Страница:
стыдился своего излишнего чувства к Копенкину и боялся его выразить и
ошибиться. Копенкин тоже имел совесть для тайных отношений между товарищами,
но его ободрил ржущий повеселевший конь.
- Саша, - сказал Копенкин. - Ты пришел теперь?.. Давай я тебя немного
поцелую, чтоб поскорей не мучиться.
Поцеловавшись с Двановым, Копенкин обернулся к лошади и стал тихо
разговаривать с ней. Пролетарская Сила смотрела на Копенкина хитро и
недоверчиво, она знала, что он говорит с ней не вовремя, и не верила ему.
- Не гляди на меня, ты видишь, я растрогался! - тихо беседовал
Копенкин. Но лошадь не сводила своего серьезного взора с Копенкина и
молчала. [...] Дванов молча плакал, не касаясь лица руками, а слезы его
изредка капали на землю - отвернуться ему от Чепурного и Копенкина было
некуда.
- Ведь это лошадь можно простить, - упрекнул Копенкин. - А ты человек -
и уйти не можешь!
Копенкин обидел Чепурного напрасно: Чепурный все время стоял виноватым
и хотел догадаться - чем помочь этим двум людям".
Да все это как будто наше социалистическое, хорошо узнаваемое
нормирование "отпуска в одни руки". Оно и осуществилось, как было
предсказано Василием Розановым в "Легенде о великом инквизиторе", при
неизбежном скатывании идеалов революции на пошлые, но универсальные рельсы
законов реальной "буржуазной экономии".
Труд в Чевенгуре отменен, как способствующий неправедному скоплению
имущества, и может быть извинителен только в своей "исправленной", то есть
снятой и халтурной форме - когда что-то делается не взаправду,
неосновательно, например, из непригодных материалов (этим как бы должна быть
преодолена скверна эксплуатации человека человеком). Именно с этой целью во
время субботников передвигаются дома - при этом ничего не производится, но
только добровольно портится мелкобуржуазное наследство:
"Прокофий дал труду специальное толкование, где труд раз навсегда
объявлялся пережитком жадности и эксплуатационно-животным сладострастием,
потому что труд способствует происхождению имущества, а имущество -
угнетению..., создаются лишние вредные предметы".
Идеалы платоновского коммунизма в Чевенгуре - это не идеалы созидания и
накопления, а скорее расточения, раздаривания, если не сказать даже -
разбазаривания и порчи. Вот как Гопнер возражает против нэпа:
"...Все мы товарищи лишь в одинаковой беде. А будь хлеб и имущество -
никакого человека не появится! Какая же тебе свобода, когда у каждого хлеб в
пузе киснет, а ты за ним своим сердцем следишь! Мысль любит легкость и
горе... [...] Хлеб и любое вещество надо губить друг для друга, а не копить
его".
Всем героям вменяется в обязанность аскетизм и строгое воздержание от
приятия благ сего мира. В этом можно видеть продолжение критикованных еще
Розановым идей новозаветного христианства. Но Платонов тем самым как будто
призывает соблюдать никем не писаный закон "равномерности распределения
продукта", в силу которого человек обязан делиться всем, чем обладает сам,
при этом не упрекая другого за то, что тот обладает чем-то избыточным, а сам
ни за что не должен приобретать такого, что превышает минимум
усредненно-необходимого. Это некое продолжение Нагорной проповеди
(надстройка над ней - для условий социализма). Это действительно была бы
идеальная этика в социалистическом обществе. (Даже, кажется, есть личности,
и теперь, после смены "идеологической парадигмы", как ни странно,
продолжающие ее исповедовать.)
Согласно Платонову, в природе действуют энтропийные силы, которые в
своем развитии парадоксальным образом совпадают с этическим вектором (или с
тем "нравственным законом" Канта, который наравне со "звездным небом"
согревал некогда душу кенигсбергского философа).
Энтропия - это выравнивание, процесс, как известно, направленный против
"увеличения сложности" системы и, в соответствии со вторым законом
термодинамики, долженствующий со временем привести мир к эсхатологическому
коллапсу, когда из чудом возникших и почему-то сохраняющихся островков
сложной организации вещества, культуры и цивилизации должна получиться
равноразмешанная каша той же первичной материи, на одной стороне которой
когда-то начала кристаллизироваться жизнь со всеми ее "сложностями", а на
другой - все увеличивающийся объем "мусора", отходов и разнообразного
"невостребованного" вещества. Согласно оптимистическим, "прогрессистским"
воззрениям (таким, как у идеологов Возрождения или, в более современном
виде, у Циолковского), человек со временем завоюет все пространство и
распространится по вселенной, неся с собой "факел разума" и продолжая
процесс, по сути дела противоречащий термодинамике (если научится
перерабатывать свои "отходы"). Согласно же пессимистическим (таким, как в
христианстве Нового Завета или, например, у Константина Леонтьева), в
результате возобладает обратный процесс - у Леонтьева он называется
"упростительным смешением", - когда мир будет разрушен и судим Высшим
судией. В текстах Платонова можно видеть как бы постоянный внутренний спор
этих двух точек зрения. И опять-таки, как в настоящем метафизическом
вопросе, для него нет разрешения. На поверхности над всем господствует
выравнивание: физиологическое и просто физическое нагревание уже остывшего
(восстановление сил) или остужение перегревшегося (выход, расходование
энергии человеком). Это процессы, на которые прежде всего обращает внимание
евнух души. Это же и закон социального выравнивания: уничтожение чрезмерных
достижений (оскопление) или наоборот, более справедливое распределения
ценностей ("каждому по способностям"). Но в глубине этого позитивистского,
энтропийного выравнивания и на его фоне идут постоянные поиски выхода к
чему-то иному.
Главной заботой героев в пустом мировом пространстве, среди которого
они постоянно себя ощущают, является, конечно, согревание и страх впустую
потратить свою энергию. Прокофий, привезший в Чевенгур женщин, сразу же
ложится спать от утомления:
"Чепурный тоже склонился близ него.
- Дыши больше, нагревай воздух, - попросил его Прокофий. - Я чего-то
остыл в порожних местах.
Чепурный приподнялся и долгое время часто дышал, потом снял с себя
шинель, укутал ею Прокофия и, привалившись к нему, позабылся в отчуждении
жизни".
