и
характерной для этого писателя "вывернутостью на себя".
В заключение еще несколько платоновских примеров конструкций с
родительным, некоторые из которых дополнительно используют многозначность
слова свой (все примеры - из незаконченного произведения "Технический
роман"):
"краснея от стыда своего возраста": то есть то ли <стыдясь своей
молодости>, то ли <испытывая присущую молодому возрасту
стыдливость>;
"произнес... в тревоге своей радости";
"устранить... слезы трогательности из глаз";
"сидели тихо, с умытыми лицами покорности невежеству";
"тишина природной безнадежности": то ли <природа не могла дать
никакой надежды (и ничем обнадежить героя, то есть молчала на все его
призывы, не могла ничем ответить>, то ли <герой и сам не возлагал на
природу никаких надежд>;
"сжимал свое сердце в терпении ненависти": то есть <герой весь
сжался как пружина от своей ненависти> или <еле-еле смог утерпеть, с
трудом удерживаясь, чтобы не сказать что-то, не выплеснуть свою
ненависть>;
"почувствовал жар ярости во всем теле": то ли просто <чувствовал
жар>, то ли <был переполнен яростью / почувствовал ярость всем своим
сердцем>.
Тут везде на заднем плане на основе двоящихся, троящихся итд. смыслов
Платонов строит что-то вроде недискретного, мерцающего смысла в нашем
сознании. Он намеренно нарушает привычный синтаксис внутри первоначально
двучленного сочетания, и этим добивается неоднозначности подчинения вообще
всех слов во фразе. Общий смысл становится при этом как бы неупорядоченным
графом на множестве всех слов фразы, "подвешиваясь" в читательском сознании.
Мы оказываемся вынуждены порождать этот смысл заново, снова и снова
прикидывая на него разнообразные, в том или ином отношении подходящие
обличья.
Последний из разбираемых здесь примеров:
"сердце [его]... сбилось с такта своей гордости" (ТР).
Это может значить либо:
а) <у героя - гордое сердце; он (из-за чего-то) вдруг сбился со
своей мысли, осекся, усомнился в своей правоте>, б) <у него екнуло
сердце, сбившись с привычного ритма - как человек сбивается с привычного
шага, когда идет с кем-то в ногу>. Кроме того, возможно на контрасте
имеется в виду еще и лермонтовское "пустое сердце бьется ровно", то есть в)
<данный человек вдруг потерял самообладание, утратил спокойствие,
ощущение самодостаточности и довольства собой>. Навязываемый при этом
смысл-презумпция как будто: <всякое сердце работает в такт со своей
(присущей ему) гордостью>, или <сама гордость будто и приводит в
действие (заставляет работать) сердце, а если она хоть на секунду оставит
человека, или он сам не попадет с нею в такт, как некому звучащему внутри
камертону, то сердце может просто остановиться>.
Надо сказать, что существующие сегодня частотные словари (за
исключением словаря Josselson 1953), к сожалению, не дают нам информации об
употребительности того или иного падежа существительных в русском языке.
Поэтому приходится вести подсчеты, так сказать, "в рукопашную". Для
нескольких произведений Платонова ("Чевенгур, Котлован, Впрок, Ювенильное
море, Счастливая Москва, Фро") в выборках примерно по 5 страниц мной были
подсчитаны все падежные употребления существительных (и субстантивированных
прилагательных). Полученные результаты (в процентах по отношению ко всем
вообще употреблениям падежей) сравнивались с таким же подсчетом в выборках
из произведений Пушкина, Гоголя, Набокова и Булгакова, а также с данными по
словарю Йоссельсона (см. Таблицу 3). В итоге, как и следовало ожидать,
получилось, что платоновский язык в большинстве случаев превышает нормы
употребления родительного падежа в произведениях русских классиков (страницы
были взяты из "Капитанской дочки", "Невского проспекта", "Камеры обскура" и
"Мастера и Маргариты" - в таблице соответствующие колонки обозначены
сокращенно, по первым буквам), а в некоторых своих более поздних
произведениях ("Фро" 1936), где Платонов под давлением критики, может быть,
несколько "умеряет" своеобразие и оригинальность своего языка, пытаясь
писать более стандартно и общепонятно, этот показатель приближается к
верхней границе нормы у классиков. Тем не менее, следует фиксировать общую
тенденцию - к повышению уровня "родительности" в прозе Платонова.
