Страница:
79
-3,2
вдруг
31
6
12
11
60
208
-2,7
стремиться/но/уст-ся
7
0
0
0
7
23
-2,5
быстро/-ый/-ее/-ота
30
5
3
13
51
157
-2,4
внезапно
8
1
0
4
13
32
-1,9
нежданный
0
1
0
0
1
2
-1,5
нестись/носиться
6
4
1
2
13
22
-1,3
случайный/-но/-ость
7
0
2
6
15
23
-1,2
мгновение/мгновенье
2
3
3
1
9
13
-1,1
ускоренно/-ый/-ять/-ие
4
0
0
1
5
6
1
происшествие
9
0
1
0
10
13
1
Итого:
234
793
-2,5
Нельзя не отметить, что эта подрубрика значительно пересекается по
смыслу и включает многие слова подрубрики `случайность' из раздела тезауруса
`причинность'. Она как раз очень характерна для писателей типа Достоевского
- ср. Шайкевич. Указ. соч. (1996).
Итого в целом 3. Время-"вдруг" (а+б) 839 1274 -1,1
Возмущающим фактором при тенденции к сокращению доли слов данной
рубрики (3) в целом является увлечение души тем процессом, в который
включено тело, например, движением машины или паровоза.
Тут также следует принять во внимание общую тематичность для прозы
Платонова паровозов и прочих средств передвижения.
Далее статистические данные подробно, с описанием конкретного
наполнения самих подрубрик:
Итого в целом 3. Время-"вдруг" (а+б) 839 1274 -1,1
Итак, время вообще, по Платонову, или "большое время" (то, что можно
назвать временем по большому счету) всегда стоит на месте и не движется.
Его-то писатель и хочет зафиксировать, дать почувствовать, донести до
читателя. А вот время конкретное, то есть специальное указание, например,
того, который тогда-то был час (или какой день недели, месяц итп.), время
как изменяющееся и случайное, писателю как раз не важно. Отсюда становятся
ясны и основные противопоставления.
"...Жизнь прошла без всякого отчета и без остановки, как сплошное
увлечение; ни разу Захар Павлович не ощутил времени, как встречной твердой
вещи, - оно для него существовало лишь загадкой в механизме будильника" (Ч).
Время неизменное, не поддающееся никакому счету и учету (1), куда
отчасти вовлекаются слова рубрики и (0. Время вообще), противостоит времени
меняющемуся, конкретному, которое возможно обозначать и считать (2).
Последнее - это время текущее все в одном и том же направлении, делимое на
отрезки стандартной установленной длины, идущее непрерывно и механически, в
силу не зависящей от человека закономерности (словно силой тяжести мертвого
груза), просто по природному ходу вещей (в отличие от 3.б). Наряду с ним
внутри времени измеримого (в целом непривлекательного для писателя) можно
выделить интервалы того "счетно-календарного" времени, которые все же
писателю интересны, к которым он почему-то пристрастен: это время суток
(особенно ночь, вечер, утро - см. 2.а), направленность времени (настоящее,
прошлое и будущее - 2.б), времена года (2.в) и особенно средства измерения
времени (2.1). Время, подверженное изменению внезапно, скачками, в силу
чьей-то (чужой) прихоти, ему и его героям враждебно (3.а), зато противостоит
этому - время меняющееся по велению человеческой души и торопящих жизнь
чувств (3.б) - это уже время вполне заполненное, "свое" для его героев,
предназначенное на что-то. Зато время хаотическое, "неправильное" и уходящее
"в никуда" смыкается с временем "испорченным", потраченным человеком впустую
(1=3.а).
Итак, если сравнивать с фрагментом платоновского тезауруса "причинность
и случайность", то рассматриваемый фрагмент время больше названного по
объему вдвое (его доля в целом тезауруса - 3,8% по сравнению с 1,7% для
первого), и, кроме того, устроен более сложно. Вот итоговая статистика:
В заключение остановимся на одной из многих оставленных нам Платоновым
загадок - загадке времени (см. статью М. Дмитровской). Я не предлагаю ее
решения, но хочу снова попытаться дать толкование следующим фрагментам из
"Чевенгура", затрагивающим понятие времени и представляющим как бы четыре
разных взгляда на него, хотя, по сути дела, эти взгляды не отличаются друг
от друга, а лишь дополняют и вполне вписываются один в другой. Первый из них
принадлежит слесарю Федору Гопнеру, который, как мы помним, работает в
течение уже 25 лет, однако его труд
"не ведет к личной пользе жизни - продолжается одно и то же, только зря
портится время"... (Время-А).
Второй взгляд - Чепурного, который все-таки, в результате,
"не вытерпел тайны времени и прекратил долготу истории срочным
устройством коммунизма в Чевенгуре"...
Коммунизм, по представлениям чевенгурцев, неизбежно должен вывести их
во Время-Б. Вторую фразу можно понять как разрешение безвыходной ситуации,
представленной в первой. Собственно, та же проблема стоит и перед героями
"Котлована": ведь они ищут выход в "прекращении вечности времени" (об этом
писала Е.Толстая-Сегал). Чепурный, как и другой, менее удаленнный от
реальности коммунист в платоновском романе, живущий в губернском городе
Шумилин, постоянно торопят время: последний завидует даже будильнику, в его
представлении будильник
"постоянно трудится, а он [Шумилин, вынужден] прерыва[ть] свою жизнь на
сон".
При этом оба, Чепурный и Шумилин (как и Левин из "Бессмертия"), мечтают
поскорее прожить ночное время: ведь "время это ум, а не чувство". Здесь
попытаемся истолковать:
<согласно общепринятым убеждениям, время неосязаемо на ощупь,
неощутимо на вкус и на запах, совершенно невидимо и неслышимо (хотя Платонов
это как раз постоянно оспаривает), его нельзя переживать, а можно только
осознавать его существование; но значит, человек способен видеть только то,
что происходит вне его самого, он наблюдает время, как бы идущее вовне,
рассуждает о нем, а внутри себя самого, когда переносит его в свое
переживание, время становится равноценно тоске и горю. Итак, время для
героев Платонова - нечто сугубо рациональное, не затрагивающее человеческих
чувств, поэтому его нет и быть не может внутри человеческой души - там оно
как бы всегда стоит на одном и том же месте. Зато время движется в сознании,
в уме, когда человек понимает, что все вокруг подвержено изменениям, - ведь
все на его глазах ветшает и портится, приходя в упадок, в негодность и
уничтожение. При этом сознание того, что сам человек смертен, подвержен, как
все существующее, концу, и порождает чувство тоски>.
