Страница:
И все поторопились разойтись, потому что чувствовали себя в присутствии Быстрова очень и очень несвободно.
Слава пошел в Нардом. Андриевский по-прежнему ставил спектакли, привел в порядок библиотеку, устраивал вечера…
Он посмеивался, когда Славушка искал политическую литературу, она не пользовалась спросом, и Славушка нарушал порядок, лазая за ней по верхним полкам, куда запихивал ее Андриевский.
— Надо быть не таким, как другие. Независимость — удел немногих, это преимущество сильных…
Он дал мальчику «По ту сторону добра и зла».
— Поверьте мне, это философия будущего.
Дома у конопляной коптилки Славушка пытался читать книжку, но не мог, его пугали презрение и ненависть Ницше к людям.
— С кем это ты борешься? — спросила Вера Васильевна, взяла книжку и тут же положила обратно.
— А!… Ты знаешь этого писателя?
— Этим философом увлекались адвокаты и литераторы.
— А ты читала?
— Я мало его читала, мне он несимпатичен.
— А папе?
— Мне кажется, тебе должно быть ясно, что твой отец не мог быть поклонником такой философии, оставь Ницше в покое, давай лучше чай пить…
Теперь они пили чай у себя в комнате, а не на кухне, после смерти брата Павел Федорович все чаще давал понять Вере Васильевне, что положение изменилось, они уже не Астаховы, а опять Ознобишины, — должно быть, боялся, что Вера Васильевна потребует дележа имущества.
После известия о гибели Федора Федоровича он попросил Веру Васильевну поменяться комнатами, свою, узкую и меньшую, отдал ей, а залу занял сам. «Ждем сына, сами понимаете».
К концу марта Марья Софроновна родила сына. Ребенок болел, пищал и не давал по ночам спать, но Павел Федорович был горд необыкновенно. Петя пил чай по-мужицки, сопел, макал хлеб в сахар и сосредоточенно прихлебывал с блюдечка.
Славушка пил вприкуску с корочкой.
— Возьми сахар, — сказала Вера Васильевна. — Не надо было делиться…
Славушка помялся, помялся и взял ложечку.
Ницше отложен, чай выпит, можно и на боковую. Марья Софроновна тянула за стеной колыбельную.
Морковный чай с сахаром. Морковный чай без сахара. Сахар он роздал и ничуть о том не жалеет. Завтра Славушка обещал пораньше прийти в Журавец, назначил на завтра собрание, комсомольцы собираются своими силами вспахать яровой клин солдаткам и вдовам.
Утром вскакивает не выспавшись.
— Ты куда?
— В Журавец.
— Очень ты там нужен…
Мама достает чайник, завернутый в тряпки, тепло в нем сбережено еще с вечера, Славушка пьет опять с маминым сахаром, наспех одевается, и пошел, пошел…
Поднялся на бугор, вышел на дорогу, чуть подался вправо. Поле окатистым увалом падало в овраг, к реке. Влево расстилалась такая ширь, что не на чем остановить взгляд.
Поле, и поле, и поле, и просинью по полю мягкие иголочки озимой ржи, и серое небо, и так день за днем, покамест не рассыплется небо снегом.
Ветер бьет в лицо, и мальчик ощущает надвигающийся снег, бьют в лицо запахи горячего хлеба, теплого навоза и холодной антоновки… Дорога вся в мокром тумане.
Близка весна, вот-вот побегут ручьи по дорогам, и, увязая в грязи, люди устремятся в поля.
Слава пошел в Нардом. Андриевский по-прежнему ставил спектакли, привел в порядок библиотеку, устраивал вечера…
Он посмеивался, когда Славушка искал политическую литературу, она не пользовалась спросом, и Славушка нарушал порядок, лазая за ней по верхним полкам, куда запихивал ее Андриевский.
— Надо быть не таким, как другие. Независимость — удел немногих, это преимущество сильных…
Он дал мальчику «По ту сторону добра и зла».
— Поверьте мне, это философия будущего.
Дома у конопляной коптилки Славушка пытался читать книжку, но не мог, его пугали презрение и ненависть Ницше к людям.
— С кем это ты борешься? — спросила Вера Васильевна, взяла книжку и тут же положила обратно.
— А!… Ты знаешь этого писателя?
— Этим философом увлекались адвокаты и литераторы.
— А ты читала?
— Я мало его читала, мне он несимпатичен.
— А папе?
— Мне кажется, тебе должно быть ясно, что твой отец не мог быть поклонником такой философии, оставь Ницше в покое, давай лучше чай пить…
Теперь они пили чай у себя в комнате, а не на кухне, после смерти брата Павел Федорович все чаще давал понять Вере Васильевне, что положение изменилось, они уже не Астаховы, а опять Ознобишины, — должно быть, боялся, что Вера Васильевна потребует дележа имущества.
После известия о гибели Федора Федоровича он попросил Веру Васильевну поменяться комнатами, свою, узкую и меньшую, отдал ей, а залу занял сам. «Ждем сына, сами понимаете».
К концу марта Марья Софроновна родила сына. Ребенок болел, пищал и не давал по ночам спать, но Павел Федорович был горд необыкновенно. Петя пил чай по-мужицки, сопел, макал хлеб в сахар и сосредоточенно прихлебывал с блюдечка.
Славушка пил вприкуску с корочкой.
— Возьми сахар, — сказала Вера Васильевна. — Не надо было делиться…
Славушка помялся, помялся и взял ложечку.
Ницше отложен, чай выпит, можно и на боковую. Марья Софроновна тянула за стеной колыбельную.
Калача нет, ребенок не спит, плачет, надрывается…
Качь, качь, качь, качь,
Ты, мой маленький, не плачь,
Ты, мой маленький, не плачь,
Я куплю тебе калач,
Я калач тебе куплю,
Свово сыночку люблю…
Морковный чай с сахаром. Морковный чай без сахара. Сахар он роздал и ничуть о том не жалеет. Завтра Славушка обещал пораньше прийти в Журавец, назначил на завтра собрание, комсомольцы собираются своими силами вспахать яровой клин солдаткам и вдовам.
Утром вскакивает не выспавшись.
— Ты куда?
— В Журавец.
— Очень ты там нужен…
Мама достает чайник, завернутый в тряпки, тепло в нем сбережено еще с вечера, Славушка пьет опять с маминым сахаром, наспех одевается, и пошел, пошел…
Поднялся на бугор, вышел на дорогу, чуть подался вправо. Поле окатистым увалом падало в овраг, к реке. Влево расстилалась такая ширь, что не на чем остановить взгляд.
Поле, и поле, и поле, и просинью по полю мягкие иголочки озимой ржи, и серое небо, и так день за днем, покамест не рассыплется небо снегом.
