Овалов Лев. Двадцатые годы

   Везде уже знают, что Веру Васильевну повесят, если Славка утром не явится с повинной.
   Домой Петя вернулся за полночь. Проходя через площадь, увидел солдат, вбивавших в землю столбы. Сперва не сообразил, но, увидев, что меж столбов прибивают перекладину, догадался…
   В зале горел свет, там не спали. Петя хотел сказать маме о безуспешности поисков, но едва вышел на галерею, как услышал окрик Кияшко.
   Под утро в штабе поднялась возня, выносили тюки, выступали в поход.
   — Ну, с богом, — услышал Петя голос Шишмарева, — стукнули стульями, хлопнула дверь, и наступила тишина.
   Петя побежал на Поповку.
   Стесняться не приходилось, постучал к Тарховым, обошел все дома, всех дьячков, всех сторожей…
   Напоследок заглянул к Введенскому.
   Введенский тоже не видел Славу, но, когда Петя сказал о поручении Веры Васильевны, попросил Петю подождать в кухне.
   Что-то разбудило Славушку, а что, он не мог понять. Тусклый рассвет пробивается сквозь крохотное оконце. На дощатом потолке висит большая капля воды.
   Славушка прислушался. Тихо. Лишь шуршит что-то за стеной. Ветерок ли постукивает о крышу ветвями рыжей рыбины, воробьи ли шмыгают и тюкают клювиками по застрехам…
   Крадется кто-то снаружи.
   Андрей Модестович тоже, оказывается, не спит. В руках у него тарелка с хлебом и кувшинчик с молоком.
   — Как спалось? Поешьте.
   — Да я не очень…
   Хлеб несвежий, волглый, а молоко такое холодное, что озноб по телу.
   — Ничего не слышно?
   — Как не слышно, — иронически откликается Андрей Модестович. — Приходили ночью, спрашивали — не видел ли я вас.
   — А сюда никто…
   — А зачем им сюда? Никто и не предполагает, что вы можете ко мне забрести.
   Что-то мнется Андрей Модестович, ничего не говорит и не уходит.
   — Вы что-то хотите сказать?
   — Да, — решается тот. — Пройдемте в дом…
   Совсем светло. Зеленый бодрый мир. Травы, кусты, деревья — все покрыто росой, все мокрое, свежее, утреннее. Осторожно пробираются по узкой тропинке к дому.
   В столовой у Введенского беспорядок. Как всегда.
   Что-то он уж очень торжествен.
   — Видите ли… Степан Кузьмич запретил вам с кем-либо встречаться. Сказал мне: «Вы за него отвечаете. В крайнем случае возьмите ружье и стреляйте, но сохраните мне мальчика».
   Славушка дергается. Его считают ребенком…
   — Я дал слово вас уберечь и хочу уберечь. Однако бывают исключительные обстоятельства, и я считаю своим долгом… Вас разыскивает брат. Он обежал все Успенское, всю Семичастную…
   Вот в чем дело! Быстров велел никого к нему не допускать, а Введенский хочет сделать исключение для Пети. Очень кстати. Петя и передаст маме, что все в порядке.
   — Дело в том, что вашу мать… — Андрей Модестович поправляется: — Веру Васильевну должны сегодня повесить.
   — Что-о?!
   — После того, как вы… После вашего побега… В штабе поднялся переполох. Уж не знаю, что там произошло, но Веру Васильевну посадили в амбар и объявили: если вы утром не явитесь, вместо вас будет повешена ваша мать. Я считаю своим долгом довести это до вашего сведения. Лично я не сумел бы жить на свете, зная, что мог спасти свою мать и ничего для этого не сделал. Поэтому я вас не задерживаю. Хотите видеть брата, я позову, хоть и не сказал ему, что вы у меня?
   — Сколько сейчас времени?
   — Казнь в десять. Сейчас восьмой…
   — Позовите.
   При виде брата Петя шмыгнул носом.
   — Слав!
   — Я все знаю.
   — Мама велела сказать, чтобы ты ни за что не показывался. Она сказала, ей ничего не сделают.
