Страница:
— Обоих, — лаконично отвечает дама. — И пусть о приговоре узнает как можно больше народа. — Взгляд ее обегает комнату и находит нужного ей сотрудника. — Товарищ Мавракадаки, напишите листовку, заголовок — «Дезертирам не будет пощады», покажите мне через полчаса, предупредите типографию напечатать без промедления. — Мальчиков заметила, как только вошла: — Это кто?
— Вас ждут, Розалия Самойловна.
Так эта дама и есть начальник политотдела?
Шифрин еле слышно произносит:
— Мы к вам…
Изящным движением дама вскидывает лорнет в черепаховой оправе… Как же Славушка сразу не заметил лорнет на тонком черном шнурке? Начальник политотдела Тринадцатой армии рассматривает посетителей в лорнет!
— Нам нужен начальник политотдела, — говорит Славушка.
— Я заведующая политотделом, — подтверждает дама. — Слушаю вас, товарищ.
— Я… мы… насчет литературы, — запинается Шифрин. — В губкомоле давно собирались обратиться в политотдел…
— А у меня к вам поручение, — волнуясь, говорит Славушка. — Я из Успенской волости. По поручению волостного комитета партии. У меня к вам письмо…
Можно не сомневаться, заведующая политотделом никогда не слышала об Успенском, но смотрит на мальчика так, точно знает об обитателях Успенского все.
— Проверил кто-нибудь ваши документы? — осведомляется она, хотя ей-то, несомненно, не нужны никакие документы, она и без документов каждого видит насквозь.
— Да, — подтверждает Шифрин, имея в виду часового.
— Вас зовут?
— Шифрин, политпросвет городского райкома Орла.
— Самойлова, — называется, в свою очередь, заведующая политотделом, подавая каждому руку. — Слушаю.
Шифрин повторяет что-то о литературе, литература очень нужна… Заведующая политотделом переводит взгляд на Ознобишина.
— У меня два дела, одно от коммунистов нашей волости, и другое от нас двоих…
— Слушаю, слушаю, — торопит заведующая политотделом.
— Поручение наших коммунистов могу передать вам только наедине, — говорит Славушка. — Это секретно.
Заведующая политотделом согласно наклоняет голову, для нее это привычно.
— Хорошо, идемте.
На этот раз ее никто не сопровождает. Славушка выходит следом за ней в узенький коридорчик, и вот они в тесной комнатке, которая, как понимает Славушка, и есть кабинет заведующей политическим отделом армии.
Ломберный столик вместо письменного стола, два стула, обитых зеленым плюшем, табурет, переносный несгораемый ящик, в углу вместительный кожаный чемодан, и за японской ширмой железная койка, небрежно прикрытая суконным солдатским одеялом.
Кабинет для особо важных разговоров, и здесь же ее спальня. На столе бювар с бумагами, на подоконнике стакан с водой, пузырек с какими-то каплями, зубная щетка, коробка с зубным порошком и флаконы с одеколоном, Славушка видел такие у матери, интеллигентная дама в боевом походе.
— Так что у вас?
Славушка ставит ногу на табурет, раскручивает обмотку, подает бумаги.
Товарищ Самойлова кладет карту на стол.
— Так… так… — Она складывает карту, ее продолговатое лицо вытягивается еще больше.
— Благодарю вас, товарищ, — говорит она, не глядя на Славушку, и быстро выходит. Славушка за ней. — Товарищ Пысин! — зовет Розалия Самойловна. — Немедленно соедините меня по прямому проводу со штабом Южного фронта.
Должно быть, ее здесь здорово побаиваются, потому что товарищ Пысин исчезает мгновенно.
Теперь товарищ Самойлова рассматривает мальчиков более доброжелательно, чуть подавшись вперед, как делают это близорукие люди.
— И что еще?
— Мы хотели бы… — Славушка оглядывается на Шифрина. — Мы хотим на фронт!
Розалия Самойловна молчит, но Шифрин чувствует, она с ними не согласится.
— Мы можем пойти на политработу, — спешит он сказать. — На политпросветработу…
— Нет, нет и нет! — сердито восклицает Розалия Самойловна. — А кто будет работать после того, как мы отгоним Деникина? — Еще будет сдана Змиевка, еще будет сдан Новосиль, еще будет сдан Орел, а она уже знает все наперед. — Вот что, товарищи, сейчас мы отступаем, но скоро будем наступать. Придется хорошо поработать…
То, что она говорит, почти сказка, но Славушка верит ей, он верит в такие сказки.
— Вам придется пробыть в отделе до утра, — говорит она Славушке. — Можете понадобиться. Но бездельничать незачем…
Подзывает товарища Мавракадаки.
— Листовка?
Приказывает дать «товарищам из Орла» последние газеты, «обратите внимание на решения съезда молодежи, это вас непосредственно…», дать белые газеты, «надо знать, что говорят враги»…
Мавракадаки приносит газеты, Розалия Самойловна читает листовку, посылает Мавракадаки в типографию.
Классная дама держит перед глазами лорнет, — только сейчас Славушка понял, что она не близорука, а дальнозорка, — сухой нервной рукой перелистывает газетные листы, длинным тонким пальцем указывает, — интересно, играет ли она на рояле? — «Призыв», деникинская газета, печатается в Царицыне. — Читайте: «Коммунистов надо истреблять поголовно и беспощадно по всей России и истребить несколько десятков тысяч человек…» — В глазах усмешка, умная, лукавая, никакая она не классная дама. — «Коммунисты страшны тем, что они большевики не по принуждению, не за деньги, не по слабости характера, а по убеждению, им не страшны ни пытки, ни смерть».
Розалия Самойловна просматривает какие-то списки. Подзывает долговязого юношу. «Я у вас недавно, а штаты отдела давно надо сократить, долго вы будете ждать свои мячики? — Это долговязому. — Целый месяц бездельничаете в ожидании мячей! — Карандашиком аккуратно зачеркивает строку. — Сократим вашу должность, обойдемся пока без инструктора по спорту, сегодня же отправляйтесь в двести шестнадцатый кавалерийский полк, примите командование эскадроном, поздравляю вас, вот направление…» Долговязый смущен, но не слишком, командовать эскадроном легче, чем находиться под командованием Розалии Самойловны. «И вы… — обращается заведующая политотделом к сотруднику в заплатанном кителе. — Вы прапорщик, имеете боевой опыт, а занимаете должность помзавагиторганом! Вам доверят батальон. Вот назначение…» Она щедро раздает своих сотрудников батальонам, ротам, полкам…
— Где Пысин?
Пысин появляется как из-под земли.
— Штаб фронта на проводе!
