Страница:
Едва показался Данилочкин, старухи заголосили:
— Господи, и на кого же ты нас покидаешь, батюшки мои родные, маменьки мои родные, осиротинил ты нас, беспомочных, обескрышил ты нас, детиночек…
Причитали, как на похоронах.
— Кыш, кыш, старухи! — прикрикнул на них Данилочкин. — Будя! Никто вас не обидит… Товарищ Куколев, пригласите гражданина Тархова!
Что это еще за Куколев? Оказывается, Данилочкин обращается к Григорию, Слава и не знал, что его фамилия Куколев.
Григорий пересекает лужайку, но не успевает дойти до Тарховых, как из дома показывается отец Валерий, в люстриновой рясе, с наперстным крестом, при всем параде, только из-под рясы торчат рыжие яловые сапоги.
Тоже поднимается на паперть.
— Гражданин Тархов, — громко спрашивает Данилочкин. — Вам известно, что Советская власть издала декрет о конфискации церковных богатств?
— Какие у нас богатства…
— Я спрашиваю, — строго повторяет Данилочкин, — известно вам о декрете?
— Известно.
— Перед вами комиссия волисполкома, — еще громче объявил Данилочкин. — Пришли произвести опись и конфискацию, ключи от церкви при вас?
— Пожалуйста.
— Ваше присутствие обязательно.
— А я не уклоняюсь…
Притихшие было старухи вновь заголосили, заплакали, запричитали.
— Открывайте, — приказал Данилочкин…
Не так уж они безобидны, эти старухи, голосить голосят, но смотрят свирепо, минута-другая и начнут браниться, а там, глядишь, и драться полезут.
Многое зависело от отца Валерия.
— Бабки, подойдите поближе! — подозвал их Данилочкин. — Чего галдите? Или уж совсем всякое понятие потеряли?
Старухи медленно двинулись к паперти. Солнце припекало все сильнее. Данилочкин спустился на две ступеньки. Еремеев дернул его за рукав, он был противником лишних разговоров. Но Данилочкин только отмахнулся, его трезвый крестьянский ум подсказывал, что таиться от народа опасно. Старухи посматривали с недоверием, однако молчали, готовы были слушать.
— Так вот, бабки, — начал Данилочкин. — По вкусу вам хлеб с лебедой? А на Поволжье такой хлеб посчитали б за пряник. Только там и такого нет, тот голод даже вообразить невозможно. Люди людей ели, это до вас доходит? Обязаны мы помочь тем, кто от голода пропадает? Мне можете не верить, но это не я, а товарищ Ленин написал в газете, что такой тяжелой весны у нас еще не было. Нам хозяйство надо восстанавливать, надо покупать зерно, хлеб, консервы. Все можно купить у капиталистов, только денег у нас нет, а купить нужно обязательно. Вот Советская власть и решила собрать по церквам золото и серебро на пользу народу…
Он вбивал свои слова в глупые бабьи головы, но в разговор не вступал, чувствовал, может возникнуть перебранка, надо утомить слушателей, обезоружить, а потом оборвать речь и идти делать свое дело.
Слава слушал и завидовал, так просто разговаривать он не умел.
— А вы, батюшка, хотите что-нибудь сказать своим прихожанкам? — спросил вдруг Данилочкин, и Слава заметил, что Василий Семенович уже не называет священника «гражданином Тарховым».
— Что я могу сказать? — сказал отец Валерий. — Никому не посоветую идти против государственной власти. Золота у нас нет, да и серебра мало, однако Христос учит делится со страждущими последней рубашкой…
Тут одна из старух с лицом, сморщенным, как печеное яблоко, выскочила наперед.
— Испужался? — завизжала она. — Пес ты после этого, а не поп! Крест отдашь, а чем благословлять будешь?
Отец Валерий осенил старух крестным знамением.
— Шли бы вы лучше по домам!
Повернулся к ним спиной и решительно зашагал в церковь.
Гражданин Тархов повел комиссию в алтарь, там хранились серебряные чаши и блюда, подавал Данилочкину, Данилочкин передавал Введенскому, и тот записывал в тетрадь название переданного предмета.
— А золото? — спросил Еремеев.
— Золота нет, — отвечал Тархов. — Откуда в нашей церкви быть золоту?
Пошли вдоль иконостаса, с нескольких икон сняли серебряные ризы.
— А вы слушали, батюшка, что патриарх Тихон запретил церковнослужителям сдавать государству ценности? — спросил Еремеев.
— Как не слышать, — мирно отозвался отец Валерий. — Мы его воззвания по почте получили.
— Не подчиняетесь, значит, начальству?
— Не то, что не подчиняюсь, но и под суд идти нет охоты.
Данилочкин посмотрел на него:
— Значит, и об этом осведомлены?
— Так мы, Василий Семенович, газеты читаем, я думаю, аккуратнее, чем, например, товарищ Еремеев.
— А это что? — продолжал Еремеев, указывая на громадную книгу.
— Евангелие.
— А это что?
— Переплет.
— Из чего переплет?
— Серебряный.
— А что за украшения?
— Бирюза, халцедоны.
— Драгоценные камни?
— Полудрагоценные.
— Что это вы прибедняетесь? Есть верующие, есть неверующие, а полуверующих не бывает. Драгоценные или не драгоценные?
— Ну, ценные камни.
— Так и говорите. Придется забрать.
— Не могу я отдать Евангелие, я без него службу справлять не могу.
— А мы ваше Евангелие не заберем, серебро с него только снимем.
И Еремеев рывком содрал серебряную ризу с Евангелия.
— Что ж это вы…
Отец Валерий даже всхлипнул.
— Для голодающих!
Отец Валерий тронул висевший у него на груди крест.
— Тоже прикажете снять?
Еремеев хищно взглянул:
— А он серебряный?
Но Данилочкин решил проявить великодушие.
— Крест-то лично ваш или церковный?
— Крест мне был пожалован…
— Ну носите себе на здоровье!
Немного ценностей наберется в обычной деревенской церкви, и пуда серебра не нашлось, ссыпали все в корзину, понесли в исполком, еще раз пересчитать и переписать.
— Я на минуточку, — сказал Слава Данилочкину. — Сейчас вернусь…
Огородами побежал домой.
Покуда он ходил от иконы к иконе, ему все больше становилось не по себе. Голод, голод… Это не просто слова, это жизни людей, это благосостояние государства. Трудно, значит, правительству, если оно решилось собрать золото, хранимое в церквах. Ценности, накопленные церковниками, — это в общем-то пот и кровь множества людей, отрывавших от себя последние копейки в пользу церкви. А ведь сколько золота еще у людей! Если бы все собрать…
Вот и у мамы лежит брошка, думал Слава. Воспоминание о свадьбе. Много, немного, но чего-то она стоит. А он знает и мирится с этим…
В доме тишина. Нигде никого. Федосея с Надеждой Павел Федорович послал на хутор полоть капусту. Одна Вера Васильевна мыла на кухне посуду.