Ветер бьет в лицо, и мальчик ощущает надвигающийся снег, бьют в лицо запахи горячего хлеба, теплого навоза и холодной антоновки… Дорога вся в мокром тумане.
Близка весна, вот-вот побегут ручьи по дорогам, и, увязая в грязи, люди устремятся в поля.
47
Вера Васильевна еще утром сказала сыну:
— Ты сможешь сегодня вечером проводить меня в Козловку? Хочу навестить Франков и вернуть книги.
Они уехали сразу после обеда. Павел Федорович согласился дать лошадь. Дал, конечно, Орленка, мерин ни на что уже не годен. Петя запряг Орленка в дрожки, Павел Федорович ходил по двору, с опаской посматривал, как бы невестка не позвала Петю с собой, для Пети всегда есть работа, но Петя не хотел ехать с матерью, не по нем целый вечер томиться и слушать, как разговаривают разговоры, пусть за кучера едет Славушка, он любит поговорить, особенно со взрослыми. «Кнут не забудь, — напомнил Петя брату, — только не очень гони». Славушка подкатил к галерейке. Вера Васильевна вышла с саквояжем, в нем книги, и с корзиночкой, в ней десятка два яиц, гонорар за медицинские советы, с которыми обращались иногда к Вере Васильевне бабы.
Славушка аккуратно спустился к реке. Придерживая Орленка, слегка расхомутил, въехал в воду, дал мерину напиться. Осторожно дернул вожжами, чтоб Орленок не рванул, чтоб не обрызгать мать. Затянул хомут. Не так-то уж хорошо, не так, как Петя. Поднялся в гору, шевельнул вожжами. Орленок, напившись, затрусил, как в добрые старые времена.
Миновали Кукуевку. Далеко в поле кто-то пахал, пахать поздно уже, перепахивал, должно быть, потравленную озимь, кто-нибудь из работников, сами Пенечкины работали всегда у дороги, чтобы все видели, как Пенечкины трудятся наравне со всеми. Орленок бодро трюхал. Слава обдумывал вопросы классовой политики в Козловке, там недавно организовалась комсомольская ячейка, но не находилось подходящего секретаря. Больше всех для этой роли подходила Катя Журавлева, умная, серьезная и уже взрослая девушка, но у ее отца сад с двадцатью яблонями и две коровы, что несовместимо с постом секретаря. Проехали Черногрязку, где никак не удавалось создать ячейку, очень уж здесь все были маловозрастные, все бы играть в бабки да в лапту. Сколько букварей отправили в Черногрязку, все равно полно неграмотных, а в Козловке не только Катя, но и ее мать знала Гюго, — Катя вслух прочла ей «Собор Парижской богоматери».
Дом Франков стоял на отлете. Слава свернул к дому, на двери замок, объехал дом, и там на двери замок, «анютины глазки» синеют на всех клумбах. Славушка поехал к школе, вымытые окна блестели. Вера Васильевна поднялась на крыльцо. Славушка распряг Орленка, навязал путы, хотя мерин и так никуда не уйдет, пустил на лужок, сам тоже пошел в школу.
Варвара Павловна говорила Вере Васильевне:
— В нашем доме сельсовет собираются поместить, хотели школу в дом перевести, Ольга Павловна не позволила. Теперь живем при школе, в одной комнате…
Комната у сестер заставлена мебелью, одна полка в книжном шкафу занята посудой. Одна чашка — высокая, синяя, с розами, с позолотой.
Варвара Павловна перехватила взгляд мальчика.
— Алексея Павловича чашка, его любимая, севр, кто-то из прадедов лет сто назад привез из Парижа… Поставлю сейчас самовар, а пока пройдем к Ольге Павловне, она в саду, будет рада…
Ольга Павловна садовыми ножницами подрезала кусты…
— Привезла ваши книги, Ольга Павловна.
— Могли не торопиться.
— И представь, Оленька, Вера Васильевна привезла еще яиц.
— Каких яиц, Варенька?
— Понимаешь, подарок, это так трогательно и так щедро…
Ольга Павловна проводит рукой по стволу яблони точно поглаживает ее.
— Золотой ранет, прелестные яблоки, осенью я вас угощу, так хочется сохранить…
Оказывается, Ольга и Варвара Павловны нанялись в сад сторожами, сад перешел в собственность крестьян, и сельский сход нанял бывших владелиц, пока еще сторожить нечего, но сад нуждается в постоянном уходе.
— Даже зимой, чтобы снег не обломал веток, чтоб зайцы не обгрызли стволов…
— Оленька, я пойду накрою…
Вера Васильевна идет с Варварой Павловной.
— А я пройдусь со Славой по саду…
Вот у кого Славушка хотел бы учиться, Ольга Павловна все знает, но ничему не учит, припомнит кстати, расскажет исподволь — и точно разбогател!
Рассказывает о яблонях, о скрещивании сортов, о перекрестном опылении…
— Помните Алексея Павловича? Этот сад выращен его руками.
— Мама не рискнула выразить Варваре Павловне…
— И не надо…
— Но как это произошло? — осмеливается спросить Славушка.
— Вечером в деревню пришла какая-то воинская часть, на ночевку солдаты расположились и в избах, и в школе, и в помещичьем доме, порядка ради заглянули в подвал, забрали, естественно, оставшиеся яблоки, похвалили нас: «Правильно поступаете, обучаете народ». Расспрашивали Алексея Павловича, почему школа называется «Светлана», рассматривали книги: «Молодец, папаш, сколько перечитал». Утром собрались выступать, но кто-то в деревне назвал Алексея Павловича бароном, привыкли ведь, всегда звали бароном, а тут кто-то: «Как барон?» — «Барон!» — «Настоящий барон?!» Вернулись обратно в дом. «Папаш, ты барон?» — «Барон». — «Что ж ты молчишь, в таком разе, извини, должны мы тебя взять, мы баронов истребляем по всей планете, собирайся, папаш, совесть не позволяет тебя оставить». Алексей Павлович надел бекешу: «Что поделаешь, Варенька…» Солдаты спешили, вывели за околицу и расстреляли, утром кто-то пошел искать корову, а он тут же, за деревней, в логу…
Ольга Павловна помолчала.
— Кто остался жив, будет в этом году с яблоками.
Спросила Славу, кем он собирается стать, и он неожиданно для себя признался, что мечтает о политической деятельности.
Ольга Павловна с состраданием посмотрела на мальчика:
— Как вы будете раскаиваться…
Слава сразу вспомнил, что у него в Козловке дела, неловко извинился, перемахнул через канаву, сад не огорожен, козловские помещики не слишком охраняли свои яблоки, и побежал в деревню.
Катю он застал за шитьем.
