Страница:
— Начнем, — сказал Сосняков. — Кого председателем? — И сам предложил: — Ознобишина.
Тут Петр Демьянович обратился к председателю с просьбой:
— Мне разрешите присутствовать?
Сосняков поморщился:
— Собственно, не положено, но…
Шифрин наклонился к Славе:
— Он ведь беспартийный?
Слава кивнул.
— Категорически возражаю, — громко заявил Шифрин. — Собрание закрытое, нельзя допустить огласки…
Петр Демьянович посмотрел на Ознобишина. Тот промолчал, формально прав Шифрин.
— Вопрос слишком серьезный… как бы это сказать… внутрипартийный… — пояснил Шифрин. — Это не означает недоверия.
Петр Демьянович прошел через зал и закрыл за собой дверь.
Слава так и не понял, чем он мог помешать.
— Продолжим, — сказал Слава. — На повестке — «текущий момент и задачи молодежи», слово предоставляется представителю губкомола товарищу Шифрину.
Шифрин потер кончик носа.
Он принялся пересказывать содержание газет. Телеграммы из капиталистического мира; французские капиталисты натравливают Польшу на Россию. Румыния не осмеливается начать вооруженный конфликт. Попытки немецких монархистов натолкнулись на сопротивление германского пролетариата…
Он хорошо разбирался в том, что происходит за границей.
Потом перешел к внутренним делам, и тон его изменился. Сказал об усилиях Советской власти, направленных на улучшение хозяйственного положения, и тут же сбился, как и в разговоре с Ознобишиным, заговорил о выступлениях крестьян против Советской власти в Тамбове, о рабочих волнениях в Петрограде…
Слава повернулся к Соснякову. Они с тревогой посмотрели друг на друга.
Шифрин разливался соловьем…
Напряженно смотрел на него Дроздов, а у Кати Вишняковой дрожали губы, и казалось, с них вот-вот сорвется вопрос…
— Почему это происходит? — задал Шифрин вопрос и сразу же на него ответил: — Да потому, что в стране растет недовольство крестьян диктатурой пролетариата, однако идти на соглашение с крестьянством, как этого хочет Ленин, не надо, а надо передать управление производством непосредственно самим производителям…
До Успенского доходили слухи о политических разногласиях в Москве, но в деревне не придавали им серьезного значения.
И вот молодой человек из Орла втягивает их в эти споры, хотя Слава так и не может понять, чего же все-таки он от них хочет. Он тронул оратора за рукав.
— Ты почему меня останавливаешь? — крикнул Шифрин.
— Не кричи, — негромко сказал Слава. — К чему ты все это говоришь?
— А вот к чему! — вызывающе крикнул Шифрин, извлекая из кармана куртки измятую бумажку. — Молодежь — барометр общественного мнения. Мы должны подписать письмо к товарищу Троцкому о том, что поддерживаем его в споре с Лениным…
Слава хотел было взять у него листок, но Шифрин не дал.
— Я сам прочту!
— А я тебе не позволю! — запальчиво сказал Слава. — Ты читал его кому-нибудь в Малоархангельске?
Шифрин саркастически улыбнулся.
— Читал! Кому?! Это же мужики! Необразованные мужики! Пообещай им уменьшить разверстку — и они тут же предадут революцию!
— Так вот почему тебе не дали в Малоархангельске лошадей, — вслух высказал Слава свою догадку. — Только ты и к нам зря, мы такие же необразованные мужики…
— Ваша слепая вера в Ленина…
Тут Слава отпихнул его от стола, и Шифрин невольно шагнул в сторону.
— Ты — драться?
— Я запрещаю тебе произносить его имя, — сказал Слава.
Перед его взором возник Ленин, по-отцовски разговаривающий с ним в коридоре.
Нет, неуважения к Ленину он не потерпит!
— Ты — драться? — фальцетом повторил Шифрин.
Тут к нему приблизился Сосняков.
— А ну, Славка! — произнес Сосняков, хватая Шифрина за плечи. — Выведем его?
Слава никак не ожидал поддержки со стороны Соснякова, скорей можно было ожидать, что Сосняков призовет Славу к порядку, но оказалось, что оба они думают одинаково. Слава подошел к Шифрину с другого бока, накинул на него шинель.
— А ну…
— Ты чего?
— Одевайся!
Ознобишин и Сосняков натянули на представителя губкомола шинель, Сосняков нахлобучил на него его великолепную шапку, и поволокли его к двери.
Кто-то из ребят кинулся было на подмогу.
Сосняков отмахнулся:
— Справимся и без вас!
Они потащили Шифрина по коридору.
Он пригрозил им:
— Вы ответите!
Вышли на крыльцо.
— А как же мне добираться?
— Иди на Залегощь, а там поездом до Орла, — безжалостно сказал Сосняков. — Дотопаешь!
Шифрин шмыгнул носом.
— Я замерзну, — жалобно сказал он.
— Не дойдет, — согласился с ним Слава.
— Ладно, — сжалился Сосняков, — иди в сельсовет, там посылают подводу на станцию. Подбросят.
Шифрин отошел на несколько шагов, обернулся, глазки его сверкнули, и он неумолимо сказал:
— Вы за все ответите перед революцией!
Тут Петр Демьянович обратился к председателю с просьбой:
— Мне разрешите присутствовать?
Сосняков поморщился:
— Собственно, не положено, но…
Шифрин наклонился к Славе:
— Он ведь беспартийный?
Слава кивнул.
— Категорически возражаю, — громко заявил Шифрин. — Собрание закрытое, нельзя допустить огласки…
Петр Демьянович посмотрел на Ознобишина. Тот промолчал, формально прав Шифрин.
— Вопрос слишком серьезный… как бы это сказать… внутрипартийный… — пояснил Шифрин. — Это не означает недоверия.
Петр Демьянович прошел через зал и закрыл за собой дверь.
Слава так и не понял, чем он мог помешать.
— Продолжим, — сказал Слава. — На повестке — «текущий момент и задачи молодежи», слово предоставляется представителю губкомола товарищу Шифрину.
Шифрин потер кончик носа.
Он принялся пересказывать содержание газет. Телеграммы из капиталистического мира; французские капиталисты натравливают Польшу на Россию. Румыния не осмеливается начать вооруженный конфликт. Попытки немецких монархистов натолкнулись на сопротивление германского пролетариата…
Он хорошо разбирался в том, что происходит за границей.
Потом перешел к внутренним делам, и тон его изменился. Сказал об усилиях Советской власти, направленных на улучшение хозяйственного положения, и тут же сбился, как и в разговоре с Ознобишиным, заговорил о выступлениях крестьян против Советской власти в Тамбове, о рабочих волнениях в Петрограде…
Слава повернулся к Соснякову. Они с тревогой посмотрели друг на друга.