   — Значит, маму поведут на казнь, а я в это время буду прятаться в бане?
   Петя отвел глаза. Он не верит, что Славушка или мама могут умереть, ему жалко обоих.
   — Иди, — говорит Славушка брату. — К амбару ты можешь подойти? Скажи маме, пусть не беспокоится. Я не приду.
   Петя умоляюще смотрит на брата.
   — Слав!
   — Иди.
   Проходит мимо Пети, открывает дверь в кухню. Введенский стоит у окна.
   — Андрей Модестович, я пошел, — торжественно объявляет Славушка. — Скажите Степану Кузьмичу, я не нарушил ни одного его приказа. Но на этот раз не могу.
   Вот он и на аллее! На последней аллее своей жизни. Он революционер, а революционер должен жить с чистой совестью. Бедная мама! Думает, что они не осмелятся. На все осмелятся! Шишмарев добрый, а ведь открыл же стрельбу, когда Славушка выпрыгнул с планшетом. Война есть война. Славушка прибавляет шагу. Кияшко нетерпеливый человек, всякое может случиться. Славушка не сомневается, что исполнение приговора возьмет на себя Кияшко. Скучная какая сейчас сирень. Славушка уже не увидит, как будущей весной заполыхают ее лиловые гроздья. «Надо торопиться. Чуточку, конечно, боюсь, но маму я люблю сильнее. Они обязательно спросят, где планшет. Может быть, даже будут пытать. Все равно я ничего не скажу». Славушка не замечает, как начинает бежать. Расстреляют его или повесят? Быстров пожалеет его или не пожалеет? Как не пожалеть! Комсомольцев сейчас по всей волости человек десять, не больше. В такое время каждый коммунист дорог. Славушка сразу подойдет к Кияшко. «Можете меня казнить, — скажет. — Вон он я, перед вами!»

27

   Появись у людей уверенность, что Советская власть не вернется, Быстрову было бы труднее скрываться, но его повсюду принимали и прятали, одни из уважения к нему самому, другие из страха перед Советской властью.
   Но как бы там ни было, скрываясь и подвергаясь опасности, Быстров по-прежнему чувствовал себя в волости хозяином.
   Всех коммунистов он объединил в отряд, их было немного, человек десять, трех инвалидов отправил в эвакуацию, а двое просто отбились, оказались в трудное время балластом. В общем это было одно из тех военизированных соединений, из которых впоследствии образовались отряды частей особого назначения.
   Коммунисты, подобно Быстрову, прятались по избам, овинам и гумнам, а в теплые ночи — по логам и перелескам.
   Но стоило белогвардейцам где-либо пригрозить крестьянам расправой, как тут же появлялся отряд Быстрова. Большого урона белым не причинял, но его мгновенные появления и исчезновения порождали среди белых беспокойство.
   Впрочем, отряд творил по временам суд и расправу: если кто-нибудь, не дай бог, выдавал семьи красноармейцев и коммунистов, таким человечишкам Быстров спуску не давал, двоих особенно подлых доносчиков расстрелял, а у других отбирал зерно, скот, домашние вещи и раздавал отобранное имущество беднякам.
   Естественно, что Быстров был хорошо осведомлен, что и где происходит в волости…
   Получив от мальчика планшет, Быстров уже через полчаса рассматривал его содержимое. Добыча была не столь значительна: во всяком случае, не стоила ничьей жизни, обычная оперативная трехверстка.
   Самое разумное было бы переслать бумаги в штаб Тринадцатой армии, отступающей под натиском деникинцев, могло случиться, что карта пригодится…
   Но на какое-то время забота о спасении Славушки и его матери отодвинула на задний план остальные дела.
   Положение вещей ясно. Полк выступал, это стало очевидным с вечера. Однако до того, как покинуть Успенское, решено казнить Веру Васильевну Ознобишину. Ее заперли в амбаре. На площади поставили виселицу. Быстров не сомневался, узнай об этом Славушка, он явится к белым. Поэтому Введенскому было запрещено говорить о чем-либо мальчику. Но нельзя допустить и гибели Веры Васильевны.