Необходимый для поддержания жизни гомеостаз организма может нарушаться
в обе стороны: именно "женское начало" наиболее склонно к накоплению,
увеличению тепла (но чрезмерное накопление энергии ведет к застою: отсюда
тоска, мучение, тягость, постоянно терзающие героев), а "мужское" начало
склонно скорее к расточению, расходованию энергии, что за определенной
гранью тоже ведет к смерти, но уже - от растраты, недостатка жизненных сил.
Вот кошмар, который видит Дванов, лежа на печи у солдатки Феклы Степановны и
бессознательно мучаясь от собственной несбывшейся (и неизбывной, раздвоенной
идеальной любви - к девушке Соне Мандровой и к Революции):
"От жарких печных кирпичей Дванов еще более разволновался и смог
уснуть, только утомившись от тепла и растеряв себя в бреду. Маленькие вещи -
коробки, черепки, валенки, кофты - обратились в грузные предметы огромного
объема и валились на Дванова: он их обязан был пропускать внутрь себя, они
входили туго и натягивали кожу. Больше всего Дванов боялся, что лопнет кожа.
Страшны были не ожившие удушающие вещи, а то, что разорвется кожа и сам
захлебнешься сухой горячей шерстью валенка, застрявшей в швах кожи".
(Повтор того же мотива - в "Реке Потудани", когда героя во сне душит
своей горячей шерстью маленькое упитанное животное, вроде полевого зверька,
залезшее в горло, ср. интересный анализ этого у Э. Наймана.) А вот
иллюстрация второго полюса того же противопоставления:
"И Чепурный шел ночною степью в глухоту отчужденного пространства,
изнемогая от своего бессознательного сердца, чтобы настигнуть усталого
бездомовного врага и лишить его остуженное ветром тело последней теплоты".
Склонностью к расточению, расходованию себя можно объяснить и
постоянную тягу героев к дороге. Дванов и Копенкин уезжают от взявшегося
строить социализм в своей деревне активиста Достоевского:
"Обоим всадникам стало легче, когда они почувствовали дорогу, влекущую
их вдаль из тесноты населения. У каждого даже от суточной оседлости в сердце
скоплялась сила тоски, поэтому Дванов и Копенкин боялись потолков хат и
стремились на дороги, которые отсасывали у них лишнюю кровь из сердца".
Пафос основного переживания платоновских героев (от тщеты всего) в том,
что никакой сколько-нибудь твердой надежды на выход из энтропийного штопора
они не видят и не находят. Все тот же примитивный материализм пронизывает их
сознание.
Философ Анаксагор учил, что во всем заключены частицы всего: внутри
каждой вещи в мире скрыты "семена" сразу всех остальных, благодаря чему и
объясняется связь одного с другим (с одними предметами эта связь больше, а с
другими - меньше). Семена рассыпаны повсюду, и благодаря этому для человека
постижим внешний мир - человек просто "знает" его как бы из тех первичных
семян, которые в нем посеяны (похоже, что та же мысль была позднее развита
Платоном в его учении об идеях). А вот Платонов и эту - очень близкую для
себя - идею пытается оспорить. Его заветные герои (Вощев из "Котлована",
Дванов, Яков Титыч из "Чевенгура", Вермо из "Ювенильного моря", Сарториус,
Самбикин и Москва из "Счастливой Москвы" и многие другие) мучаются оттого,
что не находят подтверждения надежде на движение мира в антиэнтропийную
сторону. Наоборот, мир на их глазах только разрушается: расходуются самые
ценные его ресурсы, исчезают самые значимые, "умные" предметы, память обо
всем стирается, силы жизни ослабевают. Неспроста почти все герои заняты
очень странным, кажущимся бессмысленным собирательством ненужных вещей,
скоплением праха (своеобразное, но глубоко пессимистическое и пародийное
переосмысление строительства "музея" Николая Федорова). Яков Титыч и хотел
бы начать в Чевенгуре хоть какую-нибудь работу - он готов даже перетащить
старую кузницу на перекресток дорог, чтобы только чувствовать нужность
своего ремесла, но в старой чевенгурской кузнице его разбирает томление:
"Всюду висела паутина и многие пауки уже умерли, видны были их легкие
трупики, которые в конце концов падали на землю и делались неузнаваемым
прахом. Яков Титыч любил поднимать с дорог и с задних дворов какие-нибудь
частички и смотреть на них: чем они раньше были? Чье чувство обожало и
хранило их? Может быть, это были кусочки людей, или тех же паучков, или
безымянных земляных комариков - и ничто не осталось в целости, все некогда
жившие твари, любимые своими детьми, истреблены на непохожие части, и не над
чем заплакать тем, кто остался после них жить и дальше мучиться. "Пусть бы
все умирало, - думал Яков Титыч, - но хотя бы мертвое тело оставалось целым,
было бы чего держать и помнить, а то дуют ветры, течет вода и все пропадает
и расстается в прах. Это ж мука, а не жизнь. И кто умер, тот умер ни за что,
и теперь не найдешь никого, кто жил когда, все они - одна потеря".
С одной стороны, герои постоянно тоскуют и мучаются от тленности всех
предметов и изделий, которые выходят из-под их рук, а с другой, сами же
роковым образом каждый раз берутся за все более безнадежные предприятия.
Почти все, что "делается" у Платонова, - сизифов труд. В мире Платонова все
ветшает и разрушается (здесь дальнейшая разработка мотива сада Плюшкина?),
потому что все от рождения обречено смерти и несет на себе ее мету.
Повенчанные жизнью части материи словно каждый миг расстаются навеки и следы
их "любовного" соприкосновения, взаимодействия друг с другом стираются в
памяти. Именно этот процесс постоянно в центре внимания руководителя чтения
платоновского текста и многократно повторяется, нарочито подчеркивается им:
"...Яков Титыч пошел между домов в кузницу. В горне кузницы давно уже
вырос лопух, а под лопухом лежало куриное яйцо - наверно, последняя курица
спряталась от Кирея сюда, чтобы снестись, а последний петух где-нибудь умер
в тесноте сарая от мужской тоски". [Или же, тремя страницами раньше:]
"Пространство равнин и страны лежало в пустоте, в тишине, испустившее
дух, как скошенная нива, - и позднее солнце одиноко томилось в дремлющей
вышине над Чевенгуром. Никто уже не показывался в степи на боевом коне: иной
был убит и труп его не был найден, а имя забыто..."