Слава подбежал к матери, запыхавшийся, взволнованный.
— Мама, где твоя брошка?
— У меня.
— Отдай ее мне!
— Погоди, Слава, объясни.
— Видишь ли, мамочка, собирают золото для голодающих…
— Ты очень щедр! А если с нами что случится? Это все, что у нас есть на черный день.
— Он уже пришел, черный день. Не для нас. Для таких, как мы…
Вера Васильевна могла затеять разговор надолго, а Слава торопился, брошка нужна немедленно.
— Если ты не отдашь брошку, я уеду и ты никогда, — слышишь? — никогда уже меня не увидишь!
Из корзиночки с бельем достала Вера Васильевна металлическую коробочку с пуговицами, в этой коробочке и хранилась пресловутая брошка, завернутая в папиросную бумагу.
Так же стремительно, как бежал домой, Слава понесся в исполком.
Члены комиссии окружили стол, на котором разложены вещи из потускневшего серебра, дароносица, чаша для причастия, кадило, оклады с икон…
Введенский начисто переписывал акт об изъятии ценностей.
Данилочкин строго посмотрел на Славу.
— Где это ты пропадал?
Теперь следовало незаметно присоединить ко всем этим церковным вещам мамину брошку.
Он выбрал себе в соучастники Данилочкина и быстро положил брошку в дароносицу.
— Василий Семенович, тут еще какая-то брошь. Похоже, что с бриллиантами.
Данилочкин догадался, кто ее принес, и вступил в игру.
— Отнес небось кто-нибудь попу на сохранение, а теперь пойдет на доброе дело…
Упомянули в акте и брошь: «женское украшение из золота пятьдесят шестой пробы с прозрачными белыми камнями».
Однако Данилочкину хотелось знать, откуда взял ее Слава.
Отвел Славу к окну.
— Откуда она у тебя?
Слава замялся.
— Все ясно, — догадался Данилочкин. — Изъял у своего дяди?
— Какого дяди? — удивился Слава.
— Как какого — у Астахова.
— Какой же он мне дядя? — возмутился Слава.
— Да я тебя не корю, — примирительно сказал Данилочкин. — Правильно поступил, об этом даже написано: грабь награбленное, ведь не для себя взял, а для государства.
— Господи, и на кого же ты нас покидаешь, батюшки мои родные, маменьки мои родные, осиротинил ты нас, беспомочных, обескрышил ты нас, детиночек…
Причитали, как на похоронах.
— Кыш, кыш, старухи! — прикрикнул на них Данилочкин. — Будя! Никто вас не обидит… Товарищ Куколев, пригласите гражданина Тархова!
Что это еще за Куколев? Оказывается, Данилочкин обращается к Григорию, Слава и не знал, что его фамилия Куколев.
Григорий пересекает лужайку, но не успевает дойти до Тарховых, как из дома показывается отец Валерий, в люстриновой рясе, с наперстным крестом, при всем параде, только из-под рясы торчат рыжие яловые сапоги.
Тоже поднимается на паперть.
— Гражданин Тархов, — громко спрашивает Данилочкин. — Вам известно, что Советская власть издала декрет о конфискации церковных богатств?
— Какие у нас богатства…
— Я спрашиваю, — строго повторяет Данилочкин, — известно вам о декрете?
— Известно.
— Перед вами комиссия волисполкома, — еще громче объявил Данилочкин. — Пришли произвести опись и конфискацию, ключи от церкви при вас?
— Пожалуйста.
— Ваше присутствие обязательно.
— А я не уклоняюсь…
Притихшие было старухи вновь заголосили, заплакали, запричитали.
— Открывайте, — приказал Данилочкин…
Не так уж они безобидны, эти старухи, голосить голосят, но смотрят свирепо, минута-другая и начнут браниться, а там, глядишь, и драться полезут.
Многое зависело от отца Валерия.
— Бабки, подойдите поближе! — подозвал их Данилочкин. — Чего галдите? Или уж совсем всякое понятие потеряли?
Старухи медленно двинулись к паперти. Солнце припекало все сильнее. Данилочкин спустился на две ступеньки. Еремеев дернул его за рукав, он был противником лишних разговоров. Но Данилочкин только отмахнулся, его трезвый крестьянский ум подсказывал, что таиться от народа опасно. Старухи посматривали с недоверием, однако молчали, готовы были слушать.
— Так вот, бабки, — начал Данилочкин. — По вкусу вам хлеб с лебедой? А на Поволжье такой хлеб посчитали б за пряник. Только там и такого нет, тот голод даже вообразить невозможно. Люди людей ели, это до вас доходит? Обязаны мы помочь тем, кто от голода пропадает? Мне можете не верить, но это не я, а товарищ Ленин написал в газете, что такой тяжелой весны у нас еще не было. Нам хозяйство надо восстанавливать, надо покупать зерно, хлеб, консервы. Все можно купить у капиталистов, только денег у нас нет, а купить нужно обязательно. Вот Советская власть и решила собрать по церквам золото и серебро на пользу народу…
Он вбивал свои слова в глупые бабьи головы, но в разговор не вступал, чувствовал, может возникнуть перебранка, надо утомить слушателей, обезоружить, а потом оборвать речь и идти делать свое дело.
Слава слушал и завидовал, так просто разговаривать он не умел.
— А вы, батюшка, хотите что-нибудь сказать своим прихожанкам? — спросил вдруг Данилочкин, и Слава заметил, что Василий Семенович уже не называет священника «гражданином Тарховым».
— Что я могу сказать? — сказал отец Валерий. — Никому не посоветую идти против государственной власти. Золота у нас нет, да и серебра мало, однако Христос учит делится со страждущими последней рубашкой…
Тут одна из старух с лицом, сморщенным, как печеное яблоко, выскочила наперед.
— Испужался? — завизжала она. — Пес ты после этого, а не поп! Крест отдашь, а чем благословлять будешь?
Отец Валерий осенил старух крестным знамением.
— Шли бы вы лучше по домам!
Повернулся к ним спиной и решительно зашагал в церковь.
Гражданин Тархов повел комиссию в алтарь, там хранились серебряные чаши и блюда, подавал Данилочкину, Данилочкин передавал Введенскому, и тот записывал в тетрадь название переданного предмета.
— А золото? — спросил Еремеев.
— Золота нет, — отвечал Тархов. — Откуда в нашей церкви быть золоту?
Пошли вдоль иконостаса, с нескольких икон сняли серебряные ризы.
— А вы слушали, батюшка, что патриарх Тихон запретил церковнослужителям сдавать государству ценности? — спросил Еремеев.
— Как не слышать, — мирно отозвался отец Валерий. — Мы его воззвания по почте получили.
