Страница:
электростанции. Его золовка (сестра жены) Валентина Александровна Трошкина
позже вспоминала, что когда он только начал ходить в дом их родителей, "на
нем всегда была гимнастерка, вечно засаленная, потому что он постоянно
возился с механизмами, инструментами, все изобретал, ремонтировал чего-то".
Он сразу подружился со своим тестем, они вместе соорудили мельницу в самом
центре Воронежа, на которой мололи муку даром для всех желающих. Выстроенная
ими позже электростанция в деревне Рогачевке, проработав менее года, в 1925
была кем-то подожжена и сгорела дотла вместе со всем оборудованием (об этом
рассказ "О потухшей лампе Ильича"). После отъезда из Воронежа
Литвина-Молотова в 1925 г. для Платонова создается невыносимая обстановка,
да и общественно-мелиоративные работы в основном сворачиваются (лето
выдалось уже не засушливым, а скорее дождливым). В 1926 году Платонов вместе
с семьей (женой Марией Александровной, малолетним сыном Платоном, Тошей, или
Тотиком, и сестрой жены Валентиной) переезжает в Москву, решив стать
профессиональным писателем.
После отъезда самого Платонова из Воронежа, в 1929-1937 гг. многие его
бывшие сотрудники будут арестованы (стандартное обвинение: злостное
вредительство - причем в ходе допросов будут получены показания и на самого
Платонова, но он по этому делу привлекаться не будет: воронежскому ОГПУ было
не до того, чтобы разыскивать Платонова в густонаселенной столице, работы и
так хватало); в результате многие мелиораторы, его бывшие сослуживцы,
окажутся на Беломорканале (Ласунский, с.254).
На новом месте Платонов почти сразу оказывается "с семьей и без
заработка", к тому же и практически без пристанища. До самой войны он будет
вынужден совмещать писательство со службой в разнообразных учреждениях -
Наркомате земледелия, Росметровесе (вспомним "Трест весов и гирь" в
"Счастливой Москве"), на заводах ("небольшой механический завод", откуда
увольняют Вощева, в начале "Котлована"); писать же ему остается в основном
по ночам. Вот характерный ответ Платонова на вопрос, в какое время он в
основном работает (в анкете 1931 г.): "в свободные выходные часы". В начале
после переезда в Москву, в 1926 г., он был оформлен на работу
землеустроителем в ЦК профсоюза Всеработземлес, но больше месяца такой
работы не выдерживает. В конце года он получает в Тамбове должность
заведующего подотдела мелиорации, однако через три месяца ему снова
приходится буквально бежать оттуда (косная тамбовская среда, интриги,
склоки, кумовство).
Тем не менее за годы 1926-1934 Платоновым созданы наиболее значительные
произведения. В середине 1927 в целом очень благожелательный к Платонову
критик, его близкий друг Литвин-Молотов так отозвался, в обстоятельном
письме к нему, о повести "Строители страны" (это первоначальное название
романа "Чевенгур"):
"Если бы вещь была плоха, я не стал бы всего этого писать, она хороша,
но в таком виде не может быть приемлема для издания по вполне понятным
соображениям. [...] Копенкин сразу выступает..., как советский дон-кихот...
[...] Впечатление таково, что будто автор задался целью в художественных
образах и картинах показать несостоятельность идей возможности построения
социализма в одной стране. [...] Когда они [герои] рассуждают, нужно
помнить, что их рассуждения бессознательно для них корректируются
исповедываемой ими программой и речами вождей, так было всегда".
Платонов не хотел, да и не мог корректировать себя и свое творчество
"программой и речами вождей". Позднее он неоднократно обращается к Максиму
Горькому, в частности, и с просьбой помочь опубликовать "Чевенгур".
Известно, что тот, поначалу очень высоко отзывавшийся о Платонове (в письме
к Всеволоду Иванову в январе 1928), после прочтения романа (в
августе-сентябре 1929) отметил в осторожном, чтобы не обидеть, ответном
письме к Платонову, по сути, тот же самый основной недостаток, который видел
за два года перед этим еще Литвин-Молотов:
"Хотели вы этого или нет, но вы придали освещению действительности
характер иронико-сатирический, это, разумеется, неприемлемо для нашей
цензуры." # ...При неоспоримых достоинствах работы вашей, я не думаю, что ее
напечатают, издадут. Этому помешает анархическое ваше умонастроение, видимо
свойственное природе вашего духа. # В психике вашей, - как я воспринимаю ее,
- есть сродство с Гоголем. Поэтому попробуйте себя на комедии, а не на
драме".
Вот и при личной встрече Горький посоветовал Платонову "изменить тон"
произведений, что следовало понять, прежде всего, как пожелание вообще
сменить взгляд на жизнь - с иронико-сатирического на более
оптимистически-жизнеутверждающий, более подобающий эпохе. (Платонов не
нашелся, что ответить на это, но отказался от примененного к нему Горьким
термина "литератор". Горький ответствовал ему в тон: "Вы правы, слово-то
обидное.") Но что было доступно другим, для Платонова оказывается
невозможным. Дружескому совету классика он не внял. Также и позднейшие
обращения за помощью к Горькому (1933) ожидаемого результата не дали .
Отданный в 1930-м в печать "Чевенгур" был одобрен редактором Всеволодом
Ивановым и, как будто, даже набран в типографии, но в последний момент набор
рассыпали (по распоряжению Федора Раскольникова). Впрочем, в случае
публикации судьба автора, скорее всего, была бы незавидна. Повесть
"Котлован" автор тоже пытается опубликовать, но так же безрезультатно (хотя
по воспоминаниям сына Всеволода Иванова Вячеслава, а также сына Бориса
Пастернака Евгения, по крайней мере указанные двое писателей в 30 гг. были
знакомы с основными платоновскими произведениями "Чевенгуром" и "Котлованом"
в рукописях, и весьма высоко о них отзывались). Роман "Счастливая Москва"
остается неоконченным, а рукопись другого романа, "Путешествие в
человечество" (или "Путешествие из Москвы в Ленинград") будет украдена
вместе с чемоданом у Платонова в поезде, во время военной эвакуации семьи в
Уфу.