Тот же самый ход мысли можно видеть и в повести "Джан" - например,
когда герой находит шлем павшего красноармейца Голоманова. Видимо,
пристальное внимание Платонова ко всем и всяческим ущербам жизни, к трагедии
человеческого существования побуждает говорить об "экзистенциальности" его
творчества.
Итак, основным приемом Платонова можно считать переосмысление идей,
"носящихся" в культурном контексте времени. Его герои каждый на свой страх и
риск перетолковывают лозунги и директивы, спускаемые из "центра". Так же и
сам писатель опробует на своем тексте, как бы примеривает на себя, на
российскую действительность самые разные (а часто и не сообразующиеся друг с
другом) идеи, например, идею марксизма о завоевании человеком природы
"скрещивает" с психоаналитическими идеями господства деструктивного начала в
личности (влечения к насилию, инстинкта смерти). Так же легко он
переосмысливает и обыгрывает на свой лад христианские идеи и идеи Н.
Федорова о "сыновнем" долге воскрешения отцов, как и многие другие, - снижая
или возвеличивая, увлеченно подхватывая и пародируя, но в конце концов все
эти идеи развенчивая. Поистине: "Он дискредитирует, доводит до абсурда в
выражении любую идею, не щадя и той, которой он сочувствует". Глубинное
платоновское мировоззрение - все-таки пессимистическое, сродни леонтьевскому
и розановскому. И по-видимому, это связано не только с разочарованием в
идеалах революции. Правильно сказано, что смерть для Платонова - основная
проблема жизни (Геллер, C. 191).
Илл. 5. Павел Филонов. Одиннадцать голов (начало 1930-х). Фрагмент
Пробег по метафизическим константам (к созданию тезауруса языка
писателя)
"...Система языка как потенциального запаса (еще) не узаконенных
применений слова" В.П. Григорьев.
Если проиллюстрировать подход к исследованию человеческого текста
гипотетических представителей внеземной цивилизации, прилетевших откуда-то
из космоса, для которых значения отдельных слов уже каким-то образом
известны, (предположим, что ими получены словари русского языка и, таким
образом, единицы языка уже приведены в порядок), то для них смысл Целого
(например, текстов или даже отдельных предложений) все же будет представлять
загадку, образуя непонятное в нашей земной цивилизации, некий Хаос.
Собственно, о каком "пробеге" и о какой статистике можно говорить? Да и
о каких константах для художественного произведения (а тем более, для автора
в целом) может идти речь? На мой взгляд, внутри любых текстов существенно
то, что в них повторяется и делает, таким образом, одного автора отличным от
другого. Огрубляя, можно считать, что у двух авторов, пишущих по-русски,
словарь один и тот же, но каждое отдельное слово в нем может быть более,
менее или вовсе не употребительным. Внимание Аввакума, скажем, обращено к
одним предметам и понятиям, внимание Радищева - к другим, а внимание Пушкина
- к третьим, хотя язык остается для всех трех в известной степени одним и
тем же. (Точно так же можно отличить и Набокова от Платонова - тем более,
они одногодки.) Частота употребления какого-то слова дает нам, пусть в
первом приближении, представление о точках интереса данного автора, о его
пристрастиях или даже некоторых больных его точках, "пунктиках".
Несколько слов о том, какая и как статистика была получена. Мной взяты
наиболее существенные (и они же, как правило, наиболее длинные) произведения
Андрея Платонова - романы "Чевенгур" и "Счастливая Москва", повести
"Котлован", "Ювенильное море", "Сокровенный человек" и рассказы "Река
Потудань", "Возвращение" и "Одухотворенные люди". Для возможности сравнения
их совокупный объем в словоупотреблениях приведен в соответствие объему
раздела Частотного словаря под редакцией Л.Н. Засориной (М. 1977)
"Художественная проза" в целом, с помощью соответствующих коэффициентов. У
отдельных слов и целых гнезд (таких как Смерть: умереть / умирать / мертвый
/ мертво / мертветь / мертвенный / мертвец / скончаться или Причина:
причинять / благодаря / из-за / потому что / так как / поэтому / так что
итд.) подсчитывается процент их употребительности в том или ином
произведении писателя и этот процент соотносится со средними цифрами его
употребления в частотном словаре, на основании чего представляется возможным
говорить о личных пристрастиях автора, как например, о пристрастии Платонова
к изображению Смерти как таковой, или к фиксации им Причинных связей а
соответственно, о гипертрофии в его мире чего-то одного (за счет умаления
чего-то другого). Сами Смерть и Причинность были взяты мной как отдельные
Полюсы в соответствующих рубриках писательского "тезауруса" (Смерть - Жизнь;
Причинность - Случайность итп.).
При беглом обзоре основные мотивы, или ключевые концепты Платонова
могут быть заданы следующим (далеко не исчерпывающим, разумеется) списком:
Одна из констант, как представляется, платоновской эстетики в целом -
это Слабое и Слабость как таковая (401%) - в противопоставлении Сильному и
Силе (99%). Приведенные цифры говорят о том, что один из смысловых полюсов,
Сила, находится на общем уровне по частоте употребления соответствующих слов
у данного автора (за неимением лучшего условно принимаем совокупные частоты
слов сила; сильный ; сильно; усилить в словаре Засориной за 100%), тогда как
другой, Слабость, (со словами слабый; слабо; слабость; ослабить) в четыре
раза превышает среднюю частоту по Засориной! Вот это и можно считать
элементарным случаем прямой выделенности понятия у Платонова (0 +4).
Некрасивое и Уродливое (85%) - по сравнением с Красивым и Прекрасным
(28%). Здесь, как мы видим, напротив, оба полюса оказываются ниже среднего
показателя. Это уже говорит о том, что внешней оценке предметов и лиц у
данного писателя уделяется минимум внимания, а если нечто отмечается
автором, то скорее, все-таки, именно как Некрасивое. Красота же для него как
будто не существует, может быть, даже табуируется, стесняясь быть названной.
Тут, наверное, можно было бы говорить о выделенности внутри невыделенного
(-4 -1/6). В этом пункте тезауруса антиподами Платонова надо было
бы считать Набокова и Пришвина, а сходным с ним можно признать Марину
Цветаеву.