— Готовишь приданое? — пошутил Славушка. — Замуж собираешься?
— Нет, я не скоро выйду, — ответила Катя. — У меня другой план.
— А в секретари ячейки пойдешь?
— На лето, а осенью учиться.
— Так учти, Катя, — сказал Славушка. — Волкомол считает, что именно тебе быть в Козловке секретарем.
Он еще поболтал с Катей и побежал обратно.
Варвара Павловна и Вера Васильевна пили чай…
Незаметно стемнело, баронессы заахали: «Как же вы поедете?» — "Какие-то пять верст, — сказал Славушка, — Орленок домчит… — хотел сказать «за полчаса», но не решился, «за час» тоже не решился. — Часа за полтора, — сказал и пошел запрягать мерина.
Ольга Павловна вынесла обвязанный бечевкою пакет.
— Это из книг, что особенно любил Алексей Павлович…
Славушка небрежно сунул пакет в саквояж, лишь много позже оценит он этот дар, «Опыты» Монтеня, первое русское издание 1762 года.
Старухи расцеловались с гостьей, Славушка тряхнул вожжами, Орленок даже припустился рысцой.
Но едва выехали на дорогу, как очутились в кромешной тьме, ночь как осенью в октябре, небо затянуло облаками, ни звездочки, ни просвета. Дорога шла под уклон, Орленок шагал, как в дни молодости, даже вдруг заржал, точно подбадривал себя, дрожки покатились быстрее.
— Ты не очень спеши, — сказала Вера Васильевна сыну, — в такой тьме лучше не торопиться.
Колеса совсем утонули в пыли. В лицо повеяло полевой свежестью, потянуло ночным холодком. Славушка снял курточку:
— Накинь, мама.
Орленок пошел что-то слишком осторожно и вдруг стал.
— Ну чего ты?… Пошел, пошел! — Стоит как вкопанный. — Что тебе там попритчилось? — Славушка отдал вожжи матери, соскочил с дрожек, наклонился, — не по дороге ехали, по траве, вправо — трава, влево — трава, где-то мерин свернул с дороги. Поехали обратно. Стало совсем холодно. — Да иди ты, черт!
— Слава, не ругайся…
Он не ругался бы, если бы не так холодно. Оглянулся, мать сжалась в комочек. Ужасно жалко маму. Если бы этот росинант не сбился с дороги, сейчас подъезжали бы к Успенскому. Колеса как-то необычно зашуршали. Славушка соскочил, пошарил рукой, чуть не обрезался. Осока. Хоть бы луна выглянула, надо ж таким облакам… Откуда здесь взяться осоке? Не растет по дороге в Козловку осока. Сбились где-то с дороги. Перед Славушкой крутой склон, поросший травой, не столько видит глазами, сколько ощущает ногами, понимает, забились в какую-то лощину. Орленок стоит, точно уперся во что-то.
— Что делать? — дрожащим голосом спросил Славушка.
— Дождемся утра…
Славушка ослабил подпругу, хотел распустить хомут, тот и сам расхомутился, развязался ремень, пусть пока щиплет траву, сел обратно на дрожки, придвинулся к матери. До чего все-таки с ней спокойней! Прижался.
— Ты положи мне голову на колени…
— Ну зачем? — И тут же положил. До чего тепло, пахнет маминым теплом, которого потом так не будет хватать в жизни, и ничего не надо: ни Козловки, ни Успенского. Тихо, одни, снова он на руках у мамы…
Славушка проснулся от холода. Все было серо-жемчужного цвета: и небо, и трава, и мамино лицо, и туман, уползающий в глубь лощины. Наступало утро, но страшно было оторваться от мамы. Он преодолел этот страх, самый сладкий страх в жизни, страх утраты любимого существа. Они оказались в узкой лощине, сплошь поросшей травой. Лощина сворачивала под углом, у поворота рос камыш. Там, должно быть, начиналось болото. Всходило солнце, и трава сразу сделалась почти черной, а облака в небе зелеными, точно вобрали в себя все оттенки травы, лишь по самому краю лощины брезжил нежный розовый свет, и неожиданно, — Славушка так и не понял, стояла она там или только что появилась, — в камышах показалась птица, тонкошеяя, с длинным острым клювом, жемчужно-серая. Славушка никогда еще не видал живых цапель, может быть, и видел в зоопарке, но не помнил. Цапля была так необыкновенна, что Славушка забыл и холодную ночь, и страх. Цапля повернулась к мальчику, вытянула голову, встала на одну ногу. Всем существом мальчик вобрал в себя это чудо: зеленые облака, розовое сияние и жемчужно-серую птицу; может быть, он и на свет появился только ради того, чтобы пережить это мгновение.
— Ты сможешь сегодня вечером проводить меня в Козловку? Хочу навестить Франков и вернуть книги.
Они уехали сразу после обеда. Павел Федорович согласился дать лошадь. Дал, конечно, Орленка, мерин ни на что уже не годен. Петя запряг Орленка в дрожки, Павел Федорович ходил по двору, с опаской посматривал, как бы невестка не позвала Петю с собой, для Пети всегда есть работа, но Петя не хотел ехать с матерью, не по нем целый вечер томиться и слушать, как разговаривают разговоры, пусть за кучера едет Славушка, он любит поговорить, особенно со взрослыми. «Кнут не забудь, — напомнил Петя брату, — только не очень гони». Славушка подкатил к галерейке. Вера Васильевна вышла с саквояжем, в нем книги, и с корзиночкой, в ней десятка два яиц, гонорар за медицинские советы, с которыми обращались иногда к Вере Васильевне бабы.
Славушка аккуратно спустился к реке. Придерживая Орленка, слегка расхомутил, въехал в воду, дал мерину напиться. Осторожно дернул вожжами, чтоб Орленок не рванул, чтоб не обрызгать мать. Затянул хомут. Не так-то уж хорошо, не так, как Петя. Поднялся в гору, шевельнул вожжами. Орленок, напившись, затрусил, как в добрые старые времена.
Миновали Кукуевку. Далеко в поле кто-то пахал, пахать поздно уже, перепахивал, должно быть, потравленную озимь, кто-нибудь из работников, сами Пенечкины работали всегда у дороги, чтобы все видели, как Пенечкины трудятся наравне со всеми. Орленок бодро трюхал. Слава обдумывал вопросы классовой политики в Козловке, там недавно организовалась комсомольская ячейка, но не находилось подходящего секретаря. Больше всех для этой роли подходила Катя Журавлева, умная, серьезная и уже взрослая девушка, но у ее отца сад с двадцатью яблонями и две коровы, что несовместимо с постом секретаря. Проехали Черногрязку, где никак не удавалось создать ячейку, очень уж здесь все были маловозрастные, все бы играть в бабки да в лапту. Сколько букварей отправили в Черногрязку, все равно полно неграмотных, а в Козловке не только Катя, но и ее мать знала Гюго, — Катя вслух прочла ей «Собор Парижской богоматери».