В таблице приводятся цифры употребления падежных форм существительных в
единственном и множественном числе вместе, но выборки из текстов были взяты
преимущественно с непрямой речью (везде кроме "Чевенгура" это первые 5
страниц). У Йоссельсона же в словаре данные по падежам для Ед. и Мн. числа
разделены, а данные совместно по непрямой речи отсутствуют (есть только
порознь - сколько в Ед. и Мн. числе в прямой речи и в непрямой речи). Этим и
объяснятся, на мой взгляд, превышение в цифрах Йоссельсона доли
Именительного с Винительным падежей вместе над всеми остальными (особенно
Предложным), по сравнению с полученными мной. Для прямой речи, согласно
данным Йоссельсона, Род. п. составляет среди прочих падежей от 16,0% (в
Ед.ч.) до 19,5% (во Мн.ч.), а для непрямой речи - от 14,3% (в Ед.ч.) до
26,4% (во Мн.ч.). У Платонова же показатель "родительности", как можно
русском языке! Во всяком случае чрезмерное расширение им употребления этой
конструкции (явно за счет других) как бы призвано "расшатать" сами ее рамки.
Генитивная конструкция выступает как самая частотная из конструкций его
"выморочного", остраненного языка. Попробуем разобраться, какие выгоды это
ему дает. Для этого пройдемся по некоторым типичным платоновским
парадоксальным сочетаниям с генитивом. Вот простейший пример подобной
платоновской трансформации:
"Никто не гулял [по садам] в праздности настроения" (ЮМ).
Исходным образцом могло служить:
а) <никто не гулял в праздном настроении / в праздности>.
Получаемое у Платонова в данном случае минимальное приращение смысла
можно сформулировать следующим образом:
аа) <потакать своим настроениям - значит пребывать в праздности>.
Или даже:
ааа) <человек может гулять или обращать какое-либо внимание на
собственное настроение только предаваясь праздности>!
Приведу интересный вариант осмысления того, как у Платонова обычно
оживляется внутренняя форма слова - из работы Марины Бобрик (указ. соч.
с.180.):
"Употребление Род.п. вместо прилагательного в сочетании билет партии
(вместо партийный билет) имеет прежде всего функцию "остранения"... Билет
вновь попадает в свойственный ему круг лексических ассоциаций (билет в цирк,
на стадион итп.), а Род. п. партии актуализирует значение принадлежности
(билет партии = билет, выданный партией и ей принадлежащий)."
В стандартном сочетании языка партийный билет - стертая исходно
неопределенная (или ушедшая на задний план) `принадлежность' оказывается
вытеснена более актуальной - именно принадлежностью самому субъекту:
по-русски можно сказать, например: Вот это мой партийный билет. Зато в
платоновском сочетании подобное расщепление отношений принадлежности
оказывается как будто уже невозможным: менее важная, второстепенная и как бы
само собой разумеющаяся принадлежность (кем, какой организацией, выданный
билет?) выходит на передний план, а более важная в обычной жизни
принадлежность субъекту при этом игнорируется (на первом месте -
общественное, а личное - на последнем). У Платонова становится уже
невозможно сказать: Это мой билет партии - в значении `это мой партийный
билет'. То есть партия оказывается не просто тем учреждением, не только той
инстанцией, которая выдала данному человеку свой членский билет, но как бы -
и его постоянным обладателем, "держателем билета". Это смысл, навязываемый
нам необычным платоновским сочетанием.
Или, почему можно сказать: Человек произнес нравоучительное замечание /
сделал нравоучительный жест / изобразил жест участия, но при этом нельзя,
т.е. неправильно сказать, как это делает Платонов:
"Сафронов... изобразил рукой жест нравоучения и на лице его получилась
морщинистая мысль жалости к отсталому человеку" (К) ?
Встает вопрос, в чем мог выражаться подобный жест нравоучения? - Может
быть, просто в том, что человек а) <погрозил пальцем>?
Или же возникающую в результате платоновского употребления словесную
шероховатость следовало бы устранить следующим образом:
б) <Сафронов сделал определенный жест, выражающий нравоучение, и на
его лице получилась / запечатлелась мысль, выражающая жалость> ?
Здесь подставлены вспомогательные глаголы лексических функций,
нормально выражающие смысл Oper1 от соответствующих ситуаций, т.е.:
высказывать, выражать, читать (нравоучение); отражать (мысль); выражать
(жалость). То есть по сравнению с простейшим вариантом (а) у Платонова
избран более "официальный" способ обозначения действия.
