Парамонов Борис. Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)

   На той же самой киевской дискуссии ставился вопрос о причинах нынешнего оживления сталинского мифа. Говоривший из Москвы А.А.Пионтковский связал это с усталостью народа от бурного периода много обещавших, но мало что давших реформ и с тягой к стабильности и порядку, связанной в народной памяти с именем Сталина. Вот, кстати, еще один пример мифотворчества: как раз никакой стабильности и не было в правление Сталина, наоборот, это был период всяческих катастрофических сдвигов. Коллективизация, Большой террор конца тридцатых, война, послевоенные бедствия, сопровождавшиеся новым витком террора и еще более зловещими, как теперь выяснилось, проектами вождя, готовившегося повторить предвоенные чистки. Знание элементарной правды о Сталине и его эпохе, казалось бы, начисто исключает восстановление его культа. Но, как многажды повторялось в истории, массам нужна не правда, а миф, сказка. Массовое сознание, как известно, поэтично - оно и сотворило все существующие в культурной истории мифы. А что может быть поэтичнее, чем образ героя - даже в низменном смысле полководца, воинского вождя, завоевателя? И, скорее всего обаяние сталинского образа для широких масс связано именно с войной - единственным событием советской истории, бывшим, несмотря на все ее трагические бедствия, действительно значительной победой, давшим в принципе положительный результат - уничтожение фашизма и показавшим народу его собственную могучую силу. Конечно, это событие сопоставимо с войной 1812 года, ставшей сюжетом величайшего русского романа, а еще раньше Толстого породившей в России национальное самосознание как таковое, доказавшей значительность, так сказать, перворазрядность страны.
   Тут будут уместны две цитаты из "Войны и мира":
   "Не только гения и каких-нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств - любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (...) Избави Бог, коли он человек, полюбит кого-нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они - власть".
   И вторая цитата:
   "Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что всё человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого - нет дурного, нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик".
   Как видим, Толстой считает такую склонность к обожествлению вождей свойством не только масс, но и культурных людей, в данном случае историков. Но последним это, пожалуй, и не нужно ставить в вину, - они просто констатируют бесспорный факт - величие, гений в политике неотделимы от злодейства: некий, так сказать, стихийный макиавеллизм. Но можно сказать и попроще, как это сделал сам Сталин: убийство одного человека - это преступление, убийство миллионов - статистика.
   Историко-культурный опыт убеждает еще в одной истине: миф, возвращаясь, теряет свою действенную силу и становится безобидной сказкой или материалом для построения всякого рода игровых сооружений, вроде философии. Наполеон со временем стал бронзовой статуэткой или, как сказал тот же Сталин, пирожным. Сейчас из него самого, похоже, делают пирожное - показывают телефильм "Личная жизнь в революции".
   Протестантизм в России: надежды и опыты
   В журнале "Неприкосновенный запас", № 6, появилась публикация, которую следовало бы назвать сенсационной, если б авторы статьи Сергей Филатов и Анастасия Струкова не выдержали ее в тоне чего-то само собой разумеющегося, мэттер-оф фактли, как говорят американцы. Их сочинение называется "От протестантизма в России к русскому протестантизму" и содержит утверждения, которым трудно поверить, - настолько они неожиданны. Вот, например, такое:
   Протестантизм насчитывает около пяти тысяч зарегистрированных общин, "что по численности равно трети зарегистрированных православных общин и уже больше, чем мусульманских организаций - тех около трех с половиной тысяч (...) Рост протестантизма в России, равно как и его внутренняя эволюция, уже сделали неизбежным его признание второй основной религией русского народа в обозримом будущем (...) Теперь второй по численности и реальному влиянию религией среди русских стал протестантизм.
   Тут сразу же возникает вопрос: а можно ли делать вывод о столь широком распространении протестантизма на такой малоубедительной основе, как количество зарегистрированных общин? Гораздо важнее другое: количественный состав самих общин; может быть, в большинстве их состоит три с половиной человека? И как-то не верится тому, что протестантов в России сейчас больше, чем мусульман, число которых, как известно, - около 20 миллионов.
