Парамонов Борис. Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)

   Одна очевидная опасность - фашизм - уже подкрадывается к дверям России, униженной страны, сменившей свои цвета с красного на коричневый с падением СССР в 1991 году. Путин доказал свою способность к манипулятивному патернализму, эксплоатирующему страх перед чеченскими террористами и грабительским бизнесом олигархов для подпитки националистических настроений и создания собственного культа личности.
   Всё это общеизвестно. Вопрос в другом: действительно ли такие качества лидера и выбранные им средства способствуют чаемой цели: восстановлению мощного российского государства - и помогают ли правильно поставить само понятие государственной мощи. Об этом мы и будем говорить.
   Несомненно, что режим Путина является реакционным - в самом прямом, физико-механическом смысле слова, в смысле третьего закона Ньютона: сила противодействия равна силе действия. Это не есть та "всемирно-историческая реакция", которой, по Бердяеву был большевизм: как инстинкт выпадения из истории и культуры, тотальный рессантиман людей, недовольных культурой, обделенных ею. Можно и другую трактовку феномена вспомнить, даваемую другим русским философом С.Л.Франком: революция, вдохновляемая утопическим сознанием, отрицает не политический или социальный порядок, а космический строй бытия. Нет сомнения, что большевицкая революция с ее коммунистическим проектом была такой утопией. Нынешняя реакция Путина чисто ситуативна, объясняется эмпирическими мотивами, за ней нет никакого мифа, и это, откровенно говоря, несколько успокаивает. Какова эта ситуация, эта эмпирика? По пунктам:
   Первое. При Ельцине в России исчезла государственная власть, произошла приватизация власти. Власть существовала едва ли не полностью только "на местах": володел и княжил тот, кто в данной отдельно взятой местности был сильнее: чисто физически сильнее. Приницип был: против лома нет приема. С таким положением, несомненно, надо было кончать. Отсюда политика выстраивания пресловутой властной вертикали. Понятно, что мы говорим о замысле, а не о выполении; выполнение, как всегда в России, осуществляется по модели: хотели лучше, а получилось как всегда.
   Второе. Власть при Путине стала ощутимо репрессивной, потому что главной ее и, так сказать, интимной задачей, было не столько восстановление государственного порядка, сколько борьба старых и новых властвующих групп и связанное с этим перераспределение богатства. Отсюда нажим, "наезд" на так называемых олигархов - беспроигрышная в глазах народа позиция, за которой стоит, однако, не роббингудовсикий мотив: ограбить богатых и отдать бедным, а обогащение новой властвующих группировки - пришедших с Путиным гебистов. Грубо говоря: крышуют сейчас не братки, а мильтоны и гебуха. Борьба с "оборотнями" - отвлекающий маневр, лапша на уши лохам.
   Третье. Реальная угроза со стороны террористов. С ними действительно нужно бороться, и для этого действительно укреплять государственную власть и ее силовые структуры. Как ведется эта борьба - говорить много нечего: достаточно вспомнить Беслан, горы лжи, наваленные вокруг него властью.
   Герцен в свое время определил главной урок Крымской войны: он оглушительно продемонстрировал порочность николаевской консервативной системы, ибо она провалилась там, где мнила себя наиболее могучей, ради каковой воображаемой мощи и строилась: в военном деле, в войне. Нынешняя параллель - Чечня: если даже и не первая, то вторая, путинская, уж точно.
   Ждет ли подобный провал путинскую консервативную систему? Вполне возможный исход. Признаки грядущего, собственно уже происходящего обвала налицо. Не может быть успешной страна, власть которой играет засаленными картами позавчерашнего дня. Положение страны после коммунистов бесспорно изменилось, вне всякого сомнения в ней появились и достаточно интересно заявили о себе качественно новые силы, задвинутые в угол при коммунистической системе. А Путин их снова задвигает - тогда как надо выдивгать.
   Но я бы не стал говорить, как это делают авторы Атлантик Монтли, о грядущем фашиззме, вообще о возвращении тоталитаризма. Это уже битая карта. И потом - опыт никого иного, как правящей элиты за последние пятьдесят лет, показал, что она на такой вариант не согласится.