В конце 1929 года писатель подвергается "идеологической порке" - за
публикацию (совместно с Б. Пильняком) очерка "Че-Че-О", а затем, в 1931-м, и
за собственный рассказ "Усомнившийся Макар" (опубликованный в журнале
"Октябрь" А. Фадеевым, в чем главный редактор сразу же публично раскаялся и
повинился, назвав рассказ "идеологически невыдержанным, анархистским", за
что, мол, ему "поделом попало от Сталина"). Осуждению Платонова
способствовала также и опубликованная в "Красной Нови" у Вс. Иванова
печально известная "бедняцкая хроника" "Впрок" (название которой, как будто,
переиначено на экземпляре, читанном Сталиным, в - "кулацк[ую] хроник[у]"). В
дальнейшем общественные кампании проработки Платонова повторялись
неоднократно (1937, 1946), но исправляться он не желал или искренне не мог.
Фактически лишенный возможности печататься, Платонов продолжал, тем не
менее, работать, и даже в самые тяжелые годы им созданы высочайшие по классу
произведения - рассказы и повести "Фро" (1936), "Третий сын" (1936), "Река
Потудань" (1937), "Июльская гроза" (1938) и др. Сам Платонов в тюрьме не
сидел, но в 1938-м оказался арестован его 15-летний сын Платон (10 лет
лишения свободы за "руководство антисоветской молодежной террористической
шпионско-вредительской организацией"), который потом, уже незадолго до
войны, был вызволен из лагеря (по одним сведениям, после вмешательства
Шолохова и разговора его лично со Сталиным, по другим, совершенно независимо
от этого). Так или иначе, но через недолгое время, в январе 1943 Тоша на
руках родителей скончался от полученного в заключении туберкулеза (сначала
он проделал путь в трюме баржи от Архангельска до Таймыра, а потом работал
на шахте в Норильске). Вину за смерть единственного сына Платонов, видимо,
болезненно ощущал на себе все последние годы, понимая, что такой изысканный,
садистски-утонченный путь мести был выбран хоть, может быть, и случайно, но
тем не менее, именно этим способом власть в конце концов расплатилась с ним
за неугодные сочинения.
Во все годы московской жизни - до и после смерти сына - Платонов
пытался активно участвовать в писательской жизни: в частности, даже просил
взять его в поездку группы писателей, в 1933, на Беломорско-Балтийский
канал, но от этой поездки каким-то чудом был убережен; в 1-м съезде
советских писателей (1934) также участия не принимал, зато ездил вместе с
другими в Туркмению, написав после этого повести "Джан" и "Такыр" (1934);
был также в писательской поездке на Медвежью гору (теперешний Медвежьегорск,
в Карелии), после чего написан рассказ "Лобская гора", отклоненный от
публикации в журналах после обсуждения в союзе писателей в 1936. В 1942-1946
работал в качестве военного корреспондента газеты "Красная Звезда" на фронте
(3 года и 2 месяца) и только тогда стал более широко печататься. Попав под
обстрел во время пребывания на фронте, был контужен и, пролежав в течение
ночи под завалом земли, заработал в результате туберкулезный процесс в
легких (по иной версии - заразился туберкулезом еще от сына). В ноябре 1944
прибыл домой с тяжелой формой туберкулеза, но сумел еще "сбежать" на фронт,
встретив окончание войны в Берлине и только в феврале 1946 был окончательно
демобилизован по болезни (его прямо с поезда принесли домой на носилках).
Все последние годы жизни Платонов фактически не вставал с постели.
Так же как потомкам, и его современникам многое в писаниях Платонова
было непонятным. Вот некто писатель В.В. Гольцев, слышавший когда-то ранее в
редакции "Нового мира" чтение отрывков рукописи "Котлован", а теперь
присутствующий на "творческом отчете" писателя во Всероссийском Союзе
советских писателей (1 фев. 1932), задает ему вопрос:
"Мне непонятно, как Вы, человек не только пролетарского происхождения,
но и человек долгое время бывший сам рабочим, выросший, очевидно, в
пролетарском окружении (...) примерно в 26 году "вдруг", оторвавшись от
производства, (...) начинаете писать совершенно в другом плане. (...) Вопрос
мой сводится к тому, чем же Вы объясняете свой достаточно резкий поворот
направо. Вы как бы "перестроились", только перестроились слева направо. С
человека пролетарского происхождения, рабочего по своей профессии - можно
спросить больше, чем с интеллигента, воспитавшегося в буржуазной среде и
впитавшего буржуазную идеологию".
[На том же самом собрании ранние произведения Платонова оценивались как
-]
"попытки подковырнуть, нигилистически издевнуться над действительностью
и что-то ей противопоставить" (К. Зелинский); "в каждом отдельном звуке
Платоновского голоса слышится что-то ехидное" (П.В. Слетов) (там же, с. 108,
114).
За три десятилетия творческой жизни Платонов все время писал, по сути
дела, одну и ту же свою вещь - о путях "прорастания души" в человеке (он
дополнил условно считающуюся "сталинской" формулу инженеры человеческих душ
эпитетом - творческие). Этой теме посвящены все основные его произведения,
начиная от повести "Сокровенный человек" до незаконченной повести-романа
"Македонский офицер" (1934), рассказа "Бессмертие" (1937) или переработки
русской народной сказки "Безручка" (1950). Вот отрывок из его письма жене из
Тамбова, 1926-го года:
"Мои идеалы однообразны и постоянны. Я не буду литератором, если буду
излагать только свои неизменные идеи. Меня не станут читать Я должен
опошлять и варьировать свои мысли, чтобы получились приемлемые произведения.
Именно - опошлять! А если бы я давал в сочинения действительную кровь моего
мозга, их бы не стали печатать... [...] # Смешивать меня с моими сочинениями
- явное помешательство. Истинного себя я еще никогда и никому не показывал и
едва ли когда покажу. Этому есть много серьезных причин..."
Но его не печатали даже такого, как он считал, - "опошленного", с
облегченными и "варьированными" мыслями.
В общих чертах мировоззрение Платонова можно охарактеризовать как
отстаивание идеалов истинного коммунизма, так никогда, впрочем, и не
явленного в действительности. Как сказано в очерке "Че-Че-О",
"Дружество и есть коммунизм. Он есть напряженное сочувствие между
туловищами пролетариата".
