Страница:
Он уходит в оборону:
— А как все-таки попала к тебе моя книжка?
Но Семин не уступает:
— Лучше ты скажи, как к тебе попала эта книжка?
— Был в Колпне, ездил подыскивать помещение для народного дома. Отвели меня ночевать к Федоровым, есть там такой бывший помещик, попалась мне эта книжка на глаза, и они ее мне подарили…
— То есть пытались тебя подкупить?
Слава искренне смеется.
— Хорош подкуп, если я едва не отобрал у них дом!
— Это мне известно, — говорит Семин. — Но этот подарок я не могу рассматривать иначе как попытку дать тебе взятку.
— А ты полегче, — обрывает его Слава. — Я вот пожалуюсь Шабунину! Как ты со мной разговариваешь?
— А как? — удивляется Семин. — Разве я не обязан выяснить все обстоятельства, связанные с этим Гумилевым?
— Все-таки ты скажи, как попала к тебе эта книжка? — настаивает Слава.
— Изволь, — соглашается Семин. — Проходил мимо вашего общежития, зашел посмотреть, как вы живете, заглянул к тебе, увидел на столе книжку, она меня заинтересовала…
— А какое ты имеешь право брать у меня что-нибудь без спросу?
Впервые за весь разговор Семин снисходительно улыбается.
— Но я же не для себя, а для дела.
— Для какого это дела?
— Распространение контрреволюционной литературы.
— Шутишь?
— Нет. — Семин кладет перед собой лист бумаги. — Давай уточним, при каких обстоятельствах попала к тебе эта книжка.
— Это что — допрос?
— Если хочешь — допрос, дело серьезней, чем ты думаешь, даже досадно, что ты сам не разобрался во вражеских происках.
— В чем же это я не разобрался?
— Отвечай лучше по существу, так мы скорее доберемся до истины.
Слава начинает нервничать, впрочем, он давно уже нервничает, — что за странная и глупая история!
Семин записывает вопрос:
— Значит, тебе эту книжку подарили Федоровы!
— Да.
— Кто именно?
А кто, правда, подарил ему эту злосчастную книжку? Федоров? Нет, все-таки не он, зачем же его подводить, тем более что Слава не сомневается в невинном характере подарка.
— Оля.
— Что за Оля?
— Племянница. Племянница Федорова.
— Это еще что за племянница?
— Обыкновенная племянница. Приехала к ним погостить.
— Откуда?
— Что — откуда?
— Откуда приехала?
— Не знаю. Кажется, из Крыма.
— Из Крыма?
— Как будто они сказали, что из Крыма.
— А ты читал эти стихи другим?
— Читал.
— Вот видишь, не только сам, но и другим читал контрреволюционные стихи.
— А что в них контрреволюционного?
— А это не нашего с тобой ума дело, я тебе уже сказал, что этот поэт расстрелян за контрреволюцию.
— Очень жаль.
— Тебе его жаль?
— Жаль, что поэты занимаются контрреволюцией.
— Это тоже не нашего ума дело.
Семин берет новый лист.
— А зачем тебе эта Оля дала книжку?
— Я уже сказал, мне понравились стихи…
— А она не просила тебя передать кому-нибудь эту книжку?
— Для чего?
Семин слегка отодвигается от стола и проникновенно смотрит в глаза Славе.
— Ты честно разговариваешь, Ознобишин?
— Да ты что?! — Слава вспыхивает. — Какие у тебя основания…
— Не ерепенься, не ерепенься, — останавливает его Семин. — Тебя тоже можно было бы привлечь, но Шабунин велел тебя не трогать.
Ах, так вот почему Семин беседует с ним так снисходительно, это Афанасий Петрович верит Славе, Афанасий Петрович, а не Семин…
— Значит, она никому не просила передать книжку?
— Нет.
— А теперь возьми ее и внимательно посмотри на обложку.
Слава смотрит… Нет, он не видит ничего, что могло бы привлечь его внимание.
— В каком году издана книжка?
— В тысяча девятьсот двадцать первом.
— Где?
А ведь не обратил внимания ни на дату, ни на место издания!
— Берлин.
— Вот то-то и оно-то! Как могла эта книжка попасть в Россию? Только через белогвардейцев. Откуда приехала твоя Оля? Соображаешь? Была в Крыму, где находились врангелевцы. Там ее и завербовали. Получила от них книжку, а зачем привезла — предстоит еще докопаться…
Перед Ознобишиным открывается бездна, Славе и самому уже не приходит в голову, что книжка к Оле попала из нейтральных рук или куплена в магазине…
— Вполне возможно, что она прибыла сюда с определенным заданием, — продолжает Семин. — Может быть, это шифр. Может быть, в стихах этих что-нибудь заключено…
— Что же ты собираешься делать? — робко спрашивает Слава.
Он уже верит Семину, уже не допускает иного толкования!
— Начнем следствие, заставим сознаться…
Слава уже забыл, что он только что возмущался тем, что Семин без спроса забрал у него книжку.
— А книжка?
Семин не спеша потянул книжку из его рук.
— Это же материал для следствия…
Он снисходительно смотрит на Славу.
— Что ж, можешь идти. Впредь тебе наука. Подписывай показания, и — никому ни слова.
Слава даже высказывает Семину свое удивление:
— Как это ты до всего докопался?
— А у нас, как в аптеке, точность и быстрота, — самодовольно констатирует Семин.
Растерянный Слава бредет в укомол.
— Созидающий башню сорвется, — вспоминается ему строка из книжки…
И как-то, сначала смутно, а потом все явственнее вспоминаются другие стихи, из-за которых у него тоже были неприятности.
Он помнит эти стихи. «Двенадцать». Поэма малознакомого Блока.
Он поссорился тогда со своими одноклассниками. Но не захотел им уступить и не уступил.
А в стихах, о которых с ним говорил Семин, было что-то вычурное.
За эти стихи он не посмел вступить в бой. И правильно, что не посмел. Он даже рад, что избавился от этих стихов. Жаль только Олю, милую девушку, на которую обрушилась такая беда. Может быть, Семин тоже не хочет неприятностей Оле, а вынужден причинять…
А Семину не жаль ни Олю, ни Славу, он вообще никого не жалеет, Семин выполняет свой служебный долг.
— А как все-таки попала к тебе моя книжка?
Но Семин не уступает:
— Лучше ты скажи, как к тебе попала эта книжка?
— Был в Колпне, ездил подыскивать помещение для народного дома. Отвели меня ночевать к Федоровым, есть там такой бывший помещик, попалась мне эта книжка на глаза, и они ее мне подарили…
— То есть пытались тебя подкупить?
Слава искренне смеется.