   Как говорят в Америке, это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Почему хорошо? Потому что протестантская религия, или, вернее, конфессия (религия здесь то же христианство) больше чем что-либо способствовала цивилизационному процессу в Европе и Северной Америке. Нет сомнения, что современный западный мир - результат Реформации, к чьим победам вынуждены были приспосабливаться европейские страны, оставшиеся католическими, например Италия и Франция.
   Что главное в протестантизме, какова основная победа, одержанная движением Мартина Лютера? Это утвердившиеся в западном мире свобода совести и сознание прав человека, выросшие из знаменитого тезиса: каждый сам себе священник. Церковь (в данном случае католическая) перестала восприниматься как авторитарный носитель религиозной и всякой иной истины. Протестантская религиозность ориентирована не на предание, то есть практику исторической церкви и ее догматы, а на Священное писание, которое сделалось единственным авторитетным источником в жизни новых христиан-протестантов. Открылась широкая перспектива для личной духовной инициативы, для постепенного превращения человеческого разума в главный инструмент познания и практического действия. Победа Реформации в ряде ведущих европейских стран рационализировала религию, сведя ее, в общем, к своду моральных правил, основанных на евангельских постулатах. С этим же связаны успехи наук, даже больше - появление и прогресс современной науки как таковой. Сегодняшний передовой мир был бы невозможен без Реформации. И главный ее результат, повторяем, - это появление нового, свободного человека.
   Имея в виду такие исторические прецеденты, нельзя не пожелать сходного развития для России. В определенной, и немалой, степени можно сказать, что неудача либеральных реформ в посткоммунистической России связаны с отсутствием в стране традиции личной свободы - самостоянья человека, как называл это Пушкин. Русский человек всё время ждет, что его облагодетельствуют сверху, думает, что единственным источником всех благ неизбежно выступает власть, государство, а таковое в России, и доказывать это не надо, принесло стране гораздо больше бед, чем благодеяний. Психология русского - это психология авторитарного человека, который мыслит жизнь единственно в терминах господства и подчинения. Сложилось так, что россиянин может рассчитывать на более или менее благополучную жизнь, только пробравшись, как теперь говорят, во власть. Начальник в России был и остается более важной фигурой, чем частный человек, будь он предпринимателем или даже артистом, художником.
   Вот почему хочется верить, да как-то не верится тому, что написано в статье Филатова и Струковой. Например:
   Постепенно, хотя и очень медленно, складывается особое направление в российской исторической публицистике, которое мы могли бы назвать апологетикой русского протестантизма (...) Одним из наиболее известных апологетов протестантизма как истинно русской религии является баптист Игорь Подберезский. "Протестантство, - пишет он, - никак не менее русское порождение, чем православие, пришедшее из Византии (...) В сектанты, как называли первых протестантов России, шли лучшие народные силы, ибо протестантское вероучение отвечает запросам русской души, сколько бы это ни опровергали сторонники нашей исторической церкви (...) Русские люди, неудовлетворенные государственной религией и требовавшие возврата к евангельским принципам, покидали государственную церковь. Они-то и составляли лучшую часть верующих нашей страны, именно в них, в предтечах русского протестантства и в самих протестантах, наиболее отчетливо проявилась и русская религиозность, да и сама русскость".
   Приводятся соответствующие исторические примеры: вспоминаются новгородские стригольники, Иван Федоров и Матвей Башкин - как доказательство того, что попытки рационализации религии были не чужды русским; но основное слово в приведенном тексте - это, конечно, сектанты. Что верно, то верно: сектантство действительно было заметным явлением в России, - и, главное, в нем, в отличие от казенной церкви, билась живая религиозная мысль (о том, какова при этом была религиозная практика, поговорим позднее). Пока удовлетворимся тем, что к этой традиции не причислены староверы, бывшие самыми настоящими религиозными фундаменталистами, хотя среди них появились крупные фигуры русского капитализма. Это естественно выводит нас к знаменитой теме Макса Вебера: протестантская этика и дух капитализма. И тут необходимо заметить, что сам Вебер, ознакомившись с фактами капиталистического генезиса в России - вот этой связью его с фундаменталистской религией, - задумался о пересмотре своей концепции, усомнился в универсальности построенной им концепции.