Дом Франков стоял на отлете. Слава свернул к дому, на двери замок, объехал дом, и там на двери замок, «анютины глазки» синеют на всех клумбах. Славушка поехал к школе, вымытые окна блестели. Вера Васильевна поднялась на крыльцо. Славушка распряг Орленка, навязал путы, хотя мерин и так никуда не уйдет, пустил на лужок, сам тоже пошел в школу.
Варвара Павловна говорила Вере Васильевне:
— В нашем доме сельсовет собираются поместить, хотели школу в дом перевести, Ольга Павловна не позволила. Теперь живем при школе, в одной комнате…
Комната у сестер заставлена мебелью, одна полка в книжном шкафу занята посудой. Одна чашка — высокая, синяя, с розами, с позолотой.
Варвара Павловна перехватила взгляд мальчика.
— Алексея Павловича чашка, его любимая, севр, кто-то из прадедов лет сто назад привез из Парижа… Поставлю сейчас самовар, а пока пройдем к Ольге Павловне, она в саду, будет рада…
Ольга Павловна садовыми ножницами подрезала кусты…
— Привезла ваши книги, Ольга Павловна.
— Могли не торопиться.
— И представь, Оленька, Вера Васильевна привезла еще яиц.
— Каких яиц, Варенька?
— Понимаешь, подарок, это так трогательно и так щедро…
Ольга Павловна проводит рукой по стволу яблони точно поглаживает ее.
— Золотой ранет, прелестные яблоки, осенью я вас угощу, так хочется сохранить…
Оказывается, Ольга и Варвара Павловны нанялись в сад сторожами, сад перешел в собственность крестьян, и сельский сход нанял бывших владелиц, пока еще сторожить нечего, но сад нуждается в постоянном уходе.
— Даже зимой, чтобы снег не обломал веток, чтоб зайцы не обгрызли стволов…
— Оленька, я пойду накрою…
Вера Васильевна идет с Варварой Павловной.
— А я пройдусь со Славой по саду…
Вот у кого Славушка хотел бы учиться, Ольга Павловна все знает, но ничему не учит, припомнит кстати, расскажет исподволь — и точно разбогател!
Рассказывает о яблонях, о скрещивании сортов, о перекрестном опылении…
— Помните Алексея Павловича? Этот сад выращен его руками.
— Мама не рискнула выразить Варваре Павловне…
— И не надо…
— Но как это произошло? — осмеливается спросить Славушка.
— Вечером в деревню пришла какая-то воинская часть, на ночевку солдаты расположились и в избах, и в школе, и в помещичьем доме, порядка ради заглянули в подвал, забрали, естественно, оставшиеся яблоки, похвалили нас: «Правильно поступаете, обучаете народ». Расспрашивали Алексея Павловича, почему школа называется «Светлана», рассматривали книги: «Молодец, папаш, сколько перечитал». Утром собрались выступать, но кто-то в деревне назвал Алексея Павловича бароном, привыкли ведь, всегда звали бароном, а тут кто-то: «Как барон?» — «Барон!» — «Настоящий барон?!» Вернулись обратно в дом. «Папаш, ты барон?» — «Барон». — «Что ж ты молчишь, в таком разе, извини, должны мы тебя взять, мы баронов истребляем по всей планете, собирайся, папаш, совесть не позволяет тебя оставить». Алексей Павлович надел бекешу: «Что поделаешь, Варенька…» Солдаты спешили, вывели за околицу и расстреляли, утром кто-то пошел искать корову, а он тут же, за деревней, в логу…
Ольга Павловна помолчала.
— Кто остался жив, будет в этом году с яблоками.
Спросила Славу, кем он собирается стать, и он неожиданно для себя признался, что мечтает о политической деятельности.
Ольга Павловна с состраданием посмотрела на мальчика:
— Как вы будете раскаиваться…
Слава сразу вспомнил, что у него в Козловке дела, неловко извинился, перемахнул через канаву, сад не огорожен, козловские помещики не слишком охраняли свои яблоки, и побежал в деревню.
Катю он застал за шитьем.
— Готовишь приданое? — пошутил Славушка. — Замуж собираешься?
— Нет, я не скоро выйду, — ответила Катя. — У меня другой план.
— А в секретари ячейки пойдешь?
— На лето, а осенью учиться.
— Так учти, Катя, — сказал Славушка. — Волкомол считает, что именно тебе быть в Козловке секретарем.
Он еще поболтал с Катей и побежал обратно.
Варвара Павловна и Вера Васильевна пили чай…
Незаметно стемнело, баронессы заахали: «Как же вы поедете?» — "Какие-то пять верст, — сказал Славушка, — Орленок домчит… — хотел сказать «за полчаса», но не решился, «за час» тоже не решился. — Часа за полтора, — сказал и пошел запрягать мерина.
Ольга Павловна вынесла обвязанный бечевкою пакет.
— Это из книг, что особенно любил Алексей Павлович…
Славушка небрежно сунул пакет в саквояж, лишь много позже оценит он этот дар, «Опыты» Монтеня, первое русское издание 1762 года.
Старухи расцеловались с гостьей, Славушка тряхнул вожжами, Орленок даже припустился рысцой.
Но едва выехали на дорогу, как очутились в кромешной тьме, ночь как осенью в октябре, небо затянуло облаками, ни звездочки, ни просвета. Дорога шла под уклон, Орленок шагал, как в дни молодости, даже вдруг заржал, точно подбадривал себя, дрожки покатились быстрее.
— Ты не очень спеши, — сказала Вера Васильевна сыну, — в такой тьме лучше не торопиться.
Колеса совсем утонули в пыли. В лицо повеяло полевой свежестью, потянуло ночным холодком. Славушка снял курточку:
— Накинь, мама.
Орленок пошел что-то слишком осторожно и вдруг стал.
— Ну чего ты?… Пошел, пошел! — Стоит как вкопанный. — Что тебе там попритчилось? — Славушка отдал вожжи матери, соскочил с дрожек, наклонился, — не по дороге ехали, по траве, вправо — трава, влево — трава, где-то мерин свернул с дороги. Поехали обратно. Стало совсем холодно. — Да иди ты, черт!