Шифрин разливался соловьем…
Напряженно смотрел на него Дроздов, а у Кати Вишняковой дрожали губы, и казалось, с них вот-вот сорвется вопрос…
— Почему это происходит? — задал Шифрин вопрос и сразу же на него ответил: — Да потому, что в стране растет недовольство крестьян диктатурой пролетариата, однако идти на соглашение с крестьянством, как этого хочет Ленин, не надо, а надо передать управление производством непосредственно самим производителям…
До Успенского доходили слухи о политических разногласиях в Москве, но в деревне не придавали им серьезного значения.
И вот молодой человек из Орла втягивает их в эти споры, хотя Слава так и не может понять, чего же все-таки он от них хочет. Он тронул оратора за рукав.
— Ты почему меня останавливаешь? — крикнул Шифрин.
— Не кричи, — негромко сказал Слава. — К чему ты все это говоришь?
— А вот к чему! — вызывающе крикнул Шифрин, извлекая из кармана куртки измятую бумажку. — Молодежь — барометр общественного мнения. Мы должны подписать письмо к товарищу Троцкому о том, что поддерживаем его в споре с Лениным…
Слава хотел было взять у него листок, но Шифрин не дал.
— Я сам прочту!
— А я тебе не позволю! — запальчиво сказал Слава. — Ты читал его кому-нибудь в Малоархангельске?
Шифрин саркастически улыбнулся.
— Читал! Кому?! Это же мужики! Необразованные мужики! Пообещай им уменьшить разверстку — и они тут же предадут революцию!
— Так вот почему тебе не дали в Малоархангельске лошадей, — вслух высказал Слава свою догадку. — Только ты и к нам зря, мы такие же необразованные мужики…
— Ваша слепая вера в Ленина…
Тут Слава отпихнул его от стола, и Шифрин невольно шагнул в сторону.
— Ты — драться?
— Я запрещаю тебе произносить его имя, — сказал Слава.
Перед его взором возник Ленин, по-отцовски разговаривающий с ним в коридоре.
Нет, неуважения к Ленину он не потерпит!
— Ты — драться? — фальцетом повторил Шифрин.
Тут к нему приблизился Сосняков.
— А ну, Славка! — произнес Сосняков, хватая Шифрина за плечи. — Выведем его?
Слава никак не ожидал поддержки со стороны Соснякова, скорей можно было ожидать, что Сосняков призовет Славу к порядку, но оказалось, что оба они думают одинаково. Слава подошел к Шифрину с другого бока, накинул на него шинель.
— А ну…
— Ты чего?
— Одевайся!
Ознобишин и Сосняков натянули на представителя губкомола шинель, Сосняков нахлобучил на него его великолепную шапку, и поволокли его к двери.
Кто-то из ребят кинулся было на подмогу.
Сосняков отмахнулся:
— Справимся и без вас!
Они потащили Шифрина по коридору.
Он пригрозил им:
— Вы ответите!
Вышли на крыльцо.
— А как же мне добираться?
— Иди на Залегощь, а там поездом до Орла, — безжалостно сказал Сосняков. — Дотопаешь!
Шифрин шмыгнул носом.
— Я замерзну, — жалобно сказал он.
— Не дойдет, — согласился с ним Слава.
— Ладно, — сжалился Сосняков, — иди в сельсовет, там посылают подводу на станцию. Подбросят.
Шифрин отошел на несколько шагов, обернулся, глазки его сверкнули, и он неумолимо сказал:
— Вы за все ответите перед революцией!
10
Два зимних дня с промежутком немногим более месяца, а в памяти остались, пожалуй что, навсегда, хотя никаких особых событий в эти дни не произошло.
Слава подошел к исполкому утром, над крышей клубился дымок, печи еще топились. У входа трое саней, лошаденки стояли без присмотра, их хозяева дымили небось в коридоре самосадом. Морозно, тихо. Прежде чем заняться делами, Слава всегда заходил в канцелярию узнать, нет ли для него у Быстрова поручений, и взять у Дмитрия Фомича свежую почту.
На этот раз в канцелярии что-то много народа. Быстров в бекеше у стола, Еремеев, Семин, Данилочкин… Куда это они?
— Вот и Ознобишина прихватим, — говорит Быстров. — Беги домой, оденься потеплей, едем в Малоархангельск.
— А его бы не надо, — замечает Данилочкин, — чего зря парня гонять…
— Ну нет, ему полезно, пусть вовлекается, — не согласился Быстров. — Как, поедем?
Слава ничего не понимает.
— А что в Малоархангельске?
— Дискуссия, — насмешливо говорит Семин.
— О чем?
— Вчера запоздно привезли из укома бумажку. Вызывают коммунистов. Тех, кто пожелает. Дискуссия о профсоюзах. Видал в газетах?
— Да мы уже читали Ленина!
— Грамотный какой! — смеется Семин. — А теперь нас приглашают высказаться.
— Впрочем, судя по письму, уком не очень настаивает, чтобы ехали все коммунисты. Достаточно, если явятся члены волкома.
— А кто едет-то?
— Да человек шесть. Тебя вот еще возьмем.
— Я поехал бы, — говорит Слава. — Интересно.
— Раз интересно, езжай…
Но только Слава собрался сбегать домой, предупредить Веру Васильевну и поддеть что-нибудь потеплее под полушубок, как Дмитрий Фомич, заложив по обыкновению ручку за ухо, мигнул Славе, подзывая к себе.
— Это ты хорошо, что едешь.
— Почему?
— Разбираться скорей научишься…
— Разобраться недолго, — самонадеянно отвечает Слава.
— Разберутся и без тебя. А тебе я хочу один совет дать: разбираться разбирайся, а держись Ленина, этот не подведет. Понял?
— А я и держусь Ленина, — отвечал Слава. — Я с ним согласен во всем.
— Ну и беги, — сказал Дмитрий Фомич. — Да шерстяные носки надень, а то и в валенках продерёт.
Поблескивала серебристая санная колея, легко трусили лошади, лениво покрикивали возницы, — привались на сено, покрытое домотканой дорожкой, и поторапливайся в Малоархангельск.
А приехали только под вечер, синие тени стлались по сугробам, и дорога потемнела, заледенела, и за окнами городских домишек тут и там вспыхивали уютные огни.
Поднялись по лестнице на второй этаж.
— Регистрируйтесь, товарищи.
— Что ж мало вас?
— Мы поняли так, что всем необязательно.
— Необязательно, но желательно.