— Не подчиняетесь, значит, начальству?
— Не то, что не подчиняюсь, но и под суд идти нет охоты.
Данилочкин посмотрел на него:
— Значит, и об этом осведомлены?
— Так мы, Василий Семенович, газеты читаем, я думаю, аккуратнее, чем, например, товарищ Еремеев.
— А это что? — продолжал Еремеев, указывая на громадную книгу.
— Евангелие.
— А это что?
— Переплет.
— Из чего переплет?
— Серебряный.
— А что за украшения?
— Бирюза, халцедоны.
— Драгоценные камни?
— Полудрагоценные.
— Что это вы прибедняетесь? Есть верующие, есть неверующие, а полуверующих не бывает. Драгоценные или не драгоценные?
— Ну, ценные камни.
— Так и говорите. Придется забрать.
— Не могу я отдать Евангелие, я без него службу справлять не могу.
— А мы ваше Евангелие не заберем, серебро с него только снимем.
И Еремеев рывком содрал серебряную ризу с Евангелия.
— Что ж это вы…
Отец Валерий даже всхлипнул.
— Для голодающих!
Отец Валерий тронул висевший у него на груди крест.
— Тоже прикажете снять?
Еремеев хищно взглянул:
— А он серебряный?
Но Данилочкин решил проявить великодушие.
— Крест-то лично ваш или церковный?
— Крест мне был пожалован…
— Ну носите себе на здоровье!
Немного ценностей наберется в обычной деревенской церкви, и пуда серебра не нашлось, ссыпали все в корзину, понесли в исполком, еще раз пересчитать и переписать.
— Я на минуточку, — сказал Слава Данилочкину. — Сейчас вернусь…
Огородами побежал домой.
Покуда он ходил от иконы к иконе, ему все больше становилось не по себе. Голод, голод… Это не просто слова, это жизни людей, это благосостояние государства. Трудно, значит, правительству, если оно решилось собрать золото, хранимое в церквах. Ценности, накопленные церковниками, — это в общем-то пот и кровь множества людей, отрывавших от себя последние копейки в пользу церкви. А ведь сколько золота еще у людей! Если бы все собрать…
Вот и у мамы лежит брошка, думал Слава. Воспоминание о свадьбе. Много, немного, но чего-то она стоит. А он знает и мирится с этим…
В доме тишина. Нигде никого. Федосея с Надеждой Павел Федорович послал на хутор полоть капусту. Одна Вера Васильевна мыла на кухне посуду.
Слава подбежал к матери, запыхавшийся, взволнованный.
— Мама, где твоя брошка?
— У меня.
— Отдай ее мне!
— Погоди, Слава, объясни.
— Видишь ли, мамочка, собирают золото для голодающих…
— Ты очень щедр! А если с нами что случится? Это все, что у нас есть на черный день.
— Он уже пришел, черный день. Не для нас. Для таких, как мы…
Вера Васильевна могла затеять разговор надолго, а Слава торопился, брошка нужна немедленно.
— Если ты не отдашь брошку, я уеду и ты никогда, — слышишь? — никогда уже меня не увидишь!
Из корзиночки с бельем достала Вера Васильевна металлическую коробочку с пуговицами, в этой коробочке и хранилась пресловутая брошка, завернутая в папиросную бумагу.
Так же стремительно, как бежал домой, Слава понесся в исполком.
Члены комиссии окружили стол, на котором разложены вещи из потускневшего серебра, дароносица, чаша для причастия, кадило, оклады с икон…
Введенский начисто переписывал акт об изъятии ценностей.
Данилочкин строго посмотрел на Славу.
— Где это ты пропадал?
Теперь следовало незаметно присоединить ко всем этим церковным вещам мамину брошку.
Он выбрал себе в соучастники Данилочкина и быстро положил брошку в дароносицу.
— Василий Семенович, тут еще какая-то брошь. Похоже, что с бриллиантами.
Данилочкин догадался, кто ее принес, и вступил в игру.
— Отнес небось кто-нибудь попу на сохранение, а теперь пойдет на доброе дело…
Упомянули в акте и брошь: «женское украшение из золота пятьдесят шестой пробы с прозрачными белыми камнями».
Однако Данилочкину хотелось знать, откуда взял ее Слава.
Отвел Славу к окну.
— Откуда она у тебя?
Слава замялся.
— Все ясно, — догадался Данилочкин. — Изъял у своего дяди?
— Какого дяди? — удивился Слава.
— Как какого — у Астахова.
— Какой же он мне дядя? — возмутился Слава.
— Да я тебя не корю, — примирительно сказал Данилочкин. — Правильно поступил, об этом даже написано: грабь награбленное, ведь не для себя взял, а для государства.
26
Всего три дня отпущено товарищу Ознобишину на поездку в Успенское, а сколько уже событий позади: похороны Ивана Фомича, встреча с Марусей, участие в изъятии церковных ценностей…
Только для родной матери нет времени!
Накануне отъезда он пришел домой с твердым намерением провести остаток дня с Верой Васильевной и Петей.
А Вере Васильевне просто необходимо поговорить с сыном.
— Все бегаешь, не посидишь, — упрекнула его мама. — А мне ведь не с кем посоветоваться…
Слава порывисто обнял мать.
— Я удивилась, что ты приехал, — призналась она. — До Малоархангельска неближний путь. Как это ты узнал о похоронах? Смотрю, подходишь прощаться…
— Ты разве была в церкви?
— Ох, Слава, Слава… Где ты только витаешь? Ничего не замечаешь. А потом исчез. Ты что, ходил на поминки?
— Ну что ты! Меня известила Ирина Власьевна.
— Для нее это страшный удар, да она еще на сносях.
Однако смерть Никитина удар не для одной Ирины Власьевны, это удар для всего Успенского, школа держалась Иваном Фомичом.
— А где ты сейчас пропадал?
— Гулял.
Он не хотел говорить, что ходил повидаться с Марусей.
— Ты голоден?
Она накормила сына, на кухне у Надежды одни щи, но Вера Васильевна нашла в кладовушке несколько яиц.
— Поживешь дома?
Слава виновато развел руками.
— Завтра обратно, ты не представляешь, какая у нас там горячка.
Вечер он провел с мамой и с Петей. Все трое не могли наговориться. Вера Васильевна мельком, почти не жалуясь, обронила несколько слов о том, что ей с Петей жить становится все труднее. Если бы Петя не работал наравне с Федосеем, пришлось бы еще хуже.
Перед сном Слава не выдержал.
— Мама, а Маруся Денисова еще учится? — спросил безразличным тоном. — Ей на будущий год кончать?
— Что это ты ее вспомнил? — удивилась Вера Васильевна.
— Встретил в церкви, — объяснил Слава. — Как похорошела!