Но вот, наконец, время, представленное глазами Дванова (а может быть,
глазами самого автора):
"Дванов почувствовал тоску по прошедшему времени: оно постоянно
сбивается и исчезает, а человек остается на одном месте со своей надеждой на
будущее. [...] время же идет только в природе, а в человеке стоит тоска".
Тут перед читателем встают вопросы: Откуда, как и куда может сбиваться
время? Для этого можно предложить следующие толкования:
?-<сбивается со своей дороги - так же, как путник, сбившийся с
правильного пути, меняет (может быть, наугад) принятое первоначально
направление движения>;
?-<сбивается на сторону / сбивается на что-то постороннее / уходит,
уводя за собой, как тропинка / отклоняется на что-то неважное, неинтересное
для человека / избегает ответа на поставленные вопросы (или просто увиливает
от них)>;
?-<в нем что-то сбивается, как в тексте, утрачивающем со временем
отчетливость и различительность>;
?-<сбивается с шага, утрачивает ритм и принуждает человека изменить
выработанный ранее ритм, так что человек остается стоять на месте, никуда не
двигаясь, остается обманутым, в дураках>;
?-<время постоянно морочит человека, становясь прошлым и не давая в
настоящем ничего реального взамен, ничего из обещанного им, а само проходит
(мимо), делаясь сразу из будущего прошлым, оставляя след в памяти только в
виде все новых и новых рождающихся у человека надежд и иллюзий>;
??-<может быть, все-таки хоть что-нибудь из задуманного человеком
ранее - сбЫвается, но таким образом также уходит, исчезая из внимания>.
Такое множество порождаемых предположений-толкований, вообще говоря,
следует представлять как открытое и расходящееся в бесконечность.
Илл. 15. П. Брейгель. Вавилонская башня (1563)
Попытки подойти к определению жанра. - О трех слоях реальности в тексте
"Чевенгура". - Модальность воспоминания и модальность сна. - Значащие имена
в "Чевенгуре". - Евнух души, или мертвый брат человека. - Симон Сербинов и
авторское "я". - Точки зрения, "наблюдатель" в романе и "вменимость" сна. -
Одна из гипотез о местонахождении Чевенгура. - Взаимодействие миров на
"пространстве души". - Что можно сказать в заключение.
Слово Утопия, согласно словарям, восходит к сочетанию греческих слов,
означающих 'место, которого нет' - через u-topos, либо, согласно уже менее
надежной этимологии, 'благое место' - через eu-topos (в частности, такое
толкование приведено в БЭС). При этом, как мне кажется, в современном
значении слова утопия задействованы оба осмысления, но, так сказать, в
неравной степени. Первое, и основное из них, с отрицательными коннотациями,
составляет смысл 'выдуманная, никогда не существовавшая и невозможная в
действительности страна' (назовем его утопия-1). Условными синонимами можно
считать выражения фантазия, бредни, (напрасные) мечтания, а второе передает
тот положительный смысл, который, должно быть, вкладывался в это слово
первоначальными авторами, или же самими творцами утопий: `то место, которое
могло бы существовать, или "город, который будет"' (т.е. утопия-2). Правда,
в этом последнем - наивном - значении само слово могло использоваться лишь
до тех пор, пока утопия казалась реальной, а для нас (его читателей) такое
употребление предстает невозможным и неприемлемым, неизбежно уступая место
первому, внешнему, с откровенно просвечивающим скептическим отношением к
объекту. Иначе говорящий как бы совершает акт "иллокутивного самоубийства",
говоря что-то вроде: Я, несмотря ни на что, вполне верю этой утопии.
В любом случае слово утопия употребляется для обозначения лишь некой
мыслительной конструкции, умозрительного построения, и в силу этого многое
зависит от того, имеет ли в виду произносящий его основное - внешнее, так
сказать препарированное, "цитатно-объектное" употребление, осложненное
обязательным отношением к объекту "сверху-вниз", или же - неосновное,
внутреннее, то есть изначально-наивное, устаревшее. (В последнем случае
говорящий должен становиться на точку зрения человека, для которого и сейчас
живы прежние идеалы.)
Естественно, что только первое из этих значений русский язык считает
основным (вымысел, фантазия, неосуществимая мечта), а второе использует лишь
в редких случаях как вспомогательное - для обозначения строго специальных
ситуаций (например, обозначение литературного произведения, рисующего
какой-то идеальный общественный строй - это согласно МАСу) последнее назовем
уже утопией-2а.
Известно, что основной сюжетно-композиционной особенностью книг,
написанных в жанре утопии (2а), является необычное расположение происходящих
событий во времени (а также в пространстве), при котором идеальные условия
переносятся в отдаленное время: обычно в будущее - на 50, 100, 670 лет
(последнее у Л.-С. Мерсье в романе "Год 2440-й", написанном в 1770-м) или
даже на 2,5 тысячи лет вперед, как у В.Ф. Одоевского (в романе "4338 год:
петербургские повести", написанном в 1830-е гг.). Иногда же, напротив,
действие утопии переносится в некое мифическое прошлое. И в таком случае
утопия опять-таки ничем не отличается от будущего, оказываясь неким "золотым
веком", устроенным по образцу рая на земле. (В частности, например, П.Я.
Чаадаев в 1830-1840 гг. называл славянофильство - "ретроспективной
утопией".)