Заметим, что при этом предполагается, как будто, что читателю должно
быть хорошо известно, каким именно жестом выражается нравоучение, а какая
мысль - выражает жалость, что само по себе совсем не тривиально. Оба
прочтения соответствуют интерпретации конструкции с генитивом при помощи
квантора общности, но вообще говоря, возможна и иная ее трактовка - с
квантором существования. Вот необходимые для этого "исправления" во фразе:
бб) <Сафронов изобразил что-то рукой / сделал какой-то жест, который
можно было бы понять как некое нравоучение / в результате которого
получилось что-то похожее на нравоучение>;
ббб) <он сделал жест, показав своим видом, что (готов прочесть
собеседнику что-то вроде нравоучения; и на его лице обозначились морщины /
его лицо все покрылось морщинами / сморщилось от жалости / он наморщил лоб,
выразив этим жалость>.
Итак, возникают таинственные, не известные в действительности сущности
- жест нравоучения и - мысль жалости. Этот прием можно было бы назвать
родительным фикции, генитивом некоего "мифологического конструкта", может
быть даже - "родительным идеологическим".
Слово осторожность для платоновского героя обозначает просто
предрассудок, а опасность может служить выражением противоположных чувств -
как вызывать скорбь, так и быть приятной:
"Воробьи, увидев Чепурного, перелетели из-за предрассудка осторожности
на плетень" (Ч).
То есть, можно было бы сказать просто:
а) <перелетели из осторожности> ?
Но, значит еще, кроме того, как будто:
б) <сознание воробьев заражено предрассудками (у них тоже, как у
людей, "общественное сознание"?): осторожность и выступает одним из таких
типичных предрассудков> или даже
в) <воробьи, как будто, и сами знают (должны понимать), что
осторожничают, отдаваясь во власть предрассудка, но все же предпочли
перелететь на плетень, от греха подальше>.
После изгнания из Чевенгура полубуржуев Чепурный
"бродил со скорбью неясной опасности" (Ч).
Получается, что <скорбь, как будто всегда и является неотъемлемым
сопровождающим моментом опасности>, или что <уже под влиянием одной
только - неясно откуда грозящей - опасности человек способен предаваться
настоящей скорби>?
В самом деле, по логике здравого смысла, попадая в опасность, человек
начинает волноваться, он тревожится, беспокоится, а не зная, откуда грозит
эта опасность, может испытывать тревогу или даже тоску, но уж во всяком
случае не скорбь. Скорбеть нормально можно по поводу чего-то безусловно
трагического и реально произошедшего горя, например: Он скорбит о потере
близкого друга. Ср. в словаре: скорбь - `сильная печаль, горесть'; Скорбеть
- `испытывать сильное горе'. Получается так, что от одной возможности
возникновения опасности герои Платонова способны ощущать то же самое, что и
от реально потрясающего их страдания. Что это, преувеличение или
предвосхищение его? Значит, герои настолько чувствительны? Но из других
примеров, как будто, этого не следует, а следует иногда прямо обратное.
Вот сочетание, описывающее сходную с предыдущим установку сознания.
Чепурный скармливает собаке белые пышки, взятые из домов бывших "буржуев"
(чтобы не пропадало добро):
"собака ела их с трепетом опасности"... (Ч)
Нормально было бы, например, сказать так:
a) <дрожа / трепеща / будучи / пребывая - в трепете перед возможной
опасностью>.
Но без какого-нибудь из подобных "разбавляющих" смысл конструкции с
родительным вспомогательных глаголов-связок напрашивается такое обобщение,
что всякой опасности (возникающей как перед человеком, так и перед животным)
должен сопутствовать трепет, то есть как будто собака ест
б) <с привычным трепетом, характеризующим возникновение какой бы то
ни было опасности>.
Но это гораздо менее нормально, чем в любом из обычных выражений с этим
словом - ср. значение трепет - `внутренняя дрожь, волнение от какого-то
сильного чувства' - трепет сердца / страсти итп. (МАС). Может быть, трепет
здесь просто некое остранение "дрожи"? Т.е.
в) <ела, дрожа от опасности>?
Таким образом, с одной стороны, в мире Платонова осторожность (вспомним
пример с воробьем) может рассматриваться как пустой предрассудок, а, с
другой стороны, даже неясная опасность (у собаки) способна ощущаться как
трепет и даже скорбь. Но оказывается, что опасность может быть еще и
приятной - как у Дванова:
"В вагоне Дванов лег спать, но проснулся еще до рассвета, почувствовав
прохладу опасности" (Ч).