   Быстров приказал быть наготове и, когда осужденную поведут на казнь, попытаться ее отбить.
   Но тут вмешался заведующий земельным отделом Данилочкин, рассудительный хозяйственный мужичок.
   — А если снять часового, открыть амбар да увезти поперек седла?
   — Там такие замки!
   — А ключи на что?
   — Ключи у белых.
   — Никогда не поверю, чтобы у Астахова не было вторых ключей.
   Так и порешили. Быстров идет в дом, Астахова берет на себя. Остальным собраться за церковью. Зайцеву с лошадью ждать за астаховским овином.
   Небо стало сереть, вот-вот брызнет рассвет, когда Степан Кузьмич пробрался в кухню к Астаховым.
   — Здравствуй, тетка, — позвал он Надежду.
   Та не раз видела Быстрова, обомлела, даже присела на скамейку со страху.
   — Позови хозяина, — приказал Быстров. — Да тихо, чтоб никто ничего.
   Сила Быстрова заключалась и в том, что он умел верить людям.
   Надежда была из тех простых русских баб, у которых отчаянные мужики всегда вызывали восхищение.
   Она прошла в кладовую, где ночевал Павел Федорович. Он не спал, все прислушивался к тому, что происходит в штабе.
   — Дело есть, зайдите…
   Надежда зря не позовет. Павел Федорович пошел за ней на кухню и обомлел не меньше своей кухарки.
   — Здравствуйте, — сказал Быстров. — Времени у меня мало. Понимаете?
   — Понимаю, — подтвердил Павел Федорович.
   — Перестреляю кого смогу, но начну с вас. Быстренько, вторые ключи от амбара.
   — Нет их у меня… — Павел Федорович помотал головой. — Все ключи позабрали.
   Быстров усмехнулся.
   — Так я вам и поверю. Хотите быть целым, несите ключи, я вас не выдам.
   Павел Федорович колебался лишь несколько секунд.
   Быстров поиграл маузером.
   — Предупреждаю еще раз: войдет кто вместо вас, стреляю, а пристрелят меня, не позднее сегодняшнего вечера Еремеев отправит вас вслед за мной.
   — Об этом можно не говорить, — пробормотал Павел Федорович, аккуратно прикрывая за собой дверь.
   Надежда тоже смотрела на дверь во все глаза, забыв о своей печке.
   Но вот дверь приоткрылась, и… показался все тот же Павел Федорович.
   — Вот… — Он положил на стол два ключа. — От обоих замков. Все?
   — Все, — подтвердил Быстров. — Мне только одно удивительно, почему вы сами не выпустили жену своего брата?
   — А я в чужие дела не мешаюсь, — возразил Павел Федорович. — Жена не моя, а хозяйство мое, я рисковать не намерен.
   Быстров насмешливо взглянул на Астахова:
   — Хозяйство у вас тоже не навечно…
   — Смотрите, — напомнил Павел Федорович. — Я вас не видел и ничего не давал.
   — Не волнуйтесь, — успокоил его Быстров. — Я их вам скоро верну.
   Не успел дойти до сторожки, как возле исполкома послышался шум, белые выступали из Успенского.
   Постучался к Григорию.
   — Что происходит?
   — Выступают.
   — А это?
   Быстров указал в сторону виселицы.
   — Останется ихний ротмистр с солдатами, сделают свое дело…
   Быстров заторопился к церкви.
   Весь отряд в сборе.
   — Выступают. Как пройдут примерно Кукуевку, Семин и Еремеев поднимут стрельбу. Где-нибудь за почтой. Отвлекающий маневр. А ежели белым вздумается меня преследовать, прикройте…
   Не спеша зашагал через дорогу. И все же вздрогнул от неожиданности, едва раздались выстрелы. Подошел к амбару, отомкнул один замок, отомкнул другой, откинул болты, позвал:
   — Товарищ Ознобишина!
   Она появилась из глубины.
   — Выходите.
   — Нет.
   — Что нет?
   — А Слава?
   — Слава в порядке.
   — Не обманываете?
   — Да выходите же!
   Вставил болты, поправил засовы, замкнул замки.
   — Пошли.
