Страница:
Дмитрий Фомич и сказал Славушке о комиссии:
— Поди предупреди своего, кем он тебе доводится?
Не хотелось Славушке вмешиваться в эти дела, он нейтральная сторона, хлеб-то он ест все-таки астаховский, и хоть Павел Федорович особенно не балует своих родственников, но и не отказывает в самом необходимом.
Но когда пришел домой, там все уже знали о решении, Веры Васильевны оно мало касалось, зато Павел Федорович с женой метались по двору, будь их власть, они встретили бы комиссию баррикадами.
Только что же это за комиссия?! Митька Еремеев, Никитин Дмитрий Фомич и Данилочкин. Военком Митька, секретарь исполкома и представитель земотдела. Все такие обычные и хорошо знакомые…
Они постояли в галерейке, посовещались. Павел Федорович вышел к ним из сеней. Пергаментное его лицо стало еще пергаментней, голову обтягивал пергамент особой выделки, терракотовый и блестящий.
— Почтение, кого не видал…
— Вот что, гражданин Астахов, — сурово произнес Митька, напуская на себя строгость. — Волисполком постановил пустить вашу мельницу…
— Мельница-то моя?
— Была, да сплыла. Реквизирована еще в позапрошлом году.
— Национализирована, — поправил Дмитрий Фомич.
— Какая разница? — возразил Митька. — Все одно.
— Пускайте, — любезно ответил Павел Федорович. — Только ведь там двигатель, в нем разобраться надо.
— А мы механика вызвали, — ответил Митька. — Из Дросковской области, он разберется.
— Ну и действуйте, бог в помощь, — негромко сказал Павел Федорович. — Я-то при чем?
— А при том. На собственном газу его не запустишь! Нефть нужна, гражданин Астахов. Нефть!
— У Нобеля в Баку ее достаточно…
— А вы не издевайтесь, нам нужна ваша нефть.
— А у меня ее нет.
— А ежели есть?
— А ежели нет?
Так они, Павел Федорович и Митька, препирались минуты две или три, и Митька начал выходить из себя, вот-вот запустит какое-нибудь витиеватое и богопротивное ругательство.
— Однако вы тоже войдите в наше положение, — пришел на помощь Митьке Дмитрий Фомич. — С волости требуют муку и будут требовать, да и самим мужичкам требуется, одними ветряками не обойтись, тем более что контроль там почти невозможен…
— А я сочувствую, — сказал Павел Федорович. — Но ведь нефти из себя я не выдавлю?
Петька и Данилочкин переглянулись.
— В таком разе…
Данилочкин подал Павлу Федоровичу бумагу.
Вот оно!
— "Мандат, — прочел Павел Федорович. — Комиссии в составе… поручается полный обыск во всем хозяйстве, как во всех надворных постройках, так и на земельном участке, на предмет выявления сокрытия нефти…" — Павел Федорович вскинул на Митьку глаза: — Вы что, бурить будете или как?
— Чего бурить?
— Да ведь нефть буреньем, если не ошибаюсь, добывают?
Руки Павла Федоровича все-таки задрожали, когда он возвращал бумагу.
— Вы что, гражданин Астахов, кур, что ли, ночью воровали? — не преминул съязвить Митька. — Нам досконально известно, что укрыты две цистерны!
Митька считал, что слово «досконально» имеет примерно тот же смысл, что и сквозь землю, мол, видим все и сквозь доски.
— Ищите, — сказал Павел Федорович. — Вот вам ключи.
Он извлек из кармана и подал Митьке связку ключей от амбаров и сараев.
— Разрешите начать с вашей спальни…
Это уж было нахальство, но Митька вошел в раж, издевательство тоже входило в систему подавления буржуазии.
— В задней комнате моя невестка…
— Невестка нам ни к чему, — оборвал Митька. — Кажите свою спальню…
Вошли в спальню.
— Давайте топор, — распорядился Митька.
— Топор-то зачем?
— Доски отдирать! — Митька указал на пол. — Не хотят по-хорошему, и мы будем по-нехорошему.
— А я так думаю начать с мельницы, — примирительно посоветовал Дмитрий Фомич. — Где ж искать масло, как не в погребе?
Комиссия отправилась на мельницу. Павел Федорович попытался уклониться от участия в обыске, но его попросили сопутствовать. Позвали и Федосея с лопатой.
Обошли все хозяйство, заглянули во все сараи, хотя отлично понимали, что железные бочки с нефтью ни в какой сарай не взволочь, копнули бугры возле мельницы… Тщетно!
Митька встал в позу и простер руку перед собой:
— Гражданин Астахов, вы понимаете, что рабочему классу нечего есть?
Павел Федорович не спорил.
— Помогите же Советской власти пустить мельницу.
— Со всем удовольствием, найдись у вас нефть…
Так и ушла комиссия, не солоно хлебавши, не бурить же в самом деле на астаховском огороде скважину к центру земли.
Павел Федорович сидел на кухне и покуривал.
Там и нашел его Славушка.
Надежда занималась обычным делом — готовила харч для свиней, на этот раз в мятую картошку добавляла пареную крапиву.
— Мне надо с вами поговорить, — сказал Славушка.
— Говори…
Павел Федорович пыхнул козьей ножкой.
— Как вы относитесь к тому, что волисполком собирается пустить мельницу?
— А как я могу к этому относиться? — ответил Павел Федорович. — Плохо.
— Все равно мельница уже никогда не будет вашей.
— Это еще…
Впрочем, на эту тему Павел Федорович говорить не хотел. Хотя вопрос не считал решенным. Он неглупый человек, его поведение во время прихода деникинцев свидетельствовало об этом, он не делал на них ставки, но против исчезновения Советской власти не возражал бы.
— В ваших интересах пойти навстречу…
— Ты так думаешь? — Павел Федорович саркастически усмехнулся. — А я нет.
— Во всяком случае, нефть следует отдать.
— Что?
— Нефть.
— У меня ее нет.
— Есть.
— Глубокая ошибка.
— Я знаю.
— Много будешь знать, скоро состаришься.
— Все равно ее отберут.
— Если найдут.
— А если я покажу?
Павел Федорович сорвался с места:
— Покажи!
— Что покажи?
— Нефть. Где ты ее нашел?
Он схватил Славу за руку, отпустил, побежал на огород, инстинктивно побежал туда, где спрятана нефть!
Слава не мог не пойти за ним, он ведь и затеял разговор, чтобы переубедить Павла Федоровича.
Тот добежал до мельницы, остановился, обвел рукой пространство.
— Где?
— Что где!
— Где нефть, показывай!