В романе Андрея Платонова "Чевенгур", написанном в 1926-1929-м годах, а
потом еще всю жизнь правленом и дописывавшемся (со слов дочери писателя,
Марии Андреевны, то есть вплоть до января 1951-го года), рассказывается о
событиях, происходящих около 1921-го года: революция 1917-го, как и детство
главного героя Саши Дванова, описаны как события прошлого. Пожалуй,
единственной точной хронологической привязкой является конец продразверстки
и начало нэпа, о которых говорится во "внешней" канве этого произведения.
Вот три упоминания о нэпе в романе (первое дается нам с точки зрения
Гопнера, сидящего на партсобрании, второе - с точки зрения Чепурного, а
третье, уже наиболее "сознательное", принадлежит Саше Дванову. Четвертый же
пример характеризует, на мой взгляд, отношение героев Платонова к внешней
реальности в целом):
1) "В повестке дня стоял единственный вопрос - новая экономическая
политика".
2) "Какая-то новая экономическая политика! - тихо удивлялся человек. -
Дали просто уличное название коммунизму!"
3) "Ничего особенного нет. Политика теперь другая, но правильная".
4) "Слушая, как секретарь ревкома читал ему вслух циркуляры, таблицы,
вопросы для составления планов и прочий государственный материал из
губернии, Чепурный всегда говорил одно - политика! - и задумчиво улыбался,
втайне не понимая ничего".
Таким образом, по крайней мере по одному из критериев, то есть
хронологической удаленности, "Чевенгур" в определение утопического романа
как будто не попадает. Отметим еще раз, что при определении утопии как
литературного жанра (т.е. утопии-2а) естественно предположить, что автор
должен разделять хоть с кем-то из своих героев положительную оценку тех
идеальных условий, которые в ней описаны, "прославляя гармонию [данного]
утопического пространства" (согласно Новиковой, с.68). Основным же признаком
анти-утопии (с соответствующим отношением к ней, как утопии-1), по логике
вещей, должен выступать, наоборот, отрицательно-"объектный" взгляд автора на
обстоятельства, которые существуют в описанной области времени-пространства.
При этом автор может либо легко иронизировать и лишь слегка сожалеть по
поводу неосуществимости в реальной жизни вообще-то вполне благих идей и
целей (как, скажем, делает Достоевский во "Сне смешного человека"), либо
гневно опровергать и саркастически развенчивать, зло пародировать и бичевать
те порядки, которые в реальности где-то существовали или при известных
условиях еще могут быть созданы. В последнем случае писатель чаще всего сам
до-думывает те выводы и следствия, к которым, в силу "естественного хода
вещей" (или просто по человеческой "подлой природе") рано или поздно должны
привести те или иные ниспровергаемые им общественные установления. (Вспомним
тут уже не антиутопии, а скорее памфлеты или пародии - роман Достоевского
"Бесы", Лескова "На ножах" и др.)
В антиутопию платоновский "Чевенгур" укладывается, пожалуй, больше, чем
в утопию, но все же и сюда подходит далеко не идеально. Однозначного
осуждения, высмеивания и пародирования мы у Платонова никогда не находим.
Как заметил Х. Гюнтер, жанровая структура "Чевенгура" значительно сложнее,
чем, например, в замятинском романе "Мы" или оруэлловском "1982". У
Платонова нет однозначно сатирического изображения какого-то утопического
мира. Да и Утопия в положительном смысле (т.е. утопия-2) у него тоже явно
есть, причем значительная, занимающая гораздо большее место, чем даже во 2-м
томе "Мертвых душ" Гоголя.
То, что "Чевенгур" - это как бы перевернутые "Мертвые души", где герой
занят не авантюрой, в погоне за наживой, как Чичиков, а - "петляя, блуждая и
путаясь, медленно движется к своей мечте", отмечено в статье Т. Шехановой.
Кстати сказать, и фамилия основного носителя утопического сознания в
"Чевенгуре", Чепурного, может быть воспринята как платоновский отклик на
гоголевского Чичикова (ср. распространенное в Тамбовской губ., согласно
Далю, слово чичик = 'модно, щегольски' - которое легко соотносимо с
чепуриться, то есть 'одеваться, наряжаться, прихорашиваться'. Таким образом,
как бы оба героя - модники, но только Чичиков с его фраком "наваринского
дыма с искрами" - щеголь взаправду, а Чепурный щеголь скорее придурошный,
пародийный.
Но ведь и определение жанра роман платоновскому произведению тоже не
вполне подходит. С гораздо большим правом можно считать его - все по тому
же, заданному Гоголем, образцу - поэмой. (Исследователи называют "Чевенгур"
также менипповой комедией, то есть жанром, который сочетает в себе элементы
трагедии и фарса.) Сам Платонов в одном из вариантов названия, сделавшемся
впоследствии подзаголовком, окрестил его "Путешествием с открытым сердцем".
В самом деле - это путешествие, или странствие (также паломничество,
"хождение"), которое может быть с одинаковым успехом отнесено к жанру
путевых впечатлений, дневниковых записей (таких же, например, как у Радищева
в "Путешествии из Петербурга в Москву" или даже в "Хождении за три моря"
Афанасия Никитина). Другой жанр, помимо поэмы, мениппеи, путешествия и
дневника, к которому близок платоновский "Чевенгур", это хроника. Вспомним
тут его собственный подзаголовок к повести "Впрок" - "бедняцкая хроника": то
есть, как бы достоверные (или просто свидетельские) показания о
происходящем, где все описывается через взгляд некоего душевного бедняка,
что представляет собой одновременно рассказ и о бедности духа, и/или о его
(духа) полетах в некие заоблачные выси. (Естественно, для Сталина то, что у
Платонова имело по крайней мере два смысла, сразу же становится вполне
однозначным - "кулацкой хроникой": по его мнению все события в повести
"Впрок" описаны именно с точки зрения кулака.) Пожалуй, еще одним словом,
подходящим для того, чтобы охарактеризовать жанр "Чевенгура", является
название платоновской повести "Сокровенный человек". Как известно,
сокровенный сердца человек - цитата из текста Послания апостола Павла. Как
следовало бы истолковать и откомментировать это платоновское название, мы
поймем из дневниковой записи Якова Друскина, написанной, правда, не в связи
с Платоновым (которого он, скорее всего, вообще не знал):
"Сокровенный значит: скрытый в сердце, внутренний человек. #
Субъектно-объектное знание противопоставляется симпатическому пониманию.