Чувство как таковое вообще (365%) - в противоположность Уму и Рассудку
(246%); а среди всех Чувств, в частности, Отрицательные - т.е., Скорбь
(650%), Грусть (498%), Мучение (476%), Тоска (461%), Скука (398%), Печаль
(280%) итд. противопоставлены Положительным: Счастью (232%), Радости
(207%),... , Веселью (18%)! и Смеху (10%)! Последние у Платонова практически
отсутствуют: вместо Веселья платоновский герой либо испытывает сразу же
Радость и даже Счастье (здесь очевидно некоторое преувеличение, авторский
пароксизм), либо впадает в Тоску и Печаль (что также безусловно есть
преувеличение и деформация того, как мы среднестатистически воспринимаем
окружающий мир). Если же взять суммарно оба полюса, то и Положительные
чувства у Платонова оказываются выше среднего уровня (120%), хотя все же
существенно уступают лидирующим для него Отрицательным (160%). При этом
общая доля слов, выражающих те или иные Чувства, которые мной учитывались
при обсчетах (учтены безусловно не все слова, и достижение в этом вопросе
полноты и точности рубрик дело будущего), составляет, сравнительно с суммой
частот всех словоупотреблений по словарю Засориной ("Художественная проза",
где значатся Горький, Пришвин, Шолохов, Федин др.), всего около 1,5%.
Внутри Полюса этой рубрики: Ум противостоит отрицательно маркированной
для Платонова Глупости (91%), но также и положительно выделенному полюсу
Выдумка и Догадка (127%). Все три полюса подрубрики, т.е. Ум + Глупость +
Догадка, занимают при этом 1,1% всего частотного словаря Засориной, у
Платонова же их доля выше - 1,4%.
Время вообще (154%), с особым пристрастием ко времени Вечному и
неизменному, застывшему и остановившемуся (185%), а также времени Суток
(день, ночь, вечер, утро) - 137% - в отличие от нехарактерного для этого
автора времени Периодического, исчислимого (неделя, сутки, минута, секунда,
час, год) - 75%, а таже в противопоставлении ко времени неожиданно
меняющемуся, скачущему, т.е. Времени-"вдруг" (88%), вообще-то обычно
характерному для поэтики многих других авторов, например, Достоевского. Доля
слов, так или иначе указывающих на Время, составляет в общем 3,8% словаря
(по Засориной); а у Платонова их доля существенно выше - 4,6%.
Место вообще как таковое, или же место-"где" (139% - см. Таблицу 1 в
конце данной главы) - в сопоставлении с направленным перемещением,
местом-"куда и откуда" (две последние подрубрики вместе - 119%).
Нахождение Вдали и Удаление как таковое (150%) резко противостоит
отрицательно маркированной Близости, Сближению и нахождению Вблизи (65%).
Последний вид противопоставления у Платонова хочется считать особым видом
трансформации понятия, с отрицательным выделением наиболее ценного и
желанного. Ведь ценностью для писателя наделено как раз то, что частотно им
замалчивается - по некой особой авторской стыдливости, что, впрочем, вскрыть
без анализа глубинного смысла его произведений, на основании одной лишь
статистики пока невозможно.
Вторит предыдущему разделению, хотя и организована статистически прямо
обратным образом, такая подрубрика, как Целостность объекта и Цельное (197%)
- в противопоставлении также положительно выделенному полюсу: Разрозненные
Части и Разъединение (140%). Крайне характерен для Платонова также интерес к
нахождению Внутри чего-то (333%)! - этот полюс более чем вдвое превышает
свою противоположность, то есть нахождение Снаружи (150%), хотя также
положительно выделенному: оба Полюса последнего противопоставления
значительно выше среднего уровня, что является излюбленным у Платонова
способом обращения с привлекающим внимание понятием. (То же, кстати, мы
ранее видели в рубрике Чувства - Ум: оба полюса с явным превышением, но один
из них с относительным преобладанием.) В целом же рубрика "Место"
представляет вообще наибольшую долю из обследованных мной частей лексикона -
по Засориной, на него падает 4,8%, а у Платонова ее покрытие в целом чуть
ниже среднего уровня (98%), - на мой взгляд, именно за счет невнимания к
такому весьма "весомому" в нашем общем словоупотреблении полюсу, как
Близость и Приближение (забавно возникающее тут противоречие: Близость как
бы табуируется, вытесняясь Отдалением, тогда как нахождение Внутри почему-то
вызывает значительно больший интерес, чем нахождение Снаружи).
Пустота и Порожнее (214%), а с другой стороны, также положительно
маркированные Теснота и Узость (112%) контрастируют с традиционно
признаваемыми национально-специфически "русскими" понятиями Раздолья и
Широты, последние из которых оказываются как раз совсем нехарактерными для
Платонова (78%).
Причина, Причинная обусловленность и Целесообразность всего
происходящего в мире (160%) - в противоположность Случайности и
Непредсказуемости событий (47%). Доля соответствующей рубрики в целом
составляет около 1% общего словаря или же 1,7% для Платонова. Здесь
опять-таки следует констатировать, что реально интерес Платонова прямо
обратный: мир, как и человек для него неупорядочен и хаотичен, а постоянные
препинания его рассказчика и героев на потому что; так как, чтобы итп. - это
как бы его собственные заклинания неупорядоченности и случайности, его
косвенные указания на невозможность обнаружения каких-либо закономерностей.
(Это опять-таки не следует из статистики, а нуждается в содержательном
анализе.)
Вторит предыдущему по смыслу, но частотно структурирована обратным
образом следующая подрубрика: Законность и Этика (а также знание и
следование Нормам поведения) - она составляет всего лишь 86% (см. Таблицу 2
в конце данной главы); тогда как прежде всего приковывает внимание Платонова
противостоящие им - Беззаконие и Своеволие (141%). В последнем случае,
правда, сам полюс весьма незначителен по объему - частота входящих в него
слов по словарю Засориной 21. В целом и вес всей подрубрики невелик - 0,4%
словаря.
Запахи (156%) и особенно Осязание (от 500% до 1200%, где последняя
цифра из "Котлована") - т.е. как бы истинные для человека знаки, поступающие
к нему от предметов и явлений напрямую, сравнительно со значительно
ошибиться. Копенкин тоже имел совесть для тайных отношений между товарищами,
но его ободрил ржущий повеселевший конь.