Этой фразе можно придать следующий набор осмыслений:
а) <проснулся, почувствовав легкий холод и какую-то неизвестно
откуда грозящую ему опасность / у него по коже (по спине) пробежали
мурашки>.
Слово прохлада в языке означает нечто приятное, почти такое же, как
тепло (в отличие от холода и от жары), но только с презумпцией, что раньше,
т.е. до ощущения самой прохлады, субъекту было слишком жарко (а не холодно,
как в презумпции слова согреться).
Ср. прохлада - 'умеренный холод, свежесть воздуха' - Уж солнце к западу
идет, И больше в воздухе прохлады (Лермонтов); прохлаждать - 'освежать,
давая облегчение от жары' (БАС).
Но тогда из платоновской фразы можно сделать вывод, что само состояние
безопасности (а также беспечности и покоя) во время сна герой представляет
себе как что-то непереносимое - как жару или угар, что конечно странно.
Здесь прохлада, по-видимому, действительно должна быть воспринята как
атрибут `опасности', а сама опасность переосмысливается как сопутствующее
пробуждению `избавление от жары (какого-то прямо животного, потому что
бессознательного, безмятежного) состояния сна, и как возвращение к разумной
жизни а, соответственно, к более человеческому (и более напряженному,
сознательному) состоянию'. Она для героя всегда желанна и приятна. Значит,
можно было бы сказать:
б) <проснулся, почувствовав неясную опасность как спасение от жары и
от наваждений своего сна / ощутил прохладу сознания как что-то влекущее к
себе - даже своей опасностью>.
Теперь другие, также весьма характерные для Платонова и часто
переосмысливаемые им словечки - ожесточение, уничтожение и жестокость - тоже
в сочетаниях с родительным. В первом примере речь идет об инвалиде Жачеве,
который высказывает Вощеву свое неудовольствие (вернее, даже озлобление) по
поводу неловко высказанных ему слов сочувствия:
"...сказал с медленностью ожесточения" (К)...
То есть, может быть
а) <постепенно все более и более ожесточаясь>, или <с медленно
нарастающим ожесточением>;
б) <произнес медленно, с характерным ожесточением>, или с
умалчиваемыми кванторами:
бб) <будто состоянию ожесточения всегда присуща какая-то особенная
медлительность проявления>. (Здесь автор как будто предполагает, что в
сочетании медленность ожесточения перед читателем образец медлительности
такого же "законного" типа, как, например, медлительность черепахи.)
Рассмотрим и другой, сходный пример:
"Лампа горела желтым загробным светом, Пиюся с удовольствием
уничтожения потушил ее"... (Ч)
Нормально было бы сказать:
а) <потушил лампу с удовольствием (очевидно, от сознания
правильности того, что свет потушен)>.
Но Платонов будто пытается разобраться подробнее еще и в конкретных
причинах такого удовольствия:
аа) <испытывая при этом удовольствие от пользы и глубокой
осмысленности своего действия, как от уничтожения никому не нужного, только
зря горящего света>.
То есть в платоновском выражении как бы само собой предполагается, что
тушение лампы - ради экономии электричества - автоматически приносит
удовольствие. Попутно все-таки вызывает недоумение, что самому действию
'уничтожение' приписана категория 'удовольствие'. Тем самым уничтожение
должно числиться в ряду известных видов удовольствия. Получается своего рода
оксюморон. Обнаруживается пугающая привычность (или даже естественность - с
точки зрения героя) получения удовольствия от (всяких?) действий,
направленных на уничтожение!
Подобного рода примеров (со словами жестокость и ожесточение) у
Платонова довольно много. Вот еще один:
"Вощев с жестокостью отчаяния своей жизни сжал лопату"... (К)
Можно бы было сказать проще:
<страдая от жестокости жизни / испытывая жестокое отчаяние /
отчаявшись / доведенный до жестокого отчаяния всей жизнью>.
Но также, по платоновской "наводимой" логике выходит, что у всякого
отчаяния есть (или должна быть?) какая-то особая, характеризующая его
проявление жестокость! Имеется в виду просто крайняя степень проявления
отчаяния, его пароксизм, или же все-таки что-то еще? Опять-таки, до конца
неясно.