Субъектно-объектное знание разделяет процесс понимания на субъекты и
объекты, символическое понимание через симпатию сближает, иногда даже
отождествляет субъект с объектом".
Вот и на мой взгляд, Платонов выставляет перед нами варианты своего
собственного - в том числе глубоко симпатизируюшего, а не только
субъектно-объектно анализирующего - взгляда на описываемые в романе события.
(В этом Саша Дванов противопоставлен Сербинову.) Утопическое или
антиутопическое для Платонова по сути неразделимы, это одно и то же, потому
что его отношение к коммунизму и к революции значительно сложнее, чтобы
укладывать его в прокрустово ложе какой-то одной из позиций - осуждения или
приятия, возвеличения или ниспровержения, утопии или антиутопии...
Давно известно, что Платонов порождает в своих произведениях новый,
какой-то утрированно советский язык - с "декларативной утопичностью"
(Геллер, с.272-278), но при этом, формально как бы подчинив себя этому языку
утопии (И. Бродский), он через язык как бы борется с самой утопией, пытается
ее преодолеть, во всяком случае доносит до нас ее суть одновременно и как
утопии-1, и как утопии-2. Уже было замечено многими исследователями, что
сюжетное повествование во всех произведениях Платонова почти всегда
ослаблено (прежде всего это и относится к "Чевенгуру"), писатель
преднамеренно отказывается от попыток удержать читательское внимание
сколько-нибудь сложной фабулой. Его фабула настолько свободна, что не
поддается пересказу и привычной организации: "мотивированы в ней (да и то
относительно) лишь начало и конец. Все остальное подчиняется странной логике
то ли сна, то ли бреда". Действительно, сюжет "Чевенгура" прост, если не
сказать - тривиален, как-то досадно невразумителен, неотчетлив, запутан. Что
же в произведениях Платонова для нас так притягательно? Только язык? - Но
ведь и сам язык, намеренно самоотождествляющий автора с языком
коммунистической идеологии, если вспомнить впечатление от него Бродского,
есть просто некая "раковая опухоль <то есть: болезнь> языка"...
Юрий Нагибин заметил (проверив, как видно, предварительно на себе), что
подражание Платонову оказывается гораздо более губительно для начинающего
писателя, чем, скажем, подражание Чехову или Булгакову: "Крепкая кислота его
фразы выжжет дотла робкие возможности новичка". Почему это так? И чем так
убивает чужое творческое своеобразие этот платоновский невозможный,
неправильный, тяжеловесный и тягостный, но все-таки притягательный язык? -
или "непредсказуемый вихрь косноязычия, вздымаемый в каждой фразе заново"...
Все это - вопросы, так и не получившие до сих пор вразумительного ответа.
Попытаюсь ответить хотя бы на некоторые из них.
По замечанию А. Тринко, "целое "Чевенгура" строится как большой диалог,
внутри которого звучат композиционно выраженные диалоги персонажей", что
делает роман "отражением вечевого начала задумавшейся России". (Сходные
мысли высказывал также В. Вьюгин.) Определенную диалогичность и даже
полифонию в духе М.М. Бахтина действительно можно почувствовать в этом
романе, но неясно, кому именно из персонажей следует приписать ту или иную
бросаемую автором мысль (индивидуальные черты рассказчиков в повествовании
Платонова, как правило, не сохраняются и разграничение их точек зрения
практически отсутствует). Впрочем, само рассмотрение его произведения как
многоголосой структурной композиции, тем не менее, сохраняет смысл и
представляется достаточно интересным. (Выявить все голоса и написать их
партитуру остается делом будущего.)
Как можно заметить уже при первом чтении "Чевенгура", в нем на равных
правах существуют по крайней мере два плана повествования. Один из них - это
мир реальный, в котором по однозначным признакам можно угадать Россию
1921-го года, с ее переходом к нэпу - от революции как всенародной
задумчивости (собственно, это выражение одного из героев Платонова) - к ее
"триумфальному шествию" по "отдельной взятой... стране".
Но герои только входят и выходят из романа через эту - чисто внешнюю
для них - рамку исторически достоверной действительности. К ней примыкает
возникающая в середине романа "московская", столичная иллюстрация, когда
перед нами на некоторое время (всего на 15 страниц) появляется фигура Симона
Сербинова и его "кратковременной возлюбленной", Софьи Александровны. Все же
остальное - и, следует признать, основное в романе - происходит где-то в
сознании героев и самого автора. Во-первых, потому, что реально на карте
России не существует чевенгурского уезда, реки Чевенгурки и уездного центра
-3,2
вдруг
31
6
12
11
60
208
-2,7
стремиться/но/уст-ся
7
0
0
0
7
23
-2,5
быстро/-ый/-ее/-ота
30
5
3
13
51
157
-2,4
внезапно
8
1
0
4
13
32
-1,9
нежданный
0
1
0
0
1
2
-1,5
нестись/носиться
6
4
1
2
13
22
-1,3
случайный/-но/-ость
7
0
2
6
15
23
-1,2
мгновение/мгновенье
2
3
3
1
9
13
-1,1
ускоренно/-ый/-ять/-ие
4
0
0
1
5
6
1
происшествие
9
0
1
0
10
13
1
Итого:
234
793
-2,5
Нельзя не отметить, что эта подрубрика значительно пересекается по
смыслу и включает многие слова подрубрики `случайность' из раздела тезауруса
`причинность'. Она как раз очень характерна для писателей типа Достоевского
- ср. Шайкевич. Указ. соч. (1996).