— А ты заметил? — Вера Васильевна улыбнулась. — Первая на селе невеста.
— А за нее сватаются? — с тревогой спросил Слава.
— Уже не раз, — сказала Вера Васильевна. — Но она не торопится.
— И не надо, — поспешно согласился Слава. — Зачем бросать школу?
Но дальше он о Марусе говорить не захотел, принялся расспрашивать Петю о всяких деревенских новостях.
Утром пришла Надежда, позвала завтракать.
Вера Васильевна удивилась, Павел Федорович и Марья Софроновна ели отдельно от Веры Васильевны и Пети.
— Павел Федорович наказывали непременно…
Не иначе, их звали за общий стол по случаю приезда Славы.
Так оно и оказалось. Для обеда рановато, но по обилию блюд ровно бы и обед: куриная лапша и отварная курица, жареная свинина на сковородке, пшенная каша, творог.
Давно Слава не видел такого стола, да и Вера Васильевна с Петей отвыкли от подобного изобилия.
— Ну, Вячеслав Николаевич, с приездом, — приветствовал Славу Павел Федорович. — Твоя мамаша чего-то от нас отгораживается, а мы всегда рады посемейному…
Даже Марья Софроновна улыбнулась.
— Садитесь, садитесь.
— Садитесь и вы, невестушка, и ты, племяшок, — пригласил Павел Федорович Веру Васильевну с Петей.
Марья Софроновна придвинула к себе тарелку, поставила меж собой и Славой.
— Не побрезгуешь со мной с одного блюда?
Лапшу черпали из общей миски, а курицу Марья Софроновна положила себе и Славе отдельно, выбрала самые хорошие кусочки.
— Ешь, ешь, заголодовал небось в своем Малоархангельске. Тебе жениться пора, Вячеслав Миколаич. Коль пошел в самостоятельную жизнь, без женщины тебе невозможно.
— Ему еще восемнадцати нет, — вмешалась Вера Васильевна. — Даже по закону нельзя.
— Они сами себе законы определяют, — возразила Марья Софроновна. — Когда захочет, тогда и женится.
Доели курицу, принялись за кашу.
— Медку сейчас принесу подсластить, — расщедрился Павел Федорович.
Принес в кувшинчике меду, взглянул испытующе на Славу.
— А может, чего покрепче?
— Я не пью, — отказался Слава, он и вправду с тех пор, как расстался с Быстровым, забыл даже запах самогонки.
— Оно и правильно, — согласился Павел Федорович. — Божий дар зря переводить незачем.
Съели кашу.
— А я тебя вот что хочу спросить, Николаевич, — кафтан-то по всем швам трещит?
Слава сперва не понял:
— Какой кафтан?
Павел Федорович усмехнулся.
— Наше вам с кисточкой! Не понимаешь? Не может того быть! Ежели Быстров на кафтане главная пуговица, так не на что застегиваться…
Тут до Славы дошло, на что намекает Павел Федорович.
— Пуговица-то он, может, и пуговица, да теперь в пуговицах недостатка нет, найдется, что пришить.
— А может, мне тебя к своей бекеше пришить? — спросил Павел Федорович.
— Не продернется ваша нитка сквозь меня, Павел Федорович!
— Говорят, в Орле теперь вся торговля в частных руках. Сперва лавочка, потом магазин, а, глядишь, и все магазины твои. Мои родители по деревням ездили, пеньку скупали, а эвона какое хозяйство вымахали!
— Вы это к чему?
— Давай, парень, без обиняков, — сказал Павел Федорович. — Я мужик честный, а ты парень умный, чего тебе искать в твоем Малоархангельске? Быстров куда как силен был, а во что его превратили? Твоя партия похуже всякого помещика, дудишь в ее дуду, честь тебе и место, а запел на свой лад, сразу в тычки.
— И что же вы предлагаете?
— Покамест под ружьем шли, я сам тебе советовал держаться партии, а теперь можно бы ее и побоку. У тебя в уезде влияние, помоги отбить мельницу, а потом ко мне в компаньоны, мне без помощника не обойтись.
— На что это вы сманиваете Славу? — испуганно спросила Вера Васильевна.
— А на то, чтобы Вячеслав Николаевич побоку свою службу, — объяснил Павел Федорович. — Одному мне мельницу, может, и не отдадут, а в компании с вашим сыном мы ее заполучим, образуем какое-никакое трудовое товарищество по размолу муки высшего сорта, я на себя производство, а сына вашего в бухгалтера…
— А дальше?
— А дальше — вторую мельницу. Власть будет отступать, а мы подталкивать… — Павел Федорович облизал ложку. — Думаешь над моими словами? Побаловался, пошумел… На то и молодость! Однако взрослому человеку требуется что-то более прочное…
Слава молча собирал в миску куриные кости.
— Куда это? — удивленно спросил Павел Федорович.
— Для Бобки, — объяснил Слава. — Давно с ним не виделся. Пойду отнесу.
— Напрасно, — сказал Павел Федорович с усмешечкой.
— Почему напрасно?
— Пристрелили, — сказал Павел Федорович не без ехидства. — Невзлюбил свою хозяйку, вот Марья Софроновна и не захотела его кормить…
— Пойдем, мама…
— Я даже не знала, что Бобку собираются застрелить, — виновато сказала Вера Васильевна, выйдя в сени. — Я бы отдала его кому-нибудь…
— Она никого не пожалеет, держись ты от них подальше.
— Ты уедешь сегодня?
— Обязательно.
— Я хотела тебя попросить…
— О чем?
— Зайти к Ирине Власьевне.
— Это я и думаю сделать…
В тысячный раз перешел он по камням Озерну, поднялся в гору, садом пошел к школе.
Сад все такой же общипанный и ободранный. Шелестят лиственницы, привезенные откуда-то издалека помещиками Озеровыми. Цветут яблони, ветки на яблонях обломаны…
«Это Маруся обломала», — подумал Слава, только ей и могло прийти в голову проводить Ивана Фомича яблоневыми бело-розовыми цветами.
Слава вошел в школу. Пусто и чисто. Как всегда. Ступил на лестницу. Деревянная ступенька чуть скрипнула.
— Кто там?
— Это я, Ирина Власьевна.
Она узнала его голос.
— Слава?
Вышла из своей комнаты, но к себе не позвала, пошла в класс, тот самый класс, в котором еще недавно занимался Слава.
Полуденное солнце заливало класс неистовым светом, парты, окрашенные яркой охрой, ярко сияли, и даже черная классная доска блестела.
— Я была уверена, что вы зайдете, — звонко сказала Ирина Власьевна.
До чего же не соответствовали звонкому и ровному ее голосу тоскливые и пронзительные глаза!
Слава заставил себя заговорить:
— А как… как же все произошло?