- Саша, - сказал Копенкин. - Ты пришел теперь?.. Давай я тебя немного
поцелую, чтоб поскорей не мучиться.
Поцеловавшись с Двановым, Копенкин обернулся к лошади и стал тихо
разговаривать с ней. Пролетарская Сила смотрела на Копенкина хитро и
недоверчиво, она знала, что он говорит с ней не вовремя, и не верила ему.
- Не гляди на меня, ты видишь, я растрогался! - тихо беседовал
Копенкин. Но лошадь не сводила своего серьезного взора с Копенкина и
молчала. [...] Дванов молча плакал, не касаясь лица руками, а слезы его
изредка капали на землю - отвернуться ему от Чепурного и Копенкина было
некуда.
- Ведь это лошадь можно простить, - упрекнул Копенкин. - А ты человек -
и уйти не можешь!
Копенкин обидел Чепурного напрасно: Чепурный все время стоял виноватым
и хотел догадаться - чем помочь этим двум людям".
Да все это как будто наше социалистическое, хорошо узнаваемое
нормирование "отпуска в одни руки". Оно и осуществилось, как было
предсказано Василием Розановым в "Легенде о великом инквизиторе", при
неизбежном скатывании идеалов революции на пошлые, но универсальные рельсы
законов реальной "буржуазной экономии".
Труд в Чевенгуре отменен, как способствующий неправедному скоплению
имущества, и может быть извинителен только в своей "исправленной", то есть
снятой и халтурной форме - когда что-то делается не взаправду,
неосновательно, например, из непригодных материалов (этим как бы должна быть
преодолена скверна эксплуатации человека человеком). Именно с этой целью во
время субботников передвигаются дома - при этом ничего не производится, но
только добровольно портится мелкобуржуазное наследство:
"Прокофий дал труду специальное толкование, где труд раз навсегда
объявлялся пережитком жадности и эксплуатационно-животным сладострастием,
потому что труд способствует происхождению имущества, а имущество -
угнетению..., создаются лишние вредные предметы".
Идеалы платоновского коммунизма в Чевенгуре - это не идеалы созидания и
накопления, а скорее расточения, раздаривания, если не сказать даже -
разбазаривания и порчи. Вот как Гопнер возражает против нэпа:
"...Все мы товарищи лишь в одинаковой беде. А будь хлеб и имущество -
никакого человека не появится! Какая же тебе свобода, когда у каждого хлеб в
пузе киснет, а ты за ним своим сердцем следишь! Мысль любит легкость и
горе... [...] Хлеб и любое вещество надо губить друг для друга, а не копить
его".
Всем героям вменяется в обязанность аскетизм и строгое воздержание от
приятия благ сего мира. В этом можно видеть продолжение критикованных еще
Розановым идей новозаветного христианства. Но Платонов тем самым как будто
призывает соблюдать никем не писаный закон "равномерности распределения
продукта", в силу которого человек обязан делиться всем, чем обладает сам,
при этом не упрекая другого за то, что тот обладает чем-то избыточным, а сам
ни за что не должен приобретать такого, что превышает минимум
усредненно-необходимого. Это некое продолжение Нагорной проповеди
(надстройка над ней - для условий социализма). Это действительно была бы
идеальная этика в социалистическом обществе. (Даже, кажется, есть личности,
и теперь, после смены "идеологической парадигмы", как ни странно,
продолжающие ее исповедовать.)
Согласно Платонову, в природе действуют энтропийные силы, которые в
своем развитии парадоксальным образом совпадают с этическим вектором (или с
тем "нравственным законом" Канта, который наравне со "звездным небом"
согревал некогда душу кенигсбергского философа).
Энтропия - это выравнивание, процесс, как известно, направленный против
"увеличения сложности" системы и, в соответствии со вторым законом
термодинамики, долженствующий со временем привести мир к эсхатологическому
коллапсу, когда из чудом возникших и почему-то сохраняющихся островков
сложной организации вещества, культуры и цивилизации должна получиться
равноразмешанная каша той же первичной материи, на одной стороне которой
когда-то начала кристаллизироваться жизнь со всеми ее "сложностями", а на
другой - все увеличивающийся объем "мусора", отходов и разнообразного
"невостребованного" вещества. Согласно оптимистическим, "прогрессистским"
воззрениям (таким, как у идеологов Возрождения или, в более современном
виде, у Циолковского), человек со временем завоюет все пространство и
распространится по вселенной, неся с собой "факел разума" и продолжая
процесс, по сути дела противоречащий термодинамике (если научится
перерабатывать свои "отходы"). Согласно же пессимистическим (таким, как в
христианстве Нового Завета или, например, у Константина Леонтьева), в
результате возобладает обратный процесс - у Леонтьева он называется
"упростительным смешением", - когда мир будет разрушен и судим Высшим
судией. В текстах Платонова можно видеть как бы постоянный внутренний спор
этих двух точек зрения. И опять-таки, как в настоящем метафизическом
вопросе, для него нет разрешения. На поверхности над всем господствует
выравнивание: физиологическое и просто физическое нагревание уже остывшего
(восстановление сил) или остужение перегревшегося (выход, расходование
энергии человеком). Это процессы, на которые прежде всего обращает внимание
евнух души. Это же и закон социального выравнивания: уничтожение чрезмерных
достижений (оскопление) или наоборот, более справедливое распределения
ценностей ("каждому по способностям"). Но в глубине этого позитивистского,
энтропийного выравнивания и на его фоне идут постоянные поиски выхода к
чему-то иному.
Главной заботой героев в пустом мировом пространстве, среди которого
они постоянно себя ощущают, является, конечно, согревание и страх впустую
потратить свою энергию. Прокофий, привезший в Чевенгур женщин, сразу же
ложится спать от утомления:
"Чепурный тоже склонился близ него.
- Дыши больше, нагревай воздух, - попросил его Прокофий. - Я чего-то
остыл в порожних местах.
Чепурный приподнялся и долгое время часто дышал, потом снял с себя
шинель, укутал ею Прокофия и, привалившись к нему, позабылся в отчуждении
жизни".