При этом человек представляет собой безусловно конечную смертную
физическую оболочку и в жизни неподотчетен иным инстанциям кроме
собственного разума, совести и способной в некоторых состояниях чувствовать,
"пропуская через себя весь мир", души. В целом это сложно устроенный
биологический механизм, формулы которого мы не знаем и, возможно, до конца
узнать не сможем. Но наделенный механической и биологической природой
человек, как и все живое, способен руководствоваться не только материальным.
Этику для нового строящегося общества (вслед за рационалистами) Платонов
выводит из сугубо прагматических, даже "шкурных" понятий - личной пользы и
выгоды. Начала добра и зла в человеке неразделимы. Естественное стремление к
радости и наслаждению регулируется сознанием (совестью) и чувством того, что
эта радость сопряжена с горем для кого-то другого и в этом плане увеличением
совокупного зла в мире - в том числе и лично для тебя самого. Таким образом,
любой человек оказывается ответственным за все зло, совершаемое в мире на
его глазах (или даже то, которое он вообще в состоянии представить,
почувствовать на себе), а решать, что делать в этой ситуации, принуждена его
душа. Разум при этом оказывается слабосудной (слабосильной) машиной - он
только мертвый механизм, автоматический придаток, приводящий в действие душу
и заставляющий ее достигать высших целей. Душа должна прежде всего научиться
сопереживать, со-участвуя чужому горю. Для этого не нужно ходить в церковь
или предаваться каким-то специальным формам медитации, достаточно лишь так
видеть мир, как предлагает Платонов в своих произведениях. А по Платонову
душа должна была бы уничтожить в себе перегородки, отделяющие ее от душ
других людей - именно, в первую очередь от тех, кому она (поневоле, по
незнанию, ошибке или даже умышленно) причиняет боль. Человек не только
обязан поставить себя на место того, кого считает своим врагом (или того,
кто считает себя его врагом), в согласии с евангельской заповедью подставив
щеку под удар, но и сам должен испытать, испробовать на себе возможность
жизни в форме низшего существа, объекта своей деятельности, любого другого
человека, что можно считать определенным родом христианского кеносиса.
Советские "записные" критики (А.Гурвич, В.Ермилов, Л.Авербах, А.Фадеев),
отдадим им должное, совершенно справедливо усматривали в платоновских
произведениях элементы юродства. (Только во время войны эта основная тема
Платонова несколько отодвигается на задний план.)
В отношении стиля Платонов создал свой яркий и неповторимый язык,
подражание которому грозит тому, кто за ним следует, утерей
самостоятельности с подчинением стилю Платонова. Этот стиль одновременно
сочетает в себе, с одной стороны, элементы тавтологии и вычурности, некого
суконного, "советского", или по-канцелярски испорченного языка, а с другой
стороны, языка образно-поэтического. В нем свободно соприкасаются высокие
церковнославянские обороты речи и неграмотная, самодельная речь разных
"чудиков и умников" из народа. В отдельных местах язык прозы Платонова
достигает неповторимой поэтической мощи. Писатель добивается этого,
используя практически все без изъятия речевые уровни и стили. Так, метафора
у Платонова почти всегда выступает в переосмысленном или "снятом" виде, что
оказывается сопряжено, как правило, с переносом значения, словесной игрой
или загадыванием читателю загадки. Читать Платонова временами крайне сложно,
а иногда просто невыносимо, тягостно. Как правило, наиболее нагружены
смыслом оказываются сочетания двух слов - внутри которых стандартные
языковые сочетания как бы разъяты на части и переосмысливаются по примеру
каламбура или анаколуфа. Получается некий многослойный словесный сплав, или
пирог. Платоновское словосочетание комбинирует в себе смысл сразу нескольких
стандартных языковых сочетаний, выражая их сгущенный, своеобразно стянутый в
единое целое смысл - "спрямляет" их. К примеру, платоновское предложение
"(на лице получилась) морщинистая мысль жалости" (К) - следует понимать как
некую равнодействующую, по крайней мере, из следующих смыслов:
<лицо выразило жалость>,
<на лице изобразилась какая-то мысль>,
<все лицо покрылось / его избороздили / по лицу побежали -
морщины>.
В языке Платонова преобладают конструкции с родительным падежом и слова
с обобщенным значением (можно проследить это вплоть до суффиксов на -ство,
-ание, -ение, -щина или -ость), типа "вещество существования" или "тоска
тщетности" (К); часты у него заимствования из политического лексикона его
времени: "в директиве отмечались явления перегибщины, забеговщества,
переусердщины" (К). Причинные связи в его текстах оказываются намеренно
преувеличены, гипертрофированны, но тем как бы и разрушены - "рабочие спят в
верхней одежде, чтобы не трудиться над расстегиванием пуговиц"; а полные
ноги у женщин - "на случай рождения будущих детей" (К). Очень часто
причинность обращается в обратную сторону, к абсурду с точки зрения здравого
смысла или причудливо замыкается на самое себя, предоставляя только читателю
докапываться до смысла фразы. Так, "у покойного волосы росли даже из губ,
потому что его не целовали при жизни" (К), или: "церковный сторож богу от
частых богослужений не верил" (Ч). Цитаты классиков "мар-лен-стал-изма" у
Платонова принимают вид намеренно неправильных, наивных, переиначенных на
свой лад и риск доморощенных откровений его героев (куда уж тут до
"сознательной коррекции их исповедуемой программой и речами вождей", на чем
настаивал Литвин-Молотов). Так, Ленин, с точки зрения Жачева в "Котловане",
лежит в мавзолее "целым потому, что марксизм все сумеет. [...] Он науку ждет
- воскреснуть хочет".
В последний период творчества, когда прикованный к постели, но
продолжающий работать писатель понял, что основные свои произведения ему не
увидеть напечатанными (проходили же в печать, да и то не всегда, либо
военные рассказы, с определенным, навязываемым самой ситуацией упрощением
взгляда на мир, либо литературная критика, либо переработки из русских
сказок), проза Платонова, что называется, стала "граничить с мрачным
бредом". Это мнение многих, высказанное еще Горьким в 1933 году, было
повторено и критиком, писавшим отзыв о последней пьесе Платонова "Ноев
ковчег" (1950), которая с той же резолюцией была отклонена К. Симоновым от
публикации в "Новом мире", совсем незадолго до смерти писателя.