— Слава, не ругайся…
Он не ругался бы, если бы не так холодно. Оглянулся, мать сжалась в комочек. Ужасно жалко маму. Если бы этот росинант не сбился с дороги, сейчас подъезжали бы к Успенскому. Колеса как-то необычно зашуршали. Славушка соскочил, пошарил рукой, чуть не обрезался. Осока. Хоть бы луна выглянула, надо ж таким облакам… Откуда здесь взяться осоке? Не растет по дороге в Козловку осока. Сбились где-то с дороги. Перед Славушкой крутой склон, поросший травой, не столько видит глазами, сколько ощущает ногами, понимает, забились в какую-то лощину. Орленок стоит, точно уперся во что-то.
— Что делать? — дрожащим голосом спросил Славушка.
— Дождемся утра…
Славушка ослабил подпругу, хотел распустить хомут, тот и сам расхомутился, развязался ремень, пусть пока щиплет траву, сел обратно на дрожки, придвинулся к матери. До чего все-таки с ней спокойней! Прижался.
— Ты положи мне голову на колени…
— Ну зачем? — И тут же положил. До чего тепло, пахнет маминым теплом, которого потом так не будет хватать в жизни, и ничего не надо: ни Козловки, ни Успенского. Тихо, одни, снова он на руках у мамы…
Славушка проснулся от холода. Все было серо-жемчужного цвета: и небо, и трава, и мамино лицо, и туман, уползающий в глубь лощины. Наступало утро, но страшно было оторваться от мамы. Он преодолел этот страх, самый сладкий страх в жизни, страх утраты любимого существа. Они оказались в узкой лощине, сплошь поросшей травой. Лощина сворачивала под углом, у поворота рос камыш. Там, должно быть, начиналось болото. Всходило солнце, и трава сразу сделалась почти черной, а облака в небе зелеными, точно вобрали в себя все оттенки травы, лишь по самому краю лощины брезжил нежный розовый свет, и неожиданно, — Славушка так и не понял, стояла она там или только что появилась, — в камышах показалась птица, тонкошеяя, с длинным острым клювом, жемчужно-серая. Славушка никогда еще не видал живых цапель, может быть, и видел в зоопарке, но не помнил. Цапля была так необыкновенна, что Славушка забыл и холодную ночь, и страх. Цапля повернулась к мальчику, вытянула голову, встала на одну ногу. Всем существом мальчик вобрал в себя это чудо: зеленые облака, розовое сияние и жемчужно-серую птицу; может быть, он и на свет появился только ради того, чтобы пережить это мгновение.
48
С самого утра все в хлопотах — и Елфимов, и Кобзев, и Слава, и Терешкин. Все сбились с ног, все делали сами: подмели зал, убрали ветками берез, как на троицу, расставили скамейки, на сцене повесили самый красивый задник с изображением летнего леса, взгромоздили самый большой стол, накрыли плюшевой алой портьерой.
…Но придет ли кто? Не повторится ли то, что уже случилось? Я да ты, да мы с тобой…
— Ну, кажется, все…
Английские кабинетные часы в библиотеке отзвонили десять часов: конференция молодежи Успенской волости должна открыться в полдень.
Откроется ли?
Слава постоял на сцене, осмотрел зал, спрыгнул вниз… Все в порядке!
Подозвали Колю Угримова.
— Ну как?
Угримов усмехнулся.
— Сюда бы четверти две самогона!
— Я серьезно.
— Чего ж еще, — отозвался Коля. — Все на месте.
Нет, чего-то не хватает. Но чего — Слава не знает. Опустился на скамейку, втянул голову в плечи, задумался. Ребята часто недоумевают: Славке всегда чего-то не хватает!
— Как на свадьбе, — сказал Угримов. — Только б пришли!
Нет, нет, все-таки чего-то не хватало!
— Славка, Славка! — зовет Васька Носиков, пацан из самых маленьких, учится в третьем классе, но всегда околачивается возле взрослых, шмыгая носом и приплясывая босиком у двери. — Тебя Митька кличет, скорей!
— Какой еще Митька?
— Комиссар!
У крыльца на поджаром мухортом жеребце гарцует бесшабашный Митька Еремеев, волостной военный комиссар, член волостной директории, один из любимцев Быстрова.
— Собираете такой митинг, а главное не предусмотрели…
Он великолепен — в зеленой фуражке с высоким околышем, в синем доломане с медными пуговицами, в узких малиновых чикчирах… Будто из оперетты. Но он далеко не опереточный персонаж. Его не взяли в армию потому, что он хром, у него нет ступни, об этом мало кто знает, но в семнадцатом году он вышел один навстречу отряду стражников, присланных комиссаром Временного правительства из Орла для усмирения мужиков, затеявшах дележ помещичьих земель, и угрозами и уговорами заставил отряд повернуть обратно в город.
Еремеев склоняется с седла, протягивает Славе руку.
— Здравствуй.
Расстегивает свою гусарскую куртку и вытягивает из-за пазухи полотнище кумача.
— Возьми. Лозунг текущего момента.
Круто заворачивает жеребца и скачет по аллее среди кустов цветущей сирени.
— Чего он? — кричит Терешкин из зала.
Славушка разворачивает полотнище.
«Все силы на разгром Врангеля!»
— Да, не предусмотрели, — сознается он. — Это надо над самой сценой…
Теперь все в порядке!
Славушка еще раз спрыгивает вниз, еще раз придирчиво осматривает сцену, еще раз перечитывает лозунг и…
И все-таки чего-то не хватает!
— Чего ты такой сумной? — спрашивает Угримов. — Давай по куску гуся?
— Ты что? — возмущается Славушка. — Это же общее!
Лозунг очень кстати, но…
Товарищи с неудовольствием смотрят на Славушку.
И тут появляется Быстров!
Крутя веточку сирени, на мгновение задерживается в дверях, окидывает зал внимательным взглядом и подходит к сцене.
— Готовитесь?
— А вдруг… — Слава недоговаривает.
— Придут, — уверенно отвечает Быстров. — Не могут не прийти. Закономерность времени. Молодежь не может быть в стороне.
Но вот и Быстров задумывается.
— Что, Степан Кузьмич?
— Чего-то… не хватает, чего-то здесь не хватает.
— Чего? — спрашивает Слава.
— Ленина! Быстро, бегом, скажете: я велел. Снимете, и прямо сюда!
Бегут все, даже Угримов. Бегут так, точно от этого зависит успех всего дела.
Врываются в исполком.
— Вы что, очумели?
— Степан Кузьмич велел!
Осторожно снимают со стены портрет Ленина и торжественно несут…
Скорее, скорее! Только бы не поломать раму, не разбить стекло…
Моисеев ставит табуретку, Угримов держит портрет, Слава подает проволоку, и Коля укрепляет портрет посреди цветущего леса.
Ленин чуть улыбается, портрет колышется, и кажется, что Ленин дышит.
— Вот теперь все на месте!
— А как же без Ленина? — подтверждает Быстров. — Все вместе, а он впереди!
