Парамонов Борис. Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)

   Контраст между двумя способами действия должен заставить каждого американца еще раз на минуту задуматься о том, что это значит - быть американцем. И поблагодарить Бога за волшебную привилегию родиться или обрести дом в этом сияющем городе на горе.
   Русский спецназ убил спящих чеченских террористов, безусловно, для того, чтобы не оставалось повода для других террористических актов. Если б Россия взяла этих чеченцев под стражу, другой захват других заложников был бы возможен - для освобождения первоначально арестованных.
   Примитивная, варварская расправа заставляет с грустью почувствовать, что глубокий инстинкт кровожадности в российских вооруженных силах не исчез с окончанием холодной войны.
   Всё это неверно и с практической точки зрения. Американцы держат пленников в Гуантанамо не в последнюю очередь, чтобы получить от них информацию, могущую быть полезной для дальнейшего ведения войны с терроризмом. Кто знает, что могли бы узнать русские от чеченцев, оставь они их в живых. Теперь такая информация навсегда утеряна.
   Но главным образом события в Москве показывают нам, каким путем Америка не будет бороться с терроризмом. На какую тропу не ступит Америка в войне с терроризмом. Гуманное обращение с пленниками Гуантанамо позволяет видеть, что мы доказали свою веру в нравственный миропорядок".
   Статья называется "Русские методы не для США": по-американски U.S., что можно прочитать как "us", то есть "не для нас": попутный и тем более уместный каламбур, oжививший серьезную тему.
   Теперь вы понимаете, откуда возникает соблазн считать американцев людьми, не знакомыми с настоящей зимой? Весь консерватизм Подгореца-младшего мгновенно испарился, когда на Америку повеяло серьезными заморозками - когда она столкнулась с реальной опасностью, грозящей не где-нибудь за морем, а у себя дома, в том же Нью-Йорке. Фундаментальные права человека - всякого человека, в том числе террориста из Аль-Кайды, вышли на первый план у хорошо воспитанного американца. То есть воспитанного, прежде всего, в принципиально либеральном духе, каким бы политическим консерватором он ни считался. Нам наша манера одеваться важнее, чем ваша зима.
   Но времена всё же переменились, 11 сентября не осталось без последствий в американских умах. Об этом можно судить по письмам читателей по поводу статьи Джона Подгореца, напечатанных через день в той же газете.
   Джон Огандо, Байонна, Нью Джерси: "Пристрелив террористов, русские совсем не собирались сделать какое-либо заявление идеологического характера. Просто-напросто они ликвидировали угрозу взрыва заминированного театра. Союзники никогда не выиграли бы Вторую мировую войну, если б они действовали по указаниям Джона Подгореца. Мы должны встать в очередь, чтобы поучиться у грубых, но справившихся с ситуацией русских. Мы не можем позволить себе деликатно стучаться в дверь, за которой прячутся такого сорта люди. Мы должны действовать решительно и холодно, как кузен Иван".
   Хелен Льюис, Бруклин: "Хотя я согласна с Джоном Подгорецом во всем, что он говорит об американских нравственных ценностях, США выглядят слабее по сравнению с русскими в отношении борьбы с терроризмом.
   Единственное, что понимают исламские террористы, это силу и страх. Поскольку у Америки есть сила, постольку они будут с ней считаться. Те же, кто выйдет из лагеря в Гуантанамо без пули в голове, вынесут оттуда впечатление об американской слабости".
   Алан Смит, Ист Виндзор, Нью Джерси: "Америка захватывает террористов и создает им лучшую жизнь, чем у них была раньше. Либералы жалуются, что мы даем этим людям всё-таки недостаточно. Но дай им волю, и они нападут на нас снова.
   Русские захватили террористов и застрелили их. По крайней мере, эти террористы не причинят вреда в будущем".
   Кеннет Зиммерман, Хантингтон Бич, Калифорния: "Происшедшее ясно демонстрирует, что Россия не изменилась со времени коммунизма, с его крайней секретностью, дезинформацией, склонностью к насильственным действиям и неуважением к человеческой жизни".
   Как видите, один голос всё же был в пользу Джона Подгореца и в осуждение способов действия в Москве. Но вот что следовало бы отметить: даже либерально корректная "Нью-Йорк Таймс" в такой же подборке писем читателей о московских событиях опубликовала только те, что одобряли русских.
