Страница:
- города Чевенгур с населением примерно в 200 человек (если судить по числу
расстрелянных там "буржуев" и выгнанных из своих домов в степь
"полубуржуев"). Во-вторых, потому, что при переходе от "столичной"
действительности и даже от "губернской" - к действительности "уездной" как
бы меняется сам масштаб (не)правдоподобия описываемых событий. При этом не
всегда ясно (скорее всегда неясно), чье же, или кого именно из героев это
сознание? Часто непонятно даже то, кому приписать все видимое - главному ли
герою, Саше Дванову, автору-повествователю или кому-то еще. (В мировой
литературе композицию "Чевенгура" по сложности и запутанности в этом
отношении можно было бы сравнить разве что с романом Уильяма Фолкнера "Шум и
ярость".)
Собственно мир реальности сводится у Платонова к минимуму. Основное
повествование в романе занимает описание мира кажущегося и воображаемого. В
этот воображаемый мир входят, во-первых, физиологическое состояние сна (и
описания самих сновидений), во-вторых, мечты и представления о будущем тех
или иных героев, в-третьих, некоторые, часто делающиеся неясными, будто
расплывающиеся в тумане воспоминания о событиях прошлого, и, наконец,
в-четвертых, состояния бреда, болезни, помраченного сознания, наваждения и
галлюцинации - то, когда герои представляют в откровенно искаженном виде,
что было когда-то в прошлом, чего они еще только опасаются и, конечно, чего
страстно хотят, жаждут в будущем. Все перечисленные состояния ментальной
сферы человека (измененные состояния сознания) я буду называть снами -
конечно, в расширительном понимании этого слова. Важно отметить, что четких
границ между этими четырьмя видами состояний для героев Платонова не
существует - все они оказываются легко (и многократно) взаимопереходимы.
Главное, что объединяет их, это так или иначе угадываемая нами (не всегда
обозначенная автором, а иной раз, может быть, намеренно скрываемая) -
необъективность. Во всех этих случаях на мир воображаемый накладывается, как
говорят исследователи, особая модальная рамка: они относятся к иной
модальности. Назовем ее модальностью сна. В целом я не согласен с
утверждением Е. Яблокова (а с квантором всеобщности оно вообще
представляется неверным, что
"все моменты активизации подсознания героя (бред, сон итп.) в романе
оговариваются повествователем и довольно четко отграничены от "яви"."
В тех измененных состояниях сознания, которыми предстают у Платонова
сны, человек часто приобретает сверхъестественные способности. Вспомним, как
анархист Никиток стреляет в Сашу Дванова, не пожелавшего подойти к нему, и
Дванов, раненый, скатывается в овраг, прямо под ноги сидящих на конях
анархистов: во время этого своего падения он начинает вдруг слышать и как
будто понимать язык насекомых и даже то, что происходит внутри самого
"вещества земли".
Персонажи романа сами то и дело погружаются в сны, они как будто
путешествуют, странствуют по ним. Эти сны порой описываются автором с
сосредоточенным вниманием, с завораживающей дотошностью. Часто сны разных
героев походят друг на друга (точно так же, как герои переходя дин в
другого, да и сами ситуации, в которые они попадают, и которые часто
повторяются у Платонова). Сны словно перекликаются между собой - один сон
продолжает, подхватывает или вызывает, будто тянет за собой другой,
составляя некое единое, все усложняющееся пространство. Так, например,
происходит в эпизоде, когда глядя на спящих, Федора Гопнера и Захара
Павловича, в доме своего приемного отца, Саша Дванов сам засыпает, чтобы
увидеть во сне - уже своего действительного отца, Дмитрия Ивановича, который
в результате как будто благословляет сына отправиться в Чевенгур. Похожий
"подхват сновидения" происходит и тогда, когда уснувший Гопнер, сидя на
берегу реки за рыбной ловлей, порождает вдруг (точно во сне) явившегося
перед ним странника из Чевенгура - Мишку Луя, который привозит для него и
для Саши Дванова весть от "степного большевика", Степана Копенкина. Но,
правда, саму записку для Дванова пешеход Луй давно искурил на цыгарки,
однако он передает ее смысл тому "своими словами". Копенкин зовет своих
друзей ехать к нему в Чевенгур, чтобы разобраться: есть ли тут коммунизм,
или нет (и обратно).
Основной и наиболее глубокий, то есть наиболее удаленный от реальности,
план повествования в романе (можно считать его, как я намерен показать ниже,
просто наиболее глубоким сном) представляет собой пребывание героев в
затерянном среди российских просторов городе со странным названием -
Чевенгур. Путешествие в него, в отличие от мира реального (или наиболее
правдоподобного), - это своего рода план грезы и мечты, план, если угодно,
печалования о несбывшемся чуде, о том мире, в котором только и могли
осуществиться заветные мысли героев Платонова. Поэтому "реальности"
Чевенгура и следует приписать, на мой взгляд, модальность сна.
Как утверждает про Чевенгур встреченный Двановым его главный
учредитель, предревкома Чепурный, там у него "коммунизм уже стихией прет".
Но вот приезжает на место Степан Копенкин, а потом и Саша Дванов со своим
другом Федором Гопнером оказываются в Чевенгуре - они переносятся в некий
странный мир, где землю давно не пашут, надеясь на скорое светопреставление
("оно же коммунизм") - словно осуществляют на деле по-своему понятую
евангельскую заповедь "не хлебом единым жив человек"; и где не накапливают
имущество, а лишь уничтожают его, живя старыми запасами продуктов,
оставшимися от расстрелянной и выгнанной из города "буржуазии", или собирая
в полях самосеянную пшеницу, простую лебеду или бурьян. С одной стороны, в
романе явно есть приметы реальной действительности, но с другой стороны, как
можно догадаться, главной задачей автора становится обращение героев из этой
действительности сначала в странничество, а затем кое-куда еще и подальше -
в мечту, в сон, и в бред. Как говорит Игорь Сухих, здесь "на смену роману
воспитания и гротескному репортажу-путешествию приходит утопия" (указ. соч.
с.231).