Но Слава не смел показать, знал и не посмел. Где спрятана нефть, знали только два человека: Павел Федорович и Федосей. Обнаружь Слава, что ему известна тайна, Федосею несдобровать. Сразу лишится крова и хлеба. Павел Федорович прогонит его, в этом случае он будет беспощаден… Не может, не смеет он выдать Федосея, по простоте душевной доверившегося Славушке…
— Где, показывай!
Славушка неопределенно повел рукой.
— Ну где, где?
Все-таки он проговорился, просто так от Павла Федоровича не отделаешься.
— Вот! — Слава уверенно показал на бугор, накиданный для отвода глаз возле мельницы. — Вот где ваши бочки!
— Ты знаешь… — У Павла Федоровича удовлетворенно блеснули глаза.
— Во всяком случае, я посоветую волисполкому хорошенько перекопать здесь землю, — вырвалось вдруг у Славушки. — Может, нефтяной фонтан и забьет!
И вдруг Павел Федорович испугался, опять испугался, игра с огнем, чем черт не шутит…
— Лучше держи язык за зубами, — мрачно проговорил он. — Не поступай, как язычники, — где едят, там и мерзят…
И Слава тоже испугался, не решился высказаться до конца, и не только потому, что пожалел Федосея: почему-то ему казалось, что из-за мельницы Павел Федорович может пойти на все.
Постояли, посмотрели друг на друга.
— Ну… мир? — выжидательно спросил Павел Федорович.
Слава неуверенно переступил с ноги на ногу.
— А мы и не ссорились, — сказал он и не спеша пошел с огорода. — В конце концов мое дело сторона.
— Поди предупреди своего, кем он тебе доводится?
Не хотелось Славушке вмешиваться в эти дела, он нейтральная сторона, хлеб-то он ест все-таки астаховский, и хоть Павел Федорович особенно не балует своих родственников, но и не отказывает в самом необходимом.
Но когда пришел домой, там все уже знали о решении, Веры Васильевны оно мало касалось, зато Павел Федорович с женой метались по двору, будь их власть, они встретили бы комиссию баррикадами.
Только что же это за комиссия?! Митька Еремеев, Никитин Дмитрий Фомич и Данилочкин. Военком Митька, секретарь исполкома и представитель земотдела. Все такие обычные и хорошо знакомые…
Они постояли в галерейке, посовещались. Павел Федорович вышел к ним из сеней. Пергаментное его лицо стало еще пергаментней, голову обтягивал пергамент особой выделки, терракотовый и блестящий.
— Почтение, кого не видал…
— Вот что, гражданин Астахов, — сурово произнес Митька, напуская на себя строгость. — Волисполком постановил пустить вашу мельницу…
— Мельница-то моя?
— Была, да сплыла. Реквизирована еще в позапрошлом году.
— Национализирована, — поправил Дмитрий Фомич.
— Какая разница? — возразил Митька. — Все одно.
— Пускайте, — любезно ответил Павел Федорович. — Только ведь там двигатель, в нем разобраться надо.
— А мы механика вызвали, — ответил Митька. — Из Дросковской области, он разберется.
— Ну и действуйте, бог в помощь, — негромко сказал Павел Федорович. — Я-то при чем?
— А при том. На собственном газу его не запустишь! Нефть нужна, гражданин Астахов. Нефть!
— У Нобеля в Баку ее достаточно…
— А вы не издевайтесь, нам нужна ваша нефть.
— А у меня ее нет.
— А ежели есть?
— А ежели нет?
Так они, Павел Федорович и Митька, препирались минуты две или три, и Митька начал выходить из себя, вот-вот запустит какое-нибудь витиеватое и богопротивное ругательство.
— Однако вы тоже войдите в наше положение, — пришел на помощь Митьке Дмитрий Фомич. — С волости требуют муку и будут требовать, да и самим мужичкам требуется, одними ветряками не обойтись, тем более что контроль там почти невозможен…
— А я сочувствую, — сказал Павел Федорович. — Но ведь нефти из себя я не выдавлю?
Петька и Данилочкин переглянулись.
— В таком разе…
Данилочкин подал Павлу Федоровичу бумагу.
Вот оно!
— "Мандат, — прочел Павел Федорович. — Комиссии в составе… поручается полный обыск во всем хозяйстве, как во всех надворных постройках, так и на земельном участке, на предмет выявления сокрытия нефти…" — Павел Федорович вскинул на Митьку глаза: — Вы что, бурить будете или как?
— Чего бурить?
— Да ведь нефть буреньем, если не ошибаюсь, добывают?
Руки Павла Федоровича все-таки задрожали, когда он возвращал бумагу.
— Вы что, гражданин Астахов, кур, что ли, ночью воровали? — не преминул съязвить Митька. — Нам досконально известно, что укрыты две цистерны!
Митька считал, что слово «досконально» имеет примерно тот же смысл, что и сквозь землю, мол, видим все и сквозь доски.
— Ищите, — сказал Павел Федорович. — Вот вам ключи.
Он извлек из кармана и подал Митьке связку ключей от амбаров и сараев.
— Разрешите начать с вашей спальни…
Это уж было нахальство, но Митька вошел в раж, издевательство тоже входило в систему подавления буржуазии.
— В задней комнате моя невестка…
— Невестка нам ни к чему, — оборвал Митька. — Кажите свою спальню…
Вошли в спальню.
— Давайте топор, — распорядился Митька.
— Топор-то зачем?
— Доски отдирать! — Митька указал на пол. — Не хотят по-хорошему, и мы будем по-нехорошему.
— А я так думаю начать с мельницы, — примирительно посоветовал Дмитрий Фомич. — Где ж искать масло, как не в погребе?
Комиссия отправилась на мельницу. Павел Федорович попытался уклониться от участия в обыске, но его попросили сопутствовать. Позвали и Федосея с лопатой.
Обошли все хозяйство, заглянули во все сараи, хотя отлично понимали, что железные бочки с нефтью ни в какой сарай не взволочь, копнули бугры возле мельницы… Тщетно!
Митька встал в позу и простер руку перед собой:
— Гражданин Астахов, вы понимаете, что рабочему классу нечего есть?
Павел Федорович не спорил.
— Помогите же Советской власти пустить мельницу.
— Со всем удовольствием, найдись у вас нефть…
Так и ушла комиссия, не солоно хлебавши, не бурить же в самом деле на астаховском огороде скважину к центру земли.
Павел Федорович сидел на кухне и покуривал.
Там и нашел его Славушка.
Надежда занималась обычным делом — готовила харч для свиней, на этот раз в мятую картошку добавляла пареную крапиву.
— Мне надо с вами поговорить, — сказал Славушка.
— Говори…
Павел Федорович пыхнул козьей ножкой.