   — Куда?
   Он поволок ее за руку, на огороде к ним подбежал Зайцев, держа в поводу Маруську.
   Быстров вскочил в седло, подхватил Веру Васильевну, натянул узду, чуть гикнул и галопом вынесся на дорогу.

28

   Кияшко сидит за столом. Напротив киот, когда-то и он молился… Вошла Надежда, внесла крынку, чашку, поставила на стол. Молоко загустело, вечернего удоя. Кияшко слил в чашку отстоявшиеся сливки, выпил. Молоко холодное, вкусное. Выпил все молоко, ладонью смахнул с гимнастерки упавшие капли. Пора приниматься за дело!
   — Гарбуза!
   Тот тут как тут.
   — Готово?
   — Так точно.
   — Двух солдат ко мне, остальным построиться.
   Но что это?…
   Выстрелы!
   — Гарбуза! Выяснить!
   Но выяснять ничего не надо. Бежит один солдат, второй…
   — Стреляют! За почтой!
   — Гарбуза! Кони оседланы. Боя не принимать. Я сейчас.
   Конечно, лучше поскорее покинуть село, но приговор должен быть приведен в исполнение!
   Кияшко открывает один замок. Другой. Выдергивает болты. Отталкивает дверь.
   — Эй! Выходите!
   Никто не отзывается.
   — Не бойтесь!
   Кияшко вбегает в амбар.
   — Что за черт! Да где же?…
   Но у него нет времени выяснять, кто ее выпустил. Перед дверью Гарбуза, Держит за уздечку лошадь.
   — Ваше благородие!
   — Кто стрелял?
   — Где-то в лесочке.
   — Мадам-то ушла, Гарбуза!
   — Как так?
   — А вот так!
   Кияшко прислушался.
   — Не стреляют?
   — Перестали чегой-то.
   — Ладно…
   Кияшко взбирается на лошадь, он не любит лошадей, не любит Гарбузу, не любит войну, но ничего не поделаешь!
   Взвод охраны построился перед исполкомом. Перед бывшим исполкомом. Перед бывшим исполкомом два столба с перекладиной. Все слажено честь честью.
   Комендантский взвод ест глазами начальство, нервничает христово воинство, ох как хорошо бы да рвануть под гору!
   Но Кияшко обидно покинуть село, так и не попугав православных.
   И тут на свою беду появляется Савушкин. Тихон Прокофьевич Савушкин, совсем тихий мужичонка. Идет себе от Поповки, погруженный в раздумья: не хочет отец Валерий крестить за деньги, просит гречихи пуд…
   — Гарбуза, взять!
   — Эй, ты!
   Приходится мужику свернуть, не побежишь!
   — Быстро!
   Гарбуза указывает солдатам на мужика, те хватают его под руки и ставят перед Кияшко.
   — Чего ето вы меня?
   — Решением военно-полевого суда за пособничество большевикам…
   Ротмистр пальцем указывает в небо.
   — Давайте, давайте!
   Вот когда доходит до Савушкина смысл этого жеста.
   — Да за что же ето меня?
   — Не твое дело, — торопливо бормочет Гарбуза.
   — То исть как же не мое? — Он растерянно смотрит на офицера. — Ваше благородие! Да рази ето возможно? Без суда?
   — Я здесь суд!
   — Побойси бога!
   — Здесь я бог…
   — Вы только не медлите, ваше благородие, — поторапливает Гарбуза. — Не ровен час…
   — Да-да, — соглашается Кияшко, указывая на перекладину. — Не тяните!
   Надо торопиться, и они торопятся, впрочем, такие дела они умеют делать без промедления, точно и аккуратно.
   — Ваше благородие… — опять торопит Гарбуза.
   — Проскочим?
   — А мы левее возьмем, не сумлевайтесь.
   — По коням! — командует Кияшко…
   И взвод охраны устремляется под гору.

29

   Славушка бежал. Мимо кустов сирени, мимо берез на обочинах, мимо просветов в листве. Торопись, торопись! Маму он обязан спасти!