— Иду, иду, и сразу же еду на Оптуху, проверить охрану моста… — Заведующая политотделом что-то силится вспомнить. — Это важный мост, с него лет тридцать назад упал пассажирский поезд… Эти товарищи остаются до завтра. Накормите. Зачислите на довольствие за счет отправленных на фронт.
Она уходит, но ничто вокруг не меняется, все в работе, все в этом учреждении живет размеренной жизнью, — Розалия Самойловна уехала, но все время ощущается, что с минуты на минуту она может войти.
Пысин зовет их обедать. Ведет на станцию. На дверях буфета — «Вход по пропускам». Столовая политотдела. На буфетной стойке термосы, горка эмалированных мисок, за стойкой красноармеец в буденовке, на стене плакат «Съел обед — помой посуду», несколько человек за столиками лязгают ложками. Пысин передает красноармейцу два ордера на обед. В обмен на ордера мальчики получают по миске щей из капусты и воблы, и по черпаку пшенки, хлеба нет, хлеб выдают по утрам на весь день.
Рядом в зале для пассажиров сдвигают скамейки.
— Будет суд.
— А нам можно?
— Вход свободный, учитесь.
Ознобишин и Шифрин учатся. Публики в зале предостаточно: какие-то бабки, подростки и мужики, ожидающие чего-то на станции. В зал входят судьи. Рассаживаются за столом. Голубоглазый военный, сопровождавший Розалию Самойловну, оказывается, председатель трибунала. Приказывает ввести подсудимых. Их вводят два красноармейца — мужика с седыми волосами на голове и рыжей бородой и курносого парня с синяком под глазом.
— "Революционный военный трибунал сорок второй стрелковой дивизии… — читает председатель. — Иван Егорович Хабаров укрывал в клуне под замком своего сына Василия Ивановича… Хабаровых — Василия за трусость и позорное шкурничество, Ивана за умышленное укрывательство… Побуждаемые революционным правосознанием…" — Во время чтения приговора вбегает один из конвоиров.
— Коська, Коська!… — кричит он. — Да куда же ты, сука, подевался, они же разбегуц-ца…
Старший Хабаров утешает конвоира:
— Не пужайся, куды от вас скроишься…
У выхода раздают листовку «Дезертирам не будет пощады!».
— Тебе их жалко? — спрашивает Шифрин.
— Нет, — твердо произносит Славушка.
— И мне… не жалко, — говорит Шифрин. — Но в общем их тоже можно понять, отец ведь…
На ночь Пысин устраивает ребят в караульном помещении. «Шумно, зато тепло». Они спят в караулке, как убитые, не слыша ни смены караулов, ни брани.
Рассвет еще только брезжит, и все тот же Пысин трясет Славушку за плечо:
— Вас зовет Самойлова!
— Давида тоже?
— Нет, нет, пусть спит, вас одного.
На улице предрассветная тишина, точно и нет войны, лишь слышно, как в коновязях жуют лошади. Мир спит, и политотдел спит. В канцелярии безмолвие, кое-где на столах спят сотрудники отдела, доносится только стонущее дыхание, точно стонут неисполненные бумаги.
Пысин осторожно обходит столы.
Кто-то поднимает голову:
— Тебе чего?
— Ничего, ничего, мы к Розалии Самойловне.
— А она где?
— У себя.
Пысин не успевает постучаться.
— Войдите.
— Ваше приказание…
— Хорошо, товарищ Пысин, оставьте нас.
Она все в том же платье, на ширмочке висит кожаная куртка. Розалия Самойловна писала, бювар раскрыт, разбросаны листки почтовой бумаги.
— Садитесь, товарищ Ознобишин.
Ей предстоит разочаровать посланца неизвестных ей успенских коммунистов, а ведь как не хочется разочаровывать своих людей.
— Я разговаривала с командующим, с вашими бумагами ознакомились, наша разведка располагает сведениями, которые содержатся в доставленных вами бумагах…
Постель не тронута, Самойлова еще не спала, а может быть, и не будет спать, революции не до сна, в комнате нестерпимо пахнет валерьянкой, пузыречки с лекарствами перекочевали с подоконника на стол… Бедная, бедная Розалия Самойловна, революция в опасности, и ты возишь с собой свою аптечку, чтобы вовремя выпускать листовки, расстреливать дезертиров и поучать молодежь…
— Но вы не расстраивайтесь, дорогой товарищ… — Заведующая политотделом встает, в ее голосе даже некая торжественность: — Передайте своим товарищам по организации, что политотдел Тринадцатой армии выражает им свою благодарность, продолжайте действовать в том же духе. — Она пожимает Славушке руку. — Предстоит большая работа, мы должны мобилизовать все силы…
Она произносит какие-то общие фразы, но сейчас они звучат священным напутствием.
— Разрешите идти?
— Идите, — соглашается она. — Мне нужно хоть немного поспать. Товарищ Пысин организует отъезд, вам дадут литературы…
Славушка тихо закрывает дверь и возвращается в канцелярию. Пысин дремлет за столом, уронив голову на руки.
— Товарищ Пысин! — шепотом зовет Славушка.
Он тотчас поднимает голову.
— Товарищ Самойлова сказала…
— Я все знаю, — говорит Пысин. — Вы получите литера и литературу, доедете со своим товарищем до Орла, там сделаете пересадку. Змиевка занята белыми, добирайтесь до Залегощи…
Все уже предусмотрено, Шифрин ждет Славушку, им выдают хлеб за вчерашний день и за сегодняшний, дают по пачке литературы. Пысин не провожает их.
— Спросите на станции дежурного.
Мальчиков сажают в первый же поезд, идущий в сторону Орла. Сажают даже в классный вагон. Но дальше коридора не пускают. Коридор заставлен какими-то баллонами. Проводник в черной шинели смотрит на мальчиков с состраданием. «Не курить», — говорит проводник. Солнце показывается из-за туч. Светлые тени бегут за окном. «Отрада». Кто-то что-то кричит в тамбуре: «Что за станция?» — «Отрада». Вагон качнуло. Вот и все, сейчас поедем.
— Что за литературу нам дали? — задумчиво интересуется Шифрин, рассматривая книжки.
Политические брошюры. Пьесы. Стихи. Даже стихи.
Вот и поехали. Отрада отходит назад.
— Вы, ребята, сядьте на свои книжки, — советует проводник, — так вам будет способнее.
Какую глупость он говорит: сидеть на литературе!
— Вас ждут, Розалия Самойловна.
Так эта дама и есть начальник политотдела?
Шифрин еле слышно произносит:
— Мы к вам…
Изящным движением дама вскидывает лорнет в черепаховой оправе… Как же Славушка сразу не заметил лорнет на тонком черном шнурке? Начальник политотдела Тринадцатой армии рассматривает посетителей в лорнет!