Узкий зал полон народа. Городские коммунисты почти все здесь, из волостей тоже много понаехало.
— Ага, Успенское прибыло!
— Будем диспутировать?
— А чего диспутировать?…
Шабунин, как всегда, в суконной гимнастерке, в начищенных рыжих сапогах, два шага вперед:
— Товарищи, может, это и роскошь — собрать коммунистов со всего уезда, но таково указание губкома: всероссийская дискуссия, собраться и обсудить…
Тут встал Евлампий Тихонович Рычагов, председатель Дросковского волисполкома, его все знают, солидный такой мужчина, серьезный, строгий, не любитель говорить лишнее.
— Полагаю: Афанасий Петрович, навряд ли кто из нас выступит насупротив товарища Ленина.
Шабунин усмехнулся:
— И я так думаю, но директива есть директива, через месяц в Москве Десятый съезд. Центральный Комитет находит нужным выявить мнение всей партии.
— Ну что ж, — согласился Рычагов, — если надо еще раз сказать, что мы с Лениным, возражений не имеется.
Не один раз видел Слава Шабунина, и каждый раз его все сильнее покоряла простота Шабунина, — не то чтобы он старался быть простым, он всегда оставался самим собой.
Вот он вышел из-за стола, подошел к трибуне, провел рукой по волосам…
— Я так же, как и все вы, не один раз прочел тезисы товарища Ленина. Все справедливо… — Он развел руками. — Конечно, есть дела погорячее, надо кончать с бескормицей, с падежом скота, восстанавливать разоренное крестьянское хозяйство, профсоюзная работа у нас не так уж горит, но коли нужно высказать свое мнение, что ж, обсудим и мы с вами задачи профессиональных союзов.
Шабунин принялся излагать платформу Ленина и противостоящую ей платформу Троцкого.
Троцкий намерен превратить профсоюзы в придаток государственного аппарата. Он считает, что профсоюзы должны воздействовать на своих членов не средствами убеждения, а средствами принуждения, что в конечном итоге, как разъяснял Ленин, привело бы, по существу, к ликвидации профсоюзов как массовой организации рабочего класса. Ленин же, наоборот, утверждал, что профсоюзы являются приводным ремнем от партии к массам, их первостепенная задача — воспитание масс, борьба за повышение производительности труда и укрепление производственной дисциплины, профсоюзы, утверждал Ленин, — это прежде всего школа коммунизма.
Шабунин закончил доклад и сам же спросил:
— Ну, кто хочет высказаться?
— А чего высказываться? — в свою очередь, спросил Рычагов, взявший на себя обязанность выражать общественное мнение. — Нет среди нас ни бывших меньшевиков, ни эсеров, мы как пошли с первого дня революции за Лениным, так и будем идти… — Рычагов пожал плечами. — Даже голосовать не надо, мы все на ленинской платформе.
Шабунин только формальности ради собирался просить собравшихся поднять руки, как где-то сзади раздался пронзительный голосок:
— Не говорите за всех!
Шабунин вгляделся. Бог ты мой, это был Вейнберг! В городе его знали, но политической активностью он не отличался.
— Борис Абрамович, ты чего? — удивленно спросил Шабунин.
— То есть как чего? — выкрикнул Вейнберг, — У нас дискуссия или Что?
— Вы что, хотите высказаться?
— А почему бы и нет? — крикнул Вейнберг и принялся протискиваться к трибуне.
Маленький, щуплый, решительный…
Ознобишин не знал его, не встречал ни в укоме, ни на собраниях.
— Кто это? — шепотом спросил он Еремеева, но тот тоже не знал, и Ознобишин повторил вопрос Быстрову.
— Тебе здесь лекарства не приходилось заказывать? — вопросом на вопрос ответил Быстров. — Провизор из здешней аптеки.
Мимо аптеки Слава проходил, но заходить туда ему не случалось. Аптека помещалась в выбеленном домишке с высоким крыльцом, в окнах которой стояли два огромных стеклянных шара, наполненных один оранжевой, а другой синей жидкостью. Но того, кто скрывался за этими шарами, Ознобишин видел впервые.
После собрания Степан Кузьмич поделился со Славой немногими сведениями, которые были у него о Вейнберге. Его занесло из Польши в Малоархангельск в годы империалистической войны. Он осел в городе, делал свое дело, но после того, как отогнали Деникина, явился в уком и заявил, что у себя на родине участвовал в революционном движении и хотел бы теперь вступить в партию большевиков.
Приняли его охотно. Немногие из малоархангельских интеллигентов стремились в партию, активностью он, однако, особой не отличался, отпускал свои порошки и микстуры, как и до вступления в партию, и вдруг — нате-ка! — появился на собрании и пожелал принять участие в дискуссии.
— А вы за кого, Борис Абрамович?
— За платформу товарища Троцкого! — прокричал на весь зал Вейнберг, торопливо влезая на сцену.
И заговорил…
По существу, он не сказал больше того, что сказал Шабунин, характеризуя позицию Троцкого, но надо было слышать, с каким запалом произносил он свою речь.
Сперва он заговорил о профсоюзах. О том, как хорошо организовал Троцкий профсоюзы на транспорте, где под его руководством действовал Цектран. Военная дисциплина, и никаких рассуждений! Первая колонна — марш! Вторая колонна — марш!… Но затем он перескочил вообще к политике партии. Он обвинил правительство в потачках крестьянству. Деревню следовало прижать еще больше. Двинуть когорту продотрядов! Выгрести зерно из всех закромов. Никому никакой пощады! Затем перешел к мирному договору с Польшей. Нельзя было, оказывается, его заключать. Пусть временные неуспехи, но войну следовало продолжать. Потом перескочил к Германии. Объявить войну германским капиталистам! Французским капиталистам! Британским капиталистам! А оттуда недалеко и до Америки. Пролетариат только и ждет команды. Да здравствует мировая революция! Незамедлительно…
Можно было подумать, что именно от этого малоархангельского аптекаря и ждет команды мировой пролетариат!
Вейнберг обвинял кого-то в лавировании, в предательстве, кричал о мировой революции и вдруг на какой-то высокой ноте захлебнулся и… смолк.
— Значит, — спокойно спросил Шабунин, — вы, товарищ Вейнберг, отстаиваете платформу Троцкого?
Вейнберг утвердительно кивнул и сошел со сцены, но не на свое прежнее место в глубине зала, а втиснулся в первый ряд.
— Ладно, — сказал Шабунин. — Оказывается, и у нас нашелся сторонник Троцкого… — Он посмотрел в зал. — Кто еще хочет высказаться?