Тут и возникает вопрос: какая из этих двух или даже трех реальностей -
подлинная, а какая мнимая, второстепенная, не заслуживающая особого
внимания? Если судить по объему романа, то внимание автора вроде бы
разделено между самим Чевенгуром и подготовкой к нему, поровну. В романе
около 360-и страниц, и ровно половина из них (то есть 180) отведена
собственно повествованию о Чевенгуре. Другая же половина представляет собой
плавный переход - из яви в сон и обратно: почти все составляющие этот
переход события описывают странствия Дванова по пространствам России
(собственно, в форме странствий написаны и многие другие произведения
писателя: "Усомнившийся Макар", "Впрок" и другие). Во всяком случае самый
первый, наиболее внешний план повествования, или государственная, советская
действительность не заслуживает особого внимания автора, а выступает как бы
только отправной точкой для его (и нашей, читательской) фантазии. В романе
эта реальность прочерчена пунктирно, как бывает едва прописана рамка
основной картины, ей отведено очень мало места (так же всего лишь 15
страниц, как и "московскому эпизоду" встречи Сербинова и Софьи). Это, с
одной стороны, дает зачин для всего остального, происходящего в романе
(собственно для погружения в Чевенгур): тут мы являемся свидетелями
присутствия Александра Дванова на партсобрании в безымянном губернском
городе, которому чевенгурский уезд оказывается подчинен административно; ну,
а с другой стороны, это же может считаться и финалом, концом странствий
героя, так как дает впечатление Дванова, вернувшегося из своих поездок по
революционной России обратно в тот же город, где теперь уже воцарился нэп, и
где Дванов хочет остаться, чтобы окончить техникум.
Кстати, именно так структурно - хоть, может быть, это неверно с точки
зрения текстологии - построен роман по крайней мере в одной его публикации в
печати. Там странствие героев в Чевенгур с обеих сторон обрамлено их
присутствием в губернском городе. В конце концов, согласно этой логике,
можно понять, что Саша Дванов, как будто стряхнув с себя бред Чевенгура,
вновь оказывается в городе, а не погибает, вслед за отцом, на дне озера. Я
не знаю, на чем основывались и чем руководствовались в данном случае
публикаторы, в частности, у них вместо 27-и отрывков, на которые членится
текст романа в принятом (и наиболее авторитетном на сегодняшний день)
издании - в издании "Советской Россией" оставлено только 20 отрывков,
некоторые эпизоды объединены вместе, а отдельные страницы вообще опущены,
хотя при этом некоторые целостные куски, наоборот, разбиты на части! Это
звучит странно, но данный "апокриф" "Чевенгура", как мне кажется, и помогает
понять его внутреннюю структуру. Весь "сон о Чевенгуре" оказывается спрятан
в середину - между островками реальности. Вот цитата из концовки романа в
этом издании:
"Сначала он подумал, что в городе белые. На вокзале был буфет, в
котором без очереди и без карточек продавали серые булки".
Заметим, что для Дванова и его друзей тот город, в котором может
свободно продаваться хлеб, представляет собой нечто ненормальное, эдакую
вавилонскую блудницу - для них теперь будто советская власть вновь сменилась
властью капитала. Близкой аналогией таким умонастроениям платоновских героев
могут служить обормоты из повести "Красное дерево" Бориса Пильняка (с
Пильняком Платонов в течение некоторого времени тесно общался и сотрудничал,
но его влияние на себя - некоторые считали, что весьма существенное, -
довольно быстро преодолел).
Формальной привязкой друг к другу двух планов - плана мечты и плана
реальности - является то, что Дванова по заданию "партячейки" посылают
сначала на фронт гражданской войны в город Новохоперск, а потом - по степным
местам губернии, чтобы оглядеть, как люди живут (т.е. он должен был искать,
нет ли еще где, по выражению одного из героев, самозарождения коммунизма).
Здесь-то и вступает в свои права реальность фантастическая, утопическая,
прожективная. Но она не сразу приводит в город утопии Чевенгур, а лишь через
какое-то промежуточное время и посредующее в данном случае пространство -
пространство странствия. В литературоведении это принято называть словом
хронотоп, которое заимствовано первоначально из физики. (О том, что в
Чевенгуре присутствуют одновременно сразу три слоя реальности, или три
разных хронотопа, писал в своей книге еще Михаил Геллер.)
В самом начале романа есть, конечно, еще и отдельная, самостоятельная
реальность, так называемый, пролог "Чевенгура": Есть ветхие опушки у старых
провинциальных городов. Это та часть романа, которую при жизни Платонову
все-таки довелось увидеть опубликованной как самостоятельное произведение,
повесть "Происхождение мастера". Она занимает 50 страниц от начала романа.
Далее идут странствия Дванова по губернии, по заданию партячейки (95
страниц); потом уже следует присутствие Дванова на партсобрании и знакомство
его там с Чепурным (20 страниц), затем - самая большая часть романа (110
страниц), которая описывает пребывание в Чевенгуре Степана Копенкина, а
вслед за этим и присутствие там же Саши Дванова (70 страниц) с вставным
эпизодом о Сербинове и Софье в Москве. Но то, что происходит в первой части
(будем называть ее условно, по заглавию повести, "Происхождением мастера"),
является по отношению к остальному как бы реальностью воспоминания: ее
восстанавливает по памяти - или сам мальчик Саша (становящийся позже
подростком Александром Двановым), или его приемный отец Захар Павлович, или
же повествователь - какой-нибудь анонимный наблюдающий за всем
односельчанин. (Платонов сам родился в пригороде Воронежа, где и был
приблизительно такой же, что и описанный в начале "Чевенгура",
полукрестьянско-полугородской быт и уклад. Повесть "Ямская слобода" (1926)
может служить как бы вариантом, или дополнительным аналогом "Происхождения
мастера".)