   Что произошло после Сталина? Утверждение партократии, нового правящего класса. То, что это так, доказала история Хрущева, которого партэлита, не потерпев, свергла. Этот урок остается действенным и сегодня, это положение по существу повторяется: происходит возрождение партократии под иным идеологическим соусом, а точнее сказать, вообще без оного. Нынешняя правящая элита хочет не столько власти, сколько денег. Впрочем, сегодня власть и есть деньги. Не время деньги, а власть деньги. Тоталитаризм, единоличная диктатура какго-либо харизматического вождя ей не нужны. Путин - ставленник этой новой группы властвующей элиты, без нее он никуда не двинется. Она будет продолжать грабеж страны, население будет беднеть, а там и финал: крах этой системы.
   Демократию свернули, сегодня в этом нельзя сомневаться. Но не возвращение к тоталитарной диктатуре происходит, а восстановление партократии как власти правящей элиты. КГБ занял место КПСС - только и всего. Эта организация не останавливается перед репрессиями, но репрессии сегодня уже не такие, характер их иной: не контроль над умами, а контроль над деньгами. Денег же скоро не будет. То есть деньги, конечно, будут, их и напечатать можно, но реальные ценности разворуют до конца. А там и потеряют интерес к дальнейшему пребыванию в этой стране. Все эти люди кончат свои дни не на виселице, а в Швейцарии.
   Вот самый горький урок последних десяти-двенадцати лет: не то даже, что в России демократия не прививается, а то, что не осталось людей, любящих Россию и чувствующих перед ней ответственность. То есть, конечно, такие люди есть: вспомним хоть Солженицына. Да и Проханов, несомненно, Россию любит. Но с кругом их идей эта любовь становится едва ли не хуже вражды. Оговорюсь: я не сравниваю несравнимое, Солженицына с Прохановым. Солженицын вообще вне сегодняшней игры, и не надо ему этого, и он сам уже это понял. Солженицын -человек с великим прошлым, один из победителей коммунизма, хвала и честь ему за это, памятник ему до неба. Но Проханов и подобные еще проявляют активность. Эти люди в двадцать первом веке ни на что неспособны; хорошо уже то, что немногие из них и грабить способны, участвовать в сегодняшних крысиных бегах. Никакая ответственная власть работать с ними не сможет: не тот материал - визионеры, фантасты, ретроспективные утописты. Помянутый уже Герцен смеялся: папа Римский прислал кому-то поздравление по телеграфу; уже телеграф казался, да и был несовместимым с религиозной архаикой. Тем более компьютер несовместим. Впрочем, совместить их можно, но для целей исключительно негативных, разрушительных - как Аль Каида.
   Националистический миф - с которым заигрывает и Путин - не в состоянии заменить когда-то действенный миф коммунистический. Последний умер, а национализм безнадежно одряхлел. Тем более религиозно окрашенный национализм. Ведь и Аль-Кайда сегодня в России не получится. Для этого нужны люди, готовые на самоубийство. А в России, к счастью, таких не осталось.
   Кто, выражаясь высоким стилем, спасет Россию? Этого нам знать пока не дано; но Путин со своими гебистами ее не спасет уж точно.
   После поэзии
   Умерла Сусан Сонтаг, красивая женщина. Для русского она существовала в неразрывной ассоциации с Бродским. Они дружили, и каждому из них явно на пользу была эта дружба. Иммигранты в Нью-Йорке отнюдь не удивились тому, что шокировало американскую культурную элиту в начале 80-х годов, когда Сусан Сонтаг, разделявшая до этого все положенные левацкие предрассудки, заявила, что коммунизм - это фашизм с человеческим лицом. Мы-то сразу опознали в этом работу Бродского.
   Прочитав в достаточно уже давние времена ее сборник "Против интерпретации", я был, помнится, поражен сходством заглавной статьи с молодым Шкловским, говорившим, что цель искусства - дать обновленное переживание вещей, вывести их из автоматизма восприятия. Самая знаменитая статья этого сборника, однако, другая - "О кэмпе". Этим именем Сусан Сонтаг назвала явление, введенное ею в эстетический оборот. Трудно объяснить словами, что это такое, и сама Сонтаг подчеркивала, что феномен неопределим в привычных понятийных терминах. Вот для русского, подходящая, кажется, наводка: так называемые "ковры", продававшиеся в сталинское время на барахолках: персидские красавицы и лебеди, - вот кэмп. Английские толковые словари определяют кэмп как аффектированно уродливые или комически старомодные предметы, воспринятые в позитивно-веселящем, развлекающем качестве. Термин появился около 1910 года, так что не Сусан Сонтаг его придумала. Но она построила вокруг этого сюжета далеко идущую эстетическую теорию, доходящую, в общем, до того, чтобы стереть грань между высоким и низким в эстетическом восприятии, отказаться от понятий высокая и массовая культура. Что и произошло. Мне-то, человеку старомодному, кажется, что в этом неразличении современность зашла слишком далеко, и меня до сих пор коробит, когда в разделе искусства "Нью-Йорк Таймс" на одной странице появляется рецензия на выступление пианиста, игравшего Шопена, - и фотография какого-нибудь волосатого и татуированного рэппера. Я, однако, стараюсь не забывать предостережение Сусан Сонтаг: слишком тонкий вкус вредит пищеварению.
