Парамонов Борис. Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)

Программа радио Свобода
 
Русские Вопросы 1997-2005

   Автор и ведущий Борис Парамонов
 
   Начало и конец русской идеи
 
   В журнале "Октябрь", номер первый за этот год, появилась большая статья, написанная сразу тремя авторами: "Национальная идеология": иллюзия или непонятая потребность?" Авторы - доктора философских наук Алексеева, Капустин и Пантин. Из них я знаю Пантина, это специалист по истории русской мысли, у меня есть его книга о русском народническом социализме. Авторы солидные, и, что мне сразу же понравилось, слова "национальная идеология" в названии своей статьи они берут в кавычки; то есть понимают и сразу же провозглашают, что спущенное с кремлевских высот задание - в течение года отыскать или создать "русскую идею" - само по себе бесперспективно и бессмысленно. Но они исходят из той бесспорной предпосылки, что вообще-то есть о чем поговорить в связи с Россией, ее прошлым, настоящим и будущим. И одну из их тем я хочу подхватить: это тема о поиске единого сюжета русской истории. Авторы пишут:
   Чтобы население России стало народом России, нужно, на наш взгляд, перекинуть мосты через два вида разломов, образованных нашей недавней историей. Во-первых, это разрыв связи времен. Народ никогда не был только совокупностью живущих сегодня лиц. Он - связь всех живших в данном Отечестве поколений7 Отечество - это народ, взятый в его истории. Пока советский период (равным образом и предооктябрьскимй) не найдет свое место в непрерывности смыслообразования России, у нас не будет народа. Акцент на непрерывности отнюдь не означает восхваления всего, что делали русские и россияне. Непрерывность истории - это и непрерывность критики прошлого, без чего из него не рождается будущее