— Нам нужен начальник политотдела, — говорит Славушка.
— Я заведующая политотделом, — подтверждает дама. — Слушаю вас, товарищ.
— Я… мы… насчет литературы, — запинается Шифрин. — В губкомоле давно собирались обратиться в политотдел…
— А у меня к вам поручение, — волнуясь, говорит Славушка. — Я из Успенской волости. По поручению волостного комитета партии. У меня к вам письмо…
Можно не сомневаться, заведующая политотделом никогда не слышала об Успенском, но смотрит на мальчика так, точно знает об обитателях Успенского все.
— Проверил кто-нибудь ваши документы? — осведомляется она, хотя ей-то, несомненно, не нужны никакие документы, она и без документов каждого видит насквозь.
— Да, — подтверждает Шифрин, имея в виду часового.
— Вас зовут?
— Шифрин, политпросвет городского райкома Орла.
— Самойлова, — называется, в свою очередь, заведующая политотделом, подавая каждому руку. — Слушаю.
Шифрин повторяет что-то о литературе, литература очень нужна… Заведующая политотделом переводит взгляд на Ознобишина.
— У меня два дела, одно от коммунистов нашей волости, и другое от нас двоих…
— Слушаю, слушаю, — торопит заведующая политотделом.
— Поручение наших коммунистов могу передать вам только наедине, — говорит Славушка. — Это секретно.
Заведующая политотделом согласно наклоняет голову, для нее это привычно.
— Хорошо, идемте.
На этот раз ее никто не сопровождает. Славушка выходит следом за ней в узенький коридорчик, и вот они в тесной комнатке, которая, как понимает Славушка, и есть кабинет заведующей политическим отделом армии.
Ломберный столик вместо письменного стола, два стула, обитых зеленым плюшем, табурет, переносный несгораемый ящик, в углу вместительный кожаный чемодан, и за японской ширмой железная койка, небрежно прикрытая суконным солдатским одеялом.
Кабинет для особо важных разговоров, и здесь же ее спальня. На столе бювар с бумагами, на подоконнике стакан с водой, пузырек с какими-то каплями, зубная щетка, коробка с зубным порошком и флаконы с одеколоном, Славушка видел такие у матери, интеллигентная дама в боевом походе.
— Так что у вас?
Славушка ставит ногу на табурет, раскручивает обмотку, подает бумаги.
Товарищ Самойлова кладет карту на стол.
— Так… так… — Она складывает карту, ее продолговатое лицо вытягивается еще больше.
— Благодарю вас, товарищ, — говорит она, не глядя на Славушку, и быстро выходит. Славушка за ней. — Товарищ Пысин! — зовет Розалия Самойловна. — Немедленно соедините меня по прямому проводу со штабом Южного фронта.
Должно быть, ее здесь здорово побаиваются, потому что товарищ Пысин исчезает мгновенно.
Теперь товарищ Самойлова рассматривает мальчиков более доброжелательно, чуть подавшись вперед, как делают это близорукие люди.
— И что еще?
— Мы хотели бы… — Славушка оглядывается на Шифрина. — Мы хотим на фронт!
Розалия Самойловна молчит, но Шифрин чувствует, она с ними не согласится.
— Мы можем пойти на политработу, — спешит он сказать. — На политпросветработу…
— Нет, нет и нет! — сердито восклицает Розалия Самойловна. — А кто будет работать после того, как мы отгоним Деникина? — Еще будет сдана Змиевка, еще будет сдан Новосиль, еще будет сдан Орел, а она уже знает все наперед. — Вот что, товарищи, сейчас мы отступаем, но скоро будем наступать. Придется хорошо поработать…
То, что она говорит, почти сказка, но Славушка верит ей, он верит в такие сказки.
— Вам придется пробыть в отделе до утра, — говорит она Славушке. — Можете понадобиться. Но бездельничать незачем…
Подзывает товарища Мавракадаки.
— Листовка?
Приказывает дать «товарищам из Орла» последние газеты, «обратите внимание на решения съезда молодежи, это вас непосредственно…», дать белые газеты, «надо знать, что говорят враги»…
Мавракадаки приносит газеты, Розалия Самойловна читает листовку, посылает Мавракадаки в типографию.
Классная дама держит перед глазами лорнет, — только сейчас Славушка понял, что она не близорука, а дальнозорка, — сухой нервной рукой перелистывает газетные листы, длинным тонким пальцем указывает, — интересно, играет ли она на рояле? — «Призыв», деникинская газета, печатается в Царицыне. — Читайте: «Коммунистов надо истреблять поголовно и беспощадно по всей России и истребить несколько десятков тысяч человек…» — В глазах усмешка, умная, лукавая, никакая она не классная дама. — «Коммунисты страшны тем, что они большевики не по принуждению, не за деньги, не по слабости характера, а по убеждению, им не страшны ни пытки, ни смерть».
Розалия Самойловна просматривает какие-то списки. Подзывает долговязого юношу. «Я у вас недавно, а штаты отдела давно надо сократить, долго вы будете ждать свои мячики? — Это долговязому. — Целый месяц бездельничаете в ожидании мячей! — Карандашиком аккуратно зачеркивает строку. — Сократим вашу должность, обойдемся пока без инструктора по спорту, сегодня же отправляйтесь в двести шестнадцатый кавалерийский полк, примите командование эскадроном, поздравляю вас, вот направление…» Долговязый смущен, но не слишком, командовать эскадроном легче, чем находиться под командованием Розалии Самойловны. «И вы… — обращается заведующая политотделом к сотруднику в заплатанном кителе. — Вы прапорщик, имеете боевой опыт, а занимаете должность помзавагиторганом! Вам доверят батальон. Вот назначение…» Она щедро раздает своих сотрудников батальонам, ротам, полкам…
— Где Пысин?
Пысин появляется как из-под земли.
— Штаб фронта на проводе!
— Иду, иду, и сразу же еду на Оптуху, проверить охрану моста… — Заведующая политотделом что-то силится вспомнить. — Это важный мост, с него лет тридцать назад упал пассажирский поезд… Эти товарищи остаются до завтра. Накормите. Зачислите на довольствие за счет отправленных на фронт.
Она уходит, но ничто вокруг не меняется, все в работе, все в этом учреждении живет размеренной жизнью, — Розалия Самойловна уехала, но все время ощущается, что с минуты на минуту она может войти.