   И вдруг почувствовал, что задыхается, не может больше бежать, ноги налились свинцом, еле отдирает от земли…
   Он сразу понял, что это такое, не почувствовал, а понял, вполне сознательно произнес про себя: «Страх. Я боюсь. Мне не хочется умирать. И маме не хочется. Но она согласна умереть, лишь бы я продолжал жить. А я не смогу жить, если мама умрет из-за меня. Поэтому лучше мне умереть. Хотя это очень страшно. Не видеть неба, не видеть деревьев, не видеть маму…»
   Он перестал бежать и пошел. Шел раздумывая, но не останавливаясь. Он даже не знает, стоило рисковать жизнью или не стоило, цена похищенных бумаг никогда не откроется Славушке, через час его глаза закроются и тело придавит земля.
   Мама, конечно, не захочет, чтобы он умер, поэтому нужно сразу поговорить с Шишмаревым: «Вы мужчина, вы офицер, у вас тоже есть мать…» А если у него нет матери? Если он ничего не почувствует…
   Вот почта! Кто-то стоит меж грядок капусты и смотрит. Почтмейстерша…
   — Привет, Анна Васильевна!
   — Славушка! — Она кричит с ужасом.
   Дорожка через капустное поле. Больше уже не придется ему грызть кочерыжки!
   Канава. Последний прыжок.
   Что это? Прямо перед ним буква П. Серое деревянное П…
   Но кто это?! Это же Савушкин… Тихон Прокофьевич! Серый, встрепанный, тихий… Вот как это выглядит!
   За что они его? Самый безобидный мужик… А где мама?
   Славушка перебегает площадь.
   Сад. Ограда. Дом. Крыльцо. Галерея. Сени…
   Бежит в кухню! Завтракают! Павел Федорович. Марья Софроновна. Петя. Надежда. Федосей. Нет только мамы.
   Павел Федорович кладет ложку.
   — Прибыли? Очень приятно. Где это вы пропадали?
   Все смотрят на Славушку.
   — Где мама?!
   — Нет ее, — спокойно говорит Павел Федорович.
   — Петя, где мама?!
   — Не знаю.
   Что же все-таки произошло, если он способен в эту минуту есть?
   — Успокойся, — говорит Павел Федорович. — Цела твоя мама. Тот же дьявол, что мозги тебе закрутил, спас твою мать.
   Что же теперь делать?
   — Надежда, дай ему ложку!
   — А где белые?
   — Хватился! Однако ты здесь не очень болтайся, власть еще ихняя…
   Он чувствует полное изнеможение.
   — Я пойду.
   — Куда?
   — На сеновал. Посплю.
   — Вот и ладно, — облегченно говорит Павел Федорович. — Возьми тулуп. Будто тебя тут и нету…
   Кто-то дергает его за ногу. Он весь зарылся в сено…
   — Слава! Слав… За тобой Григорий…
   Петя знает, что он на сеновале. Пете можно дергать меня за ногу. Славушка никогда не говорил Пете, что любит его, но он любит его. Пете можно дергать…
   — За тобой Григорий.
   — Какой Григорий?
   — Как какой? Исполкомовский.
   — А что ему надо?
   — Быстров прислал.
   Сонная истома убегает, как ящерица.
   В кухне Григорий калякает с Надеждой, она побаивается Павла Федоровича, однако кое-какие остатки перепадают Григорию для его кроликов — хлебные корки, капустные обрезки, как-то украдкой дала даже целое ведерко моркови.
   — Где Степан Кузьмич?
   — В волости, вызывают тебя.
   Григорий таращит усы, черные, в стрелку. Надежда правильно говорит: как у таракана.
   — Чем это ты деникинцев прогневил?
   — Узнали, что комсомолец…
   — Они и так знали. — Усы Григория действительно шевелятся, как у таракана. — А люди говорят, ты у ихнего полковника револьвер и деньги украл?
   Вот те на! На револьвер он согласен, а на деньги нет.
   — Нет, деньги я не брал.
   — А чего теряться!
   Буквы П уже нет перед исполкомом.
   — А я столбы на дрова, — отвечает Григорий на взгляд мальчика. — Охапки три напилю.