Необходимый для поддержания жизни гомеостаз организма может нарушаться
в обе стороны: именно "женское начало" наиболее склонно к накоплению,
увеличению тепла (но чрезмерное накопление энергии ведет к застою: отсюда
тоска, мучение, тягость, постоянно терзающие героев), а "мужское" начало
склонно скорее к расточению, расходованию энергии, что за определенной
гранью тоже ведет к смерти, но уже - от растраты, недостатка жизненных сил.
Вот кошмар, который видит Дванов, лежа на печи у солдатки Феклы Степановны и
бессознательно мучаясь от собственной несбывшейся (и неизбывной, раздвоенной
идеальной любви - к девушке Соне Мандровой и к Революции):
"От жарких печных кирпичей Дванов еще более разволновался и смог
уснуть, только утомившись от тепла и растеряв себя в бреду. Маленькие вещи -
коробки, черепки, валенки, кофты - обратились в грузные предметы огромного
объема и валились на Дванова: он их обязан был пропускать внутрь себя, они
входили туго и натягивали кожу. Больше всего Дванов боялся, что лопнет кожа.
Страшны были не ожившие удушающие вещи, а то, что разорвется кожа и сам
захлебнешься сухой горячей шерстью валенка, застрявшей в швах кожи".
(Повтор того же мотива - в "Реке Потудани", когда героя во сне душит
своей горячей шерстью маленькое упитанное животное, вроде полевого зверька,
залезшее в горло, ср. интересный анализ этого у Э. Наймана.) А вот
иллюстрация второго полюса того же противопоставления:
"И Чепурный шел ночною степью в глухоту отчужденного пространства,
изнемогая от своего бессознательного сердца, чтобы настигнуть усталого
бездомовного врага и лишить его остуженное ветром тело последней теплоты".
Склонностью к расточению, расходованию себя можно объяснить и
постоянную тягу героев к дороге. Дванов и Копенкин уезжают от взявшегося
строить социализм в своей деревне активиста Достоевского:
"Обоим всадникам стало легче, когда они почувствовали дорогу, влекущую
их вдаль из тесноты населения. У каждого даже от суточной оседлости в сердце
скоплялась сила тоски, поэтому Дванов и Копенкин боялись потолков хат и
стремились на дороги, которые отсасывали у них лишнюю кровь из сердца".
Пафос основного переживания платоновских героев (от тщеты всего) в том,
что никакой сколько-нибудь твердой надежды на выход из энтропийного штопора
они не видят и не находят. Все тот же примитивный материализм пронизывает их
сознание.
Философ Анаксагор учил, что во всем заключены частицы всего: внутри
каждой вещи в мире скрыты "семена" сразу всех остальных, благодаря чему и
объясняется связь одного с другим (с одними предметами эта связь больше, а с
другими - меньше). Семена рассыпаны повсюду, и благодаря этому для человека
постижим внешний мир - человек просто "знает" его как бы из тех первичных
семян, которые в нем посеяны (похоже, что та же мысль была позднее развита
Платоном в его учении об идеях). А вот Платонов и эту - очень близкую для
себя - идею пытается оспорить. Его заветные герои (Вощев из "Котлована",
Дванов, Яков Титыч из "Чевенгура", Вермо из "Ювенильного моря", Сарториус,
Самбикин и Москва из "Счастливой Москвы" и многие другие) мучаются оттого,
что не находят подтверждения надежде на движение мира в антиэнтропийную
сторону. Наоборот, мир на их глазах только разрушается: расходуются самые
ценные его ресурсы, исчезают самые значимые, "умные" предметы, память обо
всем стирается, силы жизни ослабевают. Неспроста почти все герои заняты
очень странным, кажущимся бессмысленным собирательством ненужных вещей,
скоплением праха (своеобразное, но глубоко пессимистическое и пародийное
переосмысление строительства "музея" Николая Федорова). Яков Титыч и хотел
бы начать в Чевенгуре хоть какую-нибудь работу - он готов даже перетащить
старую кузницу на перекресток дорог, чтобы только чувствовать нужность
своего ремесла, но в старой чевенгурской кузнице его разбирает томление:
"Всюду висела паутина и многие пауки уже умерли, видны были их легкие
трупики, которые в конце концов падали на землю и делались неузнаваемым
прахом. Яков Титыч любил поднимать с дорог и с задних дворов какие-нибудь
частички и смотреть на них: чем они раньше были? Чье чувство обожало и
хранило их? Может быть, это были кусочки людей, или тех же паучков, или
безымянных земляных комариков - и ничто не осталось в целости, все некогда
жившие твари, любимые своими детьми, истреблены на непохожие части, и не над
чем заплакать тем, кто остался после них жить и дальше мучиться. "Пусть бы
все умирало, - думал Яков Титыч, - но хотя бы мертвое тело оставалось целым,
было бы чего держать и помнить, а то дуют ветры, течет вода и все пропадает
и расстается в прах. Это ж мука, а не жизнь. И кто умер, тот умер ни за что,
и теперь не найдешь никого, кто жил когда, все они - одна потеря".
С одной стороны, герои постоянно тоскуют и мучаются от тленности всех
предметов и изделий, которые выходят из-под их рук, а с другой, сами же
роковым образом каждый раз берутся за все более безнадежные предприятия.
Почти все, что "делается" у Платонова, - сизифов труд. В мире Платонова все
ветшает и разрушается (здесь дальнейшая разработка мотива сада Плюшкина?),
потому что все от рождения обречено смерти и несет на себе ее мету.
Повенчанные жизнью части материи словно каждый миг расстаются навеки и следы
их "любовного" соприкосновения, взаимодействия друг с другом стираются в
памяти. Именно этот процесс постоянно в центре внимания руководителя чтения
платоновского текста и многократно повторяется, нарочито подчеркивается им:
"...Яков Титыч пошел между домов в кузницу. В горне кузницы давно уже
вырос лопух, а под лопухом лежало куриное яйцо - наверно, последняя курица
спряталась от Кирея сюда, чтобы снестись, а последний петух где-нибудь умер
в тесноте сарая от мужской тоски". [Или же, тремя страницами раньше:]
"Пространство равнин и страны лежало в пустоте, в тишине, испустившее
дух, как скошенная нива, - и позднее солнце одиноко томилось в дремлющей
вышине над Чевенгуром. Никто уже не показывался в степи на боевом коне: иной
был убит и труп его не был найден, а имя забыто..."