— Хорош подкуп, если я едва не отобрал у них дом!
— Это мне известно, — говорит Семин. — Но этот подарок я не могу рассматривать иначе как попытку дать тебе взятку.
— А ты полегче, — обрывает его Слава. — Я вот пожалуюсь Шабунину! Как ты со мной разговариваешь?
— А как? — удивляется Семин. — Разве я не обязан выяснить все обстоятельства, связанные с этим Гумилевым?
— Все-таки ты скажи, как попала к тебе эта книжка? — настаивает Слава.
— Изволь, — соглашается Семин. — Проходил мимо вашего общежития, зашел посмотреть, как вы живете, заглянул к тебе, увидел на столе книжку, она меня заинтересовала…
— А какое ты имеешь право брать у меня что-нибудь без спросу?
Впервые за весь разговор Семин снисходительно улыбается.
— Но я же не для себя, а для дела.
— Для какого это дела?
— Распространение контрреволюционной литературы.
— Шутишь?
— Нет. — Семин кладет перед собой лист бумаги. — Давай уточним, при каких обстоятельствах попала к тебе эта книжка.
— Это что — допрос?
— Если хочешь — допрос, дело серьезней, чем ты думаешь, даже досадно, что ты сам не разобрался во вражеских происках.
— В чем же это я не разобрался?
— Отвечай лучше по существу, так мы скорее доберемся до истины.
Слава начинает нервничать, впрочем, он давно уже нервничает, — что за странная и глупая история!
Семин записывает вопрос:
— Значит, тебе эту книжку подарили Федоровы!
— Да.
— Кто именно?
А кто, правда, подарил ему эту злосчастную книжку? Федоров? Нет, все-таки не он, зачем же его подводить, тем более что Слава не сомневается в невинном характере подарка.
— Оля.
— Что за Оля?
— Племянница. Племянница Федорова.
— Это еще что за племянница?
— Обыкновенная племянница. Приехала к ним погостить.
— Откуда?
— Что — откуда?
— Откуда приехала?
— Не знаю. Кажется, из Крыма.
— Из Крыма?
— Как будто они сказали, что из Крыма.
— А ты читал эти стихи другим?
— Читал.
— Вот видишь, не только сам, но и другим читал контрреволюционные стихи.
— А что в них контрреволюционного?
— А это не нашего с тобой ума дело, я тебе уже сказал, что этот поэт расстрелян за контрреволюцию.
— Очень жаль.
— Тебе его жаль?
— Жаль, что поэты занимаются контрреволюцией.
— Это тоже не нашего ума дело.
Семин берет новый лист.
— А зачем тебе эта Оля дала книжку?
— Я уже сказал, мне понравились стихи…
— А она не просила тебя передать кому-нибудь эту книжку?
— Для чего?
Семин слегка отодвигается от стола и проникновенно смотрит в глаза Славе.
— Ты честно разговариваешь, Ознобишин?
— Да ты что?! — Слава вспыхивает. — Какие у тебя основания…
— Не ерепенься, не ерепенься, — останавливает его Семин. — Тебя тоже можно было бы привлечь, но Шабунин велел тебя не трогать.
Ах, так вот почему Семин беседует с ним так снисходительно, это Афанасий Петрович верит Славе, Афанасий Петрович, а не Семин…
— Значит, она никому не просила передать книжку?
— Нет.
— А теперь возьми ее и внимательно посмотри на обложку.
Слава смотрит… Нет, он не видит ничего, что могло бы привлечь его внимание.
— В каком году издана книжка?
— В тысяча девятьсот двадцать первом.
— Где?
А ведь не обратил внимания ни на дату, ни на место издания!
— Берлин.
— Вот то-то и оно-то! Как могла эта книжка попасть в Россию? Только через белогвардейцев. Откуда приехала твоя Оля? Соображаешь? Была в Крыму, где находились врангелевцы. Там ее и завербовали. Получила от них книжку, а зачем привезла — предстоит еще докопаться…
Перед Ознобишиным открывается бездна, Славе и самому уже не приходит в голову, что книжка к Оле попала из нейтральных рук или куплена в магазине…
— Вполне возможно, что она прибыла сюда с определенным заданием, — продолжает Семин. — Может быть, это шифр. Может быть, в стихах этих что-нибудь заключено…
— Что же ты собираешься делать? — робко спрашивает Слава.
Он уже верит Семину, уже не допускает иного толкования!
— Начнем следствие, заставим сознаться…
Слава уже забыл, что он только что возмущался тем, что Семин без спроса забрал у него книжку.
— А книжка?
Семин не спеша потянул книжку из его рук.
— Это же материал для следствия…
Он снисходительно смотрит на Славу.
— Что ж, можешь идти. Впредь тебе наука. Подписывай показания, и — никому ни слова.
Слава даже высказывает Семину свое удивление:
— Как это ты до всего докопался?
— А у нас, как в аптеке, точность и быстрота, — самодовольно констатирует Семин.
Растерянный Слава бредет в укомол.
— Созидающий башню сорвется, — вспоминается ему строка из книжки…
И как-то, сначала смутно, а потом все явственнее вспоминаются другие стихи, из-за которых у него тоже были неприятности.
Он помнит эти стихи. «Двенадцать». Поэма малознакомого Блока.
Он поссорился тогда со своими одноклассниками. Но не захотел им уступить и не уступил.
Казалось бы, какое отношение имее. Исус Христос к Революции? Однако же Слава почувствовал, что этого Христа гонит вперед ветер Победившей Революции!
В белом венчике из роз -
Впереди — Исус Христос…
А в стихах, о которых с ним говорил Семин, было что-то вычурное.
За эти стихи он не посмел вступить в бой. И правильно, что не посмел. Он даже рад, что избавился от этих стихов. Жаль только Олю, милую девушку, на которую обрушилась такая беда. Может быть, Семин тоже не хочет неприятностей Оле, а вынужден причинять…
А Семину не жаль ни Олю, ни Славу, он вообще никого не жалеет, Семин выполняет свой служебный долг.
30
На этот раз Ознобишина вызвал не Шабунин, а Кузнецов, Афанасий Петрович в отлучке, опять уехал в Куракинскую волость, не могут там угомониться эсеры, все время будоражат мужиков, едва не сорвали весенний сев, «чего, мол, зря сеять, все равно все отберут», и теперь мужики грозили неуплатой продналога: «Не уплатим, и баста, ныне отряд с винтовками против мужиков не пошлют, а пошлют, так у нас обрезы недалеко запрятаны». К тому же у местных эсеров сохранились связи с Москвой. Чуть где перегиб, сразу письмо, а то так и телеграмму в Москву, и оттуда строжайшее указание: «Не допускать, исправить, наказать виновников беззаконий». У всех еще в памяти тамбовское восстание, Антонов убит, а кулацкие шайки еще бродят в тамбовских лесах. Шабунин часто ездит в Куракино — Слава всегда удивляется этому человеку: как бы он ни был возмущен или разгневан, никогда не поднимет голоса, не пригрозит, говорит мягко, убедительно, даже ласково, этот наставник посерьезней Быстрова.