— Сперва думали, простуда. Привезли из Покровского врача. Оказалось, брюшной тиф. Врача привезли слишком поздно, да у него и не было лекарства. Прободная язва…
— Он очень страдал? — почему-то шепотом спросил Слава.
— Не знаю…
И вдруг Слава понял, что ему следовало приехать раньше. Он ничем не мог помочь, зато Иван Фомич мог бы ему помочь. В чем? Он не знал, в чем…
Ирина Власьевна стала рассказывать о последних днях Ивана Фомича.
— Сперва мы не думали, что он так тяжело болен. Он много говорил о школе. О ремонте, о покупке новых учебников. Говорил, что попросит вас выписать из Москвы какие-то пособия…
Никитина не стало, а пособия и учебники, о которых он беспокоился, все равно нужны…
— А что вы собираетесь делать? — спросил Слава. — Может быть, нужна моя помощь?
— Нет, спасибо, — отказалась Ирина Власьевна. — Я уеду. Евгений Денисович какую-нибудь школу мне, конечно, даст, но все это уже не то.
— Хотите, я поговорю с Шабуниным? — предложил Слава. — Вас оставят здесь.
— Но Ивана Фомича я не заменю! — возразила Ирина Власьевна. — Нет, уеду… — Она вопросительно взглянула на Славу. — А сами-то вы что собираетесь делать?
— Ближайшие годы я посвящу комсомолу…
— А учиться?
— Конечно, — неопределенно ответил он. — Учиться тоже…
Ирина Власьевна испытующе смотрела на Славу.
— Вот что я хочу еще вам сказать… Не от себя. Вспоминая вас, Иван Фомич говорил лишь одно: все бы ничего, но ему не хватает образования.
Иван Фомич и после смерти подталкивал его к университету.
Только для родной матери нет времени!
Накануне отъезда он пришел домой с твердым намерением провести остаток дня с Верой Васильевной и Петей.
А Вере Васильевне просто необходимо поговорить с сыном.
— Все бегаешь, не посидишь, — упрекнула его мама. — А мне ведь не с кем посоветоваться…
Слава порывисто обнял мать.
— Я удивилась, что ты приехал, — призналась она. — До Малоархангельска неближний путь. Как это ты узнал о похоронах? Смотрю, подходишь прощаться…
— Ты разве была в церкви?
— Ох, Слава, Слава… Где ты только витаешь? Ничего не замечаешь. А потом исчез. Ты что, ходил на поминки?
— Ну что ты! Меня известила Ирина Власьевна.
— Для нее это страшный удар, да она еще на сносях.
Однако смерть Никитина удар не для одной Ирины Власьевны, это удар для всего Успенского, школа держалась Иваном Фомичом.
— А где ты сейчас пропадал?
— Гулял.
Он не хотел говорить, что ходил повидаться с Марусей.
— Ты голоден?
Она накормила сына, на кухне у Надежды одни щи, но Вера Васильевна нашла в кладовушке несколько яиц.
— Поживешь дома?
Слава виновато развел руками.
— Завтра обратно, ты не представляешь, какая у нас там горячка.
Вечер он провел с мамой и с Петей. Все трое не могли наговориться. Вера Васильевна мельком, почти не жалуясь, обронила несколько слов о том, что ей с Петей жить становится все труднее. Если бы Петя не работал наравне с Федосеем, пришлось бы еще хуже.
Перед сном Слава не выдержал.
— Мама, а Маруся Денисова еще учится? — спросил безразличным тоном. — Ей на будущий год кончать?
— Что это ты ее вспомнил? — удивилась Вера Васильевна.
— Встретил в церкви, — объяснил Слава. — Как похорошела!
— А ты заметил? — Вера Васильевна улыбнулась. — Первая на селе невеста.
— А за нее сватаются? — с тревогой спросил Слава.
— Уже не раз, — сказала Вера Васильевна. — Но она не торопится.
— И не надо, — поспешно согласился Слава. — Зачем бросать школу?
Но дальше он о Марусе говорить не захотел, принялся расспрашивать Петю о всяких деревенских новостях.
Утром пришла Надежда, позвала завтракать.
Вера Васильевна удивилась, Павел Федорович и Марья Софроновна ели отдельно от Веры Васильевны и Пети.
— Павел Федорович наказывали непременно…
Не иначе, их звали за общий стол по случаю приезда Славы.
Так оно и оказалось. Для обеда рановато, но по обилию блюд ровно бы и обед: куриная лапша и отварная курица, жареная свинина на сковородке, пшенная каша, творог.
Давно Слава не видел такого стола, да и Вера Васильевна с Петей отвыкли от подобного изобилия.
— Ну, Вячеслав Николаевич, с приездом, — приветствовал Славу Павел Федорович. — Твоя мамаша чего-то от нас отгораживается, а мы всегда рады посемейному…
Даже Марья Софроновна улыбнулась.
— Садитесь, садитесь.
— Садитесь и вы, невестушка, и ты, племяшок, — пригласил Павел Федорович Веру Васильевну с Петей.
Марья Софроновна придвинула к себе тарелку, поставила меж собой и Славой.
— Не побрезгуешь со мной с одного блюда?
Лапшу черпали из общей миски, а курицу Марья Софроновна положила себе и Славе отдельно, выбрала самые хорошие кусочки.
— Ешь, ешь, заголодовал небось в своем Малоархангельске. Тебе жениться пора, Вячеслав Миколаич. Коль пошел в самостоятельную жизнь, без женщины тебе невозможно.
— Ему еще восемнадцати нет, — вмешалась Вера Васильевна. — Даже по закону нельзя.
— Они сами себе законы определяют, — возразила Марья Софроновна. — Когда захочет, тогда и женится.
Доели курицу, принялись за кашу.
— Медку сейчас принесу подсластить, — расщедрился Павел Федорович.
Принес в кувшинчике меду, взглянул испытующе на Славу.
— А может, чего покрепче?
— Я не пью, — отказался Слава, он и вправду с тех пор, как расстался с Быстровым, забыл даже запах самогонки.
— Оно и правильно, — согласился Павел Федорович. — Божий дар зря переводить незачем.
Съели кашу.
— А я тебя вот что хочу спросить, Николаевич, — кафтан-то по всем швам трещит?
Слава сперва не понял:
— Какой кафтан?
Павел Федорович усмехнулся.
— Наше вам с кисточкой! Не понимаешь? Не может того быть! Ежели Быстров на кафтане главная пуговица, так не на что застегиваться…
Тут до Славы дошло, на что намекает Павел Федорович.
— Пуговица-то он, может, и пуговица, да теперь в пуговицах недостатка нет, найдется, что пришить.
— А может, мне тебя к своей бекеше пришить? — спросил Павел Федорович.
— Не продернется ваша нитка сквозь меня, Павел Федорович!