В середине между действительностью внешней, государственной и
действительностью мечты (или сна о Чевенгуре), то есть между этими двумя
слоями реальности, в романе возникает, вклиниваясь в него, еще одно
пространство, действительность провинциальная, вроде бы, с одной стороны,
почти реальная, приближенная к обычной жизни обычных российских мещан и
крестьян (такая, как в бунинской "Деревне", замятинском "Уездном" или "Диких
людях" Всеволода Иванова), но с другой стороны, все-таки - явно
фантастическая, гиперболизированная и собственно Платоновская - та, по
которой мы всегда можем однозначно распознать его прозу. Именно в этом
промежуточном пространстве, где-то на постоянной грани между мечтой и
реальной жизнью, герои оказываются, как только пускаются в свои странствия
(Макар в "Усомнившемся Макаре", Вощев в "Котловане", Назар Чагатаев в
"Джане" и другие). Кажется, что Платонову просто нужно как можно больше
внеположенных друг другу пространств для простора в выражении разных точек
зрения. То, что происходит в провинции, в удалении от "руководящих указаний
центра", уже давало и будет давать богатую пищу для него (можно вспомнить
такие произведения, как "Город Градов", очерк "Че-Че-О", "Сокровенный
человек" и бедняцкую хронику "Впрок"). Но в самом большом произведении, в
романе, даже такой - полувыдуманной, но наполовину все же реальной -
действительности Платонову оказывается мало. Поэтому и вводится уже третье
(по удаленности от реального) пространство - пространство реальности
насквозь воображаемой, гиперболической, символически-неправдоподобной,
пространство снов.
Итак, помимо разделения формального - на внешнюю, рамочную и -
внутреннюю, содержательную части, уже сам содержательный план романа, в свою
очередь, членится надвое: с одной стороны, на мир сознания (сюда следует
отнести то, что происходит в провинциальной действительности, во время
многочисленных странствий героев, их приключений и встреч с разными людьми и
обстоятельствами, причем все это естественно приписать сознанию главного
героя, пускающегося в эти странствия, Саши Дванова), а с другой стороны - на
мир подсознания, к которому надо отнести сны героев (тут еще оказывается,
что способностью видеть сны наделены далеко не все герои: периферийные
персонажи совсем не видят снов, вернее, их сны не описываются). Сусуму
Нонака заметил, что при определении того, кому в повествовании Платонова
должна принадлежать точка зрения, можно полагаться на глаголы (предикаты)
внутреннего состояния скучно или печально, тоскливо: чье состояние они
описывают, с точки зрения того персонажа и ведется повествование. На мой
взгляд, точно то же можно сказать и в отношении снов: чьим снам Платонов
отдает предпочтение, тому сознанию (сознанию того героя) и суждено
представлять в наибольшей мере авторскую точку зрения.
Третья по счету реальность - реальность сна - очень трудно отделима от
второй, от реальности сознания, но в некотором смысле она и оказывается
ведущей, или главенствующей, как я попытаюсь показать. В ней-то, по
Платонову, и происходит настоящая жизнь - лежащая, как он сам выражается, по
ту сторону плотины сознания. Здесь и разыгрываются основные - хоть на первый
взгляд просто абсурдные - "события" этого романа-хроники-хождения. Но в снах
абсурдное прекрасно уживается с реальным!
В жизни, конечно, всего того, что наблюдают и в чем участвуют герои
Чевенгура, не было и быть не могло. Могло быть, да и то лишь с оговорками,
только то, что описано в первой и во второй, т.е. в "государственной" и в
"провинциальной" действительности - продразверстка, продналог, переход к
нэпу; посылаемый с инспекцией из губернии в уезд чиновник для проверки
фактов о сокращении посевной площади; сам город Новохоперск, захваченный
неизвестно откуда взявшимися "казаками на лошадях"; железнодорожный разъезд
Завалишный, на котором Дванов еле втискивается в поезд, чтобы уехать (куда
глаза глядят); станция Разгуляй, возле которой сталкиваются два поезда, и
Дванов, едущий на одном из них помощником машиниста, перед самим
столкновением выпрыгивает из кабины паровоза, каким-то чудом остается жив;
слобода Каверино, где анархисты чуть-чуть не убивают Дванова; село Средние
Болтаи, где тот отлеживается на печи у солдатской вдовы, пребывая как бы в
спячке (что характерно - это состояние как бы "вне времени" - для богатыря в
русской сказке). Последние из перечисленных события помещены в реальность
странствия (или, что то же самое, реальность провинциальную), и каждый из
них по отдельности еще как-то, более или менее, правдоподобен. Но то, что
происходит в самом Чевенгуре, выходит за рамки представимой
действительности. Поэтому, собственно, смысл романа и приходится искать в
иносказании и восстанавливать его надо уже не из яви, а из снов.
Во время странствий Саша будет ранен анархистами, больной тифом в
течение девяти месяцев проваляется дома, чудом оставшись жить, чуть не
погибнет во время крушения поезда, - то есть он постоянно между жизнью и
смертью. А то, что при этом проносится в его сознании, тесно переплетено с
воспоминаниями детства и грезами о неком возможном в будущем устройстве
мира, но можно считать, что это граничит и с бредом.
Переходы из состояния яви в состояние сна обычно (в плане фабульного
правдоподобия) должны быть мотивированы, они бывают объяснимы - или
болезнью, или ранением, то есть теми или иными повреждениями тела и
сознания. Но именно этих-то объяснений и взаимоувязок между разными
отрывками и частями текста мы почти не находим у Платонова: практически ни
одна из 27-и частей, из которых физически состоит роман (они разделяются
звездочками или просто пропуском строки - в разных изданиях по-разному),
специально не связаны автором с остальным повествованием. И поэтому их
довольно свободно можно поменять местами. Об их временных и тематических
переходах, то есть о взаимосвязях друг с другом (с соответствующими
"переключениями" - от реальности яви к реальности "полуяви" или вовсе
выдуманной реальности сна) приходится, по большей части, догадываться самому
читателю. Более того, при внимательном чтении оказывается, что отрывков, на
которые роман членится содержательно, существенно больше, чем формально
выделенных: уже не 27, а по крайней мере - 40! Эти отрывки и различные планы
повествования в них объединяют лишь только одни и те же герои: Чепурный у
себя в родном Чевенгуре и он же - на постоялом дворе в губернском городе
(где с него требуют миллион в уплату за постой); Копенкин у себя в вольной
степи, вооруженной рукой помогающий Дванову освободиться от бандитов и -
странствующий с ним по родной для них провинции (в уездах Старомотнинской
волости Новоселовского района) и он же, недоумевающий и почти физически
начинающий страдать от отсутствия каких-либо видимых признаков или примет
наступающего счастья в Чевенгуре; Захар Павлович Ирошников, мастеровой
человек (кстати: ирошник - это скорняк, занятый обработкой изделий из замши,
ирхи), чувствующий себя у себя дома и в деревне, и на городской окраине, то
есть "глубоко притерпевшийся к горю и лишениям" - и он же, пришедший
разыскивать Сашу Дванова в Чевенгур, уже после разгрома в нем коммуны; Симон
Сербинов в Москве и он же - в Чевенгуре; наконец, девочка Соня, Соня
Мандрова, в родной деревне Дванова и она же - детская учительница в деревне
Волошино (во время странствий Дванова по провинции), а также она же - в
городе Москве, уже работающая на фабрике и известная как Софья Александровна
(показывающая портрет Дванова пришедшему к ней домой Сербинову).