Пысин зовет их обедать. Ведет на станцию. На дверях буфета — «Вход по пропускам». Столовая политотдела. На буфетной стойке термосы, горка эмалированных мисок, за стойкой красноармеец в буденовке, на стене плакат «Съел обед — помой посуду», несколько человек за столиками лязгают ложками. Пысин передает красноармейцу два ордера на обед. В обмен на ордера мальчики получают по миске щей из капусты и воблы, и по черпаку пшенки, хлеба нет, хлеб выдают по утрам на весь день.
Рядом в зале для пассажиров сдвигают скамейки.
— Будет суд.
— А нам можно?
— Вход свободный, учитесь.
Ознобишин и Шифрин учатся. Публики в зале предостаточно: какие-то бабки, подростки и мужики, ожидающие чего-то на станции. В зал входят судьи. Рассаживаются за столом. Голубоглазый военный, сопровождавший Розалию Самойловну, оказывается, председатель трибунала. Приказывает ввести подсудимых. Их вводят два красноармейца — мужика с седыми волосами на голове и рыжей бородой и курносого парня с синяком под глазом.
— "Революционный военный трибунал сорок второй стрелковой дивизии… — читает председатель. — Иван Егорович Хабаров укрывал в клуне под замком своего сына Василия Ивановича… Хабаровых — Василия за трусость и позорное шкурничество, Ивана за умышленное укрывательство… Побуждаемые революционным правосознанием…" — Во время чтения приговора вбегает один из конвоиров.
— Коська, Коська!… — кричит он. — Да куда же ты, сука, подевался, они же разбегуц-ца…
Старший Хабаров утешает конвоира:
— Не пужайся, куды от вас скроишься…
У выхода раздают листовку «Дезертирам не будет пощады!».
— Тебе их жалко? — спрашивает Шифрин.
— Нет, — твердо произносит Славушка.
— И мне… не жалко, — говорит Шифрин. — Но в общем их тоже можно понять, отец ведь…
На ночь Пысин устраивает ребят в караульном помещении. «Шумно, зато тепло». Они спят в караулке, как убитые, не слыша ни смены караулов, ни брани.
Рассвет еще только брезжит, и все тот же Пысин трясет Славушку за плечо:
— Вас зовет Самойлова!
— Давида тоже?
— Нет, нет, пусть спит, вас одного.
На улице предрассветная тишина, точно и нет войны, лишь слышно, как в коновязях жуют лошади. Мир спит, и политотдел спит. В канцелярии безмолвие, кое-где на столах спят сотрудники отдела, доносится только стонущее дыхание, точно стонут неисполненные бумаги.
Пысин осторожно обходит столы.
Кто-то поднимает голову:
— Тебе чего?
— Ничего, ничего, мы к Розалии Самойловне.
— А она где?
— У себя.
Пысин не успевает постучаться.
— Войдите.
— Ваше приказание…
— Хорошо, товарищ Пысин, оставьте нас.
Она все в том же платье, на ширмочке висит кожаная куртка. Розалия Самойловна писала, бювар раскрыт, разбросаны листки почтовой бумаги.
— Садитесь, товарищ Ознобишин.
Ей предстоит разочаровать посланца неизвестных ей успенских коммунистов, а ведь как не хочется разочаровывать своих людей.
— Я разговаривала с командующим, с вашими бумагами ознакомились, наша разведка располагает сведениями, которые содержатся в доставленных вами бумагах…
Постель не тронута, Самойлова еще не спала, а может быть, и не будет спать, революции не до сна, в комнате нестерпимо пахнет валерьянкой, пузыречки с лекарствами перекочевали с подоконника на стол… Бедная, бедная Розалия Самойловна, революция в опасности, и ты возишь с собой свою аптечку, чтобы вовремя выпускать листовки, расстреливать дезертиров и поучать молодежь…
— Но вы не расстраивайтесь, дорогой товарищ… — Заведующая политотделом встает, в ее голосе даже некая торжественность: — Передайте своим товарищам по организации, что политотдел Тринадцатой армии выражает им свою благодарность, продолжайте действовать в том же духе. — Она пожимает Славушке руку. — Предстоит большая работа, мы должны мобилизовать все силы…
Она произносит какие-то общие фразы, но сейчас они звучат священным напутствием.
— Разрешите идти?
— Идите, — соглашается она. — Мне нужно хоть немного поспать. Товарищ Пысин организует отъезд, вам дадут литературы…
Славушка тихо закрывает дверь и возвращается в канцелярию. Пысин дремлет за столом, уронив голову на руки.
— Товарищ Пысин! — шепотом зовет Славушка.
Он тотчас поднимает голову.
— Товарищ Самойлова сказала…
— Я все знаю, — говорит Пысин. — Вы получите литера и литературу, доедете со своим товарищем до Орла, там сделаете пересадку. Змиевка занята белыми, добирайтесь до Залегощи…
Все уже предусмотрено, Шифрин ждет Славушку, им выдают хлеб за вчерашний день и за сегодняшний, дают по пачке литературы. Пысин не провожает их.
— Спросите на станции дежурного.
Мальчиков сажают в первый же поезд, идущий в сторону Орла. Сажают даже в классный вагон. Но дальше коридора не пускают. Коридор заставлен какими-то баллонами. Проводник в черной шинели смотрит на мальчиков с состраданием. «Не курить», — говорит проводник. Солнце показывается из-за туч. Светлые тени бегут за окном. «Отрада». Кто-то что-то кричит в тамбуре: «Что за станция?» — «Отрада». Вагон качнуло. Вот и все, сейчас поедем.
— Что за литературу нам дали? — задумчиво интересуется Шифрин, рассматривая книжки.
Политические брошюры. Пьесы. Стихи. Даже стихи.
Вот и поехали. Отрада отходит назад.
— Вы, ребята, сядьте на свои книжки, — советует проводник, — так вам будет способнее.
Какую глупость он говорит: сидеть на литературе!
33
Поезд, на который посадил мальчиков политотдельский товарищ Пысин, миновав все препятствия, благополучно приближался к Орлу.
— Ты слезешь? — спросил Шифрин, выглядывая в окно.
— Не знаю, — вяло отозвался Славушка. — Надо спешить…
Шифрин чувствовал себя уже дома.
— Как ты думаешь, мы не набрались вшей? — задумчиво спросил он.
— Не знаю, — равнодушно ответил Славушка. — Меня это не интересует.
— To есть как не интересует? — возмутился Шифрин. — Как только вернемся, надо сейчас же прожарить белье! — Он находил время даже для санитарно-гигиенических советов. — Я думаю, тебе необходимо остановиться в Орле, — сказал он затем. — Ты еще неизвестен в губкомоле, и тебе следует…
— А где остановиться? — сказал неуверенно Славушка. — Я никого здесь не знаю…
Впрочем, один знакомый у него уже есть в Орле, за три дня знакомства он привык к Давиду, не было сомнений, что Давид предложит остановиться у него.