Да, теперь все на месте, и Славушка выходит на крыльцо.
Где же делегаты? Указано всем сельсоветам от каждых десяти человек в возрасте от четырнадцати до двадцати прислать своего представителя. Так где же они?
Идут!
Саплин? Да, Саплин. Но кто еще с ним?… И сколько! Целая ватага… Пять, шесть… десять, пятнадцать… Человек тридцать!… И подальше еще… И еще…
Полдень. Народ аккуратный. Молодая Советская власть. Зал полон. Заняты все скамейки. Со стороны поглядеть — смешная аудитория. Двадцатилетние взрослые парни и четырнадцатилетние подростки. Девушек наперечет, только из Успенского да из Корсунского несколько школьниц. Парни в заношенных солдатских гимнастерках, в холстинных рубахах, в чунях, в сапогах никого, подростки одеты получше, есть даже в сапожках, принаряжены мамками и папками.
Моисеев записывает делегатов, их уже больше двухсот.
Славушка с надеждой поглядывает на Быстрова:
— Степан Кузьмич…
Но тот бросает их, нескольких ребят, которых приметил и приветил еще с прошлой осени, бросает в глубокую воду.
— Я пойду, — говорит он. — Сами справитесь, приду попозже…
— Степан Кузьмич!…
— Привыкайте к самостоятельности. — И уходит…
Славушка чувствует себя капитаном на тонущем корабле среди бурного моря…
Делегаты все подходят и подходят. Моисеев регистрирует.
— Товарищи, конференцию молодежи Успенской волости…
«Интернационал». Вчера Славушка целый день зубрил текст, до сих пор знает нетвердо: «Вставай, проклятьем заклейменный…» Потом — «Молодая гвардия». Выборы президиума. «Называйте, товарищи, кандидатов…» Как бы не так. Тут он едва не совершил крупную политическую ошибку. «Кто намечен в президиум?» — спросил вчера Быстров. «Кого назовут…» — «Ты что, в уме? Пустить на самотек? Да еще перед беспартийными? Нет, так не делается. Заранее наметьте кандидатов, и пусть кто-нибудь с места предложит список…» Вчера же вечером наметили президиум.
Список у Моисеева. «Какие у кого предложения?» — «Ваша фамилия? Моисеев?… Слово товарищу Моисееву». Повестка дня — «Текущий момент и задачи РКСМ, докладчик товарищ Ознобишин. Экономические задачи РКСМ, докладчик товарищ Саплин. Культпросветработа, докладчик товарищ Сосняков»… Ох, не хотелось выпускать Соснякова в качестве докладчика, он и без того норовит забежать вперед, но невозможно — корсунская ячейка вторая по значению в волости. Затем — текущие дела и выборы. Состав волкомола опять же намечен еще вчера, но Степан Кузьмич оставил список у себя: «Оставь у меня, мы еще тут, в волкоме, подумаем». И в заключение спектакль. Перед спектаклем, перед выборами — самая важная часть всей конференции. «Кто хочет вступить в комсомол, может записаться… Всех примем тут же, на конференции». Еще выступление Степана Кузьмича. Хорошо, если бы он выступил до перерыва, он умеет зажечь. После его речи запишется гораздо больше народа. И — гуси! В Журавце собрали в счет продразверстки гусей, и волисполком вынес постановление передать гусей волкомолу на питание делегатов. Дядя Гриша с помощью двух баб с утра жарят этих гусей на кухне. Даже сюда, в зал, доносится привлекательный запах жареной гусятины. Когда кормить делегатов? В перерыве или перед спектаклем? Впрочем, там будет видно…
Пора, зал полон! Вчера еще послушные дети, сегодня — готовы к борьбе.
Слава оглядывает собрание. Ничего-то они не понимают. Да и сам он немного понимает. А ведь они вступают в революцию, чтобы идти победным маршем к сияющим высотам социализма, через смерти, лишения и невзгоды…
— Товарищи, конференцию молодежи Успенской волости…
Все идет как по маслу.
— Слово для доклада предоставляется товарищу Ознобишину.
Тут он выдает! И Вилли Мюнценберга, и Лазаря Шацкина! «Коммунистический манифест» и книгу Чичерина по истории юношеского движения. Своими словами пересказывает последнюю речь Ленина, которую недавно прочел в газете, — газету так и не удалось ни выпросить, ни украсть, — Ленин выступал перед рабочими фарфоровых заводов, — поляки начали новое наступление, крымские белогвардейцы усилили сопротивление, бакинский пролетариат взял власть в свои руки, на Кубани обнаружены громадные запасы хлеба, бакинская нефть и кубанский хлеб приближают нашу победу…
Слова сразу становятся весомыми, стоит лишь наполнить их реальным содержанием!
Слава заканчивает доклад под аплодисменты. Аплодируют всем, кто не говорит об изъятии хлеба.
Саплин перегибается через стол:
— Вопросы есть?
— Гусятину скоро раздавать будут?
Вопрос не четырнадцатилетнего школьника, а парня, которому пора в армию.
— А тебе что, закусить нечем? — бросает в ответ Сосняков.
Все смеются, и Саплин приступает к докладу.
Об экономической политике говорит мало, но он наперечет знает всех батраков в волости, их судьбу и все случаи нарушения их прав. Сосняков, наоборот, обрушивает на слушателей ворох прописных истин…
Во время выступления Соснякова появляется Быстров, все ждут от него речи, и он ее произносит, но, увы, не обычную громокипящую речь, а какое-то школьное поучение: надо учиться, прислушиваться к старшим товарищам, помогать Советской власти, выявлять продовольственные излишки, пополнять ряды армии…
Все верно, но не такой речи ждал от него Слава, — не Робеспьер в Конвенте, а добрый дед на завалинке!
В самом зале охотников выступать не находится — и непривычно и боязно, кто постарше посмеиваются, помладше робеют.
Быстров посоветовал объявить перерыв:
— Дайте обтерпеться, покормите, на сытый желудок люди смелее…
Дядя Гриша в дверях кухни каждому участнику конференции выдает кусок гуся и ломоть хлеба.
Не обошлось без накладочки, на лужайке запели:
Сосняков кинулся к Быстрову. Но не успел тот выйти на крыльцо, ребят как ветром сдуло.
Моисеев зарегистрировал свыше трехсот делегатов, и большая часть из них вступила в комсомол, подходили в перерыве к Моисееву, брали листок бумаги и тут же писали заявление.
Волкомол собрался в библиотеке. Всех, подавших заявления, решено принять в комсомол, поэтому после перерыва объявили, что конференция молодежи окончилась и начинается комсомольская конференция, на которой, впрочем, разрешается присутствовать и беспартийным товарищам.