Иногда читателю бывает трудно даже уследить за тем, что два героя в
разных частях романа представляют одно и то же лицо (так происходит с Соней
Мандровой и Софьей Александровной).
Вот отрывок из начала романа, из детства главного героя, где Саша
Дванов присутствует на похоронах отца, безымянного рыбака с озера Мутево,
Дмитрия Ивановича (имя и отчество его мы услышим, но вот фамилии в романе
так и не будет названо: Дванов - это фамилия лишь будущих приемных родителей
мальчика):
"Когда гроб поставили у могильной ямы, никто не хотел прощаться с
покойным. Захар Павлович стал на колени и притронулся к щетинистой свежей
щеке рыбака, обмытой на озерном дне. Потом Захар Павлович сказал мальчику:
- Попрощайся с отцом - он мертвый на веки веков. Погляди на него -
будешь вспоминать.
Мальчик прилег к телу отца, к старой его рубашке, от которой пахло
родным живым потом, потому что рубашку надели для гроба - отец утонул в
другой. Мальчик пощупал руки, от них несло рыбной сыростью, на одном пальце
было надето оловянное обручальное кольцо, в честь забытой матери. Ребенок
повернул голову к людям, испугался чужих и жалобно заплакал, ухватив рубашку
отца в складки, как свою защиту; его горе было безмолвным, лишенным сознания
остальной жизни и поэтому неутешимым, он так грустил по мертвому отцу, что
мертвый мог бы быть счастливым. И все люди у гроба тоже заплакали от жалости
к мальчику и от того преждевременного сочувствия самим себе, что каждому
придется умереть и так же быть оплаканным.
Захар Павлович при всей своей скорби помнил о дальнейшем:
- Будет тебе, Никифоровна, выть-то! - сказал он одной бабе, плакавшей
навзрыд и с поспешным причитанием. - Не от горя воешь, а чтобы по тебе
поплакали, когда сама помрешь. Ты возьми-ка мальчишку к себе - у тебя все
равно их шестеро, один фальшью какой-нибудь между ними всеми пропитается.
Никифоровна сразу пришла в свой бабий разум и осохла свирепым лицом:
она плакала без слез, одними морщинами:
- И то будто! Сказал тоже - фальшью какой-нибудь пропитается! Это он
сейчас такой, а дай возмужает - как почнет жрать да штаны трепать - не
наготовишься!
Взяла мальчика другая баба, Мавра Фетисовна Дванова, у которой было
семеро детей. Ребенок дал ей руку, женщина утерла ему лицо юбкой, высморкала
его нос и повела сироту в свою хату.
Мальчик вспомнил про удочку, которую сделал ему отец, а он закинул ее в
озеро и там позабыл. Теперь, должно быть, уже поймалась рыба и ее можно
съесть, чтобы чужие люди не ругали за ихнюю еду.
- Тетя, у меня рыба поймалась в воде, - сказал Саша. - Дай я пойду
достану ее и буду есть, чтоб тебе меня не кормить.
Мавра Фетисовна нечаянно сморщила лицо, высморкала нос в кончик
головного платка и не пустила руку мальчика".
Заметим, как точка зрения повествователя по ходу действия меняется -
вначале она как будто всецело еще в рамках сознания Захара Павловича (ведь
это он, встав на колени перед гробом, притрагивается к щетинистой свежей
щеке рыбака). Но затем, когда к телу отца подходит сам мальчик, мы начинаем
видеть и чувствовать сцену как бы через его восприятие - обоняя родной пот
от старой отцовой рубашки и запах рыбной сырости от его рук, различая на
руке тусклый блеск оловянного обручального кольца. А потом описываются даже
такие детали, которые вряд ли доступны и сознанию Захара Павловича, и
мальчика, так что повествование переходит к некому "всезнающему наблюдателю"
(в рассуждениях о том, что ребенок так сильно грустил по своему отцу, что
сам мертвый мог бы быть счастливым). Такой прием вообще характерен для
Платонова. Его взгляд как бы "стереоскопичен", точка зрения постоянно
смещается, "панорамирует", или даже "сканирует" открывающуюся перед ним
действительность, она может быть сразу, одновременно - везде.
Почему выделенный отрывок следует отнести к снам? На мой взгляд, там,
где в воспоминаниях Захара Павловича точка зрения (то, что создает "точку
отсчета" для читателя), переходит в руки мальчика, вот тут и происходит
погружение в нечто, напоминающее сон, поскольку события оказываются
"обернуты" сразу в три различные "упаковки", или три разные точки зрения - а
именно, как здесь, во-первых, в точку зрения Захара Павловича (это его
воспоминания), во-вторых, в точку зрения мальчика (это реконструкция его
переживаний на похоронах отца) и еще, в-третьих, в точку зрения некого
"всеведущего рассказчика" (это его комментарии вплетаются и в воспоминания
Захара Павловича, и в переживания Саши). Такая реальность как бы утрачивает
своего полновластного хозяина, автора-интерпретатора, чье-то определенное,
воспринимающее ее от начала до конца сознание или лицо. Оно, это лицо,
только что пересказавшее содержание своего прошлого восприятия,
расплывается, дробится, исчезает, и все действительно делается сном и как бы
заволакивается некой грезой, или даже отдается на откуп некоему евнуху души.