Если родиться Платонову суждено было через 100 лет (и три месяца) после
рождения Пушкина, в 1899-м, то умер он - через 100 лет без малого после
смерти Гоголя, 5 января 1951.
Илл. 4. Фантастические рыбы
Некрасивость, неудобность, ущербность. - Зло, творящее благо. - Стыд от
ума и примат чувства в человеке. - Пристрастие к запахам. - Сказочное
начало. - Апология русской ментальности. - Достоинство ветхости. - Борьба с
энтропийными силами.
Творчество Андрея Платонова метафизично. Основное его содержание -
далеко вне и за границами физического текста. Поэтому небезынтересно
разобраться, в чем состоят основные "камни преткновения" в том идеальном
мире, который встает из его текста. Ведь этот странный, выдуманный мир
далеко отстоит от мира, привычного нам. Какое-то единое, но почти не
представимое мировоззрение пронизывает собой чуть ли не каждую платоновскую
строчку, каждый его абзац. Чтобы как-то ориентироваться в его текстах,
необходимо уяснить для себя некоторые исходные предпосылки, на которых этот
диковинный мир построен. Читая его тексты, мы сталкиваемся с какими-то
пугающими странностями, нас настораживают отдельные повороты его речи или
сюжета. Вернее, сюжет у него почти всегда стоит, или "топчется" на месте, а
главные события происходят на каком-то другом уровне - на уровне языка, что
ли, или даже за самим этим языком, где-то вокруг него, только
предполагаются. Такое характерно практически для всех без исключения
произведений писателя и представляет собой как бы самую суть платоновского
способа изложения. Смысл должен рождаться только в голове читателя, он еще
не готов для этого, а в тексте только рабочий материал для такого процесса.
Поэтому многие просто не могут читать Платонова. Попытаюсь здесь наметить
перед читателем эту "метафизику", насколько я ее понимаю - правда в
несколько тезисной и, может быть, не всегда доказательной форме.
Многих читателей да и исследователей удивляет какая-то явная
надуманность мысленных конструкций в платоновских произведениях. Можно
считать, что его герои насильственно погружены в некий "физиологический
раствор" и существуют только в рамках эксперимента их автора. Они посажены в
банку, где созданы идеальные условия, чтобы главный опыт (а им безусловно
является Коммунизм - все-таки автор жил в жаркий период нашей истории),
чтобы этот эксперимент удался и начал бы "расти", развиваясь из самих этих
людей, будучи просто как бы "промежуточным веществом между туловищами
пролетариата".
Условия опыта идеальны в том смысле, что им не мешает никакая
реальность. Ведь Платонов - писатель не реалистический. Его не интересует
действительность как она есть. Он пытается исчерпать, разработать до
мыслимого предела саму идею Революции, чтобы уяснить, ради чего же она
произошла. Он нисколько не изменяет первоначальных - именно идеальных -
побудительных мотивов, специально не принимая во внимание, не следя за их
изменениями - то есть того, что на самом деле всегда происходит и начинает
преобладать в любом реальном опыте. Мотивы и идеалы революции он понимает
по-своему или просто фантазирует на их основе. Его интересует то, что могло
быть, а не то, что на самом деле произошло (роман написан в те годы, когда
окончательный итог большевистского эксперимента в "отдельно взятой" стране
до конца еще не был ясен). В каждом из платоновских героев (и в каждом из
произведений) мотивы эти варьируются, воплощаясь по-своему и часто меняются
до неузнаваемости. В целом все его герои - заготовки какого-то будущего
человеческого вещества, а их идеи - все новые и новые фантастические проекты
будущего устройства человечества. Многие герои явно "родственны" между собой
или как-то очевидно дополняют друг друга, раскрывая как бы одни и те же
авторские мысли, воплощая в действительность какую-нибудь "стоящую за
кадром" идею автора. Но вообще это дело обычное у многих писателей (можно
вспомнить хотя бы идейно-содержательную "изоморфность" между героями главных
романов Достоевского.)
Авторское сознание в произведениях Платонова - чрезвычайно сложно
организованное единство. Выразить его явно, не с помощью того же
платоновского текста, на мой взгляд, пока не удалось никому из
исследователей. Самое главное (и "тонкое") в этой задаче - вскрыть и описать
те противоречия, на которых оно зиждется, которые в себе заключает.
Совершенно правильно заметил Сергей Бочаров, что
"Уже во второй половине двадцатых годов Платонов находит свой
собственный слог, который всегда является авторской речью, однако
неоднородной внутри себя, включающей разные до противоположности тенденции,
выходящие из одного и того же выражаемого платоновской прозой сознания".
Как пишет Михаил Геллер, сравнивая, вслед за Замятиным, платоновскую
манеру письма времени "Города Градова" (1927) с отстраненностью авторской
позиции Булгакова в "Дьяволиаде",
"он [Платонов] также сочетает быт и фантастику. Но он добавляет к этой
смеси третий элемент - внутреннюю личную заинтересованность в происходящем,
болезненное чувство обиды человека, обманутого в своих надеждах".
Именно эта "личная заинтересованность" во всем выступает у Платонова на
передний план, отодвигая даже соображения поэтической организации текста.
Итак, согласно первоначальной "рабочей гипотезе" Платонова, собственно
говоря, как бы и усвоенной бессознательно, под воздействием обстоятельств,
или впитанной еще с молоком (в пригороде Воронежа - Ямской Слободе, где он
родился и вырос), а затем уже подвергнутой пристальному исследованию и
проверке, - так вот, согласно этой гипотезе, человек устроен просто: он
руководим в жизни одним материальным. (Правда, позднее то же материальное
может захватывать, включая в себя, и многое другое, но это уже издержки, или
так сказать, сублимация - все тех же демокритовских "атомов и пустоты").
Основными желаниями, или движущими "инстинктами" внутри исследуемой
модели поведения, с одной стороны, является жажда Приобретения, обладания
предметом, а также стремление к подчинению, могуществу, господству над
миром, или, огрубленно, то же, на что нацелено фрейдовское понятие libido. С
другой же стороны, это страх перед возможной Потерей, утратой собственности
позже вспоминала, что когда он только начал ходить в дом их родителей, "на
нем всегда была гимнастерка, вечно засаленная, потому что он постоянно
возился с механизмами, инструментами, все изобретал, ремонтировал чего-то".