Волостной комитет выбрали так же, как и президиум, по списку, полученному Моисеевым от Быстрова. «Кто за список?» «Кто против?» — после чего Кира Филипповна стала играть танцы, а Виктор Владимирович гримировать артистов.
…Но придет ли кто? Не повторится ли то, что уже случилось? Я да ты, да мы с тобой…
— Ну, кажется, все…
Английские кабинетные часы в библиотеке отзвонили десять часов: конференция молодежи Успенской волости должна открыться в полдень.
Откроется ли?
Слава постоял на сцене, осмотрел зал, спрыгнул вниз… Все в порядке!
Подозвали Колю Угримова.
— Ну как?
Угримов усмехнулся.
— Сюда бы четверти две самогона!
— Я серьезно.
— Чего ж еще, — отозвался Коля. — Все на месте.
Нет, чего-то не хватает. Но чего — Слава не знает. Опустился на скамейку, втянул голову в плечи, задумался. Ребята часто недоумевают: Славке всегда чего-то не хватает!
— Как на свадьбе, — сказал Угримов. — Только б пришли!
Нет, нет, все-таки чего-то не хватало!
— Славка, Славка! — зовет Васька Носиков, пацан из самых маленьких, учится в третьем классе, но всегда околачивается возле взрослых, шмыгая носом и приплясывая босиком у двери. — Тебя Митька кличет, скорей!
— Какой еще Митька?
— Комиссар!
У крыльца на поджаром мухортом жеребце гарцует бесшабашный Митька Еремеев, волостной военный комиссар, член волостной директории, один из любимцев Быстрова.
— Собираете такой митинг, а главное не предусмотрели…
Он великолепен — в зеленой фуражке с высоким околышем, в синем доломане с медными пуговицами, в узких малиновых чикчирах… Будто из оперетты. Но он далеко не опереточный персонаж. Его не взяли в армию потому, что он хром, у него нет ступни, об этом мало кто знает, но в семнадцатом году он вышел один навстречу отряду стражников, присланных комиссаром Временного правительства из Орла для усмирения мужиков, затеявшах дележ помещичьих земель, и угрозами и уговорами заставил отряд повернуть обратно в город.
Еремеев склоняется с седла, протягивает Славе руку.
— Здравствуй.
Расстегивает свою гусарскую куртку и вытягивает из-за пазухи полотнище кумача.
— Возьми. Лозунг текущего момента.
Круто заворачивает жеребца и скачет по аллее среди кустов цветущей сирени.
— Чего он? — кричит Терешкин из зала.
Славушка разворачивает полотнище.
«Все силы на разгром Врангеля!»
— Да, не предусмотрели, — сознается он. — Это надо над самой сценой…
Теперь все в порядке!
Славушка еще раз спрыгивает вниз, еще раз придирчиво осматривает сцену, еще раз перечитывает лозунг и…
И все-таки чего-то не хватает!
— Чего ты такой сумной? — спрашивает Угримов. — Давай по куску гуся?
— Ты что? — возмущается Славушка. — Это же общее!
Лозунг очень кстати, но…
Товарищи с неудовольствием смотрят на Славушку.
И тут появляется Быстров!
Крутя веточку сирени, на мгновение задерживается в дверях, окидывает зал внимательным взглядом и подходит к сцене.
— Готовитесь?
— А вдруг… — Слава недоговаривает.
— Придут, — уверенно отвечает Быстров. — Не могут не прийти. Закономерность времени. Молодежь не может быть в стороне.
Но вот и Быстров задумывается.
— Что, Степан Кузьмич?
— Чего-то… не хватает, чего-то здесь не хватает.
— Чего? — спрашивает Слава.
— Ленина! Быстро, бегом, скажете: я велел. Снимете, и прямо сюда!
Бегут все, даже Угримов. Бегут так, точно от этого зависит успех всего дела.
Врываются в исполком.
— Вы что, очумели?
— Степан Кузьмич велел!
Осторожно снимают со стены портрет Ленина и торжественно несут…
Скорее, скорее! Только бы не поломать раму, не разбить стекло…
Моисеев ставит табуретку, Угримов держит портрет, Слава подает проволоку, и Коля укрепляет портрет посреди цветущего леса.
Ленин чуть улыбается, портрет колышется, и кажется, что Ленин дышит.
— Вот теперь все на месте!
— А как же без Ленина? — подтверждает Быстров. — Все вместе, а он впереди!
Да, теперь все на месте, и Славушка выходит на крыльцо.
Где же делегаты? Указано всем сельсоветам от каждых десяти человек в возрасте от четырнадцати до двадцати прислать своего представителя. Так где же они?
Идут!
Саплин? Да, Саплин. Но кто еще с ним?… И сколько! Целая ватага… Пять, шесть… десять, пятнадцать… Человек тридцать!… И подальше еще… И еще…
Полдень. Народ аккуратный. Молодая Советская власть. Зал полон. Заняты все скамейки. Со стороны поглядеть — смешная аудитория. Двадцатилетние взрослые парни и четырнадцатилетние подростки. Девушек наперечет, только из Успенского да из Корсунского несколько школьниц. Парни в заношенных солдатских гимнастерках, в холстинных рубахах, в чунях, в сапогах никого, подростки одеты получше, есть даже в сапожках, принаряжены мамками и папками.
Моисеев записывает делегатов, их уже больше двухсот.
Славушка с надеждой поглядывает на Быстрова:
— Степан Кузьмич…
Но тот бросает их, нескольких ребят, которых приметил и приветил еще с прошлой осени, бросает в глубокую воду.
— Я пойду, — говорит он. — Сами справитесь, приду попозже…
— Степан Кузьмич!…
— Привыкайте к самостоятельности. — И уходит…
Славушка чувствует себя капитаном на тонущем корабле среди бурного моря…
Делегаты все подходят и подходят. Моисеев регистрирует.
— Товарищи, конференцию молодежи Успенской волости…
«Интернационал». Вчера Славушка целый день зубрил текст, до сих пор знает нетвердо: «Вставай, проклятьем заклейменный…» Потом — «Молодая гвардия». Выборы президиума. «Называйте, товарищи, кандидатов…» Как бы не так. Тут он едва не совершил крупную политическую ошибку. «Кто намечен в президиум?» — спросил вчера Быстров. «Кого назовут…» — «Ты что, в уме? Пустить на самотек? Да еще перед беспартийными? Нет, так не делается. Заранее наметьте кандидатов, и пусть кто-нибудь с места предложит список…» Вчера же вечером наметили президиум.