— Как вы относитесь к тому, что волисполком собирается пустить мельницу?
— А как я могу к этому относиться? — ответил Павел Федорович. — Плохо.
— Все равно мельница уже никогда не будет вашей.
— Это еще…
Впрочем, на эту тему Павел Федорович говорить не хотел. Хотя вопрос не считал решенным. Он неглупый человек, его поведение во время прихода деникинцев свидетельствовало об этом, он не делал на них ставки, но против исчезновения Советской власти не возражал бы.
— В ваших интересах пойти навстречу…
— Ты так думаешь? — Павел Федорович саркастически усмехнулся. — А я нет.
— Во всяком случае, нефть следует отдать.
— Что?
— Нефть.
— У меня ее нет.
— Есть.
— Глубокая ошибка.
— Я знаю.
— Много будешь знать, скоро состаришься.
— Все равно ее отберут.
— Если найдут.
— А если я покажу?
Павел Федорович сорвался с места:
— Покажи!
— Что покажи?
— Нефть. Где ты ее нашел?
Он схватил Славу за руку, отпустил, побежал на огород, инстинктивно побежал туда, где спрятана нефть!
Слава не мог не пойти за ним, он ведь и затеял разговор, чтобы переубедить Павла Федоровича.
Тот добежал до мельницы, остановился, обвел рукой пространство.
— Где?
— Что где!
— Где нефть, показывай!
Но Слава не смел показать, знал и не посмел. Где спрятана нефть, знали только два человека: Павел Федорович и Федосей. Обнаружь Слава, что ему известна тайна, Федосею несдобровать. Сразу лишится крова и хлеба. Павел Федорович прогонит его, в этом случае он будет беспощаден… Не может, не смеет он выдать Федосея, по простоте душевной доверившегося Славушке…
— Где, показывай!
Славушка неопределенно повел рукой.
— Ну где, где?
Все-таки он проговорился, просто так от Павла Федоровича не отделаешься.
— Вот! — Слава уверенно показал на бугор, накиданный для отвода глаз возле мельницы. — Вот где ваши бочки!
— Ты знаешь… — У Павла Федоровича удовлетворенно блеснули глаза.
— Во всяком случае, я посоветую волисполкому хорошенько перекопать здесь землю, — вырвалось вдруг у Славушки. — Может, нефтяной фонтан и забьет!
И вдруг Павел Федорович испугался, опять испугался, игра с огнем, чем черт не шутит…
— Лучше держи язык за зубами, — мрачно проговорил он. — Не поступай, как язычники, — где едят, там и мерзят…
И Слава тоже испугался, не решился высказаться до конца, и не только потому, что пожалел Федосея: почему-то ему казалось, что из-за мельницы Павел Федорович может пойти на все.
Постояли, посмотрели друг на друга.
— Ну… мир? — выжидательно спросил Павел Федорович.
Слава неуверенно переступил с ноги на ногу.
— А мы и не ссорились, — сказал он и не спеша пошел с огорода. — В конце концов мое дело сторона.
50
Славушке часто приходят в голову всякие фантазии. Особенно, когда остается один. Вот как сегодня. Петя ночует на хуторе, с наступлением лета он часто остается ночевать на хуторе, то лошадей пасти, то сад сторожить, хотя в начале лета в сады лазают только мальчишки, ломают сучья и сбивают завязи. Веру Васильевну вызвали к кому-то в Семичастную вместо повивальной бабки, за акушеркой ехать далеко, ближайшая больница в Покровском, верстах в двенадцати.
Поужинали рано, Марья Софроновна не ела, жаловалась, что сын плохо себя чувствует, ребенок часто закатывался за стеной в неистовом плаче, ушла из-за стола, зато Павел Федорович не спешил, по-дружески обращался к Славушке, как бы подчеркивая примирение…
Славушка мысленно переплывал из прошлого в будущее и обратно, лежал без сна, не мог заснуть. Со времени приезда в Успенское прошло немногим более полутора лет, а событий произошло множество: возникновение Союза молодежи, война, поиски своего места в жизни, все это происходило и происходит, а подумать обо всем этом не находится времени.
Он выглянул в окно. Темная ночь начинающегося лета. Из соседнего окна — свет, Павел Федорович принудил Веру Васильевну поменяться комнатами, из окна залы слегка подсвечивает лампа, и шиповник под окном сказочно пышен и красив.
Славушке хотелось нырнуть в эту зеленую кипень, но вернется мама, всполошится, начнет его искать…
Славушка сбил комком простыню, положил в головах думку, укутал сверху одеялом, лежит, как настоящий Славушка. Мама обязательно обознается, спи, миленький, а сам шасть из окна.
Мир не так уж темен, как кажется, омут не черно-зеленый, а зелено-черный, каждый лист виден в отдельности, цветы шиповника едва белеют.
А за окном все как в театре. Марья Софроновна ходит по комнате, то туда, то сюда. Ребенок лежит в качке. Не слышно, орет или не орет. Отсюда ничего не слышно. Зато все видно. Чего это Марья Софроновна все время ходит? Села. Спускает кофту, выволакивает белую грудь, громадную, как коровье вымя, подставляет стакан и сама доит себя. Подходит к окну, выплескивает молоко в сад. На куст шиповника. Оно повисает на листьях, как роса… Вот когда Славушке открывается иной мир. Она не любит Павла Федоровича. Не любит ребенка. Она никого не любит. Славушка не хочет на нее смотреть. Лучше посмотреть на самого себя. Каков ты сам? Ты тоже обманываешь свою мать, лежишь себе тихонечко в постели, прикорнув к стене, и притворяешься, что спишь. Луна льет свой свет в комнату. Славушка отчетливо видит себя… Но что это? Дверь приоткрывается и тут же закрывается. Нет, это не мама. Это Павел Федорович осторожно приближается к его постели. Стоит. Славушка чувствует, что он колеблется… Заносит какой-то предмет над подушкой и… Славушка видит собственную смерть. Ему уже приходилось глядеть в глаза опасности. Но видеть вот так, в десяти шагах от окна, как тебя убивают…
Павел Федорович торопливо выходит из комнаты. Это, конечно, из-за мельницы.
Значит, мельница стоит того, чтобы убить из-за нее человека…
Не надо только, чтобы напугалась мама. Слава влезает на подоконник и падает на кровать.
Одеяло помято, но думка лежит как ни в чем не бывало. Трусливый убийца. Перепугался и поторопился удрать.
Лежи, лежи, миленький, больше он сюда не придет!
Мама входит тихо-тихо, чтобы не разбудить Славушку.
— Как ты долго!
— А почему ты не спишь? Видишь? — Она подходит к кровати и показывает сыну махотку. — Сливочное масло!