   — А где…
   Славушка не договоривает.
   — Родные унесли, — отвечает Григорий.
   Быстров в той же комнате, где всегда сидел. Даже удивительно! Белые ушли вперед, — значит, Успенская волость еще под их властью, а в здании волостного правления расположились коммунисты и хозяйничают себе как ни в чем не бывало.
   Быстров на обычном месте, за секретарским столиком Семин, Еремеев на диване, а хромой Данилочкин у печки, хотя топить еще рано.
   — Можно?
   — Заходи, заходи! У нас заседание…
   — Степан Кузьмич, где мама?
   — В безопасном месте.
   — Я хочу ее видеть.
   — Увидишь. Мы тут посоветовались и решили, что бумаги, которые ты забрал, надо срочно доставить в политотдел Тринадцатой армии. Возьмешь документы, спрячешь, довезу тебя до Каменки, переберешься через линию белых, это тебе легче, чем взрослому, а оттуда к железной дороге. Змиевка еще в наших руках.
   Дело не столько в бумагах, сколько в самом Славушке. Но об этом Быстров ему не говорит. Трехверстка, возможно, не представляет особой ценности, но мальчика надо на время отправить подальше от Успенского. Так за него спокойнее. Вот и решено послать с поручением…
   — Что скажешь? — нетерпеливо спрашивает Быстров. — Справишься?
   Славушка и озадачен и польщен.
   — Я готов, — говорит он. — Хотелось бы только маму…
   — Я же сказал, — подтверждает Быстров. — Завезу по дороге. Она у Перьковой, в Критове.
   Еремеев хлопает мальчика по плечу.
   — Дам тебе наган…
   — Ты что, очумел? — возмущается Быстров. — Какое еще оружие? Попадется кому — самый, мол, обыкновенный школьник. Гостил у родных в Успенском, а теперь возвращается в Орел.
   Славушка смотрит поверх Быстрова на стену, где еще недавно висел портрет Ленина. Ленин чем-то похож на учителя. На обыкновенного учителя. И еще немножко на папу. Славушке кажется, что он с ним встречался.
   — В общем, собирайся. Дома скажешь, везу тебя к себе в Рагозино. Мол, побудешь там, пока не отгонят белых. Оденься почище, потеплее. На сборы час…
   Полуправду Славушка сказал только Пете. Нужно, мол, уехать по делу, что за дело, не объяснил, так что в случае чего пусть Петя позаботится о маме.
   Он даже поцеловал Петю:
   — Ты мне не только брат, но и друг.
   Павлу Федоровичу сказал: чтобы не подвергать Астаховых опасности, поживет пока у одного парня в Рагозине.
   Такое сообщение Павлу Федоровичу по душе, он велел Надежде сварить на дорогу яиц и сам принес из погреба кусок сала.
   Вечерние тени стлались по площади, у коновязи танцевала запряженная в бедарку Маруська, в окнах исполкома отражался багрово-рыжий закат.
   Славушка со сборами не задержался.
   Быстров критически его осмотрел: курточка из серого сукна, выкроенная из старой шинели Федора Федоровича, брюки из чертовой кожи, ботинки вот-вот запросят каши, брезентовые обмотки, кепочка, мешок о лямками…
   — Раскручивай…
   Достал из-за пазухи бумаги, завернул в носовой платок, приложил к голени.
   — Закручивай.
   — Вряд ли кому придет в голову заглянуть за обмотки, — наставлял Быстров. — Никому не позволяй размотать, лучше сунь в костер…
   — Как Муций Сцевола, — сказал Славушка.
   — Кто?
   — Муций Сцевола.
   — Что за человек?
   — Сжег на огне руку.
   — Зачем?
   — Показать презрение к смерти.
   — Это ты брось! — рассердился Быстров. — Сперва доберись до политотдела, а уж потом жги.
   Закат догорал, на площади желтело все, что могло отразить гаснущие лучи.
   — Тронулись.
   Быстров вскочил в бедарку, прижал мальчика к себе, натянул вожжи, цокнул, Маруська рванула и рысью вынесла бедарку на дорогу.