— Говорят, в Орле теперь вся торговля в частных руках. Сперва лавочка, потом магазин, а, глядишь, и все магазины твои. Мои родители по деревням ездили, пеньку скупали, а эвона какое хозяйство вымахали!
— Вы это к чему?
— Давай, парень, без обиняков, — сказал Павел Федорович. — Я мужик честный, а ты парень умный, чего тебе искать в твоем Малоархангельске? Быстров куда как силен был, а во что его превратили? Твоя партия похуже всякого помещика, дудишь в ее дуду, честь тебе и место, а запел на свой лад, сразу в тычки.
— И что же вы предлагаете?
— Покамест под ружьем шли, я сам тебе советовал держаться партии, а теперь можно бы ее и побоку. У тебя в уезде влияние, помоги отбить мельницу, а потом ко мне в компаньоны, мне без помощника не обойтись.
— На что это вы сманиваете Славу? — испуганно спросила Вера Васильевна.
— А на то, чтобы Вячеслав Николаевич побоку свою службу, — объяснил Павел Федорович. — Одному мне мельницу, может, и не отдадут, а в компании с вашим сыном мы ее заполучим, образуем какое-никакое трудовое товарищество по размолу муки высшего сорта, я на себя производство, а сына вашего в бухгалтера…
— А дальше?
— А дальше — вторую мельницу. Власть будет отступать, а мы подталкивать… — Павел Федорович облизал ложку. — Думаешь над моими словами? Побаловался, пошумел… На то и молодость! Однако взрослому человеку требуется что-то более прочное…
Слава молча собирал в миску куриные кости.
— Куда это? — удивленно спросил Павел Федорович.
— Для Бобки, — объяснил Слава. — Давно с ним не виделся. Пойду отнесу.
— Напрасно, — сказал Павел Федорович с усмешечкой.
— Почему напрасно?
— Пристрелили, — сказал Павел Федорович не без ехидства. — Невзлюбил свою хозяйку, вот Марья Софроновна и не захотела его кормить…
— Пойдем, мама…
— Я даже не знала, что Бобку собираются застрелить, — виновато сказала Вера Васильевна, выйдя в сени. — Я бы отдала его кому-нибудь…
— Она никого не пожалеет, держись ты от них подальше.
— Ты уедешь сегодня?
— Обязательно.
— Я хотела тебя попросить…
— О чем?
— Зайти к Ирине Власьевне.
— Это я и думаю сделать…
В тысячный раз перешел он по камням Озерну, поднялся в гору, садом пошел к школе.
Сад все такой же общипанный и ободранный. Шелестят лиственницы, привезенные откуда-то издалека помещиками Озеровыми. Цветут яблони, ветки на яблонях обломаны…
«Это Маруся обломала», — подумал Слава, только ей и могло прийти в голову проводить Ивана Фомича яблоневыми бело-розовыми цветами.
Слава вошел в школу. Пусто и чисто. Как всегда. Ступил на лестницу. Деревянная ступенька чуть скрипнула.
— Кто там?
— Это я, Ирина Власьевна.
Она узнала его голос.
— Слава?
Вышла из своей комнаты, но к себе не позвала, пошла в класс, тот самый класс, в котором еще недавно занимался Слава.
Полуденное солнце заливало класс неистовым светом, парты, окрашенные яркой охрой, ярко сияли, и даже черная классная доска блестела.
— Я была уверена, что вы зайдете, — звонко сказала Ирина Власьевна.
До чего же не соответствовали звонкому и ровному ее голосу тоскливые и пронзительные глаза!
Слава заставил себя заговорить:
— А как… как же все произошло?
— Сперва думали, простуда. Привезли из Покровского врача. Оказалось, брюшной тиф. Врача привезли слишком поздно, да у него и не было лекарства. Прободная язва…
— Он очень страдал? — почему-то шепотом спросил Слава.
— Не знаю…
И вдруг Слава понял, что ему следовало приехать раньше. Он ничем не мог помочь, зато Иван Фомич мог бы ему помочь. В чем? Он не знал, в чем…
Ирина Власьевна стала рассказывать о последних днях Ивана Фомича.
— Сперва мы не думали, что он так тяжело болен. Он много говорил о школе. О ремонте, о покупке новых учебников. Говорил, что попросит вас выписать из Москвы какие-то пособия…
Никитина не стало, а пособия и учебники, о которых он беспокоился, все равно нужны…
— А что вы собираетесь делать? — спросил Слава. — Может быть, нужна моя помощь?
— Нет, спасибо, — отказалась Ирина Власьевна. — Я уеду. Евгений Денисович какую-нибудь школу мне, конечно, даст, но все это уже не то.
— Хотите, я поговорю с Шабуниным? — предложил Слава. — Вас оставят здесь.
— Но Ивана Фомича я не заменю! — возразила Ирина Власьевна. — Нет, уеду… — Она вопросительно взглянула на Славу. — А сами-то вы что собираетесь делать?
— Ближайшие годы я посвящу комсомолу…
— А учиться?
— Конечно, — неопределенно ответил он. — Учиться тоже…
Ирина Власьевна испытующе смотрела на Славу.
— Вот что я хочу еще вам сказать… Не от себя. Вспоминая вас, Иван Фомич говорил лишь одно: все бы ничего, но ему не хватает образования.
Иван Фомич и после смерти подталкивал его к университету.
27
Слава постучал, ему не ответили, за дверью голоса, о чем-то спорят, постучал снова, и снова не ответили, приоткрыл дверь, заглянул — как всегда, у Шабунина народ, вошел, встал у стены.
Шабунин ребром ладони стучал по столу.
— А ты достань, достань, — твердил он, со злой усмешкой глядя на стоящего перед ним мужика с обвислыми рыжими усами. — Налог вы соберете, о том разговора нет, а остальной хлеб? На базар? Вы торговать научитесь!
— Девки румяна спрашивают, кольца…
— Вот я и говорю: достань!
— Дык откуда ж взять? — спросил рыжеусый с отчаянием.
— "Дык, дык", — передразнил Шабунин. — Поезжай в Орел, на складах полно этой дребедени…
Тут, перебивая рыжего, в разговор встрял пожилой мужчина в тужурке из синего сукна.
— А нам чего?
— А вам керосин давно пора вывезти с Верховья, — отрезал Шабунин. — Провороните хлеб, вызовем в уком…
Шабунин заметил Славу, он все замечал, только притворялся иногда, что не замечает.
— Тебе чего?
— Я попозже.
— Пришел — говори.
Шабунин никогда ничего не откладывал на «попозже», его слова прозвучали как приказ.
— Я насчет Колпны…
— Что там?
— Нет базы для пропаганды. Жалуются ребята, негде собираться, говорят. Везде народные дома, читальни, библиотеки, а у нас только околицы да завалинки, говорят.