Ознобишину надолго запомнился этот зал. Население уезда состояло из крестьян, промышленности в нем не было, интеллигенция, учителя и врачи держались еще в стороне от партии, Слава находился в окружении мужиков. Среди них было много солдат. Иные из них прямо с фронта империалистической войны попали на фронты гражданской войны и лишь недавно демобилизовались. Короче, в зале сидели мужики, опаленные войной и революцией, их уже нельзя было смутить никакими выспренними фразами. Они вернулись домой в свои разоренные хозяйства, и владела ими одна забота — выжить, заселить доставшуюся им землю и спасти от бескормицы своих коров и лошадей. Выслушать-то они выслушали оратора, не прерывали, но их сосредоточенное молчание выражало такое неодобрение, какое не передать никакими словами.
Еремеев толкнул Ознобишина в бок.
— Выступи!
Славу легко было подбить на выступление, а Еремееву нравилось еще и поддразнивать Ознобишина.
— С чем выступать-то?
— Дай отпор!
— И дам!
Слава поднял руку.
— Ну чего тебе? — с досадой спросил Шабунин.
— Предлагаю исключить Вейнберга из партии! — с места выкрикнул Ознобишин. — Поскольку он идет вразрез!
Шабунин снисходительно улыбнулся:
— Так уж и исключить? Нет, товарищ Ознобишин, до этого еще не дошло… — Он повторил: — Так кто хочет еще высказаться? Может быть, кто найдется?
— А ну его! — произнес кто-то в зале, и нельзя было понять, к кому это восклицание относится — к Троцкому или Вейнбергу.
— Тогда я позволю себе сказать еще несколько слов, — промолвил Шабунин. — Хотя спорить с товарищем Вейнбергом не собираюсь, мы уж сделали свой выбор. Я изложил вам мнение товарища Ленина, привел доводы несогласных, и, думается, повторяться незачем. Программа деятельности профсоюзов, разработанная Владимиром Ильичем, с одной стороны, и… — Он искал слово, которое могло бы вобрать в себя великое множество прожектов, предлагаемых оппозиционерами всех мастей. — Ну и… платформа товарища Троцкого. Разница, я думаю, всем ясна. Но о Вейнберге все же скажу. Его беда — это беда оторванного от жизни одиночки. Сидит он в своей аптеке и сердится на весь мир. Недалеко он ушел от своего вдохновителя! Вспоминается лето девятнадцатого года. Мы вели бои за Орел, а думали, — сейчас я вам в этом признаюсь, — а думали о том, что нельзя отдавать Тулу. И тут сообщают: в Орел прибыл поезд наркомвоена Троцкого, состоится митинг. Собрались. Ждем Троцкого. Что скажет? На что нацелит? Появился он перед нами в сопровождении двух маузеристов — личная охрана, что ли. Все трое в черных кожаных куртках. Только Троцкий без головного убора. Пышная шевелюра, гордо вскинутая голова, пронзительный взгляд. Речь из него полилась, как из граммофона… Какая тогда была на фронте обстановка? Деникинские войска продвинулись за Воронеж, потери мы несем страшные, откатываемся к Орлу. А Троцкий ни слова о том, чтобы закрепиться на оборонительных рубежах. Куда там! Умел говорить! Позже я слышал, будучи в эмиграции, он брал в Париже уроки ораторского искусства. Отлично построенные фразы, рассчитанные интонации… Вперед! Вперед! Только вперед! Не пожалеть своих жизней!… А мы их и так не жалели. Но с чем двигаться? Как удержать в строю дезертиров? Нужны винтовки, пулеметы, снаряды. Где их взять? А он и сам, должно быть, не знает. Знал Ленин — в Туле. Но пафос, Троцкому устроили овацию, выслушать находившихся в зале коммунистов он не пожелал и тут же удалился. Не хотел слушать никого, кроме себя… К чему я это вспомнил? А к тому, что в трудные моменты критики Ленина под покровом звонких фраз всегда предлагают неправильные решения. Нет уж! Будем учиться у Ленина. Он красивых фраз не говорит, он учит нас делу: чтоб наши дети не голодали, чтоб нам самим полегче жилось… — Шабунин насмешливо поглядел на Вейнберга. — Так что ты уж, Борис Абрамыч, не обижайся, но похоже, что ты вместе с Троцким у одного учителя брал уроки красноречия!
И всем вдруг стало смешно. И смешно и понятно: скажи мне, у кого ты учишься, и я скажу тебе, кто ты…
Слава не сразу понял, к чему Шабунин вспомнил выступление Троцкого. Какую связь оно имеет с речью Вейнберга? А ведь было, было в речах того и другого что-то общее…
Шабунин постучал стаканом по столу.
— Решим так: недавно мы выбирали делегатов на губернскую конференцию. Поручим им заявить, что вся наша организация стоит на ленинской платформе.
Вейнберг вскочил:
— Возражаю!
— Ну и что из того? — возразил Шабунин. — Вся организация на ленинской платформе, и лишь один член партии не согласен…
— Вот я и предлагаю провести выборы по платформе!
— Кое-где выборы действительно проводят по платформам, — согласился Шабунин. — Но у нас-то ведь нет сторонников другой платформы?
— А я?
— Что — вы?
— Я-то стою на другой платформе?
— То есть вы хотите, чтобы вас тоже послали на конференцию? Но вы же, кроме своего, ничьего мнения не выражаете.
— Но я — платформа или не платформа?
— Нет… — Шабунин покачал головой. — Вы не платформа, и даже не ступенька, вы просто…
Вейнберг захлебнулся от негодования:
— Договаривайте! Договаривайте!
— Просто вы один-единственный на весь уезд уклонист.
На улице темно и морозно.
— Как? — спросил Быстров успенских коммунистов. — Будем ночевать или тронемся домой по лунному следу?
В небе сияла луна, искрился под ногами снег, была светлая морозная ночь.
И все легко согласились ехать домой.
Вернулись на постоялый двор, закутались в тулупы и, покуривая, подремывая, переговариваясь, покатили в Успенское.
Слава подошел к исполкому утром, над крышей клубился дымок, печи еще топились. У входа трое саней, лошаденки стояли без присмотра, их хозяева дымили небось в коридоре самосадом. Морозно, тихо. Прежде чем заняться делами, Слава всегда заходил в канцелярию узнать, нет ли для него у Быстрова поручений, и взять у Дмитрия Фомича свежую почту.
На этот раз в канцелярии что-то много народа. Быстров в бекеше у стола, Еремеев, Семин, Данилочкин… Куда это они?
— Вот и Ознобишина прихватим, — говорит Быстров. — Беги домой, оденься потеплей, едем в Малоархангельск.