   Давайте найдем что-нибудь русское в память Сусан Сонтаг. Такая тема есть, причем в опосредовании именно Бродского. Это - Пригов.
   Когда умер Бродский, Пригов сказал о нем очень значительные слова: это было явление великого поэта в эпоху исчезновения поэзии. Слова поэтически многосмысленные; по крайней мере, двусмысленные: значит ли это, что явление Бродского было случайным, что он появился вопреки эпохе? Или по-другому это понять можно: явление Бродского опровергает представление о конце поэзии, что конца ей нет и не будет? Хотелось бы второе толкование принять - еще и потому, что это сильно говорит в пользу самого Пригова: он как бы загадку задает этими своими словами, оставляет свободным поле интепретаций: понимайте, мол, как знаете. И о самом себе вопрос очень провокативно ставит: мол, меня поэтом не считайте.
   В самом деле, можно ли назвать всё сочиненное Дмитрием Александровичем Приговым (так он велит по всей форме себя величать) - или, по крайней мере, сочиненное с 1975 по 1989 год - поэзией? Или это некая пародия на поэзию? Поэзия в моменте ее исчезновения, некий ее дифференциал?
   Вернемся к Бродскому. Еще при его жизни доброхоты начинали сравнивать его с Пушкиным. Была, помнится, такая статья из России, помещенная в парижском "Вестнике РХД". Многие возмущались: чином не вышел! Подобные возмущения не в счет потому, что таким людям и на Пушкина-то наплевать. Если кто-то кричит: Пушкина трогать не смейте! - значит, точно бескультурный шовинист, а то и просто погромщик. Тема "Пушкин и Бродский" потому не подлежит обсуждению, что тут тавтология. Не в смысле тождества: А равно А, но потому, что это явления в одном ряду находящееся: настоящего сравнения не получается. Оба они поэты, само собой разумеется, не советские, но не просто русские, а петербургские, петербургского периода русской истории. А русская история из этого периода давно и скандально вышла. Бродский из Петербурга если и уехал, то, так сказать, недалеко: в Рим. Его дело - петь о конце империи, всё равно какой: о падении высокой культуры, о варварах у ворот - и о победе варварства. Овидием Бродского нужно считать не высланного из СССР, а рожденного в Ленинграде вместо Петербурга. Пушкин - начало, Бродский - конец, но речь идет об одной ("прекрасной") эпохе.
   Давно было сказано, что Бродский советской власти попросту не замечал, что и выводило из себя начальников. Неинтересна ему была советская жизнь и, можно сказать, никак в нем не отразилась. В трагической элегичности Бродского нет ничего советского, так точно мог петь о развалинах Рима, скажем, Иоахим Дю Белле. Вечность Рима у Бродского иронична: это всего лишь место, где он ставит Микелину в позу. Интересуют же его в стихах не живые Микелины, а римские, имперские развалины. Он и сам себя видит такой развалиной, а если торжественней - памятником, но и памятником уже рассыпающимся, да и неизвестно кому поставленным. Просто памятник, мрамор. Важно - что мрамор. Бродский глядит на Рим и видит в нем пресловутую волчицу вверх сосцами: "И в логове ее я дома! Мой рот оскален От радости: Ему знакома Судьба развалин". Или еще: "Я, прячущий во рту Развалины почище Парфенона..." Америка же для Бродского не Империя ("Я сменил империю"), а страна зубных врачей: надо же чинить эти развалины. К Форуму это не относится, он не реставрируем.