   Но еще через день "Нью-Йорк Пост" опубликовала еще один отзыв о московских событиях, более чем уравновесивший американских кузенов русского Ивана. На этот раз были приведены высказывания Нины Хрущевой, преподающей в Америке в некоей Нью Скул предмет, известный здесь под названием "международные дела". Вот что сказала внучка незабвенного советского вождя:
   "Путин вел себя ужасно. Никогда не вступать в переговоры с террористами - это правильно, но это требует инфраструктуры. Там не было опытного персонала на месте, ни центра сортировки больных, ни информации о противоядиях. Это типичный социалистический стиль, никогда не обладавший стратегическим мышлением. Русские медики знают только медицину, полиция - только правила, которые гражданам нельзя нарушать, министерства воюют одно с другим, никто не может принять решения, пока оно не придет с самого верха. Путин не может принимать решения о машинах скорой помощи. Но в России не привыкли думать самостоятельно. Пять дней взяло, чтобы сообщили о типе употребленного газа. Путин был кагебешным шпионом. Но шпионам нельзя верить никогда. Особенно когда речь заходит о таких ужасных событиях. О них уже сейчас не сообщают всего, что следует. Цензура возвращается в мою страну".
   А, собственно, в какую страну? - спросила газетчица: знаменитая госсип-колумнист, то есть ведущая колонку сплетен, Сэнди Адамс. Нина Хрущева живет здесь, в Америке. Ее последний муж был голландец. Сейчас она собирается замуж за американца. В ушах у нее бриллиантовые серьги, в руках - дорогая кожаная сумка.
   "Я русская, - говорит Нина Хрущева. - Я коммунистка. Но я капиталистическая коммунистка. Моя жизнь не оставляет желать лучшего. Мне нравится та свобода, что существует в этой стране. Это свободная страна, и я горда тем, что могу купить себе такую дорогую сумку. Я сделала выбор и буду жить в Нью-Йорке - самом волнующем городе мира".
   Когда слышишь такие высказывания, не хочется уже думать о предмете, касательно которого высказываются, - думаешь только о самом высказывающемся. Трудно встретить большее хамство или большую глупость. Того и другого достаточно. Внучка недалеко от деда ушла, обладавшего способностью ляпнуть что угодно и где угодно. Вся его политика состояла из таких ляпов. Нина Хрущева поддалась на крючок, как какая-нибудь уклейка. То, что она говорила по существу дела, - даже и правильно, но когда последовал провокационный вопрос: о какой стране вы говорите? - она понесла несусветную чушь. Ей показалось, должно быть, что идет непринужденная светская беседа, а ее тем временем раздевали. "Капиталистическая коммунистка" - это ж надо такое сболтнуть. А общий смысл ее разговоров: провалитесь вы все, а я буду чай пить. В Нью-Йорке.
   Американцам предстоит еще разное, но Нине Хрущевой кажется, что уж она вышла из зоны замерзания. Ее ждет вечная весна.
   Я хочу подчеркнуть, что речь у нас идет сегодня не об оценке происшедшего в Москве, а о реакции американцев на это, вообще об изменениях в их психологии. Пример Нины Хрущевой пришелся к месту хотя бы потому, что он показывает, какого рода мироотношение может сложиться в стране, всячески преуспевающей в экономическом отношении, богатой и благополучной стране. То, что в жизни бывают не только кожаные изделия марки Гуччи, в России очень хорошо знают на самых разных уровнях. Знает это и Нина Хрущева, должно быть, помнящая, как покатился колобком ее дед - в пасть лисам Политбюро. Но, попав в Америку, с правом работы, устроившись в какой-никакой, но вуз, она испытала приятное головокружение от успехов. Это самочувствие очень понятное: ты пользуешься всеми привилегиями американской жизни, а беды ее тебя вроде бы не касаются. Вот тут и важна разница между высказываниями американцев и Нины Хрущевой. Американцы уже поняли, что беды возможны и в Америке. Отсюда - внезапное ощущение родства с кузеном Иваном.
   Если б я был стопроцентным американским либералом, обеспокоенным (думается, зря) опасной для прав человека возможностью превращения страны в военный лагерь, я бы припомнил французскую пословицу Le cousinage est un dangereux voisinage.. Экскьюз май френч, как, рыгнув, говорят американцы. Примерный перевод: родство - опасное соседство.