— Ты сможешь переночевать в губкомоле или даже у нас в райкоме, — сказал Шифрин. — В конце концов это не проблема…
Нет, к себе он не звал. В голосе его какая-то сухость, он как-то странно напряжен… Славушке даже неудобно за Шифрина. Тот еще не договорил, как Славушка решил не задерживаться в Орле, не хочет он гостеприимства ни губкома, ни райкома, ответ Шифрина задел его. Черт с ним, с Орлом, надо поскорей добираться до своего Успенского!
— Не остановлюсь я в Орле, — твердо сказал Славушка. — Тем более что и в политотделе советовали не задерживаться, даже записку дали…
У него действительно была записка на имя коменданта станции Орел, подписанная самой Самойловой, в ней предписывалось «оказать товарищу Ознобишину содействие в дальнейшем следовании…».
В Орле мальчики еще на ходу выскочили из вагона. Шифрину, должно быть, не терпелось отправиться поскорей в город. «Ну, бывай», — поторопил его Славушка. «Когда будешь в Орле, заходи», — сказал Шифрин. Пожали друг другу руки и расстались, Шифрин побежал со своей литературой к выходу, а Славушка со своей отправился искать коменданта. Мальчика без задержек посадили в поезд на Елец. Поезд был самый обычный или, вернее, необычный, обыкновенный пассажирский поезд, потому что в ту пору пассажирские поезда ходили нерегулярно и редко. Вагоны были переполнены, помощник коменданта довел мальчика до паровоза, попросил машиниста ссадить паренька в Залегощи, Славушка и проехал всю вторую половину пути на паровозе, оберегая свои книжки от мазута и копоти.
На Залегощи тоже все сложилось удачно: ни белых, ни красных; красных и не могло быть, а белые рвались вперед, мало заботясь о тылах, в расчете на кулаков и помещиков.
Славушка прошел через грязный заплеванный вокзал и зашагал на Верхнее Скворчее, помахивая свертком с литературой, легкомысленно, потому что, попадись он со своими советскими брошюрками в руки какому-нибудь Кияшко, ему бы головы не сносить.
Все-таки Скворчее он обошел стороной, чтоб случайно не попасться кому не надо на глаза, и вдруг впереди, у ракиты, похожей больше на растрепанный веник, чем на дерево, увидел какого-то человека, тот полулежал на земле и что-то или кого-то высматривал.
Славушка задумался: идти или не идти, но убегать тоже опасно, пошел вперед.
Но уже через несколько шагов побежал, а человек встал и заулыбался, похлопывая себя веточкой по ноге.
Еремеев! Как он здесь очутился?
И бог ты мой, а говорят еще, что мечты не сбываются, вот, они перед ним, все успенские коммунисты, и, главное, Быстров, сам Степан Кузьмич Быстров собственною своею персоной!
— Я так и думал, что возвращаться будешь через Залегощь, — говорит он. — А мы тут порядок неподалеку наводили. Отдал?
— Отдал.
— Кому?
— Начальнику политотдела.
— А это что?
— Литература.
— В политотделе снабдили?… Логунов! Забери у Ознобишина книжки, небось намучился с ними. Завезете потом в Успенское.
Спускаются в ложок, здесь и кони и Маруська, запряженная в любимую быстровскую бедарку. Быстров отдает какие-то распоряжения, отряд разъезжается в две стороны, а сам Степан Кузьмич указывает Славушке место рядом с собой и гонит Маруську прямо по жнивью.
— Мы куда? — не выдерживает Славушка.
— В Ивановку.
— А не в Успенское?
— Зачем рисковать?
— А как мама?
— Порядок.
— А вообще в Успенском?
— Тоже порядок.
И вот они уже на задворках Ивановки, Быстров опять въезжает в какой-то овражек.
— Светло еще, отдохнем.
Маруську Быстров не распрягает, не привязывает, никуда не уйдет от хозяина, впрочем, и привязать не к чему, вытаскивает из-под сиденья домотканую дорожку, кидает на землю. «Поспи покуда…» Славушка ложится и сразу же, как по приказу, засыпает.
В темноте подъезжают к школе. Славушка только тут догадывается — к Александре Семеновне. Она встречает их на крыльце, и вот они в ее комнате, все здесь, как и у ее подружки Перьковой, такой же стол, такая же этажерка, такая же кровать, только канарейки у Перьковой нет, а у Александры Семеновны на столе клетка с канарейкой.
— Вот ты и у меня, — сказала мальчику Александра Семеновна. — Слышала я о твоих похождениях…
До чего у Александры Семеновны уютно и просто!
— Будете есть?
— Обязательно, — соглашается Быстров. — Мне к утру еще в Покровское…
Проснулся Славушка от ощущения, что около него кто-то стоит.
— Уже утро? — спросил шепотом.
— Спи, спи, — тихо сказал Быстров. — Уезжаю. А ты побудь у Александры Семеновны. Отдыхай, скоро будет много работы. — Постоял, высокий, ладный, глядя на мальчика сверху вниз. — Удивляюсь, откуда у тебя классовое чутье. Сам не пойму, как это тебя догадало не зайти к Антипу Петровичу.
— А он что, белый? — спросил Славушка. — Предатель?
— Нет, не белый… — задумчиво сказал Степан Кузьмич. — Но все равно предатель. Все равно мы его расстреляем. Убийца. Грабитель. Притворялся, что сочувствует нам, обещал помогать, а на самом деле грабил и наших и ваших. Прямо бог тебя спас.
— А я заходил к нему, — сказал Славушка и даже вздрогнул от вновь нахлынувшего на мгновение ужаса. — Только он не пустил меня в дом.
— За-хо-дил? — переспросил Быстров, силясь что-то сообразить, и вдруг весело бросил: — Впрочем, что ж с тебя…
Славушка остался вдвоем с Александрой Семеновной.
Хотя школы в ту осень формально еще не начинали занятий, Александра Семеновна занималась с детьми. Ей нравилось обучать детей, читать стихи, заставлять детей их повторять, решать с ними задачи. У одного мальчика девять яблок, а у двух его товарищей ни одного, сколько останется яблок у мальчика, если он поровну поделится со своими товарищами?
За время, проведенное в Ивановке, Славушка, можно сказать, подружился с Александрой Семеновной.