Сравним, насколько привычны и естественны для нас в отличие от
вышеприведенного, с одной стороны, такие сочетания, как: радость жизни /
счастье материнства / удовольствия семейной жизни итп., а с другой стороны,
мучения смерти / страх наказания / стыд разоблачения / отвращение (перед)
убийством итд. Имеются в виду, очевидно, наиболее стандартные действия (или
опять-таки лексические функции) от указанных событий-ситуаций: радость - от
жизни как таковой, то есть от всякой жизни, или просто от того, что человек
жив; счастье, которое приносит с собой всякое материнство, или материнство
как таковое; мучения, испытываемые при любой смерти, (от того, что
происходит во время или непосредственно перед самой смертью); страх, который
возникает у человека при ожидании (какого бы то ни было) возможного
наказания итд. итп.
Примечательно, однако, что у описанного и иллюстрируемого здесь
правила, т.е. сведения разнообразия проявления грамматических отношений - к
одному-единственному, наиболее примитивному, упрощенному (как бы
пролетарскому) синтаксическому отношению имеется и обратная сторона. В том
случае, если как раз генитив нормативен для данного используемого Платоновым
сочетания, тогда уже он может быть заменен - например, обратно на ту же
атрибутивную связь (но просто эти замены менее частотны). Вот пример:
"Сафронов приоткрыл от разговорного шума один глаз"...
Выражение разговорный шум очевидно получено из исходного: <услышав
шум / из-за шума разговоров / от шумного (громкого) разговора>.
Вот еще один, но довольно сложный пример такой обратной трансформации
из привычной генитивной конструкции - в атрибутивную (и даже предикативную).
Женщины, которых видит в городе Прушевский, -
"ходили медленно, несмотря на свою молодость, - они, наверно, гуляли и
ожидали звездного вечера; их ноги ступали с силой жадности, а телесные
корпуса расширились и округлились, как резервуары будущего, - значит, будет
еще будущее, значит, настоящее несчастно и далеко до конца" (К).
Сила жадности - это примерно то же, что и просто жадность или жадная
сила, т.е.: а) <женщины ступали по земле с какой-то особенной силой /
или: с силой, проявляющей себя в какой-то особой жадности (жадности к
жизни?)>; б) ?-<с той силой, которая присуща всякой новой
зарождающейся жизни>.
Это типичное для Платонова сворачивание атрибутивного сочетания - в
генитивную группу, но вот телесные корпуса - уже обратная операция, т.е.
разворачивание обычной в языке генитивной конструкции (корпус тела) в форму
несуществующего в норме и в природе, остраненно-атрибутивного сочетания,
снова "карябающего" наше стандартное восприятие и заставляющего звучать в
глубине сознания, может быть, такие обертоны, как :
в) ?-<телесный цвет / бестелесный образ / бесплотное тело / телесные
наслаждения> итд. итп.
Привходящие же смыслы для сочетаний "будет еще будущее" и "настоящее
было несчастно", в отличие от буквального: `они, эти женщины, в настоящий
момент все (поголовно) были несчастны', как мне кажется, следующие:
г) <то, что происходит в настоящий момент (на котловане, да и вообще
в стране), не принесет, да и не может принести никому никакого счастья, да и
настанет ли когда-нибудь счастливое будущее, неизвестно>.
При этом из конструируемых смыслов <все их несчастное настоящее>
или <все несчастье их настоящего> с развертыванием номинативной группы
в предикацию - на основе созвучия - возникает (или только угадывается?) еще
и следующая глубокомысленная сентенция:
е) <что-то настоящее из задуманного должно осуществиться, оно будет
еще не сейчас: так сказать, оно не "сейчасно", а только когда-нибудь в
далеком будущем>.