Сливочное масло у Астаховых не подается, да и топленое кладут в кашу только по праздникам.
Славушка берет махотку из рук матери и ставит на подоконник. Ему до безумия хочется есть.
— У тебя нет хлебца?
— Сейчас принесу…
Мама уходит и быстро возвращается.
— Весь дом почему-то не спит. Надежда на кухне, Павел Федорович болтается в сенях…
Славушка намазывает на хлеб масло, ест и вскоре засыпает.
Его будит детский плач. За окном солнышко, светит даже сквозь ветки деревьев. Славушка в сенях наталкивается на хозяина дома.
— Доброе утро!
— Здравствуй.
Славушку так и подмывает спросить что-нибудь о нефти, но он проявляет благоразумие, воздерживается, не стоит сердить Павла Федоровича, особенно после плохо проведенной ночи.
— Ты куда?
— На работу.
— Поел бы сначала…
Славушка отправился в волкомпарт, Семин там почти не бывает, и комсомольцы оккупировали помещение партийного комитета. По дороге заглянул в исполком. Степан Кузьмич сидел злой как черт. Нужно пустить мельницу. Пуск мельницы менял экономику волости. Отобрать ее несложно, сбить замки, навесить свои, посадить сторожа… Но кому нужна неподвижная мельница? А тут еще злые шуточки Дмитрия Фомича о горючем.
— У нас своего газу в избытке, только натужиться…
Быстров не обратил внимания на появление мальчика, тот сделал круг по комнате, и тогда он наконец увидел:
— Тебе чего?
Слава оглянулся на Дмитрия Фомича, тот не одобряет ничего, что нарушает сложившийся уклад жизни.
— Мне вас по одному делу…
Быстров с шумом вылез из-за стола, вышел на площадь и принялся ногой сбивать репьи у коновязи.
— Ну что там у тебя?
— Я знаю, где нефть.
— Где? — Степан Кузьмич ухватил мальчика за плечи. — Где?
— Только у меня просьба…
Слава рассказал все, что знал. Как подружился с Федосеем. Сразу по приезде в Успенское. И тот показал, где спрятана нефть. Никто не должен знать, что Федосей проболтался. Павел Федорович прогонит его, а Федосею с Надеждой идти некуда. Нефть надо найти, именно найти…
— Отлично. Все предоставь мне.
Вновь комиссия появилась у Астаховых после обеда.
— Идите и забирайте мельницу, — категорично приказал Быстров.
— А нефть?
Данилочкин чаще других перечил Быстрову.
— Ищите!
— Чего ж искать, коли нет…
Но Еремеев уловил в тоне Быстрова нечто значительное, понял его с полуслова.
— А где искать-то?
— Не в доме, конечно, — иронически отозвался Быстров. — В сараях, около мельницы.
— Пустое дело, — неодобрительно буркнул Дмитрий Фомич. — Одна комедия…
Но Быстров любил устраивать комедии.
Вторично комиссию Павел Федорович не ждал.
— Ключики, — попросил Дмитрий Фомич.
— От чего?
— От мельницы.
Испуг прошел. От непрошеных гостей хотелось отвязаться.
— Мышей ловить хотите?
— Хоть и мышей!… — Данилочкин злился не на Астахова — на Быстрова. — Мельница государственная, что захотим, то и сделаем.
Пошли к мельнице, поснимали замки. Дмитрий Фомич, пристроившись на подоконнике, принялся составлять акт.
Все оказалось лишь интермедией. Не прошло получаса, как у мельницы появился Устинов и с ним с десяток призывников, шли попарно, как на занятие Всевобуча, вооруженные вместо винтовок лопатами.
— Вы чего? — удивился Павел Федорович.
— Копать… — Филипп Макарович виновато развел руками. — Степан Кузьмич приказал хоть из-под земли, а достать нефть.
— А где же копать?
— Степан Кузьмич велел срыть курганы.
С Устиновым у Павла Федоровича отличные отношения, но не мог не съязвить.
— Не знал, что ты археолог!
— Кто-о?
— Ученые, которые могильники раскапывают. Копай, копай, может, найдешь что…
Ребята работали на совесть. Копать так копать, тем более земля рыхлая, не так уж трудно.
Еремеев надеялся, что Быстрову что-то известно, не зря же приказал раскапывать бугры, может, в самом деле в этих курганах нефть.
Тут и появилось главное действующее лицо спектакля. Быстров как-то незаметно возник среди комиссии.
— Копни, копни еще! — раздался вдруг голос Быстрова.
Ухмылка сползла с лица Павла Федоровича, он предпочел бы иметь дело с двумя комиссиями, чем с одним Быстровым, придет в раж, не угомонить, но внутренне Павел Федорович торжествовал: копайте хоть до центра земли!
Быстров, отличный актер, подзадоривает ребят, сам хватается за лопату, носовым платком вытирает лоб, ищет… Раздражается все больше. И вдруг:
— Стой!
К Павлу Федоровичу:
— Где ваш работник?
Федосей почтительно выступает вперед.
— Тащи сюда плуг!
— Это зачем же? — осведомляется Павел Федорович. — При заговорах, конечно, помогает, когда ищут клад, обязательно надо опахать место, где копают, — опахивать будете?
Но Быстров, к удивлению Митьки, не спорит:
— Вот именно!
Федосей приволок плуг.
— Лошадей!
— Лошадей, извините, нет на хуторе…
Хотел добавить: «Может, сами впряжетесь?» — но побоялся.
Но Быстров даже не взглянул на Астахова.
— Филипп Макарович, двух лошадей немедленно!
Впрягли лошадей…
Быстров подумал, подумал, и вдруг его осенило…
— А ну вспахивай огород, весь участок, громи буржуазию, да поглубже, поглубже лемехом…
Павел Федорович кинулся к Робеспьеру:
— Ведь конопель!
— Паши!
— За что губить конопляник?
— Губи!
Павел Федорович побелел, в лице ни кровинки.
— Ну, господа-товарищи… — Он поворотился к Никитину: — Дмитрий Фомич, да что же это?
— Неразумно, — поддержал Дмитрий Фомич. — Степан Кузьмич!
Тот только отмахнулся.
— Я знаю, что делаю.
Федосей повел плуг. Быстров позволил ему провести первую борозду, потом, как бы в запале, кинулся, оттолкнул, сам повел плуг, гикнул на лошадей, навалился на раму…
— Самоуправство! — закричал Павел Федорович. — За что оставляете без масла?!
Подрезанная лемехом конопля падала… Никто не одобрял Быстрова. Все, кто здесь находился, знали цену конопле.