Быстров появлялся в Ивановке через день, через два, всегда вечером, иногда совсем поздно, не стучал, лишь касался пальцем стекла, но Александра Семеновна тотчас угадывала, кто стоит под окном, торопилась к двери. Степан Кузьмич входил, с равным вниманием разговаривал со Славушкой и с женой, сообщал новости, он знал все, что происходит в волости, в Орле, в Москве и даже в Америке, иногда ужинал, иногда отказывался, потом Александра Семеновна стелила Славушке постель в классе, уходила с мужем к себе, и еще до света Быстров исчезал из школы.
Вечера, когда Быстров не появлялся, Александра Семеновна и Славушка проводили вдвоем, ужинали молоком с хлебом, она накрывала клетку с канарейкой платком, зажигала пятилинейную лампу.
Славушка читал что придется, Александра Семеновна обязательно начинала чтение с «Капитала»; Быстров подарил ей два тома, сам он их не читал и честно в том признавался, «все руки не доходят», труден был для Степана Кузьмича «Капитал», но с Александры Семеновны был другой спрос. «Жена коммуниста обязана знать евангелие пролетариата!» Она прочитывала одну-две страницы и откладывала книгу — «Капитал» и для нее был труден, брала какую-нибудь книгу по истории, часто просила Славушку почитать вслух.
— Зачем вам птица? — спросил как-то Славушка, держать дома птиц, а особенно канареек, он считал мещанством.
— У меня отец большой любитель канареек, — объяснила она. — Вот и дал одну, когда уезжала в деревню.
— А он у вас действительно генерал? — поинтересовался Славушка.
— Да, генерал, — улыбнулась Александра Семеновна. — Но он несколько своеобразный человек.
— Генерал, обожающий канареек?
— Генерал, набравшийся мужества осудить весь пройденный им путь, — поправила его Александра Семеновна. — Он никогда не уважал ни царя, ни его сподвижников, с первых дней революции перешел на сторону народа и признал в Ленине национального вождя.
— И развлекается теперь с канарейками? — насмешливо спросил Славушка.
— Он в Красной Армии, командует дивизией под Орлом…
После этого разговора Славушка начал посматривать на канарейку с большим уважением, сам стал подсыпать ей конопли, канарейки, оказывается, не отвлекали людей от революционной борьбы.
Однажды Быстров явился мрачнее ночи, отказался от ужина, сел за стол, долго молчал, заметно было, что ему не по себе.
— Ты не простудился? — спросила Александра Семеновна.
Он не ответил.
— Что с тобой?
— Сдали Орел.
Долго молчали все трое. Александра Семеновна хорошо знала, когда Степана Кузьмича нельзя прерывать.
— А что она могла сделать, эта армия, набранная из дезертиров? — вдруг сказал он, оправдываясь перед женой и Славушкой, имея в виду Тринадцатую армию, во всяком случае, так его понял Славушка. — Не так-то легко переломить мужиков…
Опять он долго молчал, все о чем-то думал.
— Как же так, Степа? — спросила Александра Семеновна. — Как это им удалось?
— Корниловцы, — объяснил Быстров. — Корниловская дивизия, отборные офицерские части. Звери, а не люди! У нас пятьдесят тысяч штыков и больше четырехсот орудий, а у них двести орудий и сорок тысяч, но у нас мужики, а у них кадровые офицеры. Не хватает нам…
— Чего не хватает, Степа?
— Пролетарьяту. Рабочего класса не хватает.
Он вскоре уехал, не остался ночевать и появился снова лишь через три дня.
Опять пробыл недолго.
Александра Семеновна спросила:
— Ну что там?
— Вся свора сбегается… — Быстров указал куда-то за окно. — Послы всякие, домовладельцы, помещики. По Болховской улице гуляют казачьи патрули. Достаточно указать: вот, мол, советский работник, — сразу шашкой по черепу… — Его взгляд упал на «Капитал». — Убери! На черта это читать, все равно всех нас скоро повесят…
Он исчез и не показывался дня четыре, неожиданно примчался днем, верхом, а не в бедарке, накинул поводья на зубцы изгороди, молодцевато постукивая каблуками, вошел в дом.
— Выбили их, Шура! — крикнул на всю школу. — Принеси карту!
— Кого? — не сразу поняла Александра Семеновна.
— Из Орла! — крикнул Быстров. — Позавчера после ночного боя наши взяли Орел! — Сам полез в школьный шкаф, нашел карту Европейской России, принялся объяснять, пожалуй, не столько жене, сколько Славушке: — Кончается твое здесь сидение, скоро опять за работу!
Белые ударной группой обрушились на Тринадцатую армию, их фронт шел дугой от Воронежа до Севска. Тринадцатая армия растянулась более чем на двести верст, ее левый фланг был обращен против наступавшего на Орел противника. Но отборные офицерские части спутали все карты… Он вдруг хитро улыбнулся и рассмеялся.
— А наша партия спутала карты офицерам. Они рассчитывали на мужицкое сопротивление и победили бы, но… В бой вступил международный рабочий класс, прибалтийские рабочие, коммунисты! Эстонская дивизия и латышские части вместе с правым флангом Тринадцатой армии перешли в наступление и после боя выбили белых из Орла…
Он все водил и водил по карте пальцем…
— Запомни, — сказал Степан Кузьмич мальчику. — Большевики не возвеличивают отдельных личностей, но тем, кто организовал разгром деникинцев под Орлом, поставят памятники. И Егорову, и Уборевичу, и Примакову. Ты еще увидишь обелиски в их честь.
Он напился чаю, ускакал, но через два дня появился снова, еще более мрачный и подавленный, чем даже тогда, когда привез известие о падении Орла.
— Опять плохо? — встревожилась Александра Семеновна.
— Напротив, похоже, взят Воронеж…
Он подошел к клетке с канарейкой и накинул на нее платок.
— Что за забота? — удивилась Александра Семеновна.
— Пусть не слышит того, что я сейчас скажу, — ответил Быстров, притянул жену и посадил к себе на колени.
— Ты сошел с ума!
Но Быстров точно не слышал, он обхватил ее голову и прижал к груди, чтобы она не могла заглянуть ему в глаза.
— Спокойно, — пробормотал он. — То, о чем я тебе сейчас скажу, не менее страшно, чем падение Орла…
Александра Семеновна замерла, Быстров не умел шутить и никогда ее не пугал.
— Семен Дмитриевич… — сказал Быстров и смолк.
— Убит?
— Да.
Она высвободилась из его рук, не заплакала, не закричала.
— Ты слезешь? — спросил Шифрин, выглядывая в окно.
— Не знаю, — вяло отозвался Славушка. — Надо спешить…
Шифрин чувствовал себя уже дома.
— Как ты думаешь, мы не набрались вшей? — задумчиво спросил он.
— Не знаю, — равнодушно ответил Славушка. — Меня это не интересует.