А что касается Кузнецова… Кузнецов резче, категоричнее, чем Шабунин, с Кузнецовым говоришь, и все время такое ощущение, точно он мысленно смотрит на часы. Впрочем, Слава и Кузнецова уважает, человек начитанный, справедливый, зря не накричит.
— Садись, Ознобишин, — скороговорочкой роняет Кузнецов и сразу же: — Что это там у вас происходит в Луковце?
А в Луковце, в Луковской волости, ничего не происходит, в том-то и беда, что ничего не происходит, совсем вяло движется работа, слабая организация…
О том и говорит Кузнецов:
— Что-то не слышно боевых голосов в Луковце, живут, как в девятнадцатом веке.
— Мы собираемся туда, — оправдывается Слава. — Примем меры, расшевелим…
— А удастся? — спрашивает Кузнецов. — Что-то я сомневаюсь!
— Почему же? — бодро возражает Слава. — Мы их расшевелим, сменим руководителей, найдем более инициативных…
— И опять ничего не получится. А ты не обращал внимания, что в Луковце повысилась смертность среди молодежи? Протасова знаешь?
— Это который был секретарем комсомольской ячейки в школе?
— Он самый.
— Так он уже утонул.
— А о Водицыне слышал?
— Нет.
— Вот то-то что нет. Был в Луковце такой комсомолец, не ахти какой активный, но честный парень, принципиальный…
— Почему был?
— А потому, что тоже умер. Врача не вызвали, поболел три дня и помер.
Слава не улавливает связи между этими случаями.
— А сколько всего комсомольцев в Луковце?
— Слабая организация, человек тридцать.
— А было?
— В начале года человек шестьдесят.
— Куда ж половина подевалась?
— Кто уехал, кто женился, а кто просто не захотел больше состоять.
— А связи между этими покойниками и выбывшими ты не улавливаешь?
Слава думает, мучительно думает: один утонул, другой умер от неизвестной болезни, а половину организации будто корова языком слизнула.
— Так вы думаете…
— Я ничего не думаю, — коротко отрезал Кузнецов. — Если бы хоть малейшее подозрение, расследованием занялись бы ЧК или милиция. Но утонул — это утонул, а болезнь… Люди умирают от болезней? И все-таки что-то нас тревожит. Опять же, ехать с каким-либо обследованием бесполезно, да и не скажут никогда луковские мальчишки мне или Афанасию Петровичу, к примеру, что они на самом деле думают. Вот и решили попросить тебя съездить в Луковец. Ты комсомольский руководитель, приехал по делам, клуб посмотреть, школу… Пообщайся с ребятами, поинтересуйся, чем дышат, вернешься, поделишься с нами своими впечатлениями.
Маловероятно, чтобы смерть двух парней могла побудить их сверстников бежать из комсомола…
— Хорошо, я съезжу в Луковец, — послушно говорит Слава.
— Завтра.
— Хорошо, — говорит Слава.
— А оружие у тебя есть? — заботливо спрашивает Кузнецов.
— Есть у меня наган, — говорит Слава. — Только я не очень…
Хотел сказать, что не умеет стрелять, но постеснялся.
— Все-таки захвати револьвер с собой, — советует Кузнецов. — Мало ли что…
На том и закончился разговор, а наутро Слава отправился на конный двор, сказал, что надо в Луковец, запрягли ему в таратайку пегую кобылку, заскочил на минуту домой, прихватил портфель с наинужнейшей литературой, сунул вниз под книжки наган, сверху на сменку чистую рубашку и затрусил по заданному маршруту.
Село тонуло в зелени. Садочки, садочки, мелькнет в купах деревьев бурая солома крыши, и опять садочки, проулки заросли травой, тишина, спокойствие, какая уж там работа, какое там кипение страстей, живи себе потихоньку и не мешай жить другим…
На отлете, за церковью, домик, над крыльцом вывеска вязью, оранжевым по белому: «Волостной комитет РКП(б)», а ниже приколочена гвоздиком картоночка: «Волком РКСМ».
В обоих волкомах ни души, на двери увесистый замок, как на амбаре с зерном, и вокруг крыльца невытоптанная трава.
Потрусил Слава на своей таратайке искать сельсовет — палисадник с кустами давно отцветшего жасмина, в палисаднике выбеленный известью домишко, на крыльце три мужика, все трое дымят цигарками.
— Мне бы председателя…
— А вы кем будете?
— Из Малоархангельска я, из уездного комитета комсомола.
— Это вы насчет чего?
— Да больше по части просвещения. Спектакли там, библиотека…
— Спектаклев у нас давно уже не было.
— А комсомольцев у вас много?
— Ну, этих много, человек десять, должно.
— Как бы мне их найти?
— А вы сами лично кем же являетесь?
— Я секретарь. Секретарь уездного комитета.
— Значит, приехали направлять наших?
— Вообще. Познакомиться с жизнью. Поговорить.
— Понятно.
— А пока бы мне на квартиру куда-нибудь.
— И это можно.
Один из мужиков поехал с ним по селу, остановил лошадь перед белым-белым домом, еще более белым, чем сельсовет, окна в нем чернели, как проруби.
— Заходите, а лошадь сейчас заведем во двор.
— Спросить бы сперва…
— Вам говорят, заходите.
Хозяев оказалось всего двое, муж с женой, благообразные старички.
— Никому вы у нас не помешаете, вся наша поколения разлетелась.
Провожатый из сельсовета распрощался:
— Отдыхайте, соберем вам на завтра комсомольцев… Славу покормили: щи, каша, молоко.
— Не прогневайтесь, не ждали гостя.
— Не знаете, комсомольцев на селе много?
— Какие у нас комсомольцы!
От деда и бабки толку мало.
— Пойду пройдусь.
— В садочек пройдитесь, у нас там благодать.
Слава осматривает двор, а за сараем сад, не садочек с четырьмя яблоньками и рядком вишневых кустов, а настоящий большой сад со множеством обсыпанных плодами яблонь, с высокими вишневыми деревьями, со старыми липами вдоль канав. Жара спала, а медовый аромат плывет еще над курчавой травой. Хорошо бы полакомиться вишнями, созрели, должно быть…
Слава вдохнул в себя пряный медовый запах и пошел через двор на улицу.