Он сразу подружился со своим тестем, они вместе соорудили мельницу в самом
центре Воронежа, на которой мололи муку даром для всех желающих. Выстроенная
ими позже электростанция в деревне Рогачевке, проработав менее года, в 1925
была кем-то подожжена и сгорела дотла вместе со всем оборудованием (об этом
рассказ "О потухшей лампе Ильича"). После отъезда из Воронежа
Литвина-Молотова в 1925 г. для Платонова создается невыносимая обстановка,
да и общественно-мелиоративные работы в основном сворачиваются (лето
выдалось уже не засушливым, а скорее дождливым). В 1926 году Платонов вместе
с семьей (женой Марией Александровной, малолетним сыном Платоном, Тошей, или
Тотиком, и сестрой жены Валентиной) переезжает в Москву, решив стать
профессиональным писателем.
После отъезда самого Платонова из Воронежа, в 1929-1937 гг. многие его
бывшие сотрудники будут арестованы (стандартное обвинение: злостное
вредительство - причем в ходе допросов будут получены показания и на самого
Платонова, но он по этому делу привлекаться не будет: воронежскому ОГПУ было
не до того, чтобы разыскивать Платонова в густонаселенной столице, работы и
так хватало); в результате многие мелиораторы, его бывшие сослуживцы,
окажутся на Беломорканале (Ласунский, с.254).
На новом месте Платонов почти сразу оказывается "с семьей и без
заработка", к тому же и практически без пристанища. До самой войны он будет
вынужден совмещать писательство со службой в разнообразных учреждениях -
Наркомате земледелия, Росметровесе (вспомним "Трест весов и гирь" в
"Счастливой Москве"), на заводах ("небольшой механический завод", откуда
увольняют Вощева, в начале "Котлована"); писать же ему остается в основном
по ночам. Вот характерный ответ Платонова на вопрос, в какое время он в
основном работает (в анкете 1931 г.): "в свободные выходные часы". В начале
после переезда в Москву, в 1926 г., он был оформлен на работу
землеустроителем в ЦК профсоюза Всеработземлес, но больше месяца такой
работы не выдерживает. В конце года он получает в Тамбове должность
заведующего подотдела мелиорации, однако через три месяца ему снова
приходится буквально бежать оттуда (косная тамбовская среда, интриги,
склоки, кумовство).
Тем не менее за годы 1926-1934 Платоновым созданы наиболее значительные
произведения. В середине 1927 в целом очень благожелательный к Платонову
критик, его близкий друг Литвин-Молотов так отозвался, в обстоятельном
письме к нему, о повести "Строители страны" (это первоначальное название
романа "Чевенгур"):
"Если бы вещь была плоха, я не стал бы всего этого писать, она хороша,
но в таком виде не может быть приемлема для издания по вполне понятным
соображениям. [...] Копенкин сразу выступает..., как советский дон-кихот...
[...] Впечатление таково, что будто автор задался целью в художественных
образах и картинах показать несостоятельность идей возможности построения
социализма в одной стране. [...] Когда они [герои] рассуждают, нужно
помнить, что их рассуждения бессознательно для них корректируются
исповедываемой ими программой и речами вождей, так было всегда".
Платонов не хотел, да и не мог корректировать себя и свое творчество
"программой и речами вождей". Позднее он неоднократно обращается к Максиму
Горькому, в частности, и с просьбой помочь опубликовать "Чевенгур".
Известно, что тот, поначалу очень высоко отзывавшийся о Платонове (в письме
к Всеволоду Иванову в январе 1928), после прочтения романа (в
августе-сентябре 1929) отметил в осторожном, чтобы не обидеть, ответном
письме к Платонову, по сути, тот же самый основной недостаток, который видел
за два года перед этим еще Литвин-Молотов:
"Хотели вы этого или нет, но вы придали освещению действительности
характер иронико-сатирический, это, разумеется, неприемлемо для нашей
цензуры." # ...При неоспоримых достоинствах работы вашей, я не думаю, что ее
напечатают, издадут. Этому помешает анархическое ваше умонастроение, видимо
свойственное природе вашего духа. # В психике вашей, - как я воспринимаю ее,
- есть сродство с Гоголем. Поэтому попробуйте себя на комедии, а не на
драме".
Вот и при личной встрече Горький посоветовал Платонову "изменить тон"
произведений, что следовало понять, прежде всего, как пожелание вообще
сменить взгляд на жизнь - с иронико-сатирического на более
оптимистически-жизнеутверждающий, более подобающий эпохе. (Платонов не
нашелся, что ответить на это, но отказался от примененного к нему Горьким
термина "литератор". Горький ответствовал ему в тон: "Вы правы, слово-то
обидное.") Но что было доступно другим, для Платонова оказывается
невозможным. Дружескому совету классика он не внял. Также и позднейшие
обращения за помощью к Горькому (1933) ожидаемого результата не дали .
Отданный в 1930-м в печать "Чевенгур" был одобрен редактором Всеволодом
Ивановым и, как будто, даже набран в типографии, но в последний момент набор
рассыпали (по распоряжению Федора Раскольникова). Впрочем, в случае
публикации судьба автора, скорее всего, была бы незавидна. Повесть
"Котлован" автор тоже пытается опубликовать, но так же безрезультатно (хотя
по воспоминаниям сына Всеволода Иванова Вячеслава, а также сына Бориса
Пастернака Евгения, по крайней мере указанные двое писателей в 30 гг. были
знакомы с основными платоновскими произведениями "Чевенгуром" и "Котлованом"
в рукописях, и весьма высоко о них отзывались). Роман "Счастливая Москва"
остается неоконченным, а рукопись другого романа, "Путешествие в
человечество" (или "Путешествие из Москвы в Ленинград") будет украдена
вместе с чемоданом у Платонова в поезде, во время военной эвакуации семьи в
Уфу.