— А его бы не надо, — замечает Данилочкин, — чего зря парня гонять…
— Ну нет, ему полезно, пусть вовлекается, — не согласился Быстров. — Как, поедем?
Слава ничего не понимает.
— А что в Малоархангельске?
— Дискуссия, — насмешливо говорит Семин.
— О чем?
— Вчера запоздно привезли из укома бумажку. Вызывают коммунистов. Тех, кто пожелает. Дискуссия о профсоюзах. Видал в газетах?
— Да мы уже читали Ленина!
— Грамотный какой! — смеется Семин. — А теперь нас приглашают высказаться.
— Впрочем, судя по письму, уком не очень настаивает, чтобы ехали все коммунисты. Достаточно, если явятся члены волкома.
— А кто едет-то?
— Да человек шесть. Тебя вот еще возьмем.
— Я поехал бы, — говорит Слава. — Интересно.
— Раз интересно, езжай…
Но только Слава собрался сбегать домой, предупредить Веру Васильевну и поддеть что-нибудь потеплее под полушубок, как Дмитрий Фомич, заложив по обыкновению ручку за ухо, мигнул Славе, подзывая к себе.
— Это ты хорошо, что едешь.
— Почему?
— Разбираться скорей научишься…
— Разобраться недолго, — самонадеянно отвечает Слава.
— Разберутся и без тебя. А тебе я хочу один совет дать: разбираться разбирайся, а держись Ленина, этот не подведет. Понял?
— А я и держусь Ленина, — отвечал Слава. — Я с ним согласен во всем.
— Ну и беги, — сказал Дмитрий Фомич. — Да шерстяные носки надень, а то и в валенках продерёт.
Поблескивала серебристая санная колея, легко трусили лошади, лениво покрикивали возницы, — привались на сено, покрытое домотканой дорожкой, и поторапливайся в Малоархангельск.
А приехали только под вечер, синие тени стлались по сугробам, и дорога потемнела, заледенела, и за окнами городских домишек тут и там вспыхивали уютные огни.
Поднялись по лестнице на второй этаж.
— Регистрируйтесь, товарищи.
— Что ж мало вас?
— Мы поняли так, что всем необязательно.
— Необязательно, но желательно.
Узкий зал полон народа. Городские коммунисты почти все здесь, из волостей тоже много понаехало.
— Ага, Успенское прибыло!
— Будем диспутировать?
— А чего диспутировать?…
Шабунин, как всегда, в суконной гимнастерке, в начищенных рыжих сапогах, два шага вперед:
— Товарищи, может, это и роскошь — собрать коммунистов со всего уезда, но таково указание губкома: всероссийская дискуссия, собраться и обсудить…
Тут встал Евлампий Тихонович Рычагов, председатель Дросковского волисполкома, его все знают, солидный такой мужчина, серьезный, строгий, не любитель говорить лишнее.
— Полагаю: Афанасий Петрович, навряд ли кто из нас выступит насупротив товарища Ленина.
Шабунин усмехнулся:
— И я так думаю, но директива есть директива, через месяц в Москве Десятый съезд. Центральный Комитет находит нужным выявить мнение всей партии.
— Ну что ж, — согласился Рычагов, — если надо еще раз сказать, что мы с Лениным, возражений не имеется.
Не один раз видел Слава Шабунина, и каждый раз его все сильнее покоряла простота Шабунина, — не то чтобы он старался быть простым, он всегда оставался самим собой.
Вот он вышел из-за стола, подошел к трибуне, провел рукой по волосам…
— Я так же, как и все вы, не один раз прочел тезисы товарища Ленина. Все справедливо… — Он развел руками. — Конечно, есть дела погорячее, надо кончать с бескормицей, с падежом скота, восстанавливать разоренное крестьянское хозяйство, профсоюзная работа у нас не так уж горит, но коли нужно высказать свое мнение, что ж, обсудим и мы с вами задачи профессиональных союзов.
Шабунин принялся излагать платформу Ленина и противостоящую ей платформу Троцкого.
Троцкий намерен превратить профсоюзы в придаток государственного аппарата. Он считает, что профсоюзы должны воздействовать на своих членов не средствами убеждения, а средствами принуждения, что в конечном итоге, как разъяснял Ленин, привело бы, по существу, к ликвидации профсоюзов как массовой организации рабочего класса. Ленин же, наоборот, утверждал, что профсоюзы являются приводным ремнем от партии к массам, их первостепенная задача — воспитание масс, борьба за повышение производительности труда и укрепление производственной дисциплины, профсоюзы, утверждал Ленин, — это прежде всего школа коммунизма.
Шабунин закончил доклад и сам же спросил:
— Ну, кто хочет высказаться?
— А чего высказываться? — в свою очередь, спросил Рычагов, взявший на себя обязанность выражать общественное мнение. — Нет среди нас ни бывших меньшевиков, ни эсеров, мы как пошли с первого дня революции за Лениным, так и будем идти… — Рычагов пожал плечами. — Даже голосовать не надо, мы все на ленинской платформе.
Шабунин только формальности ради собирался просить собравшихся поднять руки, как где-то сзади раздался пронзительный голосок:
— Не говорите за всех!
Шабунин вгляделся. Бог ты мой, это был Вейнберг! В городе его знали, но политической активностью он не отличался.
— Борис Абрамович, ты чего? — удивленно спросил Шабунин.
— То есть как чего? — выкрикнул Вейнберг, — У нас дискуссия или Что?
— Вы что, хотите высказаться?
— А почему бы и нет? — крикнул Вейнберг и принялся протискиваться к трибуне.
Маленький, щуплый, решительный…
Ознобишин не знал его, не встречал ни в укоме, ни на собраниях.
— Кто это? — шепотом спросил он Еремеева, но тот тоже не знал, и Ознобишин повторил вопрос Быстрову.
— Тебе здесь лекарства не приходилось заказывать? — вопросом на вопрос ответил Быстров. — Провизор из здешней аптеки.
Мимо аптеки Слава проходил, но заходить туда ему не случалось. Аптека помещалась в выбеленном домишке с высоким крыльцом, в окнах которой стояли два огромных стеклянных шара, наполненных один оранжевой, а другой синей жидкостью. Но того, кто скрывался за этими шарами, Ознобишин видел впервые.
После собрания Степан Кузьмич поделился со Славой немногими сведениями, которые были у него о Вейнберге. Его занесло из Польши в Малоархангельск в годы империалистической войны. Он осел в городе, делал свое дело, но после того, как отогнали Деникина, явился в уком и заявил, что у себя на родине участвовал в революционном движении и хотел бы теперь вступить в партию большевиков.