— To есть как не интересует? — возмутился Шифрин. — Как только вернемся, надо сейчас же прожарить белье! — Он находил время даже для санитарно-гигиенических советов. — Я думаю, тебе необходимо остановиться в Орле, — сказал он затем. — Ты еще неизвестен в губкомоле, и тебе следует…
— А где остановиться? — сказал неуверенно Славушка. — Я никого здесь не знаю…
Впрочем, один знакомый у него уже есть в Орле, за три дня знакомства он привык к Давиду, не было сомнений, что Давид предложит остановиться у него.
— Ты сможешь переночевать в губкомоле или даже у нас в райкоме, — сказал Шифрин. — В конце концов это не проблема…
Нет, к себе он не звал. В голосе его какая-то сухость, он как-то странно напряжен… Славушке даже неудобно за Шифрина. Тот еще не договорил, как Славушка решил не задерживаться в Орле, не хочет он гостеприимства ни губкома, ни райкома, ответ Шифрина задел его. Черт с ним, с Орлом, надо поскорей добираться до своего Успенского!
— Не остановлюсь я в Орле, — твердо сказал Славушка. — Тем более что и в политотделе советовали не задерживаться, даже записку дали…
У него действительно была записка на имя коменданта станции Орел, подписанная самой Самойловой, в ней предписывалось «оказать товарищу Ознобишину содействие в дальнейшем следовании…».
В Орле мальчики еще на ходу выскочили из вагона. Шифрину, должно быть, не терпелось отправиться поскорей в город. «Ну, бывай», — поторопил его Славушка. «Когда будешь в Орле, заходи», — сказал Шифрин. Пожали друг другу руки и расстались, Шифрин побежал со своей литературой к выходу, а Славушка со своей отправился искать коменданта. Мальчика без задержек посадили в поезд на Елец. Поезд был самый обычный или, вернее, необычный, обыкновенный пассажирский поезд, потому что в ту пору пассажирские поезда ходили нерегулярно и редко. Вагоны были переполнены, помощник коменданта довел мальчика до паровоза, попросил машиниста ссадить паренька в Залегощи, Славушка и проехал всю вторую половину пути на паровозе, оберегая свои книжки от мазута и копоти.
На Залегощи тоже все сложилось удачно: ни белых, ни красных; красных и не могло быть, а белые рвались вперед, мало заботясь о тылах, в расчете на кулаков и помещиков.
Славушка прошел через грязный заплеванный вокзал и зашагал на Верхнее Скворчее, помахивая свертком с литературой, легкомысленно, потому что, попадись он со своими советскими брошюрками в руки какому-нибудь Кияшко, ему бы головы не сносить.
Все-таки Скворчее он обошел стороной, чтоб случайно не попасться кому не надо на глаза, и вдруг впереди, у ракиты, похожей больше на растрепанный веник, чем на дерево, увидел какого-то человека, тот полулежал на земле и что-то или кого-то высматривал.
Славушка задумался: идти или не идти, но убегать тоже опасно, пошел вперед.
Но уже через несколько шагов побежал, а человек встал и заулыбался, похлопывая себя веточкой по ноге.
Еремеев! Как он здесь очутился?
И бог ты мой, а говорят еще, что мечты не сбываются, вот, они перед ним, все успенские коммунисты, и, главное, Быстров, сам Степан Кузьмич Быстров собственною своею персоной!
— Я так и думал, что возвращаться будешь через Залегощь, — говорит он. — А мы тут порядок неподалеку наводили. Отдал?
— Отдал.
— Кому?
— Начальнику политотдела.
— А это что?
— Литература.
— В политотделе снабдили?… Логунов! Забери у Ознобишина книжки, небось намучился с ними. Завезете потом в Успенское.
Спускаются в ложок, здесь и кони и Маруська, запряженная в любимую быстровскую бедарку. Быстров отдает какие-то распоряжения, отряд разъезжается в две стороны, а сам Степан Кузьмич указывает Славушке место рядом с собой и гонит Маруську прямо по жнивью.
— Мы куда? — не выдерживает Славушка.
— В Ивановку.
— А не в Успенское?
— Зачем рисковать?
— А как мама?
— Порядок.
— А вообще в Успенском?
— Тоже порядок.
И вот они уже на задворках Ивановки, Быстров опять въезжает в какой-то овражек.
— Светло еще, отдохнем.
Маруську Быстров не распрягает, не привязывает, никуда не уйдет от хозяина, впрочем, и привязать не к чему, вытаскивает из-под сиденья домотканую дорожку, кидает на землю. «Поспи покуда…» Славушка ложится и сразу же, как по приказу, засыпает.
В темноте подъезжают к школе. Славушка только тут догадывается — к Александре Семеновне. Она встречает их на крыльце, и вот они в ее комнате, все здесь, как и у ее подружки Перьковой, такой же стол, такая же этажерка, такая же кровать, только канарейки у Перьковой нет, а у Александры Семеновны на столе клетка с канарейкой.
— Вот ты и у меня, — сказала мальчику Александра Семеновна. — Слышала я о твоих похождениях…
До чего у Александры Семеновны уютно и просто!
— Будете есть?
— Обязательно, — соглашается Быстров. — Мне к утру еще в Покровское…
Проснулся Славушка от ощущения, что около него кто-то стоит.
— Уже утро? — спросил шепотом.
— Спи, спи, — тихо сказал Быстров. — Уезжаю. А ты побудь у Александры Семеновны. Отдыхай, скоро будет много работы. — Постоял, высокий, ладный, глядя на мальчика сверху вниз. — Удивляюсь, откуда у тебя классовое чутье. Сам не пойму, как это тебя догадало не зайти к Антипу Петровичу.
— А он что, белый? — спросил Славушка. — Предатель?
— Нет, не белый… — задумчиво сказал Степан Кузьмич. — Но все равно предатель. Все равно мы его расстреляем. Убийца. Грабитель. Притворялся, что сочувствует нам, обещал помогать, а на самом деле грабил и наших и ваших. Прямо бог тебя спас.
— А я заходил к нему, — сказал Славушка и даже вздрогнул от вновь нахлынувшего на мгновение ужаса. — Только он не пустил меня в дом.
— За-хо-дил? — переспросил Быстров, силясь что-то сообразить, и вдруг весело бросил: — Впрочем, что ж с тебя…
Славушка остался вдвоем с Александрой Семеновной.
Хотя школы в ту осень формально еще не начинали занятий, Александра Семеновна занималась с детьми. Ей нравилось обучать детей, читать стихи, заставлять детей их повторять, решать с ними задачи. У одного мальчика девять яблок, а у двух его товарищей ни одного, сколько останется яблок у мальчика, если он поровну поделится со своими товарищами?