   Поповка мелькнула черной тенью, ветлы напоминали монахов.
   Славушка прижался к Быстрову. Миновали кладбище, и опять ветлы, ветлы, да перебор черных Маруськиных ног.
   — Перькову Анну Ивановну знаешь?
   — Видел у Александры Семеновны.
   — Правильно, подружка ее. Учителка. Приехала погостить, никому ничего не придет в голову.
   Славушка пригрелся под рукою Быстрова, и уже с разлета — в Критове, село отходит ко сну, лишь собаки брешут, — тпру! — и уже на взгорье у школы.
   — Беги!
   Он уже в тепле, мамины руки обнимают его, ни Анна Ивановна, ни ее гостья не ждали Быстрова, но Вера Васильевна уже с час как стояла на крыльце.
   — Мне все казалось…
   Степан Кузьмич привязывает лошадь.
   — В дом, в дом, незачем свиданки на улице устраивать.
   Комнату освещает жестяная керосиновая лампочка.
   В светелке у Перьковой, как у курсистки: железная коечка, пикейное одеяльце, этажерка с книжками, а по стенам портреты: Пушкин, Толстой, Тургенев, Чернышевский, Писарев, Добролюбов и почему-то Пугачев, между Пушкиным и Толстым… Вот какая эта Анна Ивановна!
   — Самогонки нет?
   — Степан Кузьмич, откуда же у меня самогонка?
   — С холоду неплохо.
   — Сбегать?
   — Сбегайте. И сала займите, я потом привезу, отдадите.
   Перькова уходит с таким видом, точно Быстров послал ее по наиважнейшему делу.
   Быстров садится на кровать, накрытую девственно чистым одеялом, нескрываемо довольный всем, что он видит.
   — Вот и свиделись, — говорит.
   — Ты тоже здесь поживешь? — спрашивает Вера Васильевна. — Только вот Петя…
   — Петя работает на Астаховых, — не без насмешки произносит Быстров. — Ничего с ним не случится.
   — А Славе здесь не опасно?
   — Он здесь не останется, — безжалостно отвечает Быстров. — Он дальше…
   Вера Васильевна пугается:
   — Куда еще?
   — Поручение Союза молодежи. В Орел, по вопросам культурно-просветительной деятельности.
   — Ну какая сейчас просветительная работа? — недоумевает Вера Васильевна. — Со дня на день Орел займут белые…
   — А вы уверены, что займут?
   — Но ведь заняли же Успенское?
   — И ушли!
   — Вперед, на Тулу…
   — А там лбом об тульский самовар! — Быстров хлопает в ладоши, как точку ставит. — Они уже об обратном пути подумывают.
   Вера Васильевна не верит:
   — Выдаете желаемое за действительное.
   Возвращается Перькова с самогонкой и салом.
   — Еле достала…
   — Я желаю сейчас только одного, — отвечает Быстров. — Стакан самогона.
   Он строго смотрит на хозяйку.
   — Хлеб-то у вас есть?
   Хозяйка обижается:
   — У меня и обед есть.
   — Вот и соберите. — Он неодобрительно созерцает маленькую пятилинейную лампу. — Разве у вас нет «молнии»?
   — "Молния" для занятий.
   — Вам передали керосин?
   Славушка видит, как Быстровым овладевает злость.
   — Как же, как же, — подтверждает Перькова. — Два бидона. Позавчера.
   Быстров успокаивается.
   — То-то. Не то бы Филимонову головы не сносить…
   Филимонов — председатель Критовского общества потребителей. Еще несколько дней назад Быстров приказал передать весь запас керосина в школу.
   — Мужички с коптилками посидят, а детей обучать.
   Волость под властью белых, Быстров скрывается, а приказы отдает по-прежнему.
   Расспрашивает Перькову о дровах, об учебниках, интересуется, все ли дети будут ходить в школу.
   — Но ведь белые…
   — Как пришли, так и уйдут, а нам здесь вековать.
   Анна Ивановна собрала мужчинам на стол.
   — Мы ужинали.
   Быстров наполнил стакан себе, немного Славушке.
   Вера Васильевна прикрыла стакан ладонью.