Но зачем Платонову вообще нужны два рода преобразований - с одной
стороны, приведение всех разнородных грамматических конструкций к
единообразию, выравнивание их в каком-то едином строю, нивелирование "по
ранжиру", а с другой стороны, расподобление тех, которые как раз нормально
сводятся к единству своим обычным употреблением в речи? В этом, как мне
кажется, можно видеть его отклик на "веяние эпохи", т.е. как бы исполнение
того "социального заказа", который, применительно к писателю, требовал
создания нового языка, того языка, который созвучен "революционной эпохе" и
внятно воспроизводил бы основные тенденции, в соответствии с которыми и
"должно" развиваться общество. Нам сейчас, конечно, вольнo осуждать этих
людей, пытавшихся выстроить новый мир на пустом (или "расчищенном до
основания") месте - сред чиста поля или даже в некоем котловане, как видел
это Платонов, - но сами-то эти люди, как правило, искренне верили в правоту
и непогрешимость своих идеалов. Остается присоединиться к мнению такого
стороннего наблюдателя происходящего во все эти безумные годы в России,
каким был, например, биолог Н.В. Тимофеев-Ресовский, проведший (волею судьбы
и отчасти - своею собственной) с 1925 по 1945 годы в Германии. Вот как он,
например, описывает (в своих воспоминаниях, написанных после его возвращения
на родину) работу советского транспорта - по контрасту с работой транспорта
"нормального" (то есть, в данном случае, немецкого, "буржуазного"):
"С этим я познакомился, только вернувшись в обширное наше Отечество,
что, оказывается, не транспорт для людей, а люди для транспорта. Как и
торговля не для людей, а люди для торговли, чтобы существовала советская
торговля. И электричество-то наше не для публики, а публика для
электричества. Вот. А там [т.е. в Германии] все для публики сделано. Там в
часы пик и трамваи, и автобусы "бисы" ходят. Пройдет номер, и через минуту
"бис" идет. Ежели сидячих мест нет, кондуктор высовывает морду и говорит:
"Через минуту будет "бис"". А чтобы такого, как у нас, как сельди в бочке
напиханы были, друг другу ноги бы отдавливали, [такого не бывает]".
Именно эта основная, и, надо сказать, конечно, глубоко
"идеалистическая" мысль - что не весь мир - мир вещей - создан для человека,
а именно человек призван служить данному для него как бы извне - миру идей,
пронизывала всю жизнь людей в советской России более 70 лет в ХХ веке. Эту
идею творчество Платонова доносит до нас со всей ее художественной (а иногда
и нехудожественной, во всяком случае, нетрадиционной) наглядностью и
характерной для этого писателя "вывернутостью на себя".
В заключение еще несколько платоновских примеров конструкций с
родительным, некоторые из которых дополнительно используют многозначность
слова свой (все примеры - из незаконченного произведения "Технический
роман"):
"краснея от стыда своего возраста": то есть то ли <стыдясь своей
молодости>, то ли <испытывая присущую молодому возрасту
стыдливость>;
"произнес... в тревоге своей радости";
"устранить... слезы трогательности из глаз";
"сидели тихо, с умытыми лицами покорности невежеству";
"тишина природной безнадежности": то ли <природа не могла дать
никакой надежды (и ничем обнадежить героя, то есть молчала на все его
призывы, не могла ничем ответить>, то ли <герой и сам не возлагал на
природу никаких надежд>;
"сжимал свое сердце в терпении ненависти": то есть <герой весь
сжался как пружина от своей ненависти> или <еле-еле смог утерпеть, с
трудом удерживаясь, чтобы не сказать что-то, не выплеснуть свою
ненависть>;
"почувствовал жар ярости во всем теле": то ли просто <чувствовал
жар>, то ли <был переполнен яростью / почувствовал ярость всем своим
сердцем>.
Тут везде на заднем плане на основе двоящихся, троящихся итд. смыслов
Платонов строит что-то вроде недискретного, мерцающего смысла в нашем
сознании. Он намеренно нарушает привычный синтаксис внутри первоначально
двучленного сочетания, и этим добивается неоднозначности подчинения вообще
всех слов во фразе. Общий смысл становится при этом как бы неупорядоченным
графом на множестве всех слов фразы, "подвешиваясь" в читательском сознании.
Мы оказываемся вынуждены порождать этот смысл заново, снова и снова
прикидывая на него разнообразные, в том или ином отношении подходящие
обличья.
Последний из разбираемых здесь примеров:
"сердце [его]... сбилось с такта своей гордости" (ТР).
Это может значить либо:
а) <у героя - гордое сердце; он (из-за чего-то) вдруг сбился со
своей мысли, осекся, усомнился в своей правоте>, б) <у него екнуло
сердце, сбившись с привычного ритма - как человек сбивается с привычного
шага, когда идет с кем-то в ногу>. Кроме того, возможно на контрасте
имеется в виду еще и лермонтовское "пустое сердце бьется ровно", то есть в)
<данный человек вдруг потерял самообладание, утратил спокойствие,
ощущение самодостаточности и довольства собой>. Навязываемый при этом
смысл-презумпция как будто: <всякое сердце работает в такт со своей
(присущей ему) гордостью>, или <сама гордость будто и приводит в
действие (заставляет работать) сердце, а если она хоть на секунду оставит
человека, или он сам не попадет с нею в такт, как некому звучащему внутри
камертону, то сердце может просто остановиться>.