   Получается, вроде бы, что поэзия в переживаемые времена существовать не может, что как бы и констатируется. Что за поэзия в зубоврачебном деле? В воспоминаниях каких-то хиппарей-шестидесятников (они уже начали писать мемуары) кто-то говорит другому, недостаточно хиповому: "Ты будешь зубным врачом!"
   Но вот, так сказать, запятая: Рима ведь нет - ни Первого, ни Третьего, и Бродский, явившись, умер; строго говоря, и Петербурга нет, хоть его и подвергли обратному переименованию, - но Россия есть и была даже в состоянии Советского Союза. И даже полуживая она рождает поэзию. Пригов и есть такая полуживая поэзия. Это не значит - полудрагоценная, неполноценная. Мусорное тление советской жизни - и содержание, и прием приговской поэзии. Маяковский сказал в 1914 году: надо писать не войну, а войною. Так и Пригов пишет: советской властью застойного периода. Советские люди у него живые на вид.
   И если кого-нибудь из календарно-советских поэтов стоит сравнивать с Пушкиным, так именно Пригова: вот тема. Расцвет и упадок Петербургской империи не так значительны, как жизнь, вообще выпавшая не просто из имперских, но из культурных рамок. Вот задание: писать стихи после Пушкина. После поэзии. И Пригов написал.
   Строго говоря, Пригов не столь уж и нов. Читая его, нельзя не вспомнить Зощенко. Это Зощенко, так сказать, в стихах. Но и не просто "так сказать": очень даже в стихах. Стих Пригова идет, несомненно, от обэриутов, главным образом, от раннего Заболоцкого. Заметно также влияние Олейникова, его гениального "Таракана", который у Пригова размножился и ведет активную жизнь. Доказывать это - значит переписывать половину приговских строчек. Открываю книгу наудачу: "И птица с женской головою Печально надо мной летала" - чистой воды Заболоцкий эпохи "Столбцов". Приговский цикл "Отношения с животными и частями тела" прямо ориентирован на звериный цикл Заболоцкого - "Безумный волк" и прилегающие поэмы. "Благодаря моей душевной силе Я из растенья воспитал собачку Она теперь как матушка поет" - кто это, Заболоцкий или Пригов? Или: "Лев возлежал на берегу реки Меланхолическим движением руки Он на песке как на сыпучей книге Начертывал живое слово нигиль". Но если так, то не следует ли называть Пригова запоздалым имитатором?
   Нет, не следует. У него остро ощущается нечто новое по сравнению с Заболоцким и Зощенко. Он идет дальше - видит дальше, вернее, больше; и не потому, что он зорче, прозорливее, пророчественнее - а потому, что больше времени прошло, из зощенковских, так сказать, цветочков выросли, извините за выражение, ягодки. Эффект Зощенко в том, что у него ощущается культурный фон, на котором происходит крушение этой самой культуры. "Я свет. Я тем и знаменит, Что сам бросаю тень": Зощенко и тень, и свет одновременно. У Пригова культурного фона уже нет, Фета и трелей соловья нет. Но у Зощенко Фет был, и повесть свою он называет "О чем пел соловей" - помнит еще об этой птице. "Жрать хочет, оттого и поет", - говорит о соловье зощенковский Вася. Вот это и есть Зощенко: непременное сочетание соловья и жратвы, или, хуже того, жрачки, как отвратно сейчас говорят. А у Пригова не только Фета не осталось, но и жратвы. А если иногда и случается, то он ее стесняется есть (знаменитое "Вот я курицу зажарю"). Впрочем, соловей имеется и у Пригова:
   Кто это полуголый
   Стоит среди ветвей
   И мощно распевает
   Как зимний соловей
   Да вы не обращайте
   У нас тут есть один
   То Александр Пушкин
   Российский андрогин.
   Вот Пригов, его, что ли, универсум:
   Если, скажем, есть продукты
   То чего-то нет другого
   Если, скажем, есть другое
   То тогда продуктов нет.
   Если ж нету ничего
   Ни продуктов, ни другого
   Всё равно чего-то есть -
   Ведь живем же, рассуждаем.
   Чего-то есть - итог русской истории и культуры, подведенный Приговым. "Чего автор хотел сказать этим художественным произведением?" (Зощенко).