— Вы куда? — услышал он сипловатый голос.
Хозяин избы в ситцевой рубахе и суконных синих портках, притулясь у двери, посматривал на гостя с неодобрением, да и в сиплом его голосе тоже звучало неодобрение.
— Хочу пройтись.
— Отдохнули бы лучше, постелили бы мы вам постельку, утро вечера мудренее.
— Да вы что! — снисходительно возразил Слава. — Я с курами вместе не ложусь.
— Как знаете, как знаете…
Слава шел по малонаезженной деревенской улице.
Навстречу деваха, в белой кофте с оборочками, в широкой раздувающейся юбке.
— Здравствуйте!
— Здрасьте…
— Не знаете, комсомольская ячейка у вас есть?
Слава знает, что есть, но это на всякий случай, знает ли девушка, что есть у них на селе ячейка.
— Чего ж ей не быть!
— А поблизости кто из комсомольцев живет?
Пытливый взгляд.
— А вы сами откудова?
— Из уезда я, из уездного комитета.
— У нас много комсомольцев.
— А сама не комсомолка?
— Нет… — Оглянулась по сторонам, негромко: — Комсомолка.
— А тебя как звать?
— Давыдова я, Стеша.
— А меня — Слава. Ознобишин. Может, слышала?
— Нет.
— Куда ж торопишься?
— На ганок.
— Какой ганок?
— Ну, в хоровод, на выгон.
— А мне можно?
— Кто вам не велит! — Опять оглянулась по сторонам. — Только вы сами по себе…
— А комсомольцы там тоже собираются?
— Отчего ж!
Так и дошли до выгона: впереди мелким шажком Стеша Давыдова, а чуть поодаль Слава.
На буром бревне, брошенном на лугу, сидели, прижавшись друг к другу, девушки — восемь? десять? — Слава не успел сосчитать, они разом вскочили навстречу Стеше, засмеялись, принялись тараторить; парни стояли в стороне, их поменьше, один из них лениво перебирал лады двухрядки.
Слава пошел к парням, не очень-то хорошо умел он затевать разговоры, однако деваться некуда.
Поздоровался, спросил:
— Комсомольцы среди вас есть?
— А вам к чему? — поинтересовался гармонист, потом ответил: — Ну, скажем, я, и что?
— Да ничего, — сказал Слава. — Приехал проверить, как тут у вас культурная работа ведется.
Кто-то из парней засмеялся.
— Здесь самое место для проверки, — сказал гармонист. — Каждый вечер танок, сперва припевки, а потом танцы.
— А мне можно в компанию?
— Почему ж нельзя, коли не скучно, — сказал еще кто-то из парней. — Вона сколько девок на выданье!
Девушки частили припевки, гармонист лениво подыгрывал.
Ближние избы тонули во мраке, месяц серебрился в облаках, от садов несло свежестью.
К Славе подсел худенький паренек, похоже, еще более застенчивый, чем Слава.
— Вы зачем к нам?
— Проверить культурную работу, — отвечал Слава. — Библиотеку. Драматический кружок…
— Нет у нас культурной работы, — тихо сказал паренек. — И не будет.
— Почему не будет? — спросил Слава. — Тебя как зовут?
— Василий, Вася, — назвался он. — Давыдовы мы, брат я Стешке Давыдовой.
— А почему не будет?
— Старики не позволят, — сказал Вася. — Нашей Стешке не миновать уходить из комсомола. Не уйдешь из комсомола, говорят родители, никакого приданого за тобой не дадим.
— Ну и пусть не дают, — сказал Слава. — Обойдется и без приданого.
— Нельзя, — жалостно сказал Вася. — Кто ж возьмет без приданого?
Девки все пели и пели, не столько даже пели, сколько выкрикивали отдельные слова.
Слава вдруг решился, обстановка к тому располагала, сидели они с Васей в стороне, никто им не мешал.
— А с чего это Прохоров утонул? А потом Водицын…
— Не знаю. Судьба.
Гармонист заиграл веселее, с переливами, девушки танцевали краковяк, отводя локти назад, притопывая каблучками.
— Знаете что? — сказал вдруг Вася. — Поезжайте-ка вы завтра обратно, а?
— Чего так? — удивился Слава. — Я у вас поживу.
Он поежился от ночной сырости.
— Пойду, — сказал он, на душе у него стало вдруг тревожно и смутно, и он пожалел, что оставил наган в портфеле. — Одному тут идти неопасно?
— Зачем, ребята у нас добрые, — сказал Вася. — Я вас маленько провожу.
Месяц скрылся в облаках, по сторонам шелестели деревья.
Слава пытался расспрашивать своего спутника, кто и как живет здесь, в Луковце, почему такая вялая у них организация, но Вася не знал или не умел объяснить, отделывался короткими ответами «не знаю» да «не знаю», и неожиданно, ни с то ни с сего сказал:
— В темноте у нас не убьют, ночью смерть вроде убийства… — Помолчал минуту-другую и сказал: — У нас если убьют, так при солнце, чтоб ни на кого ничего не подумали… — И оборвал разговор: — Вон ваша изба, идите. — И отстал, свернул в сторону.
Не хотелось Славе возвращаться в избу, а куда денешься? Постучал.
Открыл дед.
— Загулялись…
Зачиркал спичкой, засветил лампу, постель гостю постлана на нетопленой лежанке, на столе крынка и тарелка, прикрытые рушником.
— Поужинайте молочком с оладьями.
Есть не хотелось. Слава поблагодарил, положил под подушку портфель, лег, старик тут же задул лампу, Слава осторожно сунул руку в портфель, наган на месте, стало поспокойнее.
А тоска все не проходила, чудилась опасность, казалось, кто-то сидит в углу…
Проснулся он от яркого света, раннее летнее солнце лило сквозь стекла радостное розовое сияние, от ночных страхов не осталось следа, старики хозяева еще спали, и сейчас Слава понимал, что никакой многозначительности в покашливаниях старика не было. Спать не хотелось, уж очень великолепно сияло утро. Слава тихо спрыгнул с лежанки, вышел в сени, умылся под рукомойником, пошел в сад, сейчас, пока не наступил рабочий день, хорошо побыть с природой наедине.
Липы распушились в небе, и под сенью царственных красавиц тянулись вверх высокие вишневые деревья, на верхушках которых заманчиво алели крупные ягоды. Невозможно сдержать искушение, да и кто в шестнадцать лет удержится от такого соблазна! Слава забыл, что он ответственный работник уездного масштаба… Мальчишка, которому в пору обтрясывать чужие яблоки и общипывать чужие вишни! Да и не так уж он накажет своих хозяев, если нарвет горсть-другую…
А как залезть?