Самоуправство, однако, продолжалось недолго, лемех скрежетнул, напоролся на что-то.
— Лопату!
Без особого труда Степан Кузьмич откопал бочку.
— Получайте!
Взглянул было на Павла Федоровича, но тот уже по тропке шел к дому.
— Вот вам и нефть! — весело сказал Степан Кузьмич. — Я думаю, они тут рядком лежат, не будут же Астаховы весь огород уродовать…
Бочка нашлась, энтузиазма прибавилось…
А к вечеру в исполкоме снаряжали подводу в Дросково за механиком.
Поужинали рано, Марья Софроновна не ела, жаловалась, что сын плохо себя чувствует, ребенок часто закатывался за стеной в неистовом плаче, ушла из-за стола, зато Павел Федорович не спешил, по-дружески обращался к Славушке, как бы подчеркивая примирение…
Славушка мысленно переплывал из прошлого в будущее и обратно, лежал без сна, не мог заснуть. Со времени приезда в Успенское прошло немногим более полутора лет, а событий произошло множество: возникновение Союза молодежи, война, поиски своего места в жизни, все это происходило и происходит, а подумать обо всем этом не находится времени.
Он выглянул в окно. Темная ночь начинающегося лета. Из соседнего окна — свет, Павел Федорович принудил Веру Васильевну поменяться комнатами, из окна залы слегка подсвечивает лампа, и шиповник под окном сказочно пышен и красив.
Славушке хотелось нырнуть в эту зеленую кипень, но вернется мама, всполошится, начнет его искать…
Славушка сбил комком простыню, положил в головах думку, укутал сверху одеялом, лежит, как настоящий Славушка. Мама обязательно обознается, спи, миленький, а сам шасть из окна.
Мир не так уж темен, как кажется, омут не черно-зеленый, а зелено-черный, каждый лист виден в отдельности, цветы шиповника едва белеют.
А за окном все как в театре. Марья Софроновна ходит по комнате, то туда, то сюда. Ребенок лежит в качке. Не слышно, орет или не орет. Отсюда ничего не слышно. Зато все видно. Чего это Марья Софроновна все время ходит? Села. Спускает кофту, выволакивает белую грудь, громадную, как коровье вымя, подставляет стакан и сама доит себя. Подходит к окну, выплескивает молоко в сад. На куст шиповника. Оно повисает на листьях, как роса… Вот когда Славушке открывается иной мир. Она не любит Павла Федоровича. Не любит ребенка. Она никого не любит. Славушка не хочет на нее смотреть. Лучше посмотреть на самого себя. Каков ты сам? Ты тоже обманываешь свою мать, лежишь себе тихонечко в постели, прикорнув к стене, и притворяешься, что спишь. Луна льет свой свет в комнату. Славушка отчетливо видит себя… Но что это? Дверь приоткрывается и тут же закрывается. Нет, это не мама. Это Павел Федорович осторожно приближается к его постели. Стоит. Славушка чувствует, что он колеблется… Заносит какой-то предмет над подушкой и… Славушка видит собственную смерть. Ему уже приходилось глядеть в глаза опасности. Но видеть вот так, в десяти шагах от окна, как тебя убивают…
Павел Федорович торопливо выходит из комнаты. Это, конечно, из-за мельницы.
Значит, мельница стоит того, чтобы убить из-за нее человека…
Не надо только, чтобы напугалась мама. Слава влезает на подоконник и падает на кровать.
Одеяло помято, но думка лежит как ни в чем не бывало. Трусливый убийца. Перепугался и поторопился удрать.
Лежи, лежи, миленький, больше он сюда не придет!
Мама входит тихо-тихо, чтобы не разбудить Славушку.
— Как ты долго!
— А почему ты не спишь? Видишь? — Она подходит к кровати и показывает сыну махотку. — Сливочное масло!
Сливочное масло у Астаховых не подается, да и топленое кладут в кашу только по праздникам.
Славушка берет махотку из рук матери и ставит на подоконник. Ему до безумия хочется есть.
— У тебя нет хлебца?
— Сейчас принесу…
Мама уходит и быстро возвращается.
— Весь дом почему-то не спит. Надежда на кухне, Павел Федорович болтается в сенях…
Славушка намазывает на хлеб масло, ест и вскоре засыпает.
Его будит детский плач. За окном солнышко, светит даже сквозь ветки деревьев. Славушка в сенях наталкивается на хозяина дома.
— Доброе утро!
— Здравствуй.
Славушку так и подмывает спросить что-нибудь о нефти, но он проявляет благоразумие, воздерживается, не стоит сердить Павла Федоровича, особенно после плохо проведенной ночи.
— Ты куда?
— На работу.
— Поел бы сначала…
Славушка отправился в волкомпарт, Семин там почти не бывает, и комсомольцы оккупировали помещение партийного комитета. По дороге заглянул в исполком. Степан Кузьмич сидел злой как черт. Нужно пустить мельницу. Пуск мельницы менял экономику волости. Отобрать ее несложно, сбить замки, навесить свои, посадить сторожа… Но кому нужна неподвижная мельница? А тут еще злые шуточки Дмитрия Фомича о горючем.
— У нас своего газу в избытке, только натужиться…
Быстров не обратил внимания на появление мальчика, тот сделал круг по комнате, и тогда он наконец увидел:
— Тебе чего?
Слава оглянулся на Дмитрия Фомича, тот не одобряет ничего, что нарушает сложившийся уклад жизни.
— Мне вас по одному делу…
Быстров с шумом вылез из-за стола, вышел на площадь и принялся ногой сбивать репьи у коновязи.
— Ну что там у тебя?
— Я знаю, где нефть.
— Где? — Степан Кузьмич ухватил мальчика за плечи. — Где?
— Только у меня просьба…
Слава рассказал все, что знал. Как подружился с Федосеем. Сразу по приезде в Успенское. И тот показал, где спрятана нефть. Никто не должен знать, что Федосей проболтался. Павел Федорович прогонит его, а Федосею с Надеждой идти некуда. Нефть надо найти, именно найти…
— Отлично. Все предоставь мне.
Вновь комиссия появилась у Астаховых после обеда.
— Идите и забирайте мельницу, — категорично приказал Быстров.
— А нефть?
Данилочкин чаще других перечил Быстрову.
— Ищите!
— Чего ж искать, коли нет…
Но Еремеев уловил в тоне Быстрова нечто значительное, понял его с полуслова.
— А где искать-то?
— Не в доме, конечно, — иронически отозвался Быстров. — В сараях, около мельницы.
— Пустое дело, — неодобрительно буркнул Дмитрий Фомич. — Одна комедия…
Но Быстров любил устраивать комедии.