В конце 1929 года писатель подвергается "идеологической порке" - за
публикацию (совместно с Б. Пильняком) очерка "Че-Че-О", а затем, в 1931-м, и
за собственный рассказ "Усомнившийся Макар" (опубликованный в журнале
"Октябрь" А. Фадеевым, в чем главный редактор сразу же публично раскаялся и
повинился, назвав рассказ "идеологически невыдержанным, анархистским", за
что, мол, ему "поделом попало от Сталина"). Осуждению Платонова
способствовала также и опубликованная в "Красной Нови" у Вс. Иванова
печально известная "бедняцкая хроника" "Впрок" (название которой, как будто,
переиначено на экземпляре, читанном Сталиным, в - "кулацк[ую] хроник[у]"). В
дальнейшем общественные кампании проработки Платонова повторялись
неоднократно (1937, 1946), но исправляться он не желал или искренне не мог.
Фактически лишенный возможности печататься, Платонов продолжал, тем не
менее, работать, и даже в самые тяжелые годы им созданы высочайшие по классу
произведения - рассказы и повести "Фро" (1936), "Третий сын" (1936), "Река
Потудань" (1937), "Июльская гроза" (1938) и др. Сам Платонов в тюрьме не
сидел, но в 1938-м оказался арестован его 15-летний сын Платон (10 лет
лишения свободы за "руководство антисоветской молодежной террористической
шпионско-вредительской организацией"), который потом, уже незадолго до
войны, был вызволен из лагеря (по одним сведениям, после вмешательства
Шолохова и разговора его лично со Сталиным, по другим, совершенно независимо
от этого). Так или иначе, но через недолгое время, в январе 1943 Тоша на
руках родителей скончался от полученного в заключении туберкулеза (сначала
он проделал путь в трюме баржи от Архангельска до Таймыра, а потом работал
на шахте в Норильске). Вину за смерть единственного сына Платонов, видимо,
болезненно ощущал на себе все последние годы, понимая, что такой изысканный,
садистски-утонченный путь мести был выбран хоть, может быть, и случайно, но
тем не менее, именно этим способом власть в конце концов расплатилась с ним
за неугодные сочинения.
Во все годы московской жизни - до и после смерти сына - Платонов
пытался активно участвовать в писательской жизни: в частности, даже просил
взять его в поездку группы писателей, в 1933, на Беломорско-Балтийский
канал, но от этой поездки каким-то чудом был убережен; в 1-м съезде
советских писателей (1934) также участия не принимал, зато ездил вместе с
другими в Туркмению, написав после этого повести "Джан" и "Такыр" (1934);
был также в писательской поездке на Медвежью гору (теперешний Медвежьегорск,
в Карелии), после чего написан рассказ "Лобская гора", отклоненный от
публикации в журналах после обсуждения в союзе писателей в 1936. В 1942-1946
работал в качестве военного корреспондента газеты "Красная Звезда" на фронте
(3 года и 2 месяца) и только тогда стал более широко печататься. Попав под
обстрел во время пребывания на фронте, был контужен и, пролежав в течение
ночи под завалом земли, заработал в результате туберкулезный процесс в
легких (по иной версии - заразился туберкулезом еще от сына). В ноябре 1944
прибыл домой с тяжелой формой туберкулеза, но сумел еще "сбежать" на фронт,
встретив окончание войны в Берлине и только в феврале 1946 был окончательно
демобилизован по болезни (его прямо с поезда принесли домой на носилках).
Все последние годы жизни Платонов фактически не вставал с постели.
Так же как потомкам, и его современникам многое в писаниях Платонова
было непонятным. Вот некто писатель В.В. Гольцев, слышавший когда-то ранее в
редакции "Нового мира" чтение отрывков рукописи "Котлован", а теперь
присутствующий на "творческом отчете" писателя во Всероссийском Союзе
советских писателей (1 фев. 1932), задает ему вопрос:
"Мне непонятно, как Вы, человек не только пролетарского происхождения,
но и человек долгое время бывший сам рабочим, выросший, очевидно, в
пролетарском окружении (...) примерно в 26 году "вдруг", оторвавшись от
производства, (...) начинаете писать совершенно в другом плане. (...) Вопрос
мой сводится к тому, чем же Вы объясняете свой достаточно резкий поворот
направо. Вы как бы "перестроились", только перестроились слева направо. С
человека пролетарского происхождения, рабочего по своей профессии - можно
спросить больше, чем с интеллигента, воспитавшегося в буржуазной среде и
впитавшего буржуазную идеологию".
[На том же самом собрании ранние произведения Платонова оценивались как
-]
"попытки подковырнуть, нигилистически издевнуться над действительностью
и что-то ей противопоставить" (К. Зелинский); "в каждом отдельном звуке
Платоновского голоса слышится что-то ехидное" (П.В. Слетов) (там же, с. 108,
114).
За три десятилетия творческой жизни Платонов все время писал, по сути
дела, одну и ту же свою вещь - о путях "прорастания души" в человеке (он
дополнил условно считающуюся "сталинской" формулу инженеры человеческих душ
эпитетом - творческие). Этой теме посвящены все основные его произведения,
начиная от повести "Сокровенный человек" до незаконченной повести-романа
"Македонский офицер" (1934), рассказа "Бессмертие" (1937) или переработки
русской народной сказки "Безручка" (1950). Вот отрывок из его письма жене из
Тамбова, 1926-го года:
"Мои идеалы однообразны и постоянны. Я не буду литератором, если буду
излагать только свои неизменные идеи. Меня не станут читать Я должен
опошлять и варьировать свои мысли, чтобы получились приемлемые произведения.
Именно - опошлять! А если бы я давал в сочинения действительную кровь моего
мозга, их бы не стали печатать... [...] # Смешивать меня с моими сочинениями
- явное помешательство. Истинного себя я еще никогда и никому не показывал и
едва ли когда покажу. Этому есть много серьезных причин..."
Но его не печатали даже такого, как он считал, - "опошленного", с
облегченными и "варьированными" мыслями.
В общих чертах мировоззрение Платонова можно охарактеризовать как
отстаивание идеалов истинного коммунизма, так никогда, впрочем, и не
явленного в действительности. Как сказано в очерке "Че-Че-О",
"Дружество и есть коммунизм. Он есть напряженное сочувствие между
туловищами пролетариата".