До веток с ягодами с земли не дотянуться, стволы тонковаты, полезешь — обломятся, а ягод хочется!
Полез Слава на липу, выбрал, что поближе к вишням, с ветки на ветку: выгнулся, зацепить, притянуть…
Жужжат пчелы, чирикают невидимые птахи, солнце льется сквозь зелень, такой замечательный день, все хорошо и светло…
И вдруг — голоса! Мужские бранчливые голоса. Откуда они доносятся? Из-за сарая?…
Еще заглянет кто-нибудь в сад! Вот когда Слава вспомнил, что он секретарь укомола. Залез в чужой сад рвать вишни… Лишь бы не заметили! Слава подтянулся повыше, спрятался в листву, благо она густая-густая…
Даже дыхание сдерживает, точно могут услышать!
Так и есть, идут…
Пятеро или шестеро, солидные дядьки, бородатые, усатые, серьезные такие, и с ними старик хозяин. У двух или трех веревки в руках…
Чего они ищут?
Идут между яблонь, заглядывают в канаву…
— Да здеся он, здеся, куды ему деться, — бормочет дед. — Не ходил он на улицу, я б уследил…
О ком это он?
«Да это же обо мне, — думает Слава. — Зачем я им понадобился?»
— Да где же он? — сердится один из мужиков на хозяина. — Язви тя в душу, не мог присмотреть!
— Да здеся он, в саду, куды ж ему деться, убей меня бог.
Слава прижимается к стволу.
Он начинает понимать Кузнецова: Прохоров утонул, Водицын помер от неизвестной болезни, на селе тишина, комсомольцы боятся назваться комсомольцами, нападет какая-нибудь хворь и на Славу…
«А если меня найдут?» — думает он.
Надо было захватить с собой наган, хоть какая-то все же защита…
У двух мужиков в руках оброти.
— Да где ж ён?
— А ты за кусты глянь!
— Вот тебе и добыли!
— Была бы оброть, а коня добудем!
Это его ищут, и оброти для него припасли, накинут через голову, и конец тебе, товарищ Ознобишин…
Его ищут по всему саду, заглядывают через забор, но никто не догадывается поглядеть вверх, поискать меж ветвей.
Молчи, Ознобишин, не дыши!
— Упустил ты его, старый черт, — говорит кто-то.
— Куда он денется! — говорит другой. — Лошадка его на месте.
Гурьбой уходят обратно за сарай, голоса стихают…
Но ты молчи, молчи, не шевелись, можешь не можешь, а продержись до вечера, ночью выберешься…
Однако он не белка, не так-то просто прокуковать на ветке весь божий день!
Время тянется медленно, не слышно больше ничьих голосов, должно быть, ушли, ищут по другим местам.
Кузнецов как в воду глядел. Мешал этим мужикам Прохоров, мешал Водицын, теперь приехал будоражить людей какой-то ферт из Малоархангельска…
Кто-то прыгает с забора!
Да это Васька! Тот самый Василий, что провожал его ночью…
Слава не дышит.
Васька осторожно слоняется по саду.
— Эй, ты… Как тебя… Ознобишин! Славка!… Покажься…
Зовет, но совсем негромко, точно сам таится.
— Да не бойся ты…
Эх, была не была, нельзя всем не верить!
Слава осторожно раздвигает ветви, просовывает сквозь них голову.
— Чего тебе?
Васька замирает, кажется, он перепуган еще больше, чем Слава.
— Убивать тебя приходили!
— Я пережду.
Не надо бы это говорить, вдруг выдаст?
— Ты что? Найдут, догадаются, уходить надо.
— А как лошадь вывести?
— Догонят тебя с лошадью…
Василий Давыдов… Вчера секретарь укомола понятия о нем не имел, а с сегодняшнего дня запомнит на всю жизнь.
— Убьют они нас с тобой…
Василий боится, по нему видно, он и не скрывает этого, и все же пришел спасать.
— Что же ты предлагаешь?
— Покуда те по селу рыщут, конопляниками до ложбинки, а там в рощу — и давай бог ноги!
— Запутаюсь…
— А я тебя провожу.
Василий рискует головой.
Стеной стоит конопля, темно-зеленая, густая, укрытие для ухажеров и дезертиров!
Страх подгоняет, а осторожность придерживает, пробираются не спеша, заметить их в зарослях конопли невозможно.
Ложбинка.
Вся на виду, да ничего не поделаешь.
— Теперь беги…
Василий хлопает Славу по плечу и уползает подальше в коноплю.
Слава бежит, открыто бежит, самое опасное перебежать ложбину, но вот и поросль молодых дубков, и орешник, и, продираясь сквозь кусты, бежит Слава, Луковец позади, уже далеко позади, а в соседнюю деревню охотники за черепами не сунутся.
Все-таки он старался держаться в тени, страх сильнее разума, старался идти не по самой дороге, а по обочине, чуть что — и в кусты!
Слава проходит какую-то деревеньку, доходит до Губкина. Здесь ни прятаться, ни скрываться незачем, здесь его знают, и он всех знает, ему находят подводу, и к вечеру он въезжает в Малоархангельск.
Сразу в уездный комитет партии!
Идет к Кузнецову, заглядывает по пути в приемную, там посетители, суета, значит, Шабунин вернулся, но посылал Славу Кузнецов, перед ним и нужно отчитаться о поездке.
Кузнецов за столом, обложенный книгами, сочиняет очередной доклад.
— Вернулся? — спрашивает Кузнецов. — Что-то скоро?
Ознобишин улыбается — сейчас улыбается, а утром было не до улыбок.
— Пришлось поторопиться.
— Так много неотложных дел в укомоле? — не без иронии спрашивает Кузнецов.
— Да, пожалуй, что и в укомоле, — соглашается Слава.
— А что в Луковце? — интересуется Кузнецов. — Удалось что-нибудь прояснить? Что говорят?
— А ничего не говорят.
— Так-таки ничего?
— Ничего.
— Похоронили и забыли?
— Похоронили, но не забыли. Молчат.
— Что-то ты загадками говоришь.
— Убили Прохорова и Водицына.
Кузнецов недоверчиво смотрит на Ознобишина.
— Ты рассказы о Шерлоке Холмсе читал?
— Читал.
— Суток не провел в Луковце, а уже во всем разобрался.
— Чего уж разбираться, коли меня самого убить хотели.
— Тебе не показалось?
— Чего уж казаться. Пришли душить. Открыто, утром…
Кузнецов обе руки на стол, вонзил глаза в Ознобишина:
— Ну-ка, ну-ка…
Слава рассказал все, как было.