   Что касается обэриутской традиции у Пригова, то он и здесь идет дальше. Обэриуты, как известно, с гордостью вели себя от капитана Лебядкина. Это графомания, сделанная поэтикой. И в то же время у них графоманство не особенно и чувствуется - а чувствуется как раз мастерство. Графомански испорченный стих у Заболоцкого - всего лишь нарочитый контраст, и встречается отнюдь не часто. Пригов же делает графоманию эксклюзивным приемом. "А ты не дело, волк, задумал, Что шею вывернуть придумал" - такое у Заболоцкого исключение, а не правило, и намеренный эпатаж. У Пригова же так написано всё, он эпатирует абсолютно, целостно, так что уже не эпатажем, а нормой становится его косноязычие. Иногда хочется назвать его писанину затянувшейся шуткой. Но он заставляет понять, что это советская власть - затянувшаяся шутка, и шутка как раз потому, что затянулась, - уже не страшно, а смешно. Что и значило: конец близок. Советской власти, разумеется, конец, а не русской поэзии. (Кстати, уходя от советской темы, впадая в чистый абсурд, Пригов становится страшен, трагичен.)
   Давайте еще раз Бродского вспомним, одно из самых мрачных его стихотворений "Остановка в пустыне", давшее название всей книге - да что книге, целой эпохе:
   Когда-нибудь, когда не станет нас,
   Точнее - после нас, на нашем месте
   Возникнет также что-нибудь такое,
   Чему любой, кто знал нас, ужаснется.
   Но знавших нас не будет слишком много.
   Пригов - это и есть что-нибудь такое. Оказалось, что это "такое" вовсе не страшно, а смешно. Пригов говорит не "что-нибудь такое", а "чего-то есть". И еще - он понуждает лишний раз вдуматься в значение русского слова "ничего". "Ничего" - не всегда значит ничто, ничего нет - а весьма часто, если даже не преимущественно, - "обойдется", "как-нибудь вывернемся", "Америка прокормит". Однажды Розанов целую статью написал о слове "ничего" (называется статья, между прочим, "Вокруг русской идеи").
   Ну а теперь, сопоставив Пригова с Бродским, сопоставим его и с Пушкиным, как было обещано.
   Интересно, что сам Пригов очень остро ощущает Пушкина, всё время видит его неким фоном. Он, страшное дело, видит себя продолжателем Пушкина или даже его тотальной заменой: был, мол, Пушкин, а теперь Пригов. Парадокс в том, что так оно и есть.
   Вот текст Пригова, не менее знаменитый, чем про курицу, которую стыдно есть:
   Внимательно коль приглядеться сегодня
   Увидишь, что Пушкин, который певец
   Пожалуй скорее что бог плодородья
   И стад охранитель, и народа отец.
   Во всех деревнях, уголках бы ничтожных
   Я бюсты везде бы поставил его
   А вот бы стихи я его уничтожил -
   Ведь образ они принижают его.
   А вот уже непревзойденный шедевр (отрывками):
   Когда я размышляю о поэзии, как ей дальше быть,
   То понимаю, что мои современники должны меня больше, чем Пушкина любить (...)
   А если они всё-таки любят Пушкина больше, чем меня, так это потому, что я добрый и честный: не поношу его, не посягаю на его стихи, его славу, его честь.
   Да и как же я могу поносить всё это, когда я тот самый Пушкин и есть.
   Твердо, статуей командора вошедший в русскую поэзию приговский Милицанер - это ведь Пушкин и есть, певец если не свободы, то Империи: стальной щетиною сверкая. Но он уже не завоеватель, а охранитель, дядя Степа в роли Медного Всадника. Вообще большевики у Пригова уже "мирнЫе", как говорили о замиренных черкесах в эпоху опять же Пушкина. И Ленин у Пригова делает то, что и нужно: лежит в мавзолее, и поэт ходит к нему в гости, вежливо сдерживая хозяина: ничего, лежи, лежи.
   Чего-то есть. Махроть всея Руси. Веселое имя Пригов.