Приняли его охотно. Немногие из малоархангельских интеллигентов стремились в партию, активностью он, однако, особой не отличался, отпускал свои порошки и микстуры, как и до вступления в партию, и вдруг — нате-ка! — появился на собрании и пожелал принять участие в дискуссии.
— А вы за кого, Борис Абрамович?
— За платформу товарища Троцкого! — прокричал на весь зал Вейнберг, торопливо влезая на сцену.
И заговорил…
По существу, он не сказал больше того, что сказал Шабунин, характеризуя позицию Троцкого, но надо было слышать, с каким запалом произносил он свою речь.
Сперва он заговорил о профсоюзах. О том, как хорошо организовал Троцкий профсоюзы на транспорте, где под его руководством действовал Цектран. Военная дисциплина, и никаких рассуждений! Первая колонна — марш! Вторая колонна — марш!… Но затем он перескочил вообще к политике партии. Он обвинил правительство в потачках крестьянству. Деревню следовало прижать еще больше. Двинуть когорту продотрядов! Выгрести зерно из всех закромов. Никому никакой пощады! Затем перешел к мирному договору с Польшей. Нельзя было, оказывается, его заключать. Пусть временные неуспехи, но войну следовало продолжать. Потом перескочил к Германии. Объявить войну германским капиталистам! Французским капиталистам! Британским капиталистам! А оттуда недалеко и до Америки. Пролетариат только и ждет команды. Да здравствует мировая революция! Незамедлительно…
Можно было подумать, что именно от этого малоархангельского аптекаря и ждет команды мировой пролетариат!
Вейнберг обвинял кого-то в лавировании, в предательстве, кричал о мировой революции и вдруг на какой-то высокой ноте захлебнулся и… смолк.
— Значит, — спокойно спросил Шабунин, — вы, товарищ Вейнберг, отстаиваете платформу Троцкого?
Вейнберг утвердительно кивнул и сошел со сцены, но не на свое прежнее место в глубине зала, а втиснулся в первый ряд.
— Ладно, — сказал Шабунин. — Оказывается, и у нас нашелся сторонник Троцкого… — Он посмотрел в зал. — Кто еще хочет высказаться?
Ознобишину надолго запомнился этот зал. Население уезда состояло из крестьян, промышленности в нем не было, интеллигенция, учителя и врачи держались еще в стороне от партии, Слава находился в окружении мужиков. Среди них было много солдат. Иные из них прямо с фронта империалистической войны попали на фронты гражданской войны и лишь недавно демобилизовались. Короче, в зале сидели мужики, опаленные войной и революцией, их уже нельзя было смутить никакими выспренними фразами. Они вернулись домой в свои разоренные хозяйства, и владела ими одна забота — выжить, заселить доставшуюся им землю и спасти от бескормицы своих коров и лошадей. Выслушать-то они выслушали оратора, не прерывали, но их сосредоточенное молчание выражало такое неодобрение, какое не передать никакими словами.
Еремеев толкнул Ознобишина в бок.
— Выступи!
Славу легко было подбить на выступление, а Еремееву нравилось еще и поддразнивать Ознобишина.
— С чем выступать-то?
— Дай отпор!
— И дам!
Слава поднял руку.
— Ну чего тебе? — с досадой спросил Шабунин.
— Предлагаю исключить Вейнберга из партии! — с места выкрикнул Ознобишин. — Поскольку он идет вразрез!
Шабунин снисходительно улыбнулся:
— Так уж и исключить? Нет, товарищ Ознобишин, до этого еще не дошло… — Он повторил: — Так кто хочет еще высказаться? Может быть, кто найдется?
— А ну его! — произнес кто-то в зале, и нельзя было понять, к кому это восклицание относится — к Троцкому или Вейнбергу.
— Тогда я позволю себе сказать еще несколько слов, — промолвил Шабунин. — Хотя спорить с товарищем Вейнбергом не собираюсь, мы уж сделали свой выбор. Я изложил вам мнение товарища Ленина, привел доводы несогласных, и, думается, повторяться незачем. Программа деятельности профсоюзов, разработанная Владимиром Ильичем, с одной стороны, и… — Он искал слово, которое могло бы вобрать в себя великое множество прожектов, предлагаемых оппозиционерами всех мастей. — Ну и… платформа товарища Троцкого. Разница, я думаю, всем ясна. Но о Вейнберге все же скажу. Его беда — это беда оторванного от жизни одиночки. Сидит он в своей аптеке и сердится на весь мир. Недалеко он ушел от своего вдохновителя! Вспоминается лето девятнадцатого года. Мы вели бои за Орел, а думали, — сейчас я вам в этом признаюсь, — а думали о том, что нельзя отдавать Тулу. И тут сообщают: в Орел прибыл поезд наркомвоена Троцкого, состоится митинг. Собрались. Ждем Троцкого. Что скажет? На что нацелит? Появился он перед нами в сопровождении двух маузеристов — личная охрана, что ли. Все трое в черных кожаных куртках. Только Троцкий без головного убора. Пышная шевелюра, гордо вскинутая голова, пронзительный взгляд. Речь из него полилась, как из граммофона… Какая тогда была на фронте обстановка? Деникинские войска продвинулись за Воронеж, потери мы несем страшные, откатываемся к Орлу. А Троцкий ни слова о том, чтобы закрепиться на оборонительных рубежах. Куда там! Умел говорить! Позже я слышал, будучи в эмиграции, он брал в Париже уроки ораторского искусства. Отлично построенные фразы, рассчитанные интонации… Вперед! Вперед! Только вперед! Не пожалеть своих жизней!… А мы их и так не жалели. Но с чем двигаться? Как удержать в строю дезертиров? Нужны винтовки, пулеметы, снаряды. Где их взять? А он и сам, должно быть, не знает. Знал Ленин — в Туле. Но пафос, Троцкому устроили овацию, выслушать находившихся в зале коммунистов он не пожелал и тут же удалился. Не хотел слушать никого, кроме себя… К чему я это вспомнил? А к тому, что в трудные моменты критики Ленина под покровом звонких фраз всегда предлагают неправильные решения. Нет уж! Будем учиться у Ленина. Он красивых фраз не говорит, он учит нас делу: чтоб наши дети не голодали, чтоб нам самим полегче жилось… — Шабунин насмешливо поглядел на Вейнберга. — Так что ты уж, Борис Абрамыч, не обижайся, но похоже, что ты вместе с Троцким у одного учителя брал уроки красноречия!
И всем вдруг стало смешно. И смешно и понятно: скажи мне, у кого ты учишься, и я скажу тебе, кто ты…
Слава не сразу понял, к чему Шабунин вспомнил выступление Троцкого. Какую связь оно имеет с речью Вейнберга? А ведь было, было в речах того и другого что-то общее…
Шабунин постучал стаканом по столу.