Вторично комиссию Павел Федорович не ждал.
— Ключики, — попросил Дмитрий Фомич.
— От чего?
— От мельницы.
Испуг прошел. От непрошеных гостей хотелось отвязаться.
— Мышей ловить хотите?
— Хоть и мышей!… — Данилочкин злился не на Астахова — на Быстрова. — Мельница государственная, что захотим, то и сделаем.
Пошли к мельнице, поснимали замки. Дмитрий Фомич, пристроившись на подоконнике, принялся составлять акт.
Все оказалось лишь интермедией. Не прошло получаса, как у мельницы появился Устинов и с ним с десяток призывников, шли попарно, как на занятие Всевобуча, вооруженные вместо винтовок лопатами.
— Вы чего? — удивился Павел Федорович.
— Копать… — Филипп Макарович виновато развел руками. — Степан Кузьмич приказал хоть из-под земли, а достать нефть.
— А где же копать?
— Степан Кузьмич велел срыть курганы.
С Устиновым у Павла Федоровича отличные отношения, но не мог не съязвить.
— Не знал, что ты археолог!
— Кто-о?
— Ученые, которые могильники раскапывают. Копай, копай, может, найдешь что…
Ребята работали на совесть. Копать так копать, тем более земля рыхлая, не так уж трудно.
Еремеев надеялся, что Быстрову что-то известно, не зря же приказал раскапывать бугры, может, в самом деле в этих курганах нефть.
Тут и появилось главное действующее лицо спектакля. Быстров как-то незаметно возник среди комиссии.
— Копни, копни еще! — раздался вдруг голос Быстрова.
Ухмылка сползла с лица Павла Федоровича, он предпочел бы иметь дело с двумя комиссиями, чем с одним Быстровым, придет в раж, не угомонить, но внутренне Павел Федорович торжествовал: копайте хоть до центра земли!
Быстров, отличный актер, подзадоривает ребят, сам хватается за лопату, носовым платком вытирает лоб, ищет… Раздражается все больше. И вдруг:
— Стой!
К Павлу Федоровичу:
— Где ваш работник?
Федосей почтительно выступает вперед.
— Тащи сюда плуг!
— Это зачем же? — осведомляется Павел Федорович. — При заговорах, конечно, помогает, когда ищут клад, обязательно надо опахать место, где копают, — опахивать будете?
Но Быстров, к удивлению Митьки, не спорит:
— Вот именно!
Федосей приволок плуг.
— Лошадей!
— Лошадей, извините, нет на хуторе…
Хотел добавить: «Может, сами впряжетесь?» — но побоялся.
Но Быстров даже не взглянул на Астахова.
— Филипп Макарович, двух лошадей немедленно!
Впрягли лошадей…
Быстров подумал, подумал, и вдруг его осенило…
— А ну вспахивай огород, весь участок, громи буржуазию, да поглубже, поглубже лемехом…
Павел Федорович кинулся к Робеспьеру:
— Ведь конопель!
— Паши!
— За что губить конопляник?
— Губи!
Павел Федорович побелел, в лице ни кровинки.
— Ну, господа-товарищи… — Он поворотился к Никитину: — Дмитрий Фомич, да что же это?
— Неразумно, — поддержал Дмитрий Фомич. — Степан Кузьмич!
Тот только отмахнулся.
— Я знаю, что делаю.
Федосей повел плуг. Быстров позволил ему провести первую борозду, потом, как бы в запале, кинулся, оттолкнул, сам повел плуг, гикнул на лошадей, навалился на раму…
— Самоуправство! — закричал Павел Федорович. — За что оставляете без масла?!
Подрезанная лемехом конопля падала… Никто не одобрял Быстрова. Все, кто здесь находился, знали цену конопле.
Самоуправство, однако, продолжалось недолго, лемех скрежетнул, напоролся на что-то.
— Лопату!
Без особого труда Степан Кузьмич откопал бочку.
— Получайте!
Взглянул было на Павла Федоровича, но тот уже по тропке шел к дому.
— Вот вам и нефть! — весело сказал Степан Кузьмич. — Я думаю, они тут рядком лежат, не будут же Астаховы весь огород уродовать…
Бочка нашлась, энтузиазма прибавилось…
А к вечеру в исполкоме снаряжали подводу в Дросково за механиком.
51
Как-то Быстров остановил Славу — впоследствии тот не мог вспомнить, когда это произошло, утром или вечером, помнил только, что произошло где-то возле исполкома — остановил и спросил:
— А не пора ли тебе вступить в партию?
Мальчик растерялся, он не осмеливался об этом думать.
— Собственно, ты прошел испытательный срок, — задумчиво проговорил Быстров, — а, кроме того, нам удобнее руководить комсомолом, если ты будешь коммунистом…
Произошло это в начале июня, это-то он запомнил, судьба его решена.
— Я не знаю… — ответил он.
На самом деле он знал, что так оно и должно быть. Чувства чувствами, но дисциплина книг во многом определяла поведение мальчика.
— Я хочу, чтобы ты отнесся к этому делу со всей серьезностью, — сказал Быстров. — Отвлекись немного от суеты, прочти-ка вот эти две книжечки, по-настоящему прочти… — Он небрежно вытянул из кармана брюк помятые брошюрки и подал Славе. — И черкани потом несколько слов…
Внешне книжечки выглядели невзрачно, но это были: «Программа РКП (большевиков)» и «Коммунистический манифест».
Славушка погрузился в их изучение. Многого он не понимал, многое не открывалось ему еще во всей своей сложности, но он изучал эти книжки так, как юный музыкант впервые постигает тайны контрапункта. Внутренним чутьем постигал он поэзию «Манифеста».
Несколько дней не расставался с брошюрками, пил с ними чай, обедал, ложился спать. Вера Васильевна заглянула как-то через плечо сына — опять какие-то политические брошюры, он теперь постоянно занимался политикой.
Наконец он решил, что готов.
Подстерег Степана Кузьмича возле исполкома.
— Вот!
— Что?
Славушка подал листок из тетради. «Прошу принять меня…»
Быстров небрежно сунул заявление в карман, чем-то он был занят, в этот момент ему было не до мальчика.
Славушка разочарованно поплелся домой.
У Веры Васильевны сидела гостья. Ольга Павловна Шеина приезжала к Зернову хлопотать о новых партах, зашла к Ознобишиным. Вера Васильевна поила гостью чаем. Ей хотелось ее угостить, даже подала остатки варенья, сваренные на меду вишни, которое подавалось только по самым торжественным поводам.
Вера Васильевна мельком взглянула на сына:
— Тебе налить?
— Пожалуйста…
Он и за чаем не отрывал глаз от «Манифеста».