Теперь еще один отрывок, уже из времен жизни мальчика Саши у приемных
родителей, когда из деревни, где наступает голод, его посылают побираться в
город, а практически - выгоняют из дому:
"...Мальчик оставил руку и, не взглянув на Прохора Абрамовича, тихо
тронулся один - с сумкой и палкой, разглядывая дорогу на гору, чтобы не
потерять своего направления. Мальчик скрылся за церковью и кладбищем, и его
расстрелянных там "буржуев" и выгнанных из своих домов в степь
"полубуржуев"). Во-вторых, потому, что при переходе от "столичной"
действительности и даже от "губернской" - к действительности "уездной" как
бы меняется сам масштаб (не)правдоподобия описываемых событий. При этом не
всегда ясно (скорее всегда неясно), чье же, или кого именно из героев это
сознание? Часто непонятно даже то, кому приписать все видимое - главному ли
герою, Саше Дванову, автору-повествователю или кому-то еще. (В мировой
литературе композицию "Чевенгура" по сложности и запутанности в этом
отношении можно было бы сравнить разве что с романом Уильяма Фолкнера "Шум и
ярость".)
Собственно мир реальности сводится у Платонова к минимуму. Основное
повествование в романе занимает описание мира кажущегося и воображаемого. В
этот воображаемый мир входят, во-первых, физиологическое состояние сна (и
описания самих сновидений), во-вторых, мечты и представления о будущем тех
или иных героев, в-третьих, некоторые, часто делающиеся неясными, будто
расплывающиеся в тумане воспоминания о событиях прошлого, и, наконец,
в-четвертых, состояния бреда, болезни, помраченного сознания, наваждения и
галлюцинации - то, когда герои представляют в откровенно искаженном виде,
что было когда-то в прошлом, чего они еще только опасаются и, конечно, чего
страстно хотят, жаждут в будущем. Все перечисленные состояния ментальной
сферы человека (измененные состояния сознания) я буду называть снами -
конечно, в расширительном понимании этого слова. Важно отметить, что четких
границ между этими четырьмя видами состояний для героев Платонова не
существует - все они оказываются легко (и многократно) взаимопереходимы.
Главное, что объединяет их, это так или иначе угадываемая нами (не всегда
обозначенная автором, а иной раз, может быть, намеренно скрываемая) -
необъективность. Во всех этих случаях на мир воображаемый накладывается, как
говорят исследователи, особая модальная рамка: они относятся к иной
модальности. Назовем ее модальностью сна. В целом я не согласен с
утверждением Е. Яблокова (а с квантором всеобщности оно вообще
представляется неверным, что
"все моменты активизации подсознания героя (бред, сон итп.) в романе
оговариваются повествователем и довольно четко отграничены от "яви"."
В тех измененных состояниях сознания, которыми предстают у Платонова
сны, человек часто приобретает сверхъестественные способности. Вспомним, как
анархист Никиток стреляет в Сашу Дванова, не пожелавшего подойти к нему, и
Дванов, раненый, скатывается в овраг, прямо под ноги сидящих на конях
анархистов: во время этого своего падения он начинает вдруг слышать и как
будто понимать язык насекомых и даже то, что происходит внутри самого
"вещества земли".
Персонажи романа сами то и дело погружаются в сны, они как будто
путешествуют, странствуют по ним. Эти сны порой описываются автором с
сосредоточенным вниманием, с завораживающей дотошностью. Часто сны разных
героев походят друг на друга (точно так же, как герои переходя дин в
другого, да и сами ситуации, в которые они попадают, и которые часто
повторяются у Платонова). Сны словно перекликаются между собой - один сон
продолжает, подхватывает или вызывает, будто тянет за собой другой,
составляя некое единое, все усложняющееся пространство. Так, например,
происходит в эпизоде, когда глядя на спящих, Федора Гопнера и Захара
Павловича, в доме своего приемного отца, Саша Дванов сам засыпает, чтобы
увидеть во сне - уже своего действительного отца, Дмитрия Ивановича, который
в результате как будто благословляет сына отправиться в Чевенгур. Похожий
"подхват сновидения" происходит и тогда, когда уснувший Гопнер, сидя на
берегу реки за рыбной ловлей, порождает вдруг (точно во сне) явившегося
перед ним странника из Чевенгура - Мишку Луя, который привозит для него и
для Саши Дванова весть от "степного большевика", Степана Копенкина. Но,
правда, саму записку для Дванова пешеход Луй давно искурил на цыгарки,
однако он передает ее смысл тому "своими словами". Копенкин зовет своих
друзей ехать к нему в Чевенгур, чтобы разобраться: есть ли тут коммунизм,
или нет (и обратно).
Основной и наиболее глубокий, то есть наиболее удаленный от реальности,
план повествования в романе (можно считать его, как я намерен показать ниже,
просто наиболее глубоким сном) представляет собой пребывание героев в
затерянном среди российских просторов городе со странным названием -
Чевенгур. Путешествие в него, в отличие от мира реального (или наиболее
правдоподобного), - это своего рода план грезы и мечты, план, если угодно,
печалования о несбывшемся чуде, о том мире, в котором только и могли
осуществиться заветные мысли героев Платонова. Поэтому "реальности"
Чевенгура и следует приписать, на мой взгляд, модальность сна.
Как утверждает про Чевенгур встреченный Двановым его главный
учредитель, предревкома Чепурный, там у него "коммунизм уже стихией прет".
Но вот приезжает на место Степан Копенкин, а потом и Саша Дванов со своим
другом Федором Гопнером оказываются в Чевенгуре - они переносятся в некий
странный мир, где землю давно не пашут, надеясь на скорое светопреставление
("оно же коммунизм") - словно осуществляют на деле по-своему понятую
евангельскую заповедь "не хлебом единым жив человек"; и где не накапливают
имущество, а лишь уничтожают его, живя старыми запасами продуктов,
оставшимися от расстрелянной и выгнанной из города "буржуазии", или собирая
в полях самосеянную пшеницу, простую лебеду или бурьян. С одной стороны, в
романе явно есть приметы реальной действительности, но с другой стороны, как
можно догадаться, главной задачей автора становится обращение героев из этой
действительности сначала в странничество, а затем кое-куда еще и подальше -
в мечту, в сон, и в бред. Как говорит Игорь Сухих, здесь "на смену роману
воспитания и гротескному репортажу-путешествию приходит утопия" (указ. соч.
с.231).