— А вы чего смотрите? Езжай в Колпну, найди помещение и оборудуй нардом. Есть же там какие-никакие помещички. Поставь вопрос перед волисполкомом — помещиков выдворить, дом забрать…
— А куда выдворить?
— Это уж их забота. Грабь награбленное. Я, конечно, шучу, но не может быть, чтобы в Колпне не нашлось подходящего помещения. Да не на один день поезжай, а подольше, возьми кого-нибудь себе в помощь. Чтобы не просто ткнуть пальцем: вот вам дом, а осмотрись, привлеки народ, поищи в местных учреждениях мебель, обойдутся в исполкоме и без кресел. Поищите книги из помещичьих библиотек, заинтересуйте учителей, словом, чтобы все честь по чести, людям надо не указывать, а помогать.
— Значит, ехать?
— Иди на конный двор. Верхом-то ездил?
— Спрашиваете!
— Пусть тебе оседлают коня — обойдешься без пролетки, и сыпь в Колпну.
На конном дворе дали иноходца, крупного, в яблоках.
Слава собрался за полчаса; в укоме договорился, что днем позже выедет в Колпну Ушаков, вдвоем они всю волость расшевелят; ремнем привязал к седлу портфель и поскакал вроде как бывалый кавалерист — ноги в стременах, пришпорил бы, да нет шпор!
Миновал последние дома, дорога потянулась меж овсов, зеленые кисти клонились к земле, среди зелени лиловел мышиный горошек.
До чего ж хорошо в поле! Впереди небо и позади небо, и сам он летит в неведомые края!
Если бы не конь! Споткнулся о выбоину, и тупой болью отдалась та выбоина, передняя лука трет и трет, хоть слезай и иди пешком…
Слава попридержал лошадь, качнуло вправо, качнуло влево — ох, дьявол, до чего больно! — оглянулся, нигде никого, только коршун висит в небе, да свистят в поле кузнечики.
Перекинул ногу через седло, свесил ноги на одну сторону, как амазонка, никто не видит, а так легче, и подумал, что «до Колпны еще ой-ой как далеко».
Впереди телега, на телеге баба в желтом платке.
Снова ноги в стремена, даже рысью промчался мимо бабы.
То вприскочку, то еле-еле тащась, то боком затемно добрался Слава до Колпны.
Торчали старые ветлы, а за ветлами лежало село, тускло светились окна, и в отдалении повизгивала гармошка.
Слава медленно двигался по сельской улице. Мимо, хихикая, прошли девки. Выбежал из подворотни пес и тут же скрылся.
Двухэтажный дом волисполкома, низ кирпичный, верх деревянный, сразу видно, строен торговцем, внизу три больших окна закрыты ставнями, а наверху все окна освещены.
Слава соскочил с коня, привязал повод к столбу, поднялся по неосвещенной лестнице на второй этаж.
Он нашел Заузолкова, председателя Колпнянского волисполкома, они встречались в Малоархангельске, и Заузолков тоже сразу узнал Ознобишина.
— По молодежным делам или еще что? — спросил он, пожимая гостю руку.
— Можно сказать, и так, и эдак, — отозвался Слава. — Жалуется на вас молодежь. Нет у них крыши…
— На нас, а не на вас? Дитя не плачет, мать не разумеет… — Он снисходительно смотрел на Ознобишина. — Покалякаем завтра утром. Сегодня у нас исполком заседает. Делим косилки и жатки…
— Между кем делите? — поинтересовался Слава.
— Собрали по волости, у кулачков отобрали лишнее, в помещичьих экономиях кое-что осталось. Вот и раздаем сельсоветам, чтоб помогли бедноте. Куда ж нам тебя определить на ночевку? — задумался он. — Тут у нас разговоров до утра!
— Да я здесь где-нибудь, — предложил Слава.
— Зачем? — возразил Заузолков и поманил к себе человека в солдатской фуражке. — Товарищ Крептюков, председатель сельсовета, Иван Афанасьевич, — представил. — А это молодежный секретарь с уезда товарищ Ознобишин. Будь ласков, Иван Афанасьевич, отведи товарища Ознобишина… К Федорову. Пожалуй, так сподручней всего. Попроси Евгения Анатольевича принять гостя как положено.
Крептюкову, должно быть, не впервые приходилось водить приезжих по указанному адресу, он выжидательно посмотрел на гостя из Малоархангельска, а Заузолков тут же отошел и вмешался в чей-то спор.
Слава вновь очутился на улице.
— Ваш? — спросил провожатый, указывая на коня. — Забирайте с собой.
Свернули в проулок в сторону от села, Крептюков вывел приезжего на широкую аллею, в темноте Слава не мог рассмотреть таинственно шелестящие деревья.
Шли долго, Слава успел и звезды пересчитать, и лермонтовские стихи вспомнить…
Наконец спросил:
— А Федоров — кто он такой?
— Как вам сказать… Помещик, — ответил Крептюков.
— Помещик? — испугался Слава. — Зачем же к нему?
— А мы у него часто ставим приезжих, — равнодушно пояснил Крептюков. — Евгений Анатольевич не хотят с нами ссориться, приезжие остаются довольны.
— И что ж это за помещик? — спросил Слава.
— Обыкновенный, — продолжал объяснять Крептюков. — Десятин сто было, сад, коров с десяток. Землю забрали, коров тоже, а дом и сад пока при нем.
За деревьями показался дом, не то, чтобы очень большой, однако заметный, с широким балконом, с колоннами, с полукруглыми высокими окнами, слабый свет лился из-за опущенных штор.
Крептюков постучал в окно, штора тотчас отдернулась, мелькнуло чье-то лицо, отворилась дверь.
— Кто там? — послышался хрипловатый голос.
— Это я, Евгений Анатольевич, — отозвался Крептюков. — Принимай гостя.
— Пожалуйте.
— Да нет, я пойду, — сказал Крептюков. — Привел к тебе человека. Из Малоархангельска. Слышал небось про комсомол? А это у них самый главный. Приюти на пару дней.
— Разумеется, — приветливо отозвался хозяин. — Милости просим.
— А я пошел, — сказал Крептюков. — Дела еще. Бывайте!
Он сбыл приезжего с рук и скрылся в темноте.
Шабунин ребром ладони стучал по столу.
— А ты достань, достань, — твердил он, со злой усмешкой глядя на стоящего перед ним мужика с обвислыми рыжими усами. — Налог вы соберете, о том разговора нет, а остальной хлеб? На базар? Вы торговать научитесь!
— Девки румяна спрашивают, кольца…
— Вот я и говорю: достань!
— Дык откуда ж взять? — спросил рыжеусый с отчаянием.
— "Дык, дык", — передразнил Шабунин. — Поезжай в Орел, на складах полно этой дребедени…
Тут, перебивая рыжего, в разговор встрял пожилой мужчина в тужурке из синего сукна.
— А нам чего?