— Что ты какой-то странный? — спросила Вера Васильевна, обратив на него внимание.
Он поднял голову.
— Я вступаю в партию, — сказал он.
— Что-о?!
Дрогнувшая рука Веры Васильевны расплескала чай.
— Слава, это же невозможно… — Она не могла скрыть волнения. — Вы извините меня, — извинилась она перед Ольгой Павловной. — Но это слишком серьезно…
Некоторое время все трое молчали. Ольга Павловна помешивала ложечкой варенье, Слава смотрел в книгу, а Вера Васильевна на сына…
И все-таки она не выдержала:
— Нет, нет, — быстро заговорила она. — Я не хочу, чтобы ты занимался политикой, это не профессия для интеллигентного человека… — В той среде, в которой она выросла, ей приходилось встречать политиков, среди них были такие, которые достигли чуть ли не министерских постов, и такие, которых посылали на каторгу. Ей не нравились ни те, ни другие. Своему сыну она не хотела такой судьбы. Она достаточно повидала людей, ушедших в политику, бесчестные становились подлыми, честные — несчастными… — Я запрещаю тебе вступать в партию. Я поговорю со Степаном Кузьмичом, это он тебя совращает. Честность и политика несовместимы…
Она не смотрела на сына. Смотрела куда-то в глубь себя.
— Что же ты мне скажешь? — боязливо спросила Вера Васильевна. — Ну что, что?
— А вот что! — Он вдруг поднялся и побежал прочь из комнаты.
Вера Васильевна растерянно обернулась к гостье:
— Ольга Павловна, извините…
— Ничего, ничего, — негромко и задорно ответила та, поднося к губам чашку. — Мужчина! Когда корабль моего брата шел ко дну, не было силы, которая бы заставила его сойти с капитанского мостика.
— Нет силы… Разве легко, когда кто-нибудь из твоих близких идет ко дну?
Судьба старшего сына вызывает у Веры Васильевны вечные опасения. Не то что она меньше любит Петю, но Петя яснее, проще. Гораздо положительнее Славушки. Он всегда держался и будет держаться дома. А Славушка все куда-то рвется, к чему-то стремится…
Она посмотрела в окно. Позвать? Нет, не догнать, не воротить…
За окном пылил летний дождичек, он не омрачал день, даже веселил, даже поднимал настроение.
«Вот бы сейчас по грибы», — подумал Славушка… Но это не Подмосковье — поля, поля, начало бесконечных степных пространств, никаких здесь ни грибов, ни лесов… И вообще ему не до грибов. Надо быть посерьезнее, он идет на партийное собрание, партийное…
Необычное оставляет нас равнодушными, а заурядное изумляет! Произойди посреди Успенского извержение вулкана, Славушка меньше удивился бы…
Славушку остановил в сенях Павел Федорович:
— Слыхал, собираешься в партию?
И этот туда же. Ему-то какое дело? Он мне никто, никто и пусть не учит предусмотрительности, все равно ничего не повернуть…
— Да, — сказал Славушка. — Что дальше?
— Молодец! — неожиданно произнес Павел Федорович. — Так и надо, парень ты дальновидный, оказывается…
Оказывается, он одобряет!
— Иди, иди, не задерживаю, — продолжал Павел Федорович. — Наперед извиняюсь, не понимал тебя, смотришь в корень…
Точно оплевал. Слава богу, посыпал дождь, веселый, легкий, солнечный, как бы обмыл после этих слов. И вот он сидит в волкомоле и слушает отчет Данилочкина о работе волземотдела.
Но все это мимо, мимо, о сельхозинвентаре, о выпасах, о предупреждении эпизоотии, стыдно, но мимо, сейчас будут спрашивать его, что он скажет?
Степан Кузьмич обычен, неужели не понимает, не чувствует…
— В текущих делах два заявления: Перьковой Анны Ивановны, критовской учительницы, и Славушки… Ознобишина Вячеслава… — Быстров улыбается… — Николаевича… — Сует руку за пазуху. — Да где же они? — Ищет и не находит. — Куда же запропастились? Ну, вы мне поверите, заявления были…
— Без заявлений нельзя, — твердо говорит Семин.
— Но ведь были… Да и Ознобишин здесь лично присутствует!
Семин нехотя соглашается:
— Его еще можно обсудить…
— А кто рекомендует?
— Еремеев и я…
Данилочкин почесывает затылок. Чудной мужик, с большой хитрецой и в то же время правдолюбец. С ним было так: напился как-то в Журавце на чьей-то свадьбе, а потом явился на заседание волкома и говорит: «Прошу вынести партийное взыскание, недостойно вел…»
— Надо докладывать? — спрашивает Быстров.
— Чего там! — Данилочкин машет рукой. — Знаем как облупленного. Впрочем, у меня вопрос. Товарищ Ознобишин, ответьте: живете вы в буржуазном окружении, Астаховы нам не друзья, как надо с ними поступить?
— Заставить строить коммунистическое общество.
— Врагов? — ужасается Еремин. — Тебе, парень, еще воспитываться…
— А он прав, — отвечает Быстров вместо Ознобишина. — Одними чистыми ручками ничего не построишь…
— Подождите, Степан Кузьмич, — останавливает Быстрова Данилочкин. — Пусть товарищ Ознобишин сам пояснит, как он это понимает в отношении гражданина Астахова?
— А так, — говорит Слава. — Дросковский механик не захотел в Успенском остаться. Вот и заставить самого Павла Федоровича работать на мельнице…
— Идея! — вскрикивает Данилочкин. — Об этом подумаем…
— А не пора ли тебе вступить в партию?
Мальчик растерялся, он не осмеливался об этом думать.
— Собственно, ты прошел испытательный срок, — задумчиво проговорил Быстров, — а, кроме того, нам удобнее руководить комсомолом, если ты будешь коммунистом…
Произошло это в начале июня, это-то он запомнил, судьба его решена.
— Я не знаю… — ответил он.
На самом деле он знал, что так оно и должно быть. Чувства чувствами, но дисциплина книг во многом определяла поведение мальчика.
— Я хочу, чтобы ты отнесся к этому делу со всей серьезностью, — сказал Быстров. — Отвлекись немного от суеты, прочти-ка вот эти две книжечки, по-настоящему прочти… — Он небрежно вытянул из кармана брюк помятые брошюрки и подал Славе. — И черкани потом несколько слов…
Внешне книжечки выглядели невзрачно, но это были: «Программа РКП (большевиков)» и «Коммунистический манифест».
Славушка погрузился в их изучение. Многого он не понимал, многое не открывалось ему еще во всей своей сложности, но он изучал эти книжки так, как юный музыкант впервые постигает тайны контрапункта. Внутренним чутьем постигал он поэзию «Манифеста».