Слово: | Ч | К | ЮМ | СМ | Все | З-на | |
нечаянно | 21 | 6 | 1 | 8 | 36 | 8 | +5,9 |
враз | 12 | 4 | 3 | 2 | 21 | 5 | +5,5 |
мгновенный | 4 | 0 | 0 | 4 | 8 | 4 | +2,6 |
мгновенно/-ость | 5 | 3 | 2 | 4 | 14 | 8 | +2,3 |
срочно/срочный | 11 | 1 | 0 | 4 | 16 | 9 | +2,3 |
внезапный/-ность | 7 | 2 | 2 | 4 | 15 | 12 | +1,6 |
событие | 17 | 2 | 1 | 9 | 29 | 24 | +1,6 |
моментально | 8 | 1 | 1 | 0 | 10 | 0 | ++ |
момент | 12 | 5 | 6 | 7 | 30 | 33 | (+1,6) |
скоро/-ый/-ее/-ость | 100 | 26 | 7 | 27 | 160 | 141 | +1,5 |
сразу | 128 | 15 | 20 | 27 | 190 | 165 | +1,5 |
иногда | 41 | 9 | 6 | 20 | 76 | 72 | +1,4 |
порой | 0 | 0 | 0 | 0 | 0 | 17 | -- |
Итого: | 605 | 498 | +1,6 |
Итого в целом 3. Время-"вдруг" (а+б) 839 1274 -1,1
Возмущающим фактором при тенденции к сокращению доли слов данной
рубрики (3) в целом является увлечение души тем процессом, в который
включено тело, например, движением машины или паровоза.
Тут также следует принять во внимание общую тематичность для прозы
Платонова паровозов и прочих средств передвижения.
Далее статистические данные подробно, с описанием конкретного
наполнения самих подрубрик:
Итого в целом 3. Время-"вдруг" (а+б) 839 1274 -1,1
Итак, время вообще, по Платонову, или "большое время" (то, что можно
назвать временем по большому счету) всегда стоит на месте и не движется.
Его-то писатель и хочет зафиксировать, дать почувствовать, донести до
читателя. А вот время конкретное, то есть специальное указание, например,
того, который тогда-то был час (или какой день недели, месяц итп.), время
как изменяющееся и случайное, писателю как раз не важно. Отсюда становятся
ясны и основные противопоставления.
"...Жизнь прошла без всякого отчета и без остановки, как сплошное
увлечение; ни разу Захар Павлович не ощутил времени, как встречной твердой
вещи, - оно для него существовало лишь загадкой в механизме будильника" (Ч).
Время неизменное, не поддающееся никакому счету и учету (1), куда
отчасти вовлекаются слова рубрики и (0. Время вообще), противостоит времени
меняющемуся, конкретному, которое возможно обозначать и считать (2).
Последнее - это время текущее все в одном и том же направлении, делимое на
отрезки стандартной установленной длины, идущее непрерывно и механически, в
силу не зависящей от человека закономерности (словно силой тяжести мертвого
груза), просто по природному ходу вещей (в отличие от 3.б). Наряду с ним
внутри времени измеримого (в целом непривлекательного для писателя) можно
выделить интервалы того "счетно-календарного" времени, которые все же
писателю интересны, к которым он почему-то пристрастен: это время суток
(особенно ночь, вечер, утро - см. 2.а), направленность времени (настоящее,
прошлое и будущее - 2.б), времена года (2.в) и особенно средства измерения
времени (2.1). Время, подверженное изменению внезапно, скачками, в силу
чьей-то (чужой) прихоти, ему и его героям враждебно (3.а), зато противостоит
этому - время меняющееся по велению человеческой души и торопящих жизнь
чувств (3.б) - это уже время вполне заполненное, "свое" для его героев,
предназначенное на что-то. Зато время хаотическое, "неправильное" и уходящее
"в никуда" смыкается с временем "испорченным", потраченным человеком впустую
(1=3.а).
Итак, если сравнивать с фрагментом платоновского тезауруса "причинность
и случайность", то рассматриваемый фрагмент время больше названного по
объему вдвое (его доля в целом тезауруса - 3,8% по сравнению с 1,7% для
первого), и, кроме того, устроен более сложно. Вот итоговая статистика:
Подрубрики: | число словоуп-ий Платонова: | по словарю З-ной: | R: |
0. Указание времени в целом | 1195 | 1497 | +1,1 |
1. Время-"вечность" | 1881 | 1365 | +1,8 |
2.0 Время измеримое, подвластное счету | 529 | 945 | -1,5 |
2.а. Время суток | 1974 | 1947 | +1,4 |
2.б. Настоящее-прошлое-будущее | 1695 | 1707 | +1,3 |
2.в. Времена года | 231 | 290 | +1,1 |
2.1. Устройства для измерения времени | 52 | 46 | +1,5 |
2. (все вместе): | (4481) | (4935) | +1,2 |
3. Время-"вдруг" | 839 | 1271 | -1,1 |
4. Начала и концы | 889 | 1207 | 1 |
Итого: | 9285 | 10272 | +1,2 |
В заключение остановимся на одной из многих оставленных нам Платоновым
загадок - загадке времени (см. статью М. Дмитровской). Я не предлагаю ее
решения, но хочу снова попытаться дать толкование следующим фрагментам из
"Чевенгура", затрагивающим понятие времени и представляющим как бы четыре
разных взгляда на него, хотя, по сути дела, эти взгляды не отличаются друг
от друга, а лишь дополняют и вполне вписываются один в другой. Первый из них
принадлежит слесарю Федору Гопнеру, который, как мы помним, работает в
течение уже 25 лет, однако его труд
"не ведет к личной пользе жизни - продолжается одно и то же, только зря
портится время"... (Время-А).
Второй взгляд - Чепурного, который все-таки, в результате,
"не вытерпел тайны времени и прекратил долготу истории срочным
устройством коммунизма в Чевенгуре"...