Тут и возникает вопрос: какая из этих двух или даже трех реальностей -
подлинная, а какая мнимая, второстепенная, не заслуживающая особого
внимания? Если судить по объему романа, то внимание автора вроде бы
разделено между самим Чевенгуром и подготовкой к нему, поровну. В романе
около 360-и страниц, и ровно половина из них (то есть 180) отведена
собственно повествованию о Чевенгуре. Другая же половина представляет собой
плавный переход - из яви в сон и обратно: почти все составляющие этот
переход события описывают странствия Дванова по пространствам России
(собственно, в форме странствий написаны и многие другие произведения
писателя: "Усомнившийся Макар", "Впрок" и другие). Во всяком случае самый
первый, наиболее внешний план повествования, или государственная, советская
действительность не заслуживает особого внимания автора, а выступает как бы
только отправной точкой для его (и нашей, читательской) фантазии. В романе
эта реальность прочерчена пунктирно, как бывает едва прописана рамка
основной картины, ей отведено очень мало места (так же всего лишь 15
страниц, как и "московскому эпизоду" встречи Сербинова и Софьи). Это, с
одной стороны, дает зачин для всего остального, происходящего в романе
(собственно для погружения в Чевенгур): тут мы являемся свидетелями
присутствия Александра Дванова на партсобрании в безымянном губернском
городе, которому чевенгурский уезд оказывается подчинен административно; ну,
а с другой стороны, это же может считаться и финалом, концом странствий
героя, так как дает впечатление Дванова, вернувшегося из своих поездок по
революционной России обратно в тот же город, где теперь уже воцарился нэп, и
где Дванов хочет остаться, чтобы окончить техникум.
Кстати, именно так структурно - хоть, может быть, это неверно с точки
зрения текстологии - построен роман по крайней мере в одной его публикации в
печати. Там странствие героев в Чевенгур с обеих сторон обрамлено их
присутствием в губернском городе. В конце концов, согласно этой логике,
можно понять, что Саша Дванов, как будто стряхнув с себя бред Чевенгура,
вновь оказывается в городе, а не погибает, вслед за отцом, на дне озера. Я
не знаю, на чем основывались и чем руководствовались в данном случае
публикаторы, в частности, у них вместо 27-и отрывков, на которые членится
текст романа в принятом (и наиболее авторитетном на сегодняшний день)
издании - в издании "Советской Россией" оставлено только 20 отрывков,
некоторые эпизоды объединены вместе, а отдельные страницы вообще опущены,
хотя при этом некоторые целостные куски, наоборот, разбиты на части! Это
звучит странно, но данный "апокриф" "Чевенгура", как мне кажется, и помогает
понять его внутреннюю структуру. Весь "сон о Чевенгуре" оказывается спрятан
в середину - между островками реальности. Вот цитата из концовки романа в
этом издании:
"Сначала он подумал, что в городе белые. На вокзале был буфет, в
котором без очереди и без карточек продавали серые булки".
Заметим, что для Дванова и его друзей тот город, в котором может
свободно продаваться хлеб, представляет собой нечто ненормальное, эдакую
вавилонскую блудницу - для них теперь будто советская власть вновь сменилась
властью капитала. Близкой аналогией таким умонастроениям платоновских героев
могут служить обормоты из повести "Красное дерево" Бориса Пильняка (с
Пильняком Платонов в течение некоторого времени тесно общался и сотрудничал,
но его влияние на себя - некоторые считали, что весьма существенное, -
довольно быстро преодолел).
Формальной привязкой друг к другу двух планов - плана мечты и плана
реальности - является то, что Дванова по заданию "партячейки" посылают
сначала на фронт гражданской войны в город Новохоперск, а потом - по степным
местам губернии, чтобы оглядеть, как люди живут (т.е. он должен был искать,
нет ли еще где, по выражению одного из героев, самозарождения коммунизма).
Здесь-то и вступает в свои права реальность фантастическая, утопическая,
прожективная. Но она не сразу приводит в город утопии Чевенгур, а лишь через
какое-то промежуточное время и посредующее в данном случае пространство -
пространство странствия. В литературоведении это принято называть словом
хронотоп, которое заимствовано первоначально из физики. (О том, что в
Чевенгуре присутствуют одновременно сразу три слоя реальности, или три
разных хронотопа, писал в своей книге еще Михаил Геллер.)
В самом начале романа есть, конечно, еще и отдельная, самостоятельная
реальность, так называемый, пролог "Чевенгура": Есть ветхие опушки у старых
провинциальных городов. Это та часть романа, которую при жизни Платонову
все-таки довелось увидеть опубликованной как самостоятельное произведение,
повесть "Происхождение мастера". Она занимает 50 страниц от начала романа.
Далее идут странствия Дванова по губернии, по заданию партячейки (95
страниц); потом уже следует присутствие Дванова на партсобрании и знакомство
его там с Чепурным (20 страниц), затем - самая большая часть романа (110
страниц), которая описывает пребывание в Чевенгуре Степана Копенкина, а
вслед за этим и присутствие там же Саши Дванова (70 страниц) с вставным
эпизодом о Сербинове и Софье в Москве. Но то, что происходит в первой части
(будем называть ее условно, по заглавию повести, "Происхождением мастера"),
является по отношению к остальному как бы реальностью воспоминания: ее
восстанавливает по памяти - или сам мальчик Саша (становящийся позже
подростком Александром Двановым), или его приемный отец Захар Павлович, или
же повествователь - какой-нибудь анонимный наблюдающий за всем
односельчанин. (Платонов сам родился в пригороде Воронежа, где и был
приблизительно такой же, что и описанный в начале "Чевенгура",
полукрестьянско-полугородской быт и уклад. Повесть "Ямская слобода" (1926)
может служить как бы вариантом, или дополнительным аналогом "Происхождения
мастера".)