— Решим так: недавно мы выбирали делегатов на губернскую конференцию. Поручим им заявить, что вся наша организация стоит на ленинской платформе.
Вейнберг вскочил:
— Возражаю!
— Ну и что из того? — возразил Шабунин. — Вся организация на ленинской платформе, и лишь один член партии не согласен…
— Вот я и предлагаю провести выборы по платформе!
— Кое-где выборы действительно проводят по платформам, — согласился Шабунин. — Но у нас-то ведь нет сторонников другой платформы?
— А я?
— Что — вы?
— Я-то стою на другой платформе?
— То есть вы хотите, чтобы вас тоже послали на конференцию? Но вы же, кроме своего, ничьего мнения не выражаете.
— Но я — платформа или не платформа?
— Нет… — Шабунин покачал головой. — Вы не платформа, и даже не ступенька, вы просто…
Вейнберг захлебнулся от негодования:
— Договаривайте! Договаривайте!
— Просто вы один-единственный на весь уезд уклонист.
На улице темно и морозно.
— Как? — спросил Быстров успенских коммунистов. — Будем ночевать или тронемся домой по лунному следу?
В небе сияла луна, искрился под ногами снег, была светлая морозная ночь.
И все легко согласились ехать домой.
Вернулись на постоялый двор, закутались в тулупы и, покуривая, подремывая, переговариваясь, покатили в Успенское.
11
Второй памятный день пришелся на конец марта. На этот раз вызов прислали за несколько дней, и указано было, что на собрание вызываются все коммунисты без исключения.
Собрание было назначено на утро, поэтому из Успенского выехали ночью, дул резкий мартовский ветер, пахнущий весенним дождем.
Весна не вступила еще в свои права, а дорогу уже начало развозить, день подмораживало, а на другой — ростепель. В Малоархангельске занарядили телеги, колеса становились более верным средством передвижения.
К утру, когда подъезжали к городу, грязь облепила все ободья и втулки, с телег приходилось слезать и идти пешком…
И что же это за дом, куда они так торопились?
Не снилось, не чудилось Павлину Титычу Евстигнееву, что в его третьегильдейском особняке будет заседать конвент — пусть всего лишь уездный, но конвент Октябрьской революции.
Гостиная с неудобной мебелью — выгнутые спинки, кривые ножки, береза, отполированная под красное дерево, ситчик в цветочках и фисгармония, на которой никто никогда не играл. Дальше столовая, с лафитничками, с чашечками, с гардинеровскими фарфоровыми фигурками и тульским самоваром. «Эх, дербень, дербень, Калуга, Тула — родина моя!» — и еще дальше спальня с деревянными кроватями, с бронзовыми вензелями, с душными пуховиками и с киотом величиной с кровать.
Жил себе купец Евстигнеев, скупал рожь, овес, пеньку, довольствовался своей третьей гильдией, был доволен царем и лафитом, исправником и мужиками, и вдруг — на тебе!
Повырубили все перегородки в доме, выбелили стены серой известью, натащили грубо сколоченных скамеек — тоска, как поглядеть, а люди не замечают, что тоска, стоят и поют, с какой страстью, с каким восторгом:
Собрались коммунисты со всего уезда. О чем пойдет речь — известно заранее. Всего несколько дней как из Москвы вернулся Шабунин. Он был делегатом партийного съезда и теперь доложит о нем малоархангельским коммунистам.
Снова он стоит на трибуне. Похудел. Глаза глубоко запали. Поджаты бледные губы.
— Десятый съезд… Как бы вам передать атмосферу съезда… — говорит он. — Скажу об этом прежде, чем перейду к выступлениям товарища Ленина.
Когда мы приехали в Москву и регистрировали свои мандаты, нас атаковали участники всяких групп и группочек, принялись пихать нам брошюрки, платформы, тезисы, но мы… — Хотел сказать «не поддались», но так и не сказал, это было очевидно без слов, и неожиданно для самого себя прибегнул к привычному сравнению: — Горит летним вечером лампа, летит на свет всякая мошкара. Вьются, бьются о стекло, обжигаются, падают. А лампа горит себе и горит. Десять раз выступал на съезде Владимир Ильич. Месяц назад мы собирались здесь, чтобы высказать свое отношение к вопросу о профсоюзах. Но, сказать по правде, это был на съезде не главный вопрос. Десятый съезд, — это, товарищи, такой съезд…
Он медленно пересказывал Ленина.
Ленин был превосходно осведомлен о том, что происходит в деревне. Громадная бескормица, падеж скота, разорение крестьянского хозяйства… Все, что происходило в стране, нуждалось в критике и перестройке…
Подробнее всего Шабунин говорил о замене разверстки продовольственным налогом.
Речь шла о величайшей перестройке экономической жизни народа. Кое-кому могло показаться, что партия отступает, а, по сути, это был стратегический план, обеспечивавший дальнейшее наступление социализма. Армии отступают иногда вследствие поражения, но бывает и так, что армия отступает и не потерпев поражения, — чтобы не оторваться от тыла, и тогда приходится свое продвижение задержать.
— Слышать заключительную речь товарища Ленина мне не пришлось, — закончил Шабунин. — Триста делегатов съезда были посланы в Кронштадт на подавление белогвардейского мятежа, в их числе был и я.
Вот и все, что сказал о себе Шабунин. Он не счел нужным рассказать, как коммунисты шли по льду Финского залива на штурм крепости, как свистели вокруг пули, как в штыковом бою ворвался он вместе с бойцами 7-й армии в мятежный город. О себе он не говорил.
Делегат Десятого съезда, он голосовал за Ленина на льду Финского залива.
— А что вы скажете, Степан Кузьмич? — спросил Слава, выходя вместе с Быстровым из зала.
— Вожжи, — коротко и непонятно ответил тот.
— Что — вожжи? — с недоумением спросил Слава.
— Вожжи выпускаем из рук, — сказал Быстров.
И вдруг у двери Слава увидел Вейнберга. Оказывается, он присутствовал на собрании. Маленький, насупленный и какой-то всклокоченный, сидел на задней скамейке и будто не собирался вставать.
Мимо прошел Шабунин, и Слава уловил взгляд Вейнберга, и было в этом взгляде столько пронзительной ненависти, что заболей Шабунин, Слава не посоветовал бы ему обращаться к Вейнбергу за пилюлями или порошками.
Собрание было назначено на утро, поэтому из Успенского выехали ночью, дул резкий мартовский ветер, пахнущий весенним дождем.