Тот же самый ход мысли можно видеть и в повести "Джан" - например,
когда герой находит шлем павшего красноармейца Голоманова. Видимо,
пристальное внимание Платонова ко всем и всяческим ущербам жизни, к трагедии
человеческого существования побуждает говорить об "экзистенциальности" его
творчества.
Итак, основным приемом Платонова можно считать переосмысление идей,
"носящихся" в культурном контексте времени. Его герои каждый на свой страх и
риск перетолковывают лозунги и директивы, спускаемые из "центра". Так же и
сам писатель опробует на своем тексте, как бы примеривает на себя, на
российскую действительность самые разные (а часто и не сообразующиеся друг с
другом) идеи, например, идею марксизма о завоевании человеком природы
"скрещивает" с психоаналитическими идеями господства деструктивного начала в
личности (влечения к насилию, инстинкта смерти). Так же легко он
переосмысливает и обыгрывает на свой лад христианские идеи и идеи Н.
Федорова о "сыновнем" долге воскрешения отцов, как и многие другие, - снижая
или возвеличивая, увлеченно подхватывая и пародируя, но в конце концов все
эти идеи развенчивая. Поистине: "Он дискредитирует, доводит до абсурда в
выражении любую идею, не щадя и той, которой он сочувствует". Глубинное
платоновское мировоззрение - все-таки пессимистическое, сродни леонтьевскому
и розановскому. И по-видимому, это связано не только с разочарованием в
идеалах революции. Правильно сказано, что смерть для Платонова - основная
проблема жизни (Геллер, C. 191).
Илл. 5. Павел Филонов. Одиннадцать голов (начало 1930-х). Фрагмент
Пробег по метафизическим константам (к созданию тезауруса языка
писателя)
"...Система языка как потенциального запаса (еще) не узаконенных
применений слова" В.П. Григорьев.
Если проиллюстрировать подход к исследованию человеческого текста
гипотетических представителей внеземной цивилизации, прилетевших откуда-то
из космоса, для которых значения отдельных слов уже каким-то образом
известны, (предположим, что ими получены словари русского языка и, таким
образом, единицы языка уже приведены в порядок), то для них смысл Целого
(например, текстов или даже отдельных предложений) все же будет представлять
загадку, образуя непонятное в нашей земной цивилизации, некий Хаос.
Собственно, о каком "пробеге" и о какой статистике можно говорить? Да и
о каких константах для художественного произведения (а тем более, для автора
в целом) может идти речь? На мой взгляд, внутри любых текстов существенно
то, что в них повторяется и делает, таким образом, одного автора отличным от
другого. Огрубляя, можно считать, что у двух авторов, пишущих по-русски,
словарь один и тот же, но каждое отдельное слово в нем может быть более,
менее или вовсе не употребительным. Внимание Аввакума, скажем, обращено к
одним предметам и понятиям, внимание Радищева - к другим, а внимание Пушкина
- к третьим, хотя язык остается для всех трех в известной степени одним и
тем же. (Точно так же можно отличить и Набокова от Платонова - тем более,
они одногодки.) Частота употребления какого-то слова дает нам, пусть в
первом приближении, представление о точках интереса данного автора, о его
пристрастиях или даже некоторых больных его точках, "пунктиках".
Несколько слов о том, какая и как статистика была получена. Мной взяты
наиболее существенные (и они же, как правило, наиболее длинные) произведения
Андрея Платонова - романы "Чевенгур" и "Счастливая Москва", повести
"Котлован", "Ювенильное море", "Сокровенный человек" и рассказы "Река
Потудань", "Возвращение" и "Одухотворенные люди". Для возможности сравнения
их совокупный объем в словоупотреблениях приведен в соответствие объему
раздела Частотного словаря под редакцией Л.Н. Засориной (М. 1977)
"Художественная проза" в целом, с помощью соответствующих коэффициентов. У
отдельных слов и целых гнезд (таких как Смерть: умереть / умирать / мертвый
/ мертво / мертветь / мертвенный / мертвец / скончаться или Причина:
причинять / благодаря / из-за / потому что / так как / поэтому / так что
итд.) подсчитывается процент их употребительности в том или ином
произведении писателя и этот процент соотносится со средними цифрами его
употребления в частотном словаре, на основании чего представляется возможным
говорить о личных пристрастиях автора, как например, о пристрастии Платонова
к изображению Смерти как таковой, или к фиксации им Причинных связей а
соответственно, о гипертрофии в его мире чего-то одного (за счет умаления
чего-то другого). Сами Смерть и Причинность были взяты мной как отдельные
Полюсы в соответствующих рубриках писательского "тезауруса" (Смерть - Жизнь;
Причинность - Случайность итп.).
При беглом обзоре основные мотивы, или ключевые концепты Платонова
могут быть заданы следующим (далеко не исчерпывающим, разумеется) списком:
Одна из констант, как представляется, платоновской эстетики в целом -
это Слабое и Слабость как таковая (401%) - в противопоставлении Сильному и
Силе (99%). Приведенные цифры говорят о том, что один из смысловых полюсов,
Сила, находится на общем уровне по частоте употребления соответствующих слов
у данного автора (за неимением лучшего условно принимаем совокупные частоты
слов сила; сильный ; сильно; усилить в словаре Засориной за 100%), тогда как
другой, Слабость, (со словами слабый; слабо; слабость; ослабить) в четыре
раза превышает среднюю частоту по Засориной! Вот это и можно считать
элементарным случаем прямой выделенности понятия у Платонова (0 +4).
Некрасивое и Уродливое (85%) - по сравнением с Красивым и Прекрасным
(28%). Здесь, как мы видим, напротив, оба полюса оказываются ниже среднего
показателя. Это уже говорит о том, что внешней оценке предметов и лиц у
данного писателя уделяется минимум внимания, а если нечто отмечается
автором, то скорее, все-таки, именно как Некрасивое. Красота же для него как
будто не существует, может быть, даже табуируется, стесняясь быть названной.
Тут, наверное, можно было бы говорить о выделенности внутри невыделенного
(-4 -1/6). В этом пункте тезауруса антиподами Платонова надо было
бы считать Набокова и Пришвина, а сходным с ним можно признать Марину
Цветаеву.