Кузнецов помрачнел.
— Значит, не обмануло нас наше чутье… — Он ласково посмотрел на Ознобишина. — Молодец! Что думаешь дальше?
А что касается Кузнецова… Кузнецов резче, категоричнее, чем Шабунин, с Кузнецовым говоришь, и все время такое ощущение, точно он мысленно смотрит на часы. Впрочем, Слава и Кузнецова уважает, человек начитанный, справедливый, зря не накричит.
— Садись, Ознобишин, — скороговорочкой роняет Кузнецов и сразу же: — Что это там у вас происходит в Луковце?
А в Луковце, в Луковской волости, ничего не происходит, в том-то и беда, что ничего не происходит, совсем вяло движется работа, слабая организация…
О том и говорит Кузнецов:
— Что-то не слышно боевых голосов в Луковце, живут, как в девятнадцатом веке.
— Мы собираемся туда, — оправдывается Слава. — Примем меры, расшевелим…
— А удастся? — спрашивает Кузнецов. — Что-то я сомневаюсь!
— Почему же? — бодро возражает Слава. — Мы их расшевелим, сменим руководителей, найдем более инициативных…
— И опять ничего не получится. А ты не обращал внимания, что в Луковце повысилась смертность среди молодежи? Протасова знаешь?
— Это который был секретарем комсомольской ячейки в школе?
— Он самый.
— Так он уже утонул.
— А о Водицыне слышал?
— Нет.
— Вот то-то что нет. Был в Луковце такой комсомолец, не ахти какой активный, но честный парень, принципиальный…
— Почему был?
— А потому, что тоже умер. Врача не вызвали, поболел три дня и помер.
Слава не улавливает связи между этими случаями.
— А сколько всего комсомольцев в Луковце?
— Слабая организация, человек тридцать.
— А было?
— В начале года человек шестьдесят.
— Куда ж половина подевалась?
— Кто уехал, кто женился, а кто просто не захотел больше состоять.
— А связи между этими покойниками и выбывшими ты не улавливаешь?
Слава думает, мучительно думает: один утонул, другой умер от неизвестной болезни, а половину организации будто корова языком слизнула.
— Так вы думаете…
— Я ничего не думаю, — коротко отрезал Кузнецов. — Если бы хоть малейшее подозрение, расследованием занялись бы ЧК или милиция. Но утонул — это утонул, а болезнь… Люди умирают от болезней? И все-таки что-то нас тревожит. Опять же, ехать с каким-либо обследованием бесполезно, да и не скажут никогда луковские мальчишки мне или Афанасию Петровичу, к примеру, что они на самом деле думают. Вот и решили попросить тебя съездить в Луковец. Ты комсомольский руководитель, приехал по делам, клуб посмотреть, школу… Пообщайся с ребятами, поинтересуйся, чем дышат, вернешься, поделишься с нами своими впечатлениями.
Маловероятно, чтобы смерть двух парней могла побудить их сверстников бежать из комсомола…
— Хорошо, я съезжу в Луковец, — послушно говорит Слава.
— Завтра.
— Хорошо, — говорит Слава.
— А оружие у тебя есть? — заботливо спрашивает Кузнецов.
— Есть у меня наган, — говорит Слава. — Только я не очень…
Хотел сказать, что не умеет стрелять, но постеснялся.
— Все-таки захвати револьвер с собой, — советует Кузнецов. — Мало ли что…
На том и закончился разговор, а наутро Слава отправился на конный двор, сказал, что надо в Луковец, запрягли ему в таратайку пегую кобылку, заскочил на минуту домой, прихватил портфель с наинужнейшей литературой, сунул вниз под книжки наган, сверху на сменку чистую рубашку и затрусил по заданному маршруту.
Село тонуло в зелени. Садочки, садочки, мелькнет в купах деревьев бурая солома крыши, и опять садочки, проулки заросли травой, тишина, спокойствие, какая уж там работа, какое там кипение страстей, живи себе потихоньку и не мешай жить другим…
На отлете, за церковью, домик, над крыльцом вывеска вязью, оранжевым по белому: «Волостной комитет РКП(б)», а ниже приколочена гвоздиком картоночка: «Волком РКСМ».
В обоих волкомах ни души, на двери увесистый замок, как на амбаре с зерном, и вокруг крыльца невытоптанная трава.
Потрусил Слава на своей таратайке искать сельсовет — палисадник с кустами давно отцветшего жасмина, в палисаднике выбеленный известью домишко, на крыльце три мужика, все трое дымят цигарками.
— Мне бы председателя…
— А вы кем будете?
— Из Малоархангельска я, из уездного комитета комсомола.
— Это вы насчет чего?
— Да больше по части просвещения. Спектакли там, библиотека…
— Спектаклев у нас давно уже не было.
— А комсомольцев у вас много?
— Ну, этих много, человек десять, должно.
— Как бы мне их найти?
— А вы сами лично кем же являетесь?
— Я секретарь. Секретарь уездного комитета.
— Значит, приехали направлять наших?
— Вообще. Познакомиться с жизнью. Поговорить.
— Понятно.
— А пока бы мне на квартиру куда-нибудь.
— И это можно.
Один из мужиков поехал с ним по селу, остановил лошадь перед белым-белым домом, еще более белым, чем сельсовет, окна в нем чернели, как проруби.
— Заходите, а лошадь сейчас заведем во двор.
— Спросить бы сперва…
— Вам говорят, заходите.
Хозяев оказалось всего двое, муж с женой, благообразные старички.
— Никому вы у нас не помешаете, вся наша поколения разлетелась.
Провожатый из сельсовета распрощался:
— Отдыхайте, соберем вам на завтра комсомольцев… Славу покормили: щи, каша, молоко.
— Не прогневайтесь, не ждали гостя.
— Не знаете, комсомольцев на селе много?
— Какие у нас комсомольцы!
От деда и бабки толку мало.
— Пойду пройдусь.
— В садочек пройдитесь, у нас там благодать.
Слава осматривает двор, а за сараем сад, не садочек с четырьмя яблоньками и рядком вишневых кустов, а настоящий большой сад со множеством обсыпанных плодами яблонь, с высокими вишневыми деревьями, со старыми липами вдоль канав. Жара спала, а медовый аромат плывет еще над курчавой травой. Хорошо бы полакомиться вишнями, созрели, должно быть…
Слава вдохнул в себя пряный медовый запах и пошел через двор на улицу.
— Вы куда? — услышал он сипловатый голос.
Хозяин избы в ситцевой рубахе и суконных синих портках, притулясь у двери, посматривал на гостя с неодобрением, да и в сиплом его голосе тоже звучало неодобрение.