Коммунизм, по представлениям чевенгурцев, неизбежно должен вывести их
во Время-Б. Вторую фразу можно понять как разрешение безвыходной ситуации,
представленной в первой. Собственно, та же проблема стоит и перед героями
"Котлована": ведь они ищут выход в "прекращении вечности времени" (об этом
писала Е.Толстая-Сегал). Чепурный, как и другой, менее удаленнный от
реальности коммунист в платоновском романе, живущий в губернском городе
Шумилин, постоянно торопят время: последний завидует даже будильнику, в его
представлении будильник
"постоянно трудится, а он [Шумилин, вынужден] прерыва[ть] свою жизнь на
сон".
При этом оба, Чепурный и Шумилин (как и Левин из "Бессмертия"), мечтают
поскорее прожить ночное время: ведь "время это ум, а не чувство". Здесь
попытаемся истолковать:
<согласно общепринятым убеждениям, время неосязаемо на ощупь,
неощутимо на вкус и на запах, совершенно невидимо и неслышимо (хотя Платонов
это как раз постоянно оспаривает), его нельзя переживать, а можно только
осознавать его существование; но значит, человек способен видеть только то,
что происходит вне его самого, он наблюдает время, как бы идущее вовне,
рассуждает о нем, а внутри себя самого, когда переносит его в свое
переживание, время становится равноценно тоске и горю. Итак, время для
героев Платонова - нечто сугубо рациональное, не затрагивающее человеческих
чувств, поэтому его нет и быть не может внутри человеческой души - там оно
как бы всегда стоит на одном и том же месте. Зато время движется в сознании,
в уме, когда человек понимает, что все вокруг подвержено изменениям, - ведь
все на его глазах ветшает и портится, приходя в упадок, в негодность и
уничтожение. При этом сознание того, что сам человек смертен, подвержен, как
все существующее, концу, и порождает чувство тоски>.
Но вот, наконец, время, представленное глазами Дванова (а может быть,
глазами самого автора):
"Дванов почувствовал тоску по прошедшему времени: оно постоянно
сбивается и исчезает, а человек остается на одном месте со своей надеждой на
будущее. [...] время же идет только в природе, а в человеке стоит тоска".
Тут перед читателем встают вопросы: Откуда, как и куда может сбиваться
время? Для этого можно предложить следующие толкования:
?-<сбивается со своей дороги - так же, как путник, сбившийся с
правильного пути, меняет (может быть, наугад) принятое первоначально
направление движения>;
?-<сбивается на сторону / сбивается на что-то постороннее / уходит,
уводя за собой, как тропинка / отклоняется на что-то неважное, неинтересное
для человека / избегает ответа на поставленные вопросы (или просто увиливает
от них)>;
?-<в нем что-то сбивается, как в тексте, утрачивающем со временем
отчетливость и различительность>;
?-<сбивается с шага, утрачивает ритм и принуждает человека изменить
выработанный ранее ритм, так что человек остается стоять на месте, никуда не
двигаясь, остается обманутым, в дураках>;
?-<время постоянно морочит человека, становясь прошлым и не давая в
настоящем ничего реального взамен, ничего из обещанного им, а само проходит
(мимо), делаясь сразу из будущего прошлым, оставляя след в памяти только в
виде все новых и новых рождающихся у человека надежд и иллюзий>;
??-<может быть, все-таки хоть что-нибудь из задуманного человеком
ранее - сбЫвается, но таким образом также уходит, исчезая из внимания>.
Такое множество порождаемых предположений-толкований, вообще говоря,
следует представлять как открытое и расходящееся в бесконечность.
Илл. 15. П. Брейгель. Вавилонская башня (1563)
Попытки подойти к определению жанра. - О трех слоях реальности в тексте
"Чевенгура". - Модальность воспоминания и модальность сна. - Значащие имена
в "Чевенгуре". - Евнух души, или мертвый брат человека. - Симон Сербинов и
авторское "я". - Точки зрения, "наблюдатель" в романе и "вменимость" сна. -
Одна из гипотез о местонахождении Чевенгура. - Взаимодействие миров на
"пространстве души". - Что можно сказать в заключение.
Слово Утопия, согласно словарям, восходит к сочетанию греческих слов,
означающих 'место, которого нет' - через u-topos, либо, согласно уже менее
надежной этимологии, 'благое место' - через eu-topos (в частности, такое
толкование приведено в БЭС). При этом, как мне кажется, в современном
значении слова утопия задействованы оба осмысления, но, так сказать, в
неравной степени. Первое, и основное из них, с отрицательными коннотациями,
составляет смысл 'выдуманная, никогда не существовавшая и невозможная в
действительности страна' (назовем его утопия-1). Условными синонимами можно
считать выражения фантазия, бредни, (напрасные) мечтания, а второе передает
тот положительный смысл, который, должно быть, вкладывался в это слово
первоначальными авторами, или же самими творцами утопий: `то место, которое
могло бы существовать, или "город, который будет"' (т.е. утопия-2). Правда,
в этом последнем - наивном - значении само слово могло использоваться лишь
до тех пор, пока утопия казалась реальной, а для нас (его читателей) такое
употребление предстает невозможным и неприемлемым, неизбежно уступая место
первому, внешнему, с откровенно просвечивающим скептическим отношением к
объекту. Иначе говорящий как бы совершает акт "иллокутивного самоубийства",
говоря что-то вроде: Я, несмотря ни на что, вполне верю этой утопии.
В любом случае слово утопия употребляется для обозначения лишь некой
мыслительной конструкции, умозрительного построения, и в силу этого многое
зависит от того, имеет ли в виду произносящий его основное - внешнее, так
сказать препарированное, "цитатно-объектное" употребление, осложненное
обязательным отношением к объекту "сверху-вниз", или же - неосновное,
внутреннее, то есть изначально-наивное, устаревшее. (В последнем случае
говорящий должен становиться на точку зрения человека, для которого и сейчас
живы прежние идеалы.)
Естественно, что только первое из этих значений русский язык считает
основным (вымысел, фантазия, неосуществимая мечта), а второе использует лишь
в редких случаях как вспомогательное - для обозначения строго специальных
ситуаций (например, обозначение литературного произведения, рисующего
какой-то идеальный общественный строй - это согласно МАСу) последнее назовем
уже утопией-2а.