Весна не вступила еще в свои права, а дорогу уже начало развозить, день подмораживало, а на другой — ростепель. В Малоархангельске занарядили телеги, колеса становились более верным средством передвижения.
К утру, когда подъезжали к городу, грязь облепила все ободья и втулки, с телег приходилось слезать и идти пешком…
И что же это за дом, куда они так торопились?
Не снилось, не чудилось Павлину Титычу Евстигнееву, что в его третьегильдейском особняке будет заседать конвент — пусть всего лишь уездный, но конвент Октябрьской революции.
Гостиная с неудобной мебелью — выгнутые спинки, кривые ножки, береза, отполированная под красное дерево, ситчик в цветочках и фисгармония, на которой никто никогда не играл. Дальше столовая, с лафитничками, с чашечками, с гардинеровскими фарфоровыми фигурками и тульским самоваром. «Эх, дербень, дербень, Калуга, Тула — родина моя!» — и еще дальше спальня с деревянными кроватями, с бронзовыми вензелями, с душными пуховиками и с киотом величиной с кровать.
Жил себе купец Евстигнеев, скупал рожь, овес, пеньку, довольствовался своей третьей гильдией, был доволен царем и лафитом, исправником и мужиками, и вдруг — на тебе!
Повырубили все перегородки в доме, выбелили стены серой известью, натащили грубо сколоченных скамеек — тоска, как поглядеть, а люди не замечают, что тоска, стоят и поют, с какой страстью, с каким восторгом:
Еще нет девяти часов, а все уже съехались — пустые телеги, брички и сани отъезжают от крыльца, а те, кто опоздал, торопятся вверх по лестнице.
Это есть наш последний
И решительный бой,
С Интернационалом
Воспрянет род людской!
Собрались коммунисты со всего уезда. О чем пойдет речь — известно заранее. Всего несколько дней как из Москвы вернулся Шабунин. Он был делегатом партийного съезда и теперь доложит о нем малоархангельским коммунистам.
Снова он стоит на трибуне. Похудел. Глаза глубоко запали. Поджаты бледные губы.
— Десятый съезд… Как бы вам передать атмосферу съезда… — говорит он. — Скажу об этом прежде, чем перейду к выступлениям товарища Ленина.
Когда мы приехали в Москву и регистрировали свои мандаты, нас атаковали участники всяких групп и группочек, принялись пихать нам брошюрки, платформы, тезисы, но мы… — Хотел сказать «не поддались», но так и не сказал, это было очевидно без слов, и неожиданно для самого себя прибегнул к привычному сравнению: — Горит летним вечером лампа, летит на свет всякая мошкара. Вьются, бьются о стекло, обжигаются, падают. А лампа горит себе и горит. Десять раз выступал на съезде Владимир Ильич. Месяц назад мы собирались здесь, чтобы высказать свое отношение к вопросу о профсоюзах. Но, сказать по правде, это был на съезде не главный вопрос. Десятый съезд, — это, товарищи, такой съезд…
Он медленно пересказывал Ленина.
Ленин был превосходно осведомлен о том, что происходит в деревне. Громадная бескормица, падеж скота, разорение крестьянского хозяйства… Все, что происходило в стране, нуждалось в критике и перестройке…
Подробнее всего Шабунин говорил о замене разверстки продовольственным налогом.
Речь шла о величайшей перестройке экономической жизни народа. Кое-кому могло показаться, что партия отступает, а, по сути, это был стратегический план, обеспечивавший дальнейшее наступление социализма. Армии отступают иногда вследствие поражения, но бывает и так, что армия отступает и не потерпев поражения, — чтобы не оторваться от тыла, и тогда приходится свое продвижение задержать.
— Слышать заключительную речь товарища Ленина мне не пришлось, — закончил Шабунин. — Триста делегатов съезда были посланы в Кронштадт на подавление белогвардейского мятежа, в их числе был и я.
Вот и все, что сказал о себе Шабунин. Он не счел нужным рассказать, как коммунисты шли по льду Финского залива на штурм крепости, как свистели вокруг пули, как в штыковом бою ворвался он вместе с бойцами 7-й армии в мятежный город. О себе он не говорил.
Делегат Десятого съезда, он голосовал за Ленина на льду Финского залива.
— А что вы скажете, Степан Кузьмич? — спросил Слава, выходя вместе с Быстровым из зала.
— Вожжи, — коротко и непонятно ответил тот.
— Что — вожжи? — с недоумением спросил Слава.
— Вожжи выпускаем из рук, — сказал Быстров.
И вдруг у двери Слава увидел Вейнберга. Оказывается, он присутствовал на собрании. Маленький, насупленный и какой-то всклокоченный, сидел на задней скамейке и будто не собирался вставать.
Мимо прошел Шабунин, и Слава уловил взгляд Вейнберга, и было в этом взгляде столько пронзительной ненависти, что заболей Шабунин, Слава не посоветовал бы ему обращаться к Вейнбергу за пилюлями или порошками.
12
Ох уж этот самосад! Дымят, дымят… Точно паровозы. Ну какие в деревне паровозы? Дым над каждым, как из самоварной трубы…
— Попробуй моего…
— А твой крепче?
Коммунистов Быстров собрал в исполкоме:
— Будем гадать да прикидывать…
Солнце прогревает землю, весна набирает силу.
Всем понятно: разговор о севе, пора сеять, не пройдет и недели, как нужно выходить в поле.
Данилочкин тяжело вздыхает.
— А как сеяться? — спрашивает Быстров.
Голодновато живут в волости. Хлеб пекут пополам с лебедой. Горький, но все же хлеб. У кого побольше достаток, кто сумел похитрее упрятать зерно, те замешивают в тесто картошку, такой хлеб много вкуснее. Есть, конечно, и такие, кто ест чистый хлебушек, но таких немного, и тот чистый хлеб едят украдкой, чтобы не заметили соседи.
— Попробуй моего…
— А твой крепче?
Коммунистов Быстров собрал в исполкоме:
— Будем гадать да прикидывать…
Солнце прогревает землю, весна набирает силу.
Всем понятно: разговор о севе, пора сеять, не пройдет и недели, как нужно выходить в поле.
Данилочкин тяжело вздыхает.
— А как сеяться? — спрашивает Быстров.
Голодновато живут в волости. Хлеб пекут пополам с лебедой. Горький, но все же хлеб. У кого побольше достаток, кто сумел похитрее упрятать зерно, те замешивают в тесто картошку, такой хлеб много вкуснее. Есть, конечно, и такие, кто ест чистый хлебушек, но таких немного, и тот чистый хлеб едят украдкой, чтобы не заметили соседи.