В середине между действительностью внешней, государственной и
действительностью мечты (или сна о Чевенгуре), то есть между этими двумя
слоями реальности, в романе возникает, вклиниваясь в него, еще одно
пространство, действительность провинциальная, вроде бы, с одной стороны,
почти реальная, приближенная к обычной жизни обычных российских мещан и
крестьян (такая, как в бунинской "Деревне", замятинском "Уездном" или "Диких
людях" Всеволода Иванова), но с другой стороны, все-таки - явно
фантастическая, гиперболизированная и собственно Платоновская - та, по
которой мы всегда можем однозначно распознать его прозу. Именно в этом
промежуточном пространстве, где-то на постоянной грани между мечтой и
реальной жизнью, герои оказываются, как только пускаются в свои странствия
(Макар в "Усомнившемся Макаре", Вощев в "Котловане", Назар Чагатаев в
"Джане" и другие). Кажется, что Платонову просто нужно как можно больше
внеположенных друг другу пространств для простора в выражении разных точек
зрения. То, что происходит в провинции, в удалении от "руководящих указаний
центра", уже давало и будет давать богатую пищу для него (можно вспомнить
такие произведения, как "Город Градов", очерк "Че-Че-О", "Сокровенный
человек" и бедняцкую хронику "Впрок"). Но в самом большом произведении, в
романе, даже такой - полувыдуманной, но наполовину все же реальной -
действительности Платонову оказывается мало. Поэтому и вводится уже третье
(по удаленности от реального) пространство - пространство реальности
насквозь воображаемой, гиперболической, символически-неправдоподобной,
пространство снов.
Итак, помимо разделения формального - на внешнюю, рамочную и -
внутреннюю, содержательную части, уже сам содержательный план романа, в свою
очередь, членится надвое: с одной стороны, на мир сознания (сюда следует
отнести то, что происходит в провинциальной действительности, во время
многочисленных странствий героев, их приключений и встреч с разными людьми и
обстоятельствами, причем все это естественно приписать сознанию главного
героя, пускающегося в эти странствия, Саши Дванова), а с другой стороны - на
мир подсознания, к которому надо отнести сны героев (тут еще оказывается,
что способностью видеть сны наделены далеко не все герои: периферийные
персонажи совсем не видят снов, вернее, их сны не описываются). Сусуму
Нонака заметил, что при определении того, кому в повествовании Платонова
должна принадлежать точка зрения, можно полагаться на глаголы (предикаты)
внутреннего состояния скучно или печально, тоскливо: чье состояние они
описывают, с точки зрения того персонажа и ведется повествование. На мой
взгляд, точно то же можно сказать и в отношении снов: чьим снам Платонов
отдает предпочтение, тому сознанию (сознанию того героя) и суждено
представлять в наибольшей мере авторскую точку зрения.
Третья по счету реальность - реальность сна - очень трудно отделима от
второй, от реальности сознания, но в некотором смысле она и оказывается
ведущей, или главенствующей, как я попытаюсь показать. В ней-то, по
Платонову, и происходит настоящая жизнь - лежащая, как он сам выражается, по
ту сторону плотины сознания. Здесь и разыгрываются основные - хоть на первый
взгляд просто абсурдные - "события" этого романа-хроники-хождения. Но в снах
абсурдное прекрасно уживается с реальным!
В жизни, конечно, всего того, что наблюдают и в чем участвуют герои
Чевенгура, не было и быть не могло. Могло быть, да и то лишь с оговорками,
только то, что описано в первой и во второй, т.е. в "государственной" и в
"провинциальной" действительности - продразверстка, продналог, переход к
нэпу; посылаемый с инспекцией из губернии в уезд чиновник для проверки
фактов о сокращении посевной площади; сам город Новохоперск, захваченный
неизвестно откуда взявшимися "казаками на лошадях"; железнодорожный разъезд
Завалишный, на котором Дванов еле втискивается в поезд, чтобы уехать (куда
глаза глядят); станция Разгуляй, возле которой сталкиваются два поезда, и
Дванов, едущий на одном из них помощником машиниста, перед самим
столкновением выпрыгивает из кабины паровоза, каким-то чудом остается жив;
слобода Каверино, где анархисты чуть-чуть не убивают Дванова; село Средние
Болтаи, где тот отлеживается на печи у солдатской вдовы, пребывая как бы в
спячке (что характерно - это состояние как бы "вне времени" - для богатыря в
русской сказке). Последние из перечисленных события помещены в реальность
странствия (или, что то же самое, реальность провинциальную), и каждый из
них по отдельности еще как-то, более или менее, правдоподобен. Но то, что
происходит в самом Чевенгуре, выходит за рамки представимой
действительности. Поэтому, собственно, смысл романа и приходится искать в
иносказании и восстанавливать его надо уже не из яви, а из снов.
Во время странствий Саша будет ранен анархистами, больной тифом в
течение девяти месяцев проваляется дома, чудом оставшись жить, чуть не
погибнет во время крушения поезда, - то есть он постоянно между жизнью и
смертью. А то, что при этом проносится в его сознании, тесно переплетено с
воспоминаниями детства и грезами о неком возможном в будущем устройстве
мира, но можно считать, что это граничит и с бредом.
Переходы из состояния яви в состояние сна обычно (в плане фабульного
правдоподобия) должны быть мотивированы, они бывают объяснимы - или
болезнью, или ранением, то есть теми или иными повреждениями тела и
сознания. Но именно этих-то объяснений и взаимоувязок между разными
отрывками и частями текста мы почти не находим у Платонова: практически ни
одна из 27-и частей, из которых физически состоит роман (они разделяются
звездочками или просто пропуском строки - в разных изданиях по-разному),
специально не связаны автором с остальным повествованием. И поэтому их
довольно свободно можно поменять местами. Об их временных и тематических
переходах, то есть о взаимосвязях друг с другом (с соответствующими
"переключениями" - от реальности яви к реальности "полуяви" или вовсе
выдуманной реальности сна) приходится, по большей части, догадываться самому
читателю. Более того, при внимательном чтении оказывается, что отрывков, на
которые роман членится содержательно, существенно больше, чем формально
выделенных: уже не 27, а по крайней мере - 40! Эти отрывки и различные планы
повествования в них объединяют лишь только одни и те же герои: Чепурный у
себя в родном Чевенгуре и он же - на постоялом дворе в губернском городе
(где с него требуют миллион в уплату за постой); Копенкин у себя в вольной
степи, вооруженной рукой помогающий Дванову освободиться от бандитов и -
странствующий с ним по родной для них провинции (в уездах Старомотнинской
волости Новоселовского района) и он же, недоумевающий и почти физически
начинающий страдать от отсутствия каких-либо видимых признаков или примет
наступающего счастья в Чевенгуре; Захар Павлович Ирошников, мастеровой
человек (кстати: ирошник - это скорняк, занятый обработкой изделий из замши,
ирхи), чувствующий себя у себя дома и в деревне, и на городской окраине, то
есть "глубоко притерпевшийся к горю и лишениям" - и он же, пришедший
разыскивать Сашу Дванова в Чевенгур, уже после разгрома в нем коммуны; Симон
Сербинов в Москве и он же - в Чевенгуре; наконец, девочка Соня, Соня
Мандрова, в родной деревне Дванова и она же - детская учительница в деревне
Волошино (во время странствий Дванова по провинции), а также она же - в
городе Москве, уже работающая на фабрике и известная как Софья Александровна
(показывающая портрет Дванова пришедшему к ней домой Сербинову).