Известно, что основной сюжетно-композиционной особенностью книг,
написанных в жанре утопии (2а), является необычное расположение происходящих
событий во времени (а также в пространстве), при котором идеальные условия
переносятся в отдаленное время: обычно в будущее - на 50, 100, 670 лет
(последнее у Л.-С. Мерсье в романе "Год 2440-й", написанном в 1770-м) или
даже на 2,5 тысячи лет вперед, как у В.Ф. Одоевского (в романе "4338 год:
петербургские повести", написанном в 1830-е гг.). Иногда же, напротив,
действие утопии переносится в некое мифическое прошлое. И в таком случае
утопия опять-таки ничем не отличается от будущего, оказываясь неким "золотым
веком", устроенным по образцу рая на земле. (В частности, например, П.Я.
Чаадаев в 1830-1840 гг. называл славянофильство - "ретроспективной
утопией".)
В романе Андрея Платонова "Чевенгур", написанном в 1926-1929-м годах, а
потом еще всю жизнь правленом и дописывавшемся (со слов дочери писателя,
Марии Андреевны, то есть вплоть до января 1951-го года), рассказывается о
событиях, происходящих около 1921-го года: революция 1917-го, как и детство
главного героя Саши Дванова, описаны как события прошлого. Пожалуй,
единственной точной хронологической привязкой является конец продразверстки
и начало нэпа, о которых говорится во "внешней" канве этого произведения.
Вот три упоминания о нэпе в романе (первое дается нам с точки зрения
Гопнера, сидящего на партсобрании, второе - с точки зрения Чепурного, а
третье, уже наиболее "сознательное", принадлежит Саше Дванову. Четвертый же
пример характеризует, на мой взгляд, отношение героев Платонова к внешней
реальности в целом):
1) "В повестке дня стоял единственный вопрос - новая экономическая
политика".
2) "Какая-то новая экономическая политика! - тихо удивлялся человек. -
Дали просто уличное название коммунизму!"
3) "Ничего особенного нет. Политика теперь другая, но правильная".
4) "Слушая, как секретарь ревкома читал ему вслух циркуляры, таблицы,
вопросы для составления планов и прочий государственный материал из
губернии, Чепурный всегда говорил одно - политика! - и задумчиво улыбался,
втайне не понимая ничего".
Таким образом, по крайней мере по одному из критериев, то есть
хронологической удаленности, "Чевенгур" в определение утопического романа
как будто не попадает. Отметим еще раз, что при определении утопии как
литературного жанра (т.е. утопии-2а) естественно предположить, что автор
должен разделять хоть с кем-то из своих героев положительную оценку тех
идеальных условий, которые в ней описаны, "прославляя гармонию [данного]
утопического пространства" (согласно Новиковой, с.68). Основным же признаком
анти-утопии (с соответствующим отношением к ней, как утопии-1), по логике
вещей, должен выступать, наоборот, отрицательно-"объектный" взгляд автора на
обстоятельства, которые существуют в описанной области времени-пространства.
При этом автор может либо легко иронизировать и лишь слегка сожалеть по
поводу неосуществимости в реальной жизни вообще-то вполне благих идей и
целей (как, скажем, делает Достоевский во "Сне смешного человека"), либо
гневно опровергать и саркастически развенчивать, зло пародировать и бичевать
те порядки, которые в реальности где-то существовали или при известных
условиях еще могут быть созданы. В последнем случае писатель чаще всего сам
до-думывает те выводы и следствия, к которым, в силу "естественного хода
вещей" (или просто по человеческой "подлой природе") рано или поздно должны
привести те или иные ниспровергаемые им общественные установления. (Вспомним
тут уже не антиутопии, а скорее памфлеты или пародии - роман Достоевского
"Бесы", Лескова "На ножах" и др.)
В антиутопию платоновский "Чевенгур" укладывается, пожалуй, больше, чем
в утопию, но все же и сюда подходит далеко не идеально. Однозначного
осуждения, высмеивания и пародирования мы у Платонова никогда не находим.
Как заметил Х. Гюнтер, жанровая структура "Чевенгура" значительно сложнее,
чем, например, в замятинском романе "Мы" или оруэлловском "1982". У
Платонова нет однозначно сатирического изображения какого-то утопического
мира. Да и Утопия в положительном смысле (т.е. утопия-2) у него тоже явно
есть, причем значительная, занимающая гораздо большее место, чем даже во 2-м
томе "Мертвых душ" Гоголя.
То, что "Чевенгур" - это как бы перевернутые "Мертвые души", где герой
занят не авантюрой, в погоне за наживой, как Чичиков, а - "петляя, блуждая и
путаясь, медленно движется к своей мечте", отмечено в статье Т. Шехановой.
Кстати сказать, и фамилия основного носителя утопического сознания в
"Чевенгуре", Чепурного, может быть воспринята как платоновский отклик на
гоголевского Чичикова (ср. распространенное в Тамбовской губ., согласно
Далю, слово чичик = 'модно, щегольски' - которое легко соотносимо с
чепуриться, то есть 'одеваться, наряжаться, прихорашиваться'. Таким образом,
как бы оба героя - модники, но только Чичиков с его фраком "наваринского
дыма с искрами" - щеголь взаправду, а Чепурный щеголь скорее придурошный,
пародийный.
Но ведь и определение жанра роман платоновскому произведению тоже не
вполне подходит. С гораздо большим правом можно считать его - все по тому
же, заданному Гоголем, образцу - поэмой. (Исследователи называют "Чевенгур"
также менипповой комедией, то есть жанром, который сочетает в себе элементы
трагедии и фарса.) Сам Платонов в одном из вариантов названия, сделавшемся
впоследствии подзаголовком, окрестил его "Путешествием с открытым сердцем".