   Сейчас же хочется отметить один интересный, но, откровенно говоря, настораживающий факт, о котором авторы статьи говорят скорее в позитивном смысле. Это факт русификации протестантизма в нынешней России, его, как пишут авторы, инкультурации в русскую традиционную религиозную практику. Известно, что протестанты были иконоборцами в самом широком смысле: церковная служба в протестантизме стала исключительно проповедью, совершаемой пастором, сплошь и рядом выбираемым из числа самих прихожан. Протестанты отказались, как сказал бы Остап Бендер, от астральных колокольчиков. Протестантская кирка - сарай с голыми стенами: между Богом и человеком не нужно посредников, не нужна верующему и ищущему религиозной правды декоративная сторона исторической церкви, особенно пышная в католицизме, но, несомненно, присутствующая и в православии. И вот, идя навстречу пожеланиям верующих, нынешние русские протестантские лидеры в некоторых общинах сделали значительные уступки в этом отношении: восстанавливается иконопочитание, проповедь заменяется литургией, восстановлена институция исповеди и отпущения грехов; даже в облачении пасторов намечается возврат к некоторым декоративным элементам. В принципе против этого нельзя особенно возражать: такими компромиссами обеспечивается внедрение и победа новых идей, каковая победа бывает более вероятной, когда происходит в старой привычной оболочке. Вообще компромисс в религиозной практике - важный элемент церковного развития. Самый мощный пример - инициатива апостола Павла, настоявшего на том, чтобы принимать в число христиан не только иудеев, но всех желающих: нет ни эллина, ни иудея. Отсюда и всемирно-историческая победа христианства.
   Всё бы это так, но вот как резюмируют данный сюжет авторы статьи о протестантском движении в России Сергей Филатов и Анастасия Струкова:
   Итак, протестантизм в России за последние 15 лет проделал принципиальную эволюцию: он обрусел во всех смыслах - собственно религиозном, культурном, идеологическом (...) Современная инкультурация протестантизма в России предполагает (...) собственно культурное укоренение на русской почве - осознание протестантами своей принадлежности русской исторической традиции, русской духовности и ментальности.
   Вот тут и хочется задать вопрос: а совместимы ли с протестантизмом и его акцентом на "самостояньи человека" русская историческая традиция, русская духовность и ментальность? Не есть ли российский протестантизм - contradictio in adjecto, логическая ошибка, называемая "противоречие в определении"? Не есть ли российский протестант - деревянное железо?
   Приведем мысль знаменитого культуролога Освальда Шпенглера, относившего христианство вообще и русское в особенности к типу так называемого магического сознания - в отличие от фаустовского (романо-германский мир) и аполлоновского (античность) сознания:
   Если фаустовский человек, сила, опирающаяся на саму себя, в конечном счете, принимает решения даже относительно бесконечного, если аполлонический человек, как одно тело среди многих других, решает лишь относительно самого себя, то магический человек с его духовным бытием является лишь составной частью пневматического (то есть духовного) "мы", которое, спускаясь сверху во всё, до чего ему есть дело, остается повсюду одним и тем же. Как тело и душа он принадлежит лишь самому себе; однако в нем пребывает нечто иное, чуждое и высшее, и потому он со всеми своими воззрениями и убеждениями ощущает себя лишь членом консенсуса, со-гласия, каковое со-гласие в качестве излияния божественного исключает не то что ошибку оценивающего "я", но даже саму возможность его существования. Истина для магического человека - нечто совершенно иное, чем для нас (...) Бессмысленно даже хотя бы только помышлять о собственной воле, ибо воля и мысль в человеке - это уже действия, производимые в нем божеством.