Иногда читателю бывает трудно даже уследить за тем, что два героя в
разных частях романа представляют одно и то же лицо (так происходит с Соней
Мандровой и Софьей Александровной).
Вот отрывок из начала романа, из детства главного героя, где Саша
Дванов присутствует на похоронах отца, безымянного рыбака с озера Мутево,
Дмитрия Ивановича (имя и отчество его мы услышим, но вот фамилии в романе
так и не будет названо: Дванов - это фамилия лишь будущих приемных родителей
мальчика):
"Когда гроб поставили у могильной ямы, никто не хотел прощаться с
покойным. Захар Павлович стал на колени и притронулся к щетинистой свежей
щеке рыбака, обмытой на озерном дне. Потом Захар Павлович сказал мальчику:
- Попрощайся с отцом - он мертвый на веки веков. Погляди на него -
будешь вспоминать.
Мальчик прилег к телу отца, к старой его рубашке, от которой пахло
родным живым потом, потому что рубашку надели для гроба - отец утонул в
другой. Мальчик пощупал руки, от них несло рыбной сыростью, на одном пальце
было надето оловянное обручальное кольцо, в честь забытой матери. Ребенок
повернул голову к людям, испугался чужих и жалобно заплакал, ухватив рубашку
отца в складки, как свою защиту; его горе было безмолвным, лишенным сознания
остальной жизни и поэтому неутешимым, он так грустил по мертвому отцу, что
мертвый мог бы быть счастливым. И все люди у гроба тоже заплакали от жалости
к мальчику и от того преждевременного сочувствия самим себе, что каждому
придется умереть и так же быть оплаканным.
Захар Павлович при всей своей скорби помнил о дальнейшем:
- Будет тебе, Никифоровна, выть-то! - сказал он одной бабе, плакавшей
навзрыд и с поспешным причитанием. - Не от горя воешь, а чтобы по тебе
поплакали, когда сама помрешь. Ты возьми-ка мальчишку к себе - у тебя все
равно их шестеро, один фальшью какой-нибудь между ними всеми пропитается.
Никифоровна сразу пришла в свой бабий разум и осохла свирепым лицом:
она плакала без слез, одними морщинами:
- И то будто! Сказал тоже - фальшью какой-нибудь пропитается! Это он
сейчас такой, а дай возмужает - как почнет жрать да штаны трепать - не
наготовишься!
Взяла мальчика другая баба, Мавра Фетисовна Дванова, у которой было
семеро детей. Ребенок дал ей руку, женщина утерла ему лицо юбкой, высморкала
его нос и повела сироту в свою хату.
Мальчик вспомнил про удочку, которую сделал ему отец, а он закинул ее в
озеро и там позабыл. Теперь, должно быть, уже поймалась рыба и ее можно
съесть, чтобы чужие люди не ругали за ихнюю еду.
- Тетя, у меня рыба поймалась в воде, - сказал Саша. - Дай я пойду
достану ее и буду есть, чтоб тебе меня не кормить.
Мавра Фетисовна нечаянно сморщила лицо, высморкала нос в кончик
головного платка и не пустила руку мальчика".
Заметим, как точка зрения повествователя по ходу действия меняется -
вначале она как будто всецело еще в рамках сознания Захара Павловича (ведь
это он, встав на колени перед гробом, притрагивается к щетинистой свежей
щеке рыбака). Но затем, когда к телу отца подходит сам мальчик, мы начинаем
видеть и чувствовать сцену как бы через его восприятие - обоняя родной пот
от старой отцовой рубашки и запах рыбной сырости от его рук, различая на
руке тусклый блеск оловянного обручального кольца. А потом описываются даже
такие детали, которые вряд ли доступны и сознанию Захара Павловича, и
мальчика, так что повествование переходит к некому "всезнающему наблюдателю"
(в рассуждениях о том, что ребенок так сильно грустил по своему отцу, что
сам мертвый мог бы быть счастливым). Такой прием вообще характерен для
Платонова. Его взгляд как бы "стереоскопичен", точка зрения постоянно
смещается, "панорамирует", или даже "сканирует" открывающуюся перед ним
действительность, она может быть сразу, одновременно - везде.
Почему выделенный отрывок следует отнести к снам? На мой взгляд, там,
где в воспоминаниях Захара Павловича точка зрения (то, что создает "точку
отсчета" для читателя), переходит в руки мальчика, вот тут и происходит
погружение в нечто, напоминающее сон, поскольку события оказываются
"обернуты" сразу в три различные "упаковки", или три разные точки зрения - а
именно, как здесь, во-первых, в точку зрения Захара Павловича (это его
воспоминания), во-вторых, в точку зрения мальчика (это реконструкция его
переживаний на похоронах отца) и еще, в-третьих, в точку зрения некого
"всеведущего рассказчика" (это его комментарии вплетаются и в воспоминания
Захара Павловича, и в переживания Саши). Такая реальность как бы утрачивает
своего полновластного хозяина, автора-интерпретатора, чье-то определенное,
воспринимающее ее от начала до конца сознание или лицо. Оно, это лицо,
только что пересказавшее содержание своего прошлого восприятия,
расплывается, дробится, исчезает, и все действительно делается сном и как бы
заволакивается некой грезой, или даже отдается на откуп некоему евнуху души.
Теперь еще один отрывок, уже из времен жизни мальчика Саши у приемных
родителей, когда из деревни, где наступает голод, его посылают побираться в
город, а практически - выгоняют из дому:
"...Мальчик оставил руку и, не взглянув на Прохора Абрамовича, тихо
тронулся один - с сумкой и палкой, разглядывая дорогу на гору, чтобы не
потерять своего направления. Мальчик скрылся за церковью и кладбищем, и его