Чувство как таковое вообще (365%) - в противоположность Уму и Рассудку
(246%); а среди всех Чувств, в частности, Отрицательные - т.е., Скорбь
(650%), Грусть (498%), Мучение (476%), Тоска (461%), Скука (398%), Печаль
(280%) итд. противопоставлены Положительным: Счастью (232%), Радости
(207%),... , Веселью (18%)! и Смеху (10%)! Последние у Платонова практически
отсутствуют: вместо Веселья платоновский герой либо испытывает сразу же
Радость и даже Счастье (здесь очевидно некоторое преувеличение, авторский
пароксизм), либо впадает в Тоску и Печаль (что также безусловно есть
преувеличение и деформация того, как мы среднестатистически воспринимаем
окружающий мир). Если же взять суммарно оба полюса, то и Положительные
чувства у Платонова оказываются выше среднего уровня (120%), хотя все же
существенно уступают лидирующим для него Отрицательным (160%). При этом
общая доля слов, выражающих те или иные Чувства, которые мной учитывались
при обсчетах (учтены безусловно не все слова, и достижение в этом вопросе
полноты и точности рубрик дело будущего), составляет, сравнительно с суммой
частот всех словоупотреблений по словарю Засориной ("Художественная проза",
где значатся Горький, Пришвин, Шолохов, Федин др.), всего около 1,5%.
Внутри Полюса этой рубрики: Ум противостоит отрицательно маркированной
для Платонова Глупости (91%), но также и положительно выделенному полюсу
Выдумка и Догадка (127%). Все три полюса подрубрики, т.е. Ум + Глупость +
Догадка, занимают при этом 1,1% всего частотного словаря Засориной, у
Платонова же их доля выше - 1,4%.
Время вообще (154%), с особым пристрастием ко времени Вечному и
неизменному, застывшему и остановившемуся (185%), а также времени Суток
(день, ночь, вечер, утро) - 137% - в отличие от нехарактерного для этого
автора времени Периодического, исчислимого (неделя, сутки, минута, секунда,
час, год) - 75%, а таже в противопоставлении ко времени неожиданно
меняющемуся, скачущему, т.е. Времени-"вдруг" (88%), вообще-то обычно
характерному для поэтики многих других авторов, например, Достоевского. Доля
слов, так или иначе указывающих на Время, составляет в общем 3,8% словаря
(по Засориной); а у Платонова их доля существенно выше - 4,6%.
Место вообще как таковое, или же место-"где" (139% - см. Таблицу 1 в
конце данной главы) - в сопоставлении с направленным перемещением,
местом-"куда и откуда" (две последние подрубрики вместе - 119%).
Нахождение Вдали и Удаление как таковое (150%) резко противостоит
отрицательно маркированной Близости, Сближению и нахождению Вблизи (65%).
Последний вид противопоставления у Платонова хочется считать особым видом
трансформации понятия, с отрицательным выделением наиболее ценного и
желанного. Ведь ценностью для писателя наделено как раз то, что частотно им
замалчивается - по некой особой авторской стыдливости, что, впрочем, вскрыть
без анализа глубинного смысла его произведений, на основании одной лишь
статистики пока невозможно.
Вторит предыдущему разделению, хотя и организована статистически прямо
обратным образом, такая подрубрика, как Целостность объекта и Цельное (197%)
- в противопоставлении также положительно выделенному полюсу: Разрозненные
Части и Разъединение (140%). Крайне характерен для Платонова также интерес к
нахождению Внутри чего-то (333%)! - этот полюс более чем вдвое превышает
свою противоположность, то есть нахождение Снаружи (150%), хотя также
положительно выделенному: оба Полюса последнего противопоставления
значительно выше среднего уровня, что является излюбленным у Платонова
способом обращения с привлекающим внимание понятием. (То же, кстати, мы
ранее видели в рубрике Чувства - Ум: оба полюса с явным превышением, но один
из них с относительным преобладанием.) В целом же рубрика "Место"
представляет вообще наибольшую долю из обследованных мной частей лексикона -
по Засориной, на него падает 4,8%, а у Платонова ее покрытие в целом чуть
ниже среднего уровня (98%), - на мой взгляд, именно за счет невнимания к
такому весьма "весомому" в нашем общем словоупотреблении полюсу, как
Близость и Приближение (забавно возникающее тут противоречие: Близость как
бы табуируется, вытесняясь Отдалением, тогда как нахождение Внутри почему-то
вызывает значительно больший интерес, чем нахождение Снаружи).
Пустота и Порожнее (214%), а с другой стороны, также положительно
маркированные Теснота и Узость (112%) контрастируют с традиционно
признаваемыми национально-специфически "русскими" понятиями Раздолья и
Широты, последние из которых оказываются как раз совсем нехарактерными для
Платонова (78%).
Причина, Причинная обусловленность и Целесообразность всего
происходящего в мире (160%) - в противоположность Случайности и
Непредсказуемости событий (47%). Доля соответствующей рубрики в целом
составляет около 1% общего словаря или же 1,7% для Платонова. Здесь
опять-таки следует констатировать, что реально интерес Платонова прямо
обратный: мир, как и человек для него неупорядочен и хаотичен, а постоянные
препинания его рассказчика и героев на потому что; так как, чтобы итп. - это
как бы его собственные заклинания неупорядоченности и случайности, его
косвенные указания на невозможность обнаружения каких-либо закономерностей.
(Это опять-таки не следует из статистики, а нуждается в содержательном
анализе.)
Вторит предыдущему по смыслу, но частотно структурирована обратным
образом следующая подрубрика: Законность и Этика (а также знание и
следование Нормам поведения) - она составляет всего лишь 86% (см. Таблицу 2
в конце данной главы); тогда как прежде всего приковывает внимание Платонова
противостоящие им - Беззаконие и Своеволие (141%). В последнем случае,
правда, сам полюс весьма незначителен по объему - частота входящих в него
слов по словарю Засориной 21. В целом и вес всей подрубрики невелик - 0,4%
словаря.
Запахи (156%) и особенно Осязание (от 500% до 1200%, где последняя
цифра из "Котлована") - т.е. как бы истинные для человека знаки, поступающие
к нему от предметов и явлений напрямую, сравнительно со значительно