   Либералы боятся одного, нелибералы - другого. Есть в Америке известный эстрадник, "комидиан", как тут говорят, долгие годы ведший по телевидению передачу "Политически некорректно" - Билл Маер. Он недавно выпустил книгу под двухэтажным названием: "Если вы едете один, значит, вы едете с Усамой". Он вспоминает там американскую поговорку: "Я не буду ждать, когда на меня обвалится дом". На нас обвалилось уже два, пишет Маер, имея в виду башни-близнецы Мирового Торгового Центра, - а мы всё еще не шевелимся. Американцам не хватает самопожертвования, говорит он, - а это то, что понадобится в ближайшее время.
   И здесь хочется рассказать об одной заметной книге, вышедшей недавно в Америке. Она называется "Война как обретение смысла жизни". Ее написал многолетний военный корреспондент "Нью-Йорк Таймс" Крис Хэджес. За последние пятнадцать лет он побывал в Ливии, откуда его выслали, попадал в засады в Центральной Америке, был ранен в Косово. Про него говорят, что война - его наркотик. Сам он пишет об этом так:
   "Есть что-то во мне - а, может быть, во многих из нас, - что заставляет предпочесть порой смертельную опасность рутине повседневной жизни. Соблазняет возможность пожить более интенсивной жизнью, остро ощущаемой во время войны, но кажущейся глупостью, когда война окончена".
   Но дело не в индивидуальной психологии, как бы ни была она интересной. Крис Хэджес строит настоящую философию войны, он понял ее миф. Прежде всего, война чрезвычайно упрощает мир, четко разделяя его на белое и черное, на добро и зло. Хэджес пишет:
   "Мы считаем доказанным, что наш враг больше не является человеческим существом. Себя же мы видим как воплощение абсолютного добра. Наши враги переворачивают наше мировоззрение, позволяя нам оправдать нашу собственную жестокость, в мирное время хотя и запрятанную, но не очень глубоко, а во время войны выходящую на поверхность. Это именно то, что происходит в большинстве войн, построенных на мифах. Каждая сторона дегуманизирует противника, низводит его к чистому объекту - в конечном счете, к трупу".
   Но это не главный соблазн войны. Парадоксально, она пробуждает также добрые чувства, буквально любовь - к своим, к соратникам и соотечественникам. Война не только порождение Танатоса, но и мощный источник Эроса.
   "Мы верим в благородство и героическое самопожертвование, требуемые войной, особенно когда мы ослеплены ее наркотическим действием. В общей борьбе мы обретаем совместно разделяемое чувство значимости и цели. Война заполняет нашу духовную пустоту. Это качество, общее войне и любви, ибо в любви мы тоже способны предпочесть верность и самопожертвование -безопасности".
   Вот это и есть главный миф войны: не тот, что дегуманизирует врага, а тот, что внушает любовь к союзнику, к соратнику, пробуждает знаменитое "окопное братство". Так можно понять Криса Хэджеса: добродетели войны столь же лживы, как и ее негативы.
   По сравнению с этим фундаментальным выводом незначительным кажется другой, предлагаемый Крисом Хэджесом: что войны не рождаются, а делаются, являются фабрикацией режимов, не способных к какой-либо позитивной политике.
   Конечно, эта книга пришлась очень ко двору либеральной Америке, больше всего обеспокоенной сейчас перспективой войны в Ираке. Либеральная пресса и нахваливает Хэджеса. Но книга эта не так бесспорна, как хочется думать, - несмотря на все ее психологические проникновения. Крис Хэджес испытывает к войне влеченье - род недуга, и не думает скрывать этого, но этот индивидуальный опыт, при всех его возможностях в исследовании предмета, не может считаться исчерпывающим для окончательной оценки такого грандиозного явления, как война. Война не может быть сведена к ее мифу, хотя сам этот миф описывается Хэджесом как бы и правильно. Война может быть необходимой, единственной альтернативой, а не только путем реализации той или иной политической мифологии. Стоит вспомнить Вторую мировую войну - войну против Гитлера, между прочим. Тут никакой "кузинаж" не покажется опасным.
   Чувство единства, порождаемое войной, далеко не всегда есть фантомное создание. Оно может указывать на настоящие ценности, быть демонстрацией подлинных реальностей. Причем ценностей и реальностей сверхличных. Это особенно важно, когда речь заходит о войне, ведомой демократическим государством. Она становится его решительным испытанием. Можно даже, заостряя, сказать, что война - единственно решительное испытание демократии, единственное доказательство ее конечной ценности.