За время, проведенное в Ивановке, Славушка, можно сказать, подружился с Александрой Семеновной.
Быстров появлялся в Ивановке через день, через два, всегда вечером, иногда совсем поздно, не стучал, лишь касался пальцем стекла, но Александра Семеновна тотчас угадывала, кто стоит под окном, торопилась к двери. Степан Кузьмич входил, с равным вниманием разговаривал со Славушкой и с женой, сообщал новости, он знал все, что происходит в волости, в Орле, в Москве и даже в Америке, иногда ужинал, иногда отказывался, потом Александра Семеновна стелила Славушке постель в классе, уходила с мужем к себе, и еще до света Быстров исчезал из школы.
Вечера, когда Быстров не появлялся, Александра Семеновна и Славушка проводили вдвоем, ужинали молоком с хлебом, она накрывала клетку с канарейкой платком, зажигала пятилинейную лампу.
Славушка читал что придется, Александра Семеновна обязательно начинала чтение с «Капитала»; Быстров подарил ей два тома, сам он их не читал и честно в том признавался, «все руки не доходят», труден был для Степана Кузьмича «Капитал», но с Александры Семеновны был другой спрос. «Жена коммуниста обязана знать евангелие пролетариата!» Она прочитывала одну-две страницы и откладывала книгу — «Капитал» и для нее был труден, брала какую-нибудь книгу по истории, часто просила Славушку почитать вслух.
— Зачем вам птица? — спросил как-то Славушка, держать дома птиц, а особенно канареек, он считал мещанством.
— У меня отец большой любитель канареек, — объяснила она. — Вот и дал одну, когда уезжала в деревню.
— А он у вас действительно генерал? — поинтересовался Славушка.
— Да, генерал, — улыбнулась Александра Семеновна. — Но он несколько своеобразный человек.
— Генерал, обожающий канареек?
— Генерал, набравшийся мужества осудить весь пройденный им путь, — поправила его Александра Семеновна. — Он никогда не уважал ни царя, ни его сподвижников, с первых дней революции перешел на сторону народа и признал в Ленине национального вождя.
— И развлекается теперь с канарейками? — насмешливо спросил Славушка.
— Он в Красной Армии, командует дивизией под Орлом…
После этого разговора Славушка начал посматривать на канарейку с большим уважением, сам стал подсыпать ей конопли, канарейки, оказывается, не отвлекали людей от революционной борьбы.
Однажды Быстров явился мрачнее ночи, отказался от ужина, сел за стол, долго молчал, заметно было, что ему не по себе.
— Ты не простудился? — спросила Александра Семеновна.
Он не ответил.
— Что с тобой?
— Сдали Орел.
Долго молчали все трое. Александра Семеновна хорошо знала, когда Степана Кузьмича нельзя прерывать.
— А что она могла сделать, эта армия, набранная из дезертиров? — вдруг сказал он, оправдываясь перед женой и Славушкой, имея в виду Тринадцатую армию, во всяком случае, так его понял Славушка. — Не так-то легко переломить мужиков…
Опять он долго молчал, все о чем-то думал.
— Как же так, Степа? — спросила Александра Семеновна. — Как это им удалось?
— Корниловцы, — объяснил Быстров. — Корниловская дивизия, отборные офицерские части. Звери, а не люди! У нас пятьдесят тысяч штыков и больше четырехсот орудий, а у них двести орудий и сорок тысяч, но у нас мужики, а у них кадровые офицеры. Не хватает нам…
— Чего не хватает, Степа?
— Пролетарьяту. Рабочего класса не хватает.
Он вскоре уехал, не остался ночевать и появился снова лишь через три дня.
Опять пробыл недолго.
Александра Семеновна спросила:
— Ну что там?
— Вся свора сбегается… — Быстров указал куда-то за окно. — Послы всякие, домовладельцы, помещики. По Болховской улице гуляют казачьи патрули. Достаточно указать: вот, мол, советский работник, — сразу шашкой по черепу… — Его взгляд упал на «Капитал». — Убери! На черта это читать, все равно всех нас скоро повесят…
Он исчез и не показывался дня четыре, неожиданно примчался днем, верхом, а не в бедарке, накинул поводья на зубцы изгороди, молодцевато постукивая каблуками, вошел в дом.
— Выбили их, Шура! — крикнул на всю школу. — Принеси карту!
— Кого? — не сразу поняла Александра Семеновна.
— Из Орла! — крикнул Быстров. — Позавчера после ночного боя наши взяли Орел! — Сам полез в школьный шкаф, нашел карту Европейской России, принялся объяснять, пожалуй, не столько жене, сколько Славушке: — Кончается твое здесь сидение, скоро опять за работу!
Белые ударной группой обрушились на Тринадцатую армию, их фронт шел дугой от Воронежа до Севска. Тринадцатая армия растянулась более чем на двести верст, ее левый фланг был обращен против наступавшего на Орел противника. Но отборные офицерские части спутали все карты… Он вдруг хитро улыбнулся и рассмеялся.
— А наша партия спутала карты офицерам. Они рассчитывали на мужицкое сопротивление и победили бы, но… В бой вступил международный рабочий класс, прибалтийские рабочие, коммунисты! Эстонская дивизия и латышские части вместе с правым флангом Тринадцатой армии перешли в наступление и после боя выбили белых из Орла…
Он все водил и водил по карте пальцем…
— Запомни, — сказал Степан Кузьмич мальчику. — Большевики не возвеличивают отдельных личностей, но тем, кто организовал разгром деникинцев под Орлом, поставят памятники. И Егорову, и Уборевичу, и Примакову. Ты еще увидишь обелиски в их честь.
Он напился чаю, ускакал, но через два дня появился снова, еще более мрачный и подавленный, чем даже тогда, когда привез известие о падении Орла.
— Опять плохо? — встревожилась Александра Семеновна.
— Напротив, похоже, взят Воронеж…
Он подошел к клетке с канарейкой и накинул на нее платок.
— Что за забота? — удивилась Александра Семеновна.
— Пусть не слышит того, что я сейчас скажу, — ответил Быстров, притянул жену и посадил к себе на колени.
— Ты сошел с ума!
Но Быстров точно не слышал, он обхватил ее голову и прижал к груди, чтобы она не могла заглянуть ему в глаза.
— Спокойно, — пробормотал он. — То, о чем я тебе сейчас скажу, не менее страшно, чем падение Орла…
Александра Семеновна замерла, Быстров не умел шутить и никогда ее не пугал.
— Семен Дмитриевич… — сказал Быстров и смолк.
— Убит?
— Да.
Она высвободилась из его рук, не заплакала, не закричала.