   Константинополь будет наш
   В декабре прошлого года в Москве состоялся международный конгресс под эгидой Фонда Достоевского (происхождение и фукционирование этой институции мне неясны), посвященный теме "Русская литература в мировом контексте". Набредя в интернете на программу этого конгресса, я был поражен не столько разнообразием, сколько многочисленностью представленных докладов. Поразило и то, что едва ли не большинство докладов так или иначе было посвящено Достоевскому. Так вроде бы и надо, коли спонсором выступал указанный фонд Достоевского, но всё-таки, но всё-таки... Создается впечатление, что Достоевского делают не только предметом научных исследований, но и неким идейным знаменем, а судя по заметному участию в конгрессе лиц духовного звания, из православных, идейная утилизация Достоевского идет в смысле подчеркивания и превознесения его натужного православия, так резко снизившего духовный лик гения в его "Дневнике писателя". Это казенный Достоевский, вернее даже - и еще печальнее - старавшийся стать казенным, прикидывавшийся реакционером, шовинистом и ксенофобом, Достоевский пресловутой "русской идеи" - он-то ее и выдумал как раз на страницах печально известного Дневника, противопоставив столь же надуманным, столь же натужным "римской" и "германской" "идеям".
   Недавно в России был издан сборник старых, двадцатых еще годов работ известного историка литературы Л.П.Гроссмана; Достоевский был главным предметом его исследований. В одной из этих статей, "Достоевский и Европа", ученый литературовед так резюмирует тему и оценивает соответствующие пророчества Достоевского:
   "Как Откровение св. Иоанна, которым он часто вдохновлялся в своих заграничных впечатлениях, публицистика его до последних страниц являет странную смесь исторической философии и государственной критики, анархических предсказаний и библейской мистики (...) остается до конца путевым журналом, полным пророческих видений, и политическим дневником, разросшимся в апокалипсис мировых судеб современности".
   Среди сбывшихся пророчеств Достоевского Гроссман указывает "близкую неизбежность европейской войны, (которая) категорически предсказана Достоевским. Он с таким же ясновидением наметил уклон папской политики в сторону демократии, предвещая будущий союз Рима с пролетариатом".
   Последнее особенно интересно, и я думаю, что нынешний читатель старых статей Гроссмана вряд ли поймет, что тут имеется в виду: Муссолини. Конечно, в этом тандеме отнюдь не Папа играл главную роль: вождь итальянского пролетариата - которым был именно Муссолини, а, увы, не Грамши - прихватил ватиканского узника в свой обоз. Это было что-то вроде наполеоновского конкордата с католической церковью. Достоевский вообще явно преувеличивал значимость и влияние традиционных религиозных институтов в новое время: ни католицизм, ни тем более православие не были в это время (а православие и никогда) определяющими политическими или духовными силами. Это Папа пристраивался к социалистам, а не пристраивал их к "римской идее". Интересно, знают ли сегодня русские люди, что Муссолини был социалистом, "красным"? Кстати сказать, в двадцатые годы у Советского Союза с фашистской Италией были весьма корректные отношения. Деталь: после одного из покушений на Муссолини в числе его лечащих врачей был командированный в Италию знаменитый петербургский хирург профессор Военно-медицинской академии Федоров.
   Л.П.Гроссман особенно подчеркивает в публицистике Достоевского поворот его от Европы к Азии. Думается, что старый профессор (тогда, впрочем, он еще не был старым) из-под руки вводил тему весьма нашумевшего в начале двадцатых годов евразийства, но говорил о нем глухо, прикрываясь Достоевским, - потому что оно нашумело в эмиграции, а не в советской России.
   Гроссман указывает еще на одно как будто сбывшееся пророчество Достоевского: о социалистической революции, которая будет стоить Европе ста миллионов голов. Оно сбылось, но, как сейчас говорят, с точностью наоборот: этих ста миллионов в конце концов недосчитались в России, а не на растленном Западе. Кстати, с тем же пророчеством провалился другой русский гений - Тютчев, то же самое говоривший во время европейских революций 1848 года: мол, Европа погибает, а православно-самодержавная Россия стоит и будет стоять как гранитный утес в этом бушующем океане.
   Всё бы ничего, и нельзя гениев судить по их несбывшимся политическим пророчествам, - если б такие несообразности не повторяли вполне приличные русские люди полтораста лет спустя, после краха коммунизма, уча на этом примере Европу, как ей всё-таки не провалиться в ту же дыру. Так это ж вы провалились, а не Европа! Вот к чему приводит повторение славянофильских задов: люди не только прошлого собственного не видят, но и настоящего, мира вокруг себя, когда их, наконец, в этот мир выпустили из советской клетки. Вылезти после коммунистического скандала и битой (если бы!) посуды в Европу с православно-христианским поучением - не много ли на себя брать?