   Правда, следует помнить, что, по Шпенглеру, в романо-германском мире в сущности христианства и не было: было заимствование христианских текстов и обрядов, принципиально трансформированных в своем внутреннем значении. Даже и не соглашаясь с этой мыслью, нельзя не признать, что протестантизм как раз и являет самый острый пример фаустовского, устремленного в бесконечную высь сознания, а характеристика русского менталитета в качестве магического сознания с предельной точностью фиксирует ту его особенность, которую сами русские горделиво именуют соборностью. Это и есть шпенглеровский консенсус.
   И всё-таки не в этом главный вопрос, поднимаемый статьей Филатова и Струковой. Главным остается то утверждение, что в русской духовной традиции были заметные и сильные протестантские элементы, сказавшиеся в практике так называемого сектантства. Вот о русском сектантстве мы сейчас и поговорим.
   Несомненно, среди русских религиозных сект были общины, исповедовавшие рациональный, то есть моралистический, подход к религии: сведение религии к морали, повторяем, - основное в протестантизме. Самые известные среди них, несомненно, баптисты и так называемая штунда - секта, находившаяся под прямым влиянием немецких колонистов на юге России (само название "штундисты" происходит от немецкого слова, означающего "час"). В определенной степени то же можно сказать и о толстовцах: великий писатель в своих религиозных поисках шел, несомненно, в протестантском направлении и вообще имел все шансы стать русским Лютером. Но вот уже у толстовцев заметна одна особенность, характерная для русских: стремление к коллективистским формам жизни. В сельскохозяйственной практике толстовцы прибегали к формам самого настоящего коммунизма; причем этот самый коммунизм у них как бы и получался (вроде киббуцев в Израиле). Об этом есть интересные сведения у Солженицына в "Архипелаге ГУЛаг". Большевики разогнали преуспевающие толстовские сельхозкоммуны именно потому, что коммунизм у них был не такой, как надо: на религиозном фундаменте основанный.
   Но основной поток сектантства в России совсем в другой стороне пролегал: это, конечно, хлыстовство. Говоря об этом грандиозном явлении, я буду широко пользоваться ценной книгой Александра Эткинда "Хлыст".
   Что такое хлыстовщина, хлыстовская ересь? Это слово есть искажение (и весьма, так сказать, удачное, поэтически экспрессивное) другого, куда более понятного: христовщина. Главный тезис, можно сказать догмат хлыстовщины - убеждение в возможности каждого верующего человека самому стать Христом или, для женщины, - Богородицей. Мысль фантастическая, но в ней есть, так сказать, рациональное зерно, причем именно протестантского толка: установка на внутреннее совершенствование человека как единственную религиозную задачу. И в данном контексте Христос - это предел такого совершенствования. В других терминах - некая метафора в отношении к обычному человеку. В сущности, это индивидуалистическая установка - то есть опять же протестантская. Но в России, как и водится, всё пошло другим путем - несомненно оригинальным.
   Прежде всего, хлысты тяготели к коллективным, общинным формам религиозной жизни. Хлыстовская община называлась кораблем. Розанов говорил, что это очень удачно выбранное слово, подчеркивающее изолированность хлыстов в житейском море и в то же время способность в нем уцелеть: корабли для того и строятся, чтобы плавать по морю, а не тонуть в нем. Такой коллективизм, в общем, понятен: всякая секта способна выжить только при полном взаимодействии и солидарности ее участников. Но у хлыстов в их тяготении к моральному совершенству, предельно знаменуемому образами Христа или Богородицы, произошел некий срыв: вождей своих общин они действительно считали достигшими божественного совершенства, то есть Христами или Богородицами. Впрочем, дело обстояло не так и просто. А.Эткинд, говоря об этом, ссылается на Михаила Пришвина, в начале прошлого века увлеченно изучавшего хлыстовство:
   Главное отличие хлыста от православного, по Пришвину, связано с пониманием Христа: для православного Христос уже воплотился, для хлыста это воплощение зависит от человека. "Для хлыста мир не спасен, а нужно сделать личное усилие для спасения от мира". Пришвин рассказывает, что настоящие вожди хлыстовских кораблей не называют себя христами и богородицами: "Христос через него говорит, но он не Христос". Счесть себя Христом для вождя - соблазн; он должен воздерживаться этого и всё же часто оказывается на таком пути, потому что Христом его называют последователи, всегда упрощающие идею.