   Понять это нетрудно. Много раз говорили, что демократическое общество, особенно в нынешнем принципиально секуляризованном, деидеологизированном мире, каким является современный Запад, есть общество атомизированное, лишенное единящего сверхличного начала, лишенное, если угодно, мифа. "Идеи", объединяющей не имеющее, в том смысле, как говорят, к примеру, о "русской идее". Можно ли в этом же смысле говорить об идее американской? Конечно, можно процитировать знаменитую фразу из Декларации Независимости, говорящую о праве на жизнь, свободу и стремление к счастью, и объявить ее американской идеей. Но реальный образ демократии - это жизнь в мире существенно разобщенном, поощряющем и требующем напряженных индивидуальных усилий. Социальная и, тем более, духовная гармония в таком обществе не дана, а скорее задана. Общие цели если и есть, то не лежат на поверхности. Каждый за себя, мой дом - моя крепость и прочее в этом духе. То есть, сверхличные ценности в таком обществе не могут существовать как бы по определению. Попробуйте мобилизовать таких людей, с детства воспитанных индивидуалистами, на какую-либо сверхличную цель.
   Но вот в том-то и дело, что такие пробы были, и не раз имели место, и демократия, американская в особенности, их выдерживала и победу одерживала. Стоит ли напоминать о двух мировых войнах? Кстати, с этим аргументом - что, мол, демократии порождают людей расслабленных и не способных на серьезные испытания, - особенно носился Гитлер. Результат известен.
   Американцам нельзя отказать в способности к самопожертвованию, которой требует от них комедиант Билл Маер. Другой вопрос, что они не любят и не хотят излишних жертв. Этим они коренным образом отличаются от кузена Ивана. И они, конечно же, организовали бы применение нервно-паралитического газа иным способом. Тут права внучка Нина. Дай ей Бог выйти за предполагаемого американца и народить детей, которые ничего не будут знать о своем заполошном прадеде.
   Дамы и валеты
   Есть в Нью-Йорке один музей, о котором мало знают, но посещать который иногда следует. Там бывают интересные выставки - небольшие, но со вкусом сделанные. Я говорю о Музее искусств графства Насо (Nassau); это, собственно, не Нью-Йорк Сити, а ближайший к нему со стороны Лонг-Айленда пригород. Некий миллионер уехал из своего загородного дворца и отдал его в распоряжение публики. Дворец хорош тем, что он небольшой, уютный и окружен приятным парком, сомнительно украшенном сейчас экспонатами скульптурной коллекции. Скульптура современная, всякие железяки, но, в общем, парка она не гадит, не очень-то и заметна. Периодически в музее устраиваются тематические выставки; была однажды, скажем, выставка милитарной культуры времен Наполеона. Я с благоговением осмотрел его шляпу, знаменитую треуголку, всячески подлинную, что удостоверялось соответствующими сертификатами и печатями (не на самой шляпе, конечно). Экспонаты всегда заемные, предоставляемые большими музеями или частными коллекционерами. Например, на выставку русского дворцового костюма материалы прислали Эрмитаж и Павловский музей.
   Программа и политика музея - представлять в Америке старую европейскую культуру; вообще выходить за рамки собственно Соединенных Штатов. А в Европе, само собой понятно, интересна старина, - современности хватает и в Штатах. Однажды очень интересное произошло соединение, я бы сказал взрывчатое соединение. Была выставка, посвященная стилям "арт нуво" и "арт деко". Представлены были живопись и мебель. Арт нуво или, как называли его в России, стиль модерн сейчас очень моден у богатых людей: мебель, лампы. Лампа фирмы Тиффани (кстати, американской) стоит от десяти тысяч и выше. Арт деко - это уже двадцатые годы, джазовый век, дамочки Фицджеральда Скотта, чарльстон. Название произошло от Международной выставки декоративного искусства в Париже в 1925 году. У Маяковского в одном из его зарубежных очерков есть пренебрежительный отзыв об этой выставке. Между прочим, на ней прогремел советский павильон, построенный гениальным Мельниковым; это был уже чистый конструктивизм. И вот на выставке в Музее Насо среди всех этих красивеньких вещичек висел маленький натюрморт Пикассо: очень хорошая идея, мотивированная хронологической близостью экспонатов. Натюрморт производил впечатление взрывного устройства, какого-нибудь тринитротолуола, способного поднять на воздух всё здание со всем его содержимым, со всеми его нуво и деко. "Мементо мори" в некотором роде. Устроители выставки как бы напоминали посетителям: любуясь красивой стариной, не забывайте, в каком веке живете.