— Хочу пройтись.
— Отдохнули бы лучше, постелили бы мы вам постельку, утро вечера мудренее.
— Да вы что! — снисходительно возразил Слава. — Я с курами вместе не ложусь.
— Как знаете, как знаете…
Слава шел по малонаезженной деревенской улице.
Навстречу деваха, в белой кофте с оборочками, в широкой раздувающейся юбке.
— Здравствуйте!
— Здрасьте…
— Не знаете, комсомольская ячейка у вас есть?
Слава знает, что есть, но это на всякий случай, знает ли девушка, что есть у них на селе ячейка.
— Чего ж ей не быть!
— А поблизости кто из комсомольцев живет?
Пытливый взгляд.
— А вы сами откудова?
— Из уезда я, из уездного комитета.
— У нас много комсомольцев.
— А сама не комсомолка?
— Нет… — Оглянулась по сторонам, негромко: — Комсомолка.
— А тебя как звать?
— Давыдова я, Стеша.
— А меня — Слава. Ознобишин. Может, слышала?
— Нет.
— Куда ж торопишься?
— На ганок.
— Какой ганок?
— Ну, в хоровод, на выгон.
— А мне можно?
— Кто вам не велит! — Опять оглянулась по сторонам. — Только вы сами по себе…
— А комсомольцы там тоже собираются?
— Отчего ж!
Так и дошли до выгона: впереди мелким шажком Стеша Давыдова, а чуть поодаль Слава.
На буром бревне, брошенном на лугу, сидели, прижавшись друг к другу, девушки — восемь? десять? — Слава не успел сосчитать, они разом вскочили навстречу Стеше, засмеялись, принялись тараторить; парни стояли в стороне, их поменьше, один из них лениво перебирал лады двухрядки.
Слава пошел к парням, не очень-то хорошо умел он затевать разговоры, однако деваться некуда.
Поздоровался, спросил:
— Комсомольцы среди вас есть?
— А вам к чему? — поинтересовался гармонист, потом ответил: — Ну, скажем, я, и что?
— Да ничего, — сказал Слава. — Приехал проверить, как тут у вас культурная работа ведется.
Кто-то из парней засмеялся.
— Здесь самое место для проверки, — сказал гармонист. — Каждый вечер танок, сперва припевки, а потом танцы.
— А мне можно в компанию?
— Почему ж нельзя, коли не скучно, — сказал еще кто-то из парней. — Вона сколько девок на выданье!
Девушки частили припевки, гармонист лениво подыгрывал.
Слава сел на край бревна.
Не ходи, маманя, в баню,
Мой миленок тут как тут,
Пока сходишь, мама, в баню,
Меня со двору сведут!
Ближние избы тонули во мраке, месяц серебрился в облаках, от садов несло свежестью.
К Славе подсел худенький паренек, похоже, еще более застенчивый, чем Слава.
— Вы зачем к нам?
— Проверить культурную работу, — отвечал Слава. — Библиотеку. Драматический кружок…
— Нет у нас культурной работы, — тихо сказал паренек. — И не будет.
— Почему не будет? — спросил Слава. — Тебя как зовут?
— Василий, Вася, — назвался он. — Давыдовы мы, брат я Стешке Давыдовой.
— А почему не будет?
— Старики не позволят, — сказал Вася. — Нашей Стешке не миновать уходить из комсомола. Не уйдешь из комсомола, говорят родители, никакого приданого за тобой не дадим.
— Ну и пусть не дают, — сказал Слава. — Обойдется и без приданого.
— Нельзя, — жалостно сказал Вася. — Кто ж возьмет без приданого?
Девки все пели и пели, не столько даже пели, сколько выкрикивали отдельные слова.
Слава вдруг решился, обстановка к тому располагала, сидели они с Васей в стороне, никто им не мешал.
— А с чего это Прохоров утонул? А потом Водицын…
— Не знаю. Судьба.
Гармонист заиграл веселее, с переливами, девушки танцевали краковяк, отводя локти назад, притопывая каблучками.
— Знаете что? — сказал вдруг Вася. — Поезжайте-ка вы завтра обратно, а?
— Чего так? — удивился Слава. — Я у вас поживу.
Он поежился от ночной сырости.
— Пойду, — сказал он, на душе у него стало вдруг тревожно и смутно, и он пожалел, что оставил наган в портфеле. — Одному тут идти неопасно?
— Зачем, ребята у нас добрые, — сказал Вася. — Я вас маленько провожу.
Месяц скрылся в облаках, по сторонам шелестели деревья.
Слава пытался расспрашивать своего спутника, кто и как живет здесь, в Луковце, почему такая вялая у них организация, но Вася не знал или не умел объяснить, отделывался короткими ответами «не знаю» да «не знаю», и неожиданно, ни с то ни с сего сказал:
— В темноте у нас не убьют, ночью смерть вроде убийства… — Помолчал минуту-другую и сказал: — У нас если убьют, так при солнце, чтоб ни на кого ничего не подумали… — И оборвал разговор: — Вон ваша изба, идите. — И отстал, свернул в сторону.
Не хотелось Славе возвращаться в избу, а куда денешься? Постучал.
Открыл дед.
— Загулялись…
Зачиркал спичкой, засветил лампу, постель гостю постлана на нетопленой лежанке, на столе крынка и тарелка, прикрытые рушником.
— Поужинайте молочком с оладьями.
Есть не хотелось. Слава поблагодарил, положил под подушку портфель, лег, старик тут же задул лампу, Слава осторожно сунул руку в портфель, наган на месте, стало поспокойнее.
А тоска все не проходила, чудилась опасность, казалось, кто-то сидит в углу…
Проснулся он от яркого света, раннее летнее солнце лило сквозь стекла радостное розовое сияние, от ночных страхов не осталось следа, старики хозяева еще спали, и сейчас Слава понимал, что никакой многозначительности в покашливаниях старика не было. Спать не хотелось, уж очень великолепно сияло утро. Слава тихо спрыгнул с лежанки, вышел в сени, умылся под рукомойником, пошел в сад, сейчас, пока не наступил рабочий день, хорошо побыть с природой наедине.
Липы распушились в небе, и под сенью царственных красавиц тянулись вверх высокие вишневые деревья, на верхушках которых заманчиво алели крупные ягоды. Невозможно сдержать искушение, да и кто в шестнадцать лет удержится от такого соблазна! Слава забыл, что он ответственный работник уездного масштаба… Мальчишка, которому в пору обтрясывать чужие яблоки и общипывать чужие вишни! Да и не так уж он накажет своих хозяев, если нарвет горсть-другую…
А как залезть?