Надо сказать, что существующие сегодня частотные словари (за
исключением словаря Josselson 1953), к сожалению, не дают нам информации об
употребительности того или иного падежа существительных в русском языке.
Поэтому приходится вести подсчеты, так сказать, "в рукопашную". Для
нескольких произведений Платонова ("Чевенгур, Котлован, Впрок, Ювенильное
море, Счастливая Москва, Фро") в выборках примерно по 5 страниц мной были
подсчитаны все падежные употребления существительных (и субстантивированных
прилагательных). Полученные результаты (в процентах по отношению ко всем
вообще употреблениям падежей) сравнивались с таким же подсчетом в выборках
из произведений Пушкина, Гоголя, Набокова и Булгакова, а также с данными по
словарю Йоссельсона (см. Таблицу 3). В итоге, как и следовало ожидать,
получилось, что платоновский язык в большинстве случаев превышает нормы
употребления родительного падежа в произведениях русских классиков (страницы
были взяты из "Капитанской дочки", "Невского проспекта", "Камеры обскура" и
"Мастера и Маргариты" - в таблице соответствующие колонки обозначены
сокращенно, по первым буквам), а в некоторых своих более поздних
произведениях ("Фро" 1936), где Платонов под давлением критики, может быть,
несколько "умеряет" своеобразие и оригинальность своего языка, пытаясь
писать более стандартно и общепонятно, этот показатель приближается к
верхней границе нормы у классиков. Тем не менее, следует фиксировать общую
тенденцию - к повышению уровня "родительности" в прозе Платонова.
Ч-р | К-н | В-к | ЮМ | СМ | Фро | КД | НП | ММ | КО | Й-н | |
И.п. | 27,1 | 31,2 | 29,1 | 23,7 | 28,8 | 32,5 | 26,1 | 26,8 | 33,5 | 23,4 | 38,9 |
Р.п. | 28,2 | 26,9 | 29,6 | 30,9 | 30,9 | 24,3 | 16,9 | 22,8 | 23,9 | 23,4 | 16,8 |
Д.п. | 5,3 | 6,7 | 4,8 | 6,0 | 4,2 | 4,6 | 10,2 | 4,1 | 5,4 | 7,5 | 4,7 |
В.п. | 20,0 | 19,1 | 19,3 | 23,9 | 16,6 | 21,9 | 23,9 | 21,0 | 20,9 | 22,9 | 26,3 |
Т.п. | 11,3 | 8,1 | 8,5 | 5,8 | 8,2 | 7,0 | 13,5 | 12,9 | 6,7 | 10,2 | 6,5 |
П.п. | 8,2 | 8,1 | 8,7 | 9,8 | 11,3 | 9,8 | 9,4 | 12,4 | 9,7 | 12,5 | 6,9 |
Всех | 476 | 780 | 378 | 482 | 476 | 502 | 490 | 395 | 373 | 401 | 1млн |
К-т | 1,67 | 1,87 | 1,63 | 1,54 | 1,47 | 2,24 | 2,95 | 2,10 | 2,28 | 1,98 | 3,88 |
В таблице приводятся цифры употребления падежных форм существительных в
единственном и множественном числе вместе, но выборки из текстов были взяты
преимущественно с непрямой речью (везде кроме "Чевенгура" это первые 5
страниц). У Йоссельсона же в словаре данные по падежам для Ед. и Мн. числа
разделены, а данные совместно по непрямой речи отсутствуют (есть только
порознь - сколько в Ед. и Мн. числе в прямой речи и в непрямой речи). Этим и
объяснятся, на мой взгляд, превышение в цифрах Йоссельсона доли
Именительного с Винительным падежей вместе над всеми остальными (особенно
Предложным), по сравнению с полученными мной. Для прямой речи, согласно
данным Йоссельсона, Род. п. составляет среди прочих падежей от 16,0% (в
Ед.ч.) до 19,5% (во Мн.ч.), а для непрямой речи - от 14,3% (в Ед.ч.) до
26,4% (во Мн.ч.). У Платонова же показатель "родительности", как можно