Несколько дней не расставался с брошюрками, пил с ними чай, обедал, ложился спать. Вера Васильевна заглянула как-то через плечо сына — опять какие-то политические брошюры, он теперь постоянно занимался политикой.
Наконец он решил, что готов.
Подстерег Степана Кузьмича возле исполкома.
— Вот!
— Что?
Славушка подал листок из тетради. «Прошу принять меня…»
Быстров небрежно сунул заявление в карман, чем-то он был занят, в этот момент ему было не до мальчика.
Славушка разочарованно поплелся домой.
У Веры Васильевны сидела гостья. Ольга Павловна Шеина приезжала к Зернову хлопотать о новых партах, зашла к Ознобишиным. Вера Васильевна поила гостью чаем. Ей хотелось ее угостить, даже подала остатки варенья, сваренные на меду вишни, которое подавалось только по самым торжественным поводам.
Вера Васильевна мельком взглянула на сына:
— Тебе налить?
— Пожалуйста…
Он и за чаем не отрывал глаз от «Манифеста».
— Что ты какой-то странный? — спросила Вера Васильевна, обратив на него внимание.
Он поднял голову.
— Я вступаю в партию, — сказал он.
— Что-о?!
Дрогнувшая рука Веры Васильевны расплескала чай.
— Слава, это же невозможно… — Она не могла скрыть волнения. — Вы извините меня, — извинилась она перед Ольгой Павловной. — Но это слишком серьезно…
Некоторое время все трое молчали. Ольга Павловна помешивала ложечкой варенье, Слава смотрел в книгу, а Вера Васильевна на сына…
И все-таки она не выдержала:
— Нет, нет, — быстро заговорила она. — Я не хочу, чтобы ты занимался политикой, это не профессия для интеллигентного человека… — В той среде, в которой она выросла, ей приходилось встречать политиков, среди них были такие, которые достигли чуть ли не министерских постов, и такие, которых посылали на каторгу. Ей не нравились ни те, ни другие. Своему сыну она не хотела такой судьбы. Она достаточно повидала людей, ушедших в политику, бесчестные становились подлыми, честные — несчастными… — Я запрещаю тебе вступать в партию. Я поговорю со Степаном Кузьмичом, это он тебя совращает. Честность и политика несовместимы…
Она не смотрела на сына. Смотрела куда-то в глубь себя.
— Что же ты мне скажешь? — боязливо спросила Вера Васильевна. — Ну что, что?
— А вот что! — Он вдруг поднялся и побежал прочь из комнаты.
Вера Васильевна растерянно обернулась к гостье:
— Ольга Павловна, извините…
— Ничего, ничего, — негромко и задорно ответила та, поднося к губам чашку. — Мужчина! Когда корабль моего брата шел ко дну, не было силы, которая бы заставила его сойти с капитанского мостика.
— Нет силы… Разве легко, когда кто-нибудь из твоих близких идет ко дну?
Судьба старшего сына вызывает у Веры Васильевны вечные опасения. Не то что она меньше любит Петю, но Петя яснее, проще. Гораздо положительнее Славушки. Он всегда держался и будет держаться дома. А Славушка все куда-то рвется, к чему-то стремится…
Она посмотрела в окно. Позвать? Нет, не догнать, не воротить…
За окном пылил летний дождичек, он не омрачал день, даже веселил, даже поднимал настроение.
«Вот бы сейчас по грибы», — подумал Славушка… Но это не Подмосковье — поля, поля, начало бесконечных степных пространств, никаких здесь ни грибов, ни лесов… И вообще ему не до грибов. Надо быть посерьезнее, он идет на партийное собрание, партийное…
Необычное оставляет нас равнодушными, а заурядное изумляет! Произойди посреди Успенского извержение вулкана, Славушка меньше удивился бы…
Славушку остановил в сенях Павел Федорович:
— Слыхал, собираешься в партию?
И этот туда же. Ему-то какое дело? Он мне никто, никто и пусть не учит предусмотрительности, все равно ничего не повернуть…
— Да, — сказал Славушка. — Что дальше?
— Молодец! — неожиданно произнес Павел Федорович. — Так и надо, парень ты дальновидный, оказывается…
Оказывается, он одобряет!
— Иди, иди, не задерживаю, — продолжал Павел Федорович. — Наперед извиняюсь, не понимал тебя, смотришь в корень…
Точно оплевал. Слава богу, посыпал дождь, веселый, легкий, солнечный, как бы обмыл после этих слов. И вот он сидит в волкомоле и слушает отчет Данилочкина о работе волземотдела.
Но все это мимо, мимо, о сельхозинвентаре, о выпасах, о предупреждении эпизоотии, стыдно, но мимо, сейчас будут спрашивать его, что он скажет?
Степан Кузьмич обычен, неужели не понимает, не чувствует…
— В текущих делах два заявления: Перьковой Анны Ивановны, критовской учительницы, и Славушки… Ознобишина Вячеслава… — Быстров улыбается… — Николаевича… — Сует руку за пазуху. — Да где же они? — Ищет и не находит. — Куда же запропастились? Ну, вы мне поверите, заявления были…
— Без заявлений нельзя, — твердо говорит Семин.
— Но ведь были… Да и Ознобишин здесь лично присутствует!
Семин нехотя соглашается:
— Его еще можно обсудить…
— А кто рекомендует?
— Еремеев и я…
Данилочкин почесывает затылок. Чудной мужик, с большой хитрецой и в то же время правдолюбец. С ним было так: напился как-то в Журавце на чьей-то свадьбе, а потом явился на заседание волкома и говорит: «Прошу вынести партийное взыскание, недостойно вел…»
— Надо докладывать? — спрашивает Быстров.
— Чего там! — Данилочкин машет рукой. — Знаем как облупленного. Впрочем, у меня вопрос. Товарищ Ознобишин, ответьте: живете вы в буржуазном окружении, Астаховы нам не друзья, как надо с ними поступить?
— Заставить строить коммунистическое общество.
— Врагов? — ужасается Еремин. — Тебе, парень, еще воспитываться…
— А он прав, — отвечает Быстров вместо Ознобишина. — Одними чистыми ручками ничего не построишь…
— Подождите, Степан Кузьмич, — останавливает Быстрова Данилочкин. — Пусть товарищ Ознобишин сам пояснит, как он это понимает в отношении гражданина Астахова?
— А так, — говорит Слава. — Дросковский механик не захотел в Успенском остаться. Вот и заставить самого Павла Федоровича работать на мельнице…
— Идея! — вскрикивает Данилочкин. — Об этом подумаем…