До веток с ягодами с земли не дотянуться, стволы тонковаты, полезешь — обломятся, а ягод хочется!
Полез Слава на липу, выбрал, что поближе к вишням, с ветки на ветку: выгнулся, зацепить, притянуть…
Жужжат пчелы, чирикают невидимые птахи, солнце льется сквозь зелень, такой замечательный день, все хорошо и светло…
И вдруг — голоса! Мужские бранчливые голоса. Откуда они доносятся? Из-за сарая?…
Еще заглянет кто-нибудь в сад! Вот когда Слава вспомнил, что он секретарь укомола. Залез в чужой сад рвать вишни… Лишь бы не заметили! Слава подтянулся повыше, спрятался в листву, благо она густая-густая…
Даже дыхание сдерживает, точно могут услышать!
Так и есть, идут…
Пятеро или шестеро, солидные дядьки, бородатые, усатые, серьезные такие, и с ними старик хозяин. У двух или трех веревки в руках…
Чего они ищут?
Идут между яблонь, заглядывают в канаву…
— Да здеся он, здеся, куды ему деться, — бормочет дед. — Не ходил он на улицу, я б уследил…
О ком это он?
«Да это же обо мне, — думает Слава. — Зачем я им понадобился?»
— Да где же он? — сердится один из мужиков на хозяина. — Язви тя в душу, не мог присмотреть!
— Да здеся он, в саду, куды ж ему деться, убей меня бог.
Слава прижимается к стволу.
Он начинает понимать Кузнецова: Прохоров утонул, Водицын помер от неизвестной болезни, на селе тишина, комсомольцы боятся назваться комсомольцами, нападет какая-нибудь хворь и на Славу…
«А если меня найдут?» — думает он.
Надо было захватить с собой наган, хоть какая-то все же защита…
У двух мужиков в руках оброти.
— Да где ж ён?
— А ты за кусты глянь!
— Вот тебе и добыли!
— Была бы оброть, а коня добудем!
Это его ищут, и оброти для него припасли, накинут через голову, и конец тебе, товарищ Ознобишин…
Молчи, Ознобишин, не дыши!
— Упустил ты его, старый черт, — говорит кто-то.
— Куда он денется! — говорит другой. — Лошадка его на месте.
Гурьбой уходят обратно за сарай, голоса стихают…
Но ты молчи, молчи, не шевелись, можешь не можешь, а продержись до вечера, ночью выберешься…
Однако он не белка, не так-то просто прокуковать на ветке весь божий день!
Время тянется медленно, не слышно больше ничьих голосов, должно быть, ушли, ищут по другим местам.
Кузнецов как в воду глядел. Мешал этим мужикам Прохоров, мешал Водицын, теперь приехал будоражить людей какой-то ферт из Малоархангельска…
Кто-то прыгает с забора!
Да это Васька! Тот самый Василий, что провожал его ночью…
Слава не дышит.
Васька осторожно слоняется по саду.
— Эй, ты… Как тебя… Ознобишин! Славка!… Покажься…
Зовет, но совсем негромко, точно сам таится.
— Да не бойся ты…
Эх, была не была, нельзя всем не верить!
Слава осторожно раздвигает ветви, просовывает сквозь них голову.
— Чего тебе?
Васька замирает, кажется, он перепуган еще больше, чем Слава.
— Убивать тебя приходили!
— Я пережду.
Не надо бы это говорить, вдруг выдаст?
— Ты что? Найдут, догадаются, уходить надо.
— А как лошадь вывести?
— Догонят тебя с лошадью…
Василий Давыдов… Вчера секретарь укомола понятия о нем не имел, а с сегодняшнего дня запомнит на всю жизнь.
— Убьют они нас с тобой…
Василий боится, по нему видно, он и не скрывает этого, и все же пришел спасать.
— Что же ты предлагаешь?
— Покуда те по селу рыщут, конопляниками до ложбинки, а там в рощу — и давай бог ноги!
— Запутаюсь…
— А я тебя провожу.
Василий рискует головой.
Стеной стоит конопля, темно-зеленая, густая, укрытие для ухажеров и дезертиров!
Страх подгоняет, а осторожность придерживает, пробираются не спеша, заметить их в зарослях конопли невозможно.
Ложбинка.
Вся на виду, да ничего не поделаешь.
— Теперь беги…
Василий хлопает Славу по плечу и уползает подальше в коноплю.
Слава бежит, открыто бежит, самое опасное перебежать ложбину, но вот и поросль молодых дубков, и орешник, и, продираясь сквозь кусты, бежит Слава, Луковец позади, уже далеко позади, а в соседнюю деревню охотники за черепами не сунутся.
Все-таки он старался держаться в тени, страх сильнее разума, старался идти не по самой дороге, а по обочине, чуть что — и в кусты!
Слава проходит какую-то деревеньку, доходит до Губкина. Здесь ни прятаться, ни скрываться незачем, здесь его знают, и он всех знает, ему находят подводу, и к вечеру он въезжает в Малоархангельск.
Сразу в уездный комитет партии!
Идет к Кузнецову, заглядывает по пути в приемную, там посетители, суета, значит, Шабунин вернулся, но посылал Славу Кузнецов, перед ним и нужно отчитаться о поездке.
Кузнецов за столом, обложенный книгами, сочиняет очередной доклад.
— Вернулся? — спрашивает Кузнецов. — Что-то скоро?
Ознобишин улыбается — сейчас улыбается, а утром было не до улыбок.
— Пришлось поторопиться.
— Так много неотложных дел в укомоле? — не без иронии спрашивает Кузнецов.
— Да, пожалуй, что и в укомоле, — соглашается Слава.
— А что в Луковце? — интересуется Кузнецов. — Удалось что-нибудь прояснить? Что говорят?
— А ничего не говорят.
— Так-таки ничего?
— Ничего.
— Похоронили и забыли?
— Похоронили, но не забыли. Молчат.
— Что-то ты загадками говоришь.
— Убили Прохорова и Водицына.
Кузнецов недоверчиво смотрит на Ознобишина.
— Ты рассказы о Шерлоке Холмсе читал?
— Читал.
— Суток не провел в Луковце, а уже во всем разобрался.
— Чего уж разбираться, коли меня самого убить хотели.
— Тебе не показалось?
— Чего уж казаться. Пришли душить. Открыто, утром…
Кузнецов обе руки на стол, вонзил глаза в Ознобишина:
— Ну-ка, ну-ка…
Слава рассказал все, как было.
Кузнецов помрачнел.
— Значит, не обмануло нас наше чутье… — Он ласково посмотрел на Ознобишина. — Молодец! Что думаешь дальше?