При этом человек представляет собой безусловно конечную смертную
физическую оболочку и в жизни неподотчетен иным инстанциям кроме
собственного разума, совести и способной в некоторых состояниях чувствовать,
"пропуская через себя весь мир", души. В целом это сложно устроенный
биологический механизм, формулы которого мы не знаем и, возможно, до конца
узнать не сможем. Но наделенный механической и биологической природой
человек, как и все живое, способен руководствоваться не только материальным.
Этику для нового строящегося общества (вслед за рационалистами) Платонов
выводит из сугубо прагматических, даже "шкурных" понятий - личной пользы и
выгоды. Начала добра и зла в человеке неразделимы. Естественное стремление к
радости и наслаждению регулируется сознанием (совестью) и чувством того, что
эта радость сопряжена с горем для кого-то другого и в этом плане увеличением
совокупного зла в мире - в том числе и лично для тебя самого. Таким образом,
любой человек оказывается ответственным за все зло, совершаемое в мире на
его глазах (или даже то, которое он вообще в состоянии представить,
почувствовать на себе), а решать, что делать в этой ситуации, принуждена его
душа. Разум при этом оказывается слабосудной (слабосильной) машиной - он
только мертвый механизм, автоматический придаток, приводящий в действие душу
и заставляющий ее достигать высших целей. Душа должна прежде всего научиться
сопереживать, со-участвуя чужому горю. Для этого не нужно ходить в церковь
или предаваться каким-то специальным формам медитации, достаточно лишь так
видеть мир, как предлагает Платонов в своих произведениях. А по Платонову
душа должна была бы уничтожить в себе перегородки, отделяющие ее от душ
других людей - именно, в первую очередь от тех, кому она (поневоле, по
незнанию, ошибке или даже умышленно) причиняет боль. Человек не только
обязан поставить себя на место того, кого считает своим врагом (или того,
кто считает себя его врагом), в согласии с евангельской заповедью подставив
щеку под удар, но и сам должен испытать, испробовать на себе возможность
жизни в форме низшего существа, объекта своей деятельности, любого другого
человека, что можно считать определенным родом христианского кеносиса.
Советские "записные" критики (А.Гурвич, В.Ермилов, Л.Авербах, А.Фадеев),
отдадим им должное, совершенно справедливо усматривали в платоновских
произведениях элементы юродства. (Только во время войны эта основная тема
Платонова несколько отодвигается на задний план.)
В отношении стиля Платонов создал свой яркий и неповторимый язык,
подражание которому грозит тому, кто за ним следует, утерей
самостоятельности с подчинением стилю Платонова. Этот стиль одновременно
сочетает в себе, с одной стороны, элементы тавтологии и вычурности, некого
суконного, "советского", или по-канцелярски испорченного языка, а с другой
стороны, языка образно-поэтического. В нем свободно соприкасаются высокие
церковнославянские обороты речи и неграмотная, самодельная речь разных
"чудиков и умников" из народа. В отдельных местах язык прозы Платонова
достигает неповторимой поэтической мощи. Писатель добивается этого,
используя практически все без изъятия речевые уровни и стили. Так, метафора
у Платонова почти всегда выступает в переосмысленном или "снятом" виде, что
оказывается сопряжено, как правило, с переносом значения, словесной игрой
или загадыванием читателю загадки. Читать Платонова временами крайне сложно,
а иногда просто невыносимо, тягостно. Как правило, наиболее нагружены
смыслом оказываются сочетания двух слов - внутри которых стандартные
языковые сочетания как бы разъяты на части и переосмысливаются по примеру
каламбура или анаколуфа. Получается некий многослойный словесный сплав, или
пирог. Платоновское словосочетание комбинирует в себе смысл сразу нескольких
стандартных языковых сочетаний, выражая их сгущенный, своеобразно стянутый в
единое целое смысл - "спрямляет" их. К примеру, платоновское предложение
"(на лице получилась) морщинистая мысль жалости" (К) - следует понимать как
некую равнодействующую, по крайней мере, из следующих смыслов:
<лицо выразило жалость>,
<на лице изобразилась какая-то мысль>,
<все лицо покрылось / его избороздили / по лицу побежали -
морщины>.
В языке Платонова преобладают конструкции с родительным падежом и слова
с обобщенным значением (можно проследить это вплоть до суффиксов на -ство,
-ание, -ение, -щина или -ость), типа "вещество существования" или "тоска
тщетности" (К); часты у него заимствования из политического лексикона его
времени: "в директиве отмечались явления перегибщины, забеговщества,
переусердщины" (К). Причинные связи в его текстах оказываются намеренно
преувеличены, гипертрофированны, но тем как бы и разрушены - "рабочие спят в
верхней одежде, чтобы не трудиться над расстегиванием пуговиц"; а полные
ноги у женщин - "на случай рождения будущих детей" (К). Очень часто
причинность обращается в обратную сторону, к абсурду с точки зрения здравого
смысла или причудливо замыкается на самое себя, предоставляя только читателю
докапываться до смысла фразы. Так, "у покойного волосы росли даже из губ,
потому что его не целовали при жизни" (К), или: "церковный сторож богу от
частых богослужений не верил" (Ч). Цитаты классиков "мар-лен-стал-изма" у
Платонова принимают вид намеренно неправильных, наивных, переиначенных на
свой лад и риск доморощенных откровений его героев (куда уж тут до
"сознательной коррекции их исповедуемой программой и речами вождей", на чем
настаивал Литвин-Молотов). Так, Ленин, с точки зрения Жачева в "Котловане",
лежит в мавзолее "целым потому, что марксизм все сумеет. [...] Он науку ждет
- воскреснуть хочет".
В последний период творчества, когда прикованный к постели, но
продолжающий работать писатель понял, что основные свои произведения ему не
увидеть напечатанными (проходили же в печать, да и то не всегда, либо
военные рассказы, с определенным, навязываемым самой ситуацией упрощением
взгляда на мир, либо литературная критика, либо переработки из русских
сказок), проза Платонова, что называется, стала "граничить с мрачным
бредом". Это мнение многих, высказанное еще Горьким в 1933 году, было
повторено и критиком, писавшим отзыв о последней пьесе Платонова "Ноев
ковчег" (1950), которая с той же резолюцией была отклонена К. Симоновым от
публикации в "Новом мире", совсем незадолго до смерти писателя.