   Последняя по времени выставка была "Век Латинской Америки" - исключительно живопись и скульптура. Естественно, наличествовал малый джентльменский набор: несколько вещей Ривера, Сикейроса, Ороско, Тамайо, затиражированный автопортрет раздуваемой сейчас феминистками Фриды Кало; какие-то новые, естественно, - очень уж пестрые, напоминающие стиль "кэмп" (для понятного сравнения: базарные лебеди и персиянки). Но был целый зал, отведенный очаровательному всеобщему любимцу Ботеро. Войдя в этот зал, вы сразу же начинаете просветленно улыбаться и так с этой улыбкой и ходите вокруг его картин.
   У русского картины перуанца Ботеро вызывают одну неизбежную ассоциацию: Розанов. Оба они - апологеты мирного живота, органического прозябания бытия. Певцы мещанства, сладкого мещанского счастья, розановского "варенья", которые были ведь в России в прежние времена, да и на "пылающем континенте" где-нибудь да наличествуют. Это полная противоположность мрачным Сикейросу и Ороско, один из которых участвовал в покушении на Троцкого, а другой втирал в свои картины порох. У Ботеро - идиллия и буколика. В вариантах к "Путешествию в Арзрум" у Пушкина есть фраза, относящаяся к южному пейзажу: "трава густеет и являет большую силу прозябаемости". Ботеро - это дольней лозы прозябанье, хотя Перу страна вроде бы горная. Вообще южноамериканский пейзаж - дикий, нечеловечески величественный, но впечатление создает не столько божественной, сколько диаболической мощи. Ботеро, должно быть, хочет этому реактивно противостать, по принципу от обратного. И никаких пейзажей, никаких ярких красок: только люди. Впрочем, персонажей Ботеро лучше назвать человечками.
   При этом они очень толстые. Это его основной, да, пожалуй, и единственный прием, при этом никак не надоедающий. Не люди, а куклы-пупсы. Все такие, по-другому Ботеро представить свои модели не хочет. Даже соотечественник писатель Льоса, красивый мужчина, вроде Довлатова, - и тот у Ботеро толстый, шарообразный. Вспоминаются баснословные времена, когда полнота считалась признаком здоровья, и желая сделать человеку комплимент, говорили: "Как вы поправились!" Сейчас всё наоборот, и главным недостатком женской фигуры считаются, как известно, ляжки: их не должно быть, вернее, они не должны быть толще голеней. Колени при этом заостряются и глядят какими-то машинно-металлическими сочленениями. "Круглое" не в моде. "Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал"; между прочим, точно те же слова, только не в русских стихах, а в немецкой переведенной на английский прозе я встретил в романе Геббельса (того самого) "Михаэль". Этот фашистски-юнгштурмовский стиль нашел свою эстетику в фотографиях женских моделей Хельмута Ньюмана, я о нем однажды делал передачу. Это всё, конечно, очень стильно, но поневоле вызывает ностальгию по старым временам, когда ценилось другое. Чеховский купец пишет на ярмарке приказчику: "Привези мамзелей, которые попухлявей".
   Персонажи Ботеро - симпатичные свинки, вроде американской мисс Пиги или русской Хрюши. Между прочим, разведение породистых свиней было одним из любимых занятий английских аристократов: не только лошади и собаки были предметом их хобби. А сейчас в Америке входит в моду иметь свинью в качестве домашнего животного. Я видел такую сцену в нью-йоркском районе Трайбека: девочка гуляла со свинкой, черной, но блиставшей чистотой, а папаша снимал видеокамерой.