   Опыт показал, что вожди хлыстовских кораблей сплошь и рядом поддавались такому соблазну: теоретическая чистота идеи не выдерживалась. Отсюда - громадная, можно сказать тоталитарная, власть, приобретавшаяся этими Христами и Богородицами - со всеми выходящими отсюда последствиями. Такого рода самообожествление религиозные мыслители того времени называли очень ходким тогда термином - человекобожие.
   Вот еще один нюанс в теме хлыстовства, который Эткинд представляет глазами В.В.Розанова:
   Центральной идеей хлыстовства Розанов считал "возвеличение человека". Эту тему он сформулировал так: "Внимание отходит от писанной книги Божией (...) и всею силою падает внутрь другой, не писанной, а созданной вещной книги Божией - самого человека". Хлыстовский Христос не сошел к людям однажды в прошлом; он переносится, пишет Розанов, "из прошлого в будущее, из факта - в ожидание". Искупление для хлыстов не факт прошлого, а задача, поставленная перед настоящим. Хлысты понимают искупление "как работу духа, как факт, продолжающийся теперь, снискиваемый собственными нашими усилиями". Всё это нравится автору; но в другом настроении Розанов упрекает хлыстовство за создание религиозно-восторженного отношения к лидеру-вождю, которое оказалось столь характерным для русских социалистов (потомки назовут это культом личности)".
   Хочется внести сюда поправку: дело не в том или ином настроении Розанова, а в имманентно присущем этой ситуации соблазне - всё в том же человекобожестве. Здесь не капризная импрессия, а усмотрение подлинного и, если угодно, живого противоречия в описываемом религиозном уклоне.
   Возникает неизбежный вопрос: почему крупные люди русского так называемого религиозно-культурного ренессанса так увлеклись этой темой - и как раз с особой эмфазой на хлыстовщине? Ответ мы находим опять же у Пришвина (которого, к слову, А.Эткинд считает писателем, в России еще не оцененным в полную меру). Именно у Пришвина мы находим самую точную формулу описываемой ситуации. Сам Эткинд пишет в связи с этим:
   История христианства ведет от соборного всеединства к протестантскому индивидуализму; и интеллигенция в своей литературе идет этим путем так же, как проходит ее народ в своих сектах (...) Действительно интересует Пришвина не духовное благополучие старообрядческих фундаменталистов, а скорее напротив, та космическая быстрота, с которой их религиозная мысль совершает эволюцию к самым радикальным из христианских ересей. Смысл исконной дониконовской веры Пришвин, со слов одной старушки, передает так: "Иисус Христос - как адвокат за нас перед Богом". Разнообразие беспоповских сект он трактует как разложение этого первичного страха перед божеством, постепенное усложнение и замена страха на "веру в божественность своего личного "я" (...) совершенно так же, как у наших декадентов". Он всячески подчеркивает признаки духовной реформации, которые интересуют его тем больше, чем с более натуральными, народными поисками они связаны. (...) Культурной моделью, которая всё яснее представляется ему, когда он думает о народных сектах и о богоискательстве интеллигенции, оказывается европейская Реформация: поток, сумевший захватить и соединить высокую и народную культуру.
   То, что Пришвин назвал декадентством - термин, которым злоупотребляли в то время, - и есть этот самый русский религиозно-культурный ренессанс. И действительно, этому ренессансу был свойствен тот же уклон, что и хлыстовству, - вот это самое человекобожие. Известно, что в движении тогдашней русской философской мысли произошел некий вполне ощутимый раскол по этой линии: например, конфликт когда-то единомысливших Булгакова и Бердяева. С.Н.Булгаков, будущий отец Сергий, обвинил в человекобожеском уклоне книгу Бердяева "Смысл творчества", которую тот едва ли не всю свою жизнь считал высшим своим достижением. И в то же время как характерно было для русской духовной элиты склонение к некоему сублимированному хлыстовству: тот же Булгаков признавался позднее, что он с интересом следил за Распутиным - самой яркой фигурой этой народной религии, по многим данным - хлыстом.