В самом деле - это путешествие, или странствие (также паломничество,
"хождение"), которое может быть с одинаковым успехом отнесено к жанру
путевых впечатлений, дневниковых записей (таких же, например, как у Радищева
в "Путешествии из Петербурга в Москву" или даже в "Хождении за три моря"
Афанасия Никитина). Другой жанр, помимо поэмы, мениппеи, путешествия и
дневника, к которому близок платоновский "Чевенгур", это хроника. Вспомним
тут его собственный подзаголовок к повести "Впрок" - "бедняцкая хроника": то
есть, как бы достоверные (или просто свидетельские) показания о
происходящем, где все описывается через взгляд некоего душевного бедняка,
что представляет собой одновременно рассказ и о бедности духа, и/или о его
(духа) полетах в некие заоблачные выси. (Естественно, для Сталина то, что у
Платонова имело по крайней мере два смысла, сразу же становится вполне
однозначным - "кулацкой хроникой": по его мнению все события в повести
"Впрок" описаны именно с точки зрения кулака.) Пожалуй, еще одним словом,
подходящим для того, чтобы охарактеризовать жанр "Чевенгура", является
название платоновской повести "Сокровенный человек". Как известно,
сокровенный сердца человек - цитата из текста Послания апостола Павла. Как
следовало бы истолковать и откомментировать это платоновское название, мы
поймем из дневниковой записи Якова Друскина, написанной, правда, не в связи
с Платоновым (которого он, скорее всего, вообще не знал):
"Сокровенный значит: скрытый в сердце, внутренний человек. #
Субъектно-объектное знание противопоставляется симпатическому пониманию.
Субъектно-объектное знание разделяет процесс понимания на субъекты и
объекты, символическое понимание через симпатию сближает, иногда даже
отождествляет субъект с объектом".
Вот и на мой взгляд, Платонов выставляет перед нами варианты своего
собственного - в том числе глубоко симпатизируюшего, а не только
субъектно-объектно анализирующего - взгляда на описываемые в романе события.
(В этом Саша Дванов противопоставлен Сербинову.) Утопическое или
антиутопическое для Платонова по сути неразделимы, это одно и то же, потому
что его отношение к коммунизму и к революции значительно сложнее, чтобы
укладывать его в прокрустово ложе какой-то одной из позиций - осуждения или
приятия, возвеличения или ниспровержения, утопии или антиутопии...
Давно известно, что Платонов порождает в своих произведениях новый,
какой-то утрированно советский язык - с "декларативной утопичностью"
(Геллер, с.272-278), но при этом, формально как бы подчинив себя этому языку
утопии (И. Бродский), он через язык как бы борется с самой утопией, пытается
ее преодолеть, во всяком случае доносит до нас ее суть одновременно и как
утопии-1, и как утопии-2. Уже было замечено многими исследователями, что
сюжетное повествование во всех произведениях Платонова почти всегда
ослаблено (прежде всего это и относится к "Чевенгуру"), писатель
преднамеренно отказывается от попыток удержать читательское внимание
сколько-нибудь сложной фабулой. Его фабула настолько свободна, что не
поддается пересказу и привычной организации: "мотивированы в ней (да и то
относительно) лишь начало и конец. Все остальное подчиняется странной логике
то ли сна, то ли бреда". Действительно, сюжет "Чевенгура" прост, если не
сказать - тривиален, как-то досадно невразумителен, неотчетлив, запутан. Что
же в произведениях Платонова для нас так притягательно? Только язык? - Но
ведь и сам язык, намеренно самоотождествляющий автора с языком
коммунистической идеологии, если вспомнить впечатление от него Бродского,
есть просто некая "раковая опухоль <то есть: болезнь> языка"...
Юрий Нагибин заметил (проверив, как видно, предварительно на себе), что
подражание Платонову оказывается гораздо более губительно для начинающего
писателя, чем, скажем, подражание Чехову или Булгакову: "Крепкая кислота его
фразы выжжет дотла робкие возможности новичка". Почему это так? И чем так
убивает чужое творческое своеобразие этот платоновский невозможный,
неправильный, тяжеловесный и тягостный, но все-таки притягательный язык? -
или "непредсказуемый вихрь косноязычия, вздымаемый в каждой фразе заново"...
Все это - вопросы, так и не получившие до сих пор вразумительного ответа.
Попытаюсь ответить хотя бы на некоторые из них.
По замечанию А. Тринко, "целое "Чевенгура" строится как большой диалог,
внутри которого звучат композиционно выраженные диалоги персонажей", что
делает роман "отражением вечевого начала задумавшейся России". (Сходные
мысли высказывал также В. Вьюгин.) Определенную диалогичность и даже
полифонию в духе М.М. Бахтина действительно можно почувствовать в этом
романе, но неясно, кому именно из персонажей следует приписать ту или иную
бросаемую автором мысль (индивидуальные черты рассказчиков в повествовании
Платонова, как правило, не сохраняются и разграничение их точек зрения
практически отсутствует). Впрочем, само рассмотрение его произведения как
многоголосой структурной композиции, тем не менее, сохраняет смысл и
представляется достаточно интересным. (Выявить все голоса и написать их
партитуру остается делом будущего.)
Как можно заметить уже при первом чтении "Чевенгура", в нем на равных
правах существуют по крайней мере два плана повествования. Один из них - это
мир реальный, в котором по однозначным признакам можно угадать Россию
1921-го года, с ее переходом к нэпу - от революции как всенародной
задумчивости (собственно, это выражение одного из героев Платонова) - к ее
"триумфальному шествию" по "отдельной взятой... стране".
Но герои только входят и выходят из романа через эту - чисто внешнюю
для них - рамку исторически достоверной действительности. К ней примыкает
возникающая в середине романа "московская", столичная иллюстрация, когда
перед нами на некоторое время (всего на 15 страниц) появляется фигура Симона
Сербинова и его "кратковременной возлюбленной", Софьи Александровны. Все же
остальное - и, следует признать, основное в романе - происходит где-то в
сознании героев и самого автора. Во-первых, потому, что реально на карте
России не существует чевенгурского уезда, реки Чевенгурки и уездного центра