   У Честертона есть эссе под названием "О комнатных свиньях", где англичанам предлагается заменить национальный символ льва - свиньей. "Очертания жирной, хорошей свиньи поистине прекрасны; изгиб ее бедра смел и груб, как поверхность водопада или контур тучи",- пишет Честертона. Далее - апофегма:
   "Толщина - добро, а не зло. Зрителям она дарует радость, обладателю - скромность. Только в одном не схожусь я с великими аскетами: они шли к смирению, худея. Быть может, худые монахи и святы, но смиренны монахи толстые. Фальстаф говорил, что толстяка невозможно ненавидеть, зато над ним можно смеяться, а это очень полезно для его души".
   Одна из таких пухлявых мамзелей или свинок представлена на картине Ботеро "Любовники": громадная женщина с крохотными ножками и грудками сидит на кровати, снимая рубашку, а под одеялом уже лежит крохотный мужчинка с закрытыми глазками. Причем усатый. Вот вам и пылающий континент. Я и говорю: точно Розанов. Зачем пылать и убивать Троцкого, когда тот уже мирным кролиководством занимался? Зачем диаболические пейзажи, уместные разве что для лермонтовского демона? Куда лучше мещанская гостиная, а еще лучше - спальня. Это еще Чехова напоминает, юмореску "Четыре темперамента"; о флегматике там сказано: "Когда видит толстую бабу, шевелит пальцами и улыбается".
   Да и лермонтовский демон, как мы теперь точно знаем, - самозванец: Тамара ему нужна, как кровавая дымящаяся в груди рана. То есть рана в действительности и нужна. Он мазохист, а не садист. Как и потомок его Ставрогин.
   У Розанова есть замечательный текст под названием "К всеобщему успокоению нервов" - о библиографии. Процитируем кое-что оттуда:
   "Господа, бросьте браунинги и займитесь библиографией! Всё равно с этим чертовым "правительством" ничего не поделаешь. Плюньте. Оставьте. Сам Бог простит, что не одолели. Куда тут: сто тысяч войска, миллион войска, а нас, "студентов", приблизительно - ну, тысяч тридцать. С кулаками. Так что поделаешь с "кулаками", когда там пушки? Поэтому Господь простит, если мы "оставим". Сказано: "перекуем мечи на плуги". Ну - библиография и есть эти самые "плуги". Возьмем тихостью, возьмем терпением, возьмем кротостью, возьмем мирным трудом. Если оно, проклятое, увидит, что мы все читаем "Библиофила" и "Старые годы" (...) то оно посмотрит-посмотрит, подождет-подождет - и снимет везде "худые положения", там "военные" и разные другие; и вообще тоже перекует "мечи на орала" и переделает "трехвостки" просто в веревочки для завязывания провизии".
   Кстати к вопросу о женских фигурах. Листаю последний выпуск "Нью-Йорк Таймс Бук Ревю" и вдруг вижу фотографию женщины в купальнике. И всё как надо на этой фотографии. Где это, думаю, в Америке такие ископаемые обнаружены? Читаю текст под фотографией. Оказывается, в 1986 году в городе Славянске на реке Донец открыли некий живительный источник: местный химический завод сливал, как водится, отходы, а в них оказалось много каких-то алкалоидов, и соответствующая грязь была сочтена целительной. Началось паломничество болящих и вообще диких туристов, которых и заснял фотограф Борис Михайлов. Сейчас этот его альбом издан в США. Интересные получились картинки: человеческие тела на фоне грязного индустриального пейзажа, со всеми его приходами и отходами. Так что пленившая меня кондиционная женская фигура оказалась русской. А что еще в России противопоставить тяжелой индустрии?
   "Но и такой, моя Россия, Ты всех краев дороже мне",- писал национальный поэт. Цитата вдоволь затаскана, и я ее вспомнил только для того, чтобы противопоставить ей еще одного Розанова. Блок, может быть, Россию и любил, но еще больше ему нравилось ее уничтожать, как Катьку в "Двенадцати". Это ритуальное убийство женщины, а в ее лице - России. Проблематику "Двенадцати" лучше всего помогает понять тот же Розанов: только зная его концепцию христианства, можно понять, почему в поэме Блока появился Христос. А вот Розанов действительно любил и зацелованные оклады, и заплеванные полы. У него есть статья о памятнике Александру 111 Паоло Трубецкого. Памятник было принято считать сатирой, но вот Розанов его увидел по-другому: например, конь у него - не Россия, задавленная тяжким всадником, а либералы, которые ни тпру ни ну и с которыми не управиться самому доброму, то есть самому толстому, царю, и даже еще точнее: не просто либералы, а кадет Родичев.