Если родиться Платонову суждено было через 100 лет (и три месяца) после
рождения Пушкина, в 1899-м, то умер он - через 100 лет без малого после
смерти Гоголя, 5 января 1951.
Илл. 4. Фантастические рыбы
Некрасивость, неудобность, ущербность. - Зло, творящее благо. - Стыд от
ума и примат чувства в человеке. - Пристрастие к запахам. - Сказочное
начало. - Апология русской ментальности. - Достоинство ветхости. - Борьба с
энтропийными силами.
Творчество Андрея Платонова метафизично. Основное его содержание -
далеко вне и за границами физического текста. Поэтому небезынтересно
разобраться, в чем состоят основные "камни преткновения" в том идеальном
мире, который встает из его текста. Ведь этот странный, выдуманный мир
далеко отстоит от мира, привычного нам. Какое-то единое, но почти не
представимое мировоззрение пронизывает собой чуть ли не каждую платоновскую
строчку, каждый его абзац. Чтобы как-то ориентироваться в его текстах,
необходимо уяснить для себя некоторые исходные предпосылки, на которых этот
диковинный мир построен. Читая его тексты, мы сталкиваемся с какими-то
пугающими странностями, нас настораживают отдельные повороты его речи или
сюжета. Вернее, сюжет у него почти всегда стоит, или "топчется" на месте, а
главные события происходят на каком-то другом уровне - на уровне языка, что
ли, или даже за самим этим языком, где-то вокруг него, только
предполагаются. Такое характерно практически для всех без исключения
произведений писателя и представляет собой как бы самую суть платоновского
способа изложения. Смысл должен рождаться только в голове читателя, он еще
не готов для этого, а в тексте только рабочий материал для такого процесса.
Поэтому многие просто не могут читать Платонова. Попытаюсь здесь наметить
перед читателем эту "метафизику", насколько я ее понимаю - правда в
несколько тезисной и, может быть, не всегда доказательной форме.
Многих читателей да и исследователей удивляет какая-то явная
надуманность мысленных конструкций в платоновских произведениях. Можно
считать, что его герои насильственно погружены в некий "физиологический
раствор" и существуют только в рамках эксперимента их автора. Они посажены в
банку, где созданы идеальные условия, чтобы главный опыт (а им безусловно
является Коммунизм - все-таки автор жил в жаркий период нашей истории),
чтобы этот эксперимент удался и начал бы "расти", развиваясь из самих этих
людей, будучи просто как бы "промежуточным веществом между туловищами
пролетариата".
Условия опыта идеальны в том смысле, что им не мешает никакая
реальность. Ведь Платонов - писатель не реалистический. Его не интересует
действительность как она есть. Он пытается исчерпать, разработать до
мыслимого предела саму идею Революции, чтобы уяснить, ради чего же она
произошла. Он нисколько не изменяет первоначальных - именно идеальных -
побудительных мотивов, специально не принимая во внимание, не следя за их
изменениями - то есть того, что на самом деле всегда происходит и начинает
преобладать в любом реальном опыте. Мотивы и идеалы революции он понимает
по-своему или просто фантазирует на их основе. Его интересует то, что могло
быть, а не то, что на самом деле произошло (роман написан в те годы, когда
окончательный итог большевистского эксперимента в "отдельно взятой" стране
до конца еще не был ясен). В каждом из платоновских героев (и в каждом из
произведений) мотивы эти варьируются, воплощаясь по-своему и часто меняются
до неузнаваемости. В целом все его герои - заготовки какого-то будущего
человеческого вещества, а их идеи - все новые и новые фантастические проекты
будущего устройства человечества. Многие герои явно "родственны" между собой
или как-то очевидно дополняют друг друга, раскрывая как бы одни и те же
авторские мысли, воплощая в действительность какую-нибудь "стоящую за
кадром" идею автора. Но вообще это дело обычное у многих писателей (можно
вспомнить хотя бы идейно-содержательную "изоморфность" между героями главных
романов Достоевского.)
Авторское сознание в произведениях Платонова - чрезвычайно сложно
организованное единство. Выразить его явно, не с помощью того же
платоновского текста, на мой взгляд, пока не удалось никому из
исследователей. Самое главное (и "тонкое") в этой задаче - вскрыть и описать
те противоречия, на которых оно зиждется, которые в себе заключает.
Совершенно правильно заметил Сергей Бочаров, что
"Уже во второй половине двадцатых годов Платонов находит свой
собственный слог, который всегда является авторской речью, однако
неоднородной внутри себя, включающей разные до противоположности тенденции,
выходящие из одного и того же выражаемого платоновской прозой сознания".
Как пишет Михаил Геллер, сравнивая, вслед за Замятиным, платоновскую
манеру письма времени "Города Градова" (1927) с отстраненностью авторской
позиции Булгакова в "Дьяволиаде",
"он [Платонов] также сочетает быт и фантастику. Но он добавляет к этой
смеси третий элемент - внутреннюю личную заинтересованность в происходящем,
болезненное чувство обиды человека, обманутого в своих надеждах".
Именно эта "личная заинтересованность" во всем выступает у Платонова на
передний план, отодвигая даже соображения поэтической организации текста.
Итак, согласно первоначальной "рабочей гипотезе" Платонова, собственно
говоря, как бы и усвоенной бессознательно, под воздействием обстоятельств,
или впитанной еще с молоком (в пригороде Воронежа - Ямской Слободе, где он
родился и вырос), а затем уже подвергнутой пристальному исследованию и
проверке, - так вот, согласно этой гипотезе, человек устроен просто: он
руководим в жизни одним материальным. (Правда, позднее то же материальное
может захватывать, включая в себя, и многое другое, но это уже издержки, или
так сказать, сублимация - все тех же демокритовских "атомов и пустоты").
Основными желаниями, или движущими "инстинктами" внутри исследуемой
модели поведения, с одной стороны, является жажда Приобретения, обладания
предметом, а также стремление к подчинению, могуществу, господству над
миром, или, огрубленно, то же, на что нацелено фрейдовское понятие libido. С
другой же стороны, это страх перед возможной Потерей, утратой собственности