Список у Моисеева. «Какие у кого предложения?» — «Ваша фамилия? Моисеев?… Слово товарищу Моисееву». Повестка дня — «Текущий момент и задачи РКСМ, докладчик товарищ Ознобишин. Экономические задачи РКСМ, докладчик товарищ Саплин. Культпросветработа, докладчик товарищ Сосняков»… Ох, не хотелось выпускать Соснякова в качестве докладчика, он и без того норовит забежать вперед, но невозможно — корсунская ячейка вторая по значению в волости. Затем — текущие дела и выборы. Состав волкомола опять же намечен еще вчера, но Степан Кузьмич оставил список у себя: «Оставь у меня, мы еще тут, в волкоме, подумаем». И в заключение спектакль. Перед спектаклем, перед выборами — самая важная часть всей конференции. «Кто хочет вступить в комсомол, может записаться… Всех примем тут же, на конференции». Еще выступление Степана Кузьмича. Хорошо, если бы он выступил до перерыва, он умеет зажечь. После его речи запишется гораздо больше народа. И — гуси! В Журавце собрали в счет продразверстки гусей, и волисполком вынес постановление передать гусей волкомолу на питание делегатов. Дядя Гриша с помощью двух баб с утра жарят этих гусей на кухне. Даже сюда, в зал, доносится привлекательный запах жареной гусятины. Когда кормить делегатов? В перерыве или перед спектаклем? Впрочем, там будет видно…
Пора, зал полон! Вчера еще послушные дети, сегодня — готовы к борьбе.
Слава оглядывает собрание. Ничего-то они не понимают. Да и сам он немного понимает. А ведь они вступают в революцию, чтобы идти победным маршем к сияющим высотам социализма, через смерти, лишения и невзгоды…
— Товарищи, конференцию молодежи Успенской волости…
Все идет как по маслу.
— Слово для доклада предоставляется товарищу Ознобишину.
Тут он выдает! И Вилли Мюнценберга, и Лазаря Шацкина! «Коммунистический манифест» и книгу Чичерина по истории юношеского движения. Своими словами пересказывает последнюю речь Ленина, которую недавно прочел в газете, — газету так и не удалось ни выпросить, ни украсть, — Ленин выступал перед рабочими фарфоровых заводов, — поляки начали новое наступление, крымские белогвардейцы усилили сопротивление, бакинский пролетариат взял власть в свои руки, на Кубани обнаружены громадные запасы хлеба, бакинская нефть и кубанский хлеб приближают нашу победу…
Слова сразу становятся весомыми, стоит лишь наполнить их реальным содержанием!
Слава заканчивает доклад под аплодисменты. Аплодируют всем, кто не говорит об изъятии хлеба.
Саплин перегибается через стол:
— Вопросы есть?
— Гусятину скоро раздавать будут?
Вопрос не четырнадцатилетнего школьника, а парня, которому пора в армию.
— А тебе что, закусить нечем? — бросает в ответ Сосняков.
Все смеются, и Саплин приступает к докладу.
Об экономической политике говорит мало, но он наперечет знает всех батраков в волости, их судьбу и все случаи нарушения их прав. Сосняков, наоборот, обрушивает на слушателей ворох прописных истин…
Во время выступления Соснякова появляется Быстров, все ждут от него речи, и он ее произносит, но, увы, не обычную громокипящую речь, а какое-то школьное поучение: надо учиться, прислушиваться к старшим товарищам, помогать Советской власти, выявлять продовольственные излишки, пополнять ряды армии…
Все верно, но не такой речи ждал от него Слава, — не Робеспьер в Конвенте, а добрый дед на завалинке!
В самом зале охотников выступать не находится — и непривычно и боязно, кто постарше посмеиваются, помладше робеют.
Быстров посоветовал объявить перерыв:
— Дайте обтерпеться, покормите, на сытый желудок люди смелее…
Дядя Гриша в дверях кухни каждому участнику конференции выдает кусок гуся и ломоть хлеба.
Не обошлось без накладочки, на лужайке запели:
Парни из Коровенки прихватили самогонки и даже угостили Саплина.
Ах, яблочко,
Да на тарелочке…
Ах, маменька…
Сосняков кинулся к Быстрову. Но не успел тот выйти на крыльцо, ребят как ветром сдуло.
Моисеев зарегистрировал свыше трехсот делегатов, и большая часть из них вступила в комсомол, подходили в перерыве к Моисееву, брали листок бумаги и тут же писали заявление.
Волкомол собрался в библиотеке. Всех, подавших заявления, решено принять в комсомол, поэтому после перерыва объявили, что конференция молодежи окончилась и начинается комсомольская конференция, на которой, впрочем, разрешается присутствовать и беспартийным товарищам.
Волостной комитет выбрали так же, как и президиум, по списку, полученному Моисеевым от Быстрова. «Кто за список?» «Кто против?» — после чего Кира Филипповна стала играть танцы, а Виктор Владимирович гримировать артистов.
49
Мельница являлась как бы вершиной астаховского благополучия, мельница превращала Астаховых из сельских хозяев в промышленников, и, хотя она бездействует, хотя она сейчас лишь памятник минувшему благоденствию, до сих пор она венец всех надежд.
Быстров вознамерился пустить мельницу сразу после установления в Успенском Советской власти. Если будет пущена, Успенское превратится в притягательный центр не только для крестьян ближних деревень, но и соседних волостей, и насколько исполком заинтересован в ее работе, настолько Павел Федорович заинтересован в ее бездействии.
Для пуска требовалась нефть, в губернии нефти мало, но Степан Кузьмич соображал так: как только мельница станет действующим предприятием, начнут снабжать горючим. Лиха беда — начало!
Волисполком принял решение пустить мельницу; нефти нет, но должна быть, какое-то количество нефти было завезено, не вылили же ее на землю, собственники не расстаются со своим добром, нефть где-то спрятана, ее надо найти…
Создали комиссию в составе неподкупного и решительного Еремеева, умного и осторожного Данилочкина и законника и хитреца Никитина. Эти должны найти нефть, не могли они не перехитрить Астахова.
Быстров вознамерился пустить мельницу сразу после установления в Успенском Советской власти. Если будет пущена, Успенское превратится в притягательный центр не только для крестьян ближних деревень, но и соседних волостей, и насколько исполком заинтересован в ее работе, настолько Павел Федорович заинтересован в ее бездействии.
Для пуска требовалась нефть, в губернии нефти мало, но Степан Кузьмич соображал так: как только мельница станет действующим предприятием, начнут снабжать горючим. Лиха беда — начало!
Волисполком принял решение пустить мельницу; нефти нет, но должна быть, какое-то количество нефти было завезено, не вылили же ее на землю, собственники не расстаются со своим добром, нефть где-то спрятана, ее надо найти…
Создали комиссию в составе неподкупного и решительного Еремеева, умного и осторожного Данилочкина и законника и хитреца Никитина. Эти должны найти нефть, не могли они не перехитрить Астахова.