— А вам керосин давно пора вывезти с Верховья, — отрезал Шабунин. — Провороните хлеб, вызовем в уком…
Шабунин заметил Славу, он все замечал, только притворялся иногда, что не замечает.
— Тебе чего?
— Я попозже.
— Пришел — говори.
Шабунин никогда ничего не откладывал на «попозже», его слова прозвучали как приказ.
— Я насчет Колпны…
— Что там?
— Нет базы для пропаганды. Жалуются ребята, негде собираться, говорят. Везде народные дома, читальни, библиотеки, а у нас только околицы да завалинки, говорят.
— А вы чего смотрите? Езжай в Колпну, найди помещение и оборудуй нардом. Есть же там какие-никакие помещички. Поставь вопрос перед волисполкомом — помещиков выдворить, дом забрать…
— А куда выдворить?
— Это уж их забота. Грабь награбленное. Я, конечно, шучу, но не может быть, чтобы в Колпне не нашлось подходящего помещения. Да не на один день поезжай, а подольше, возьми кого-нибудь себе в помощь. Чтобы не просто ткнуть пальцем: вот вам дом, а осмотрись, привлеки народ, поищи в местных учреждениях мебель, обойдутся в исполкоме и без кресел. Поищите книги из помещичьих библиотек, заинтересуйте учителей, словом, чтобы все честь по чести, людям надо не указывать, а помогать.
— Значит, ехать?
— Иди на конный двор. Верхом-то ездил?
— Спрашиваете!
— Пусть тебе оседлают коня — обойдешься без пролетки, и сыпь в Колпну.
На конном дворе дали иноходца, крупного, в яблоках.
Слава собрался за полчаса; в укоме договорился, что днем позже выедет в Колпну Ушаков, вдвоем они всю волость расшевелят; ремнем привязал к седлу портфель и поскакал вроде как бывалый кавалерист — ноги в стременах, пришпорил бы, да нет шпор!
Миновал последние дома, дорога потянулась меж овсов, зеленые кисти клонились к земле, среди зелени лиловел мышиный горошек.
До чего ж хорошо в поле! Впереди небо и позади небо, и сам он летит в неведомые края!
Если бы не конь! Споткнулся о выбоину, и тупой болью отдалась та выбоина, передняя лука трет и трет, хоть слезай и иди пешком…
Слава попридержал лошадь, качнуло вправо, качнуло влево — ох, дьявол, до чего больно! — оглянулся, нигде никого, только коршун висит в небе, да свистят в поле кузнечики.
Перекинул ногу через седло, свесил ноги на одну сторону, как амазонка, никто не видит, а так легче, и подумал, что «до Колпны еще ой-ой как далеко».
Впереди телега, на телеге баба в желтом платке.
Снова ноги в стремена, даже рысью промчался мимо бабы.
То вприскочку, то еле-еле тащась, то боком затемно добрался Слава до Колпны.
Торчали старые ветлы, а за ветлами лежало село, тускло светились окна, и в отдалении повизгивала гармошка.
Слава медленно двигался по сельской улице. Мимо, хихикая, прошли девки. Выбежал из подворотни пес и тут же скрылся.
Двухэтажный дом волисполкома, низ кирпичный, верх деревянный, сразу видно, строен торговцем, внизу три больших окна закрыты ставнями, а наверху все окна освещены.
Слава соскочил с коня, привязал повод к столбу, поднялся по неосвещенной лестнице на второй этаж.
Он нашел Заузолкова, председателя Колпнянского волисполкома, они встречались в Малоархангельске, и Заузолков тоже сразу узнал Ознобишина.
— По молодежным делам или еще что? — спросил он, пожимая гостю руку.
— Можно сказать, и так, и эдак, — отозвался Слава. — Жалуется на вас молодежь. Нет у них крыши…
— На нас, а не на вас? Дитя не плачет, мать не разумеет… — Он снисходительно смотрел на Ознобишина. — Покалякаем завтра утром. Сегодня у нас исполком заседает. Делим косилки и жатки…
— Между кем делите? — поинтересовался Слава.
— Собрали по волости, у кулачков отобрали лишнее, в помещичьих экономиях кое-что осталось. Вот и раздаем сельсоветам, чтоб помогли бедноте. Куда ж нам тебя определить на ночевку? — задумался он. — Тут у нас разговоров до утра!
— Да я здесь где-нибудь, — предложил Слава.
— Зачем? — возразил Заузолков и поманил к себе человека в солдатской фуражке. — Товарищ Крептюков, председатель сельсовета, Иван Афанасьевич, — представил. — А это молодежный секретарь с уезда товарищ Ознобишин. Будь ласков, Иван Афанасьевич, отведи товарища Ознобишина… К Федорову. Пожалуй, так сподручней всего. Попроси Евгения Анатольевича принять гостя как положено.
Крептюкову, должно быть, не впервые приходилось водить приезжих по указанному адресу, он выжидательно посмотрел на гостя из Малоархангельска, а Заузолков тут же отошел и вмешался в чей-то спор.
Слава вновь очутился на улице.
— Ваш? — спросил провожатый, указывая на коня. — Забирайте с собой.
Свернули в проулок в сторону от села, Крептюков вывел приезжего на широкую аллею, в темноте Слава не мог рассмотреть таинственно шелестящие деревья.
Шли долго, Слава успел и звезды пересчитать, и лермонтовские стихи вспомнить…
Наконец спросил:
— А Федоров — кто он такой?
— Как вам сказать… Помещик, — ответил Крептюков.
— Помещик? — испугался Слава. — Зачем же к нему?
— А мы у него часто ставим приезжих, — равнодушно пояснил Крептюков. — Евгений Анатольевич не хотят с нами ссориться, приезжие остаются довольны.
— И что ж это за помещик? — спросил Слава.
— Обыкновенный, — продолжал объяснять Крептюков. — Десятин сто было, сад, коров с десяток. Землю забрали, коров тоже, а дом и сад пока при нем.
За деревьями показался дом, не то, чтобы очень большой, однако заметный, с широким балконом, с колоннами, с полукруглыми высокими окнами, слабый свет лился из-за опущенных штор.
Крептюков постучал в окно, штора тотчас отдернулась, мелькнуло чье-то лицо, отворилась дверь.
— Кто там? — послышался хрипловатый голос.
— Это я, Евгений Анатольевич, — отозвался Крептюков. — Принимай гостя.
— Пожалуйте.
— Да нет, я пойду, — сказал Крептюков. — Привел к тебе человека. Из Малоархангельска. Слышал небось про комсомол? А это у них самый главный. Приюти на пару дней.
— Разумеется, — приветливо отозвался хозяин. — Милости просим.
— А я пошел, — сказал Крептюков. — Дела еще. Бывайте!
Он сбыл приезжего с рук и скрылся в темноте.