   И может быть, еще важнее, чем этот уклон к человекобожию, была другая тенденция в русской элитарной мысли: сходство с хлыстами и соответствующий духовный поиск в направлении хлыстовской же практики. Самой яркой и заметной чертой таковой были так называемые радения: круговая пляска, участники которой доводили себя до такого изнемождения, что это приобретало уже иное качество некоего духовного озарения. Это называлось - "накатил дух", и в состоянии такого экстаза радеющие начинали то ли пророчить, то ли "говорить на языках": издавать с виду бессмысленные звуки, что по-ученому называлось глоссолалией. Позднее Андрей Белый посвятил целую книгу этой теме. То, что нравилось в этой практике элитным мыслителям, было так называемое коллективное тело, полная утрата индивидуальности в некоем коллективном - "хоровом" - действе (или, как тогда еще говорили, "делании"). Главным инициатором и теоретиком соответствующих поисков был поэт и культурфилософ Вячеслав Иванов, усмотревший в практике хлыстов возрождение древнего дионисизма, лучшим знатоком которого был он сам.
   Вот с виду противоречивый, а на самом деле закономерный итог русского народного духовного поиска: обоготворение вождя с одновременным превращением людской массы в некое коллективное тело и растворением в нем всякой иной, кроме лидера, индивидуальности: структура, исключительно точно, даже тождественно воспроизведенная в позднейшие русские - уже советские - годы в истории сталинизма. И поразительно интересно то, что в советские годы нашелся человек, давший этому феномену высокую философскую санкцию: это М.М.Бахтин, книга которого "Рабле и средневековая народная культура" ныне трактуется как апология и сублимация сталинской практики.
   Такова была история и исход прежних русских народных, равно как и высококультурных, духовных поисков, шедших, казалось бы, в направлении протестантско-реформационном. Кажущееся становление личности в этом процессе обернулось тем, о чем мы и рассказывали. Так сорвалась попытка русской Реформации: вместо свободного человека на свободной земле - тоталитарная диктатура, вместо Лютера - Сталин. Мы склонны верить, что нынешние усилия в сторону протестантизма не приведут к аналогичному результату; но всё же сочли необходимым напомнить, чем однажды обернулся сходный поиск в России.
   Молодая гвардия олигархов
   Зайдя недавно в русский магазинчик, торгующий среди прочего видеопленками русских фильмов и дающий их в ренту, я увидел неожиданно подлинный раритет - фильм "Тимур и его команда", 1940 года производства. Из чистой ностальгии взял на прокат. Впрочем, не такой уж и чистой: с детства, когда этот фильм впервые видел, запомнилась прелестная девочка, игравшая Женю; этаким Гумбертом Гумбертом решил восстановить ее визуальный лик, лучше сказать личико. Девочка на этот раз понравилась мне меньше: всё-таки я и не мальчик уже, но и не Гумберт Гумберт; да и вообще в Америке такого насмотрелся, что архаические образы далекого советского детства уже мало впечатляют. Ну и второй момент следует отметить. Уже давно я понял, и писал об этом, что в советские времена, причем в самые тяжелые - в конце тридцатых годов - родилось удивительное явление: хорошая детская литература. Причем, имел в виду не совсем уж детскую, младенческую, вроде стихов и сказок Маршака и Чуковского, а вот именно Аркадия Гайдара вспомнил. Детская литература, писал я, помнится, была единственным стоящим выходом пресловутого социалистического реализма, с его склонностью к буколической идиллии. То, что звучало невыносимой фальшью в литературе для взрослых, в детской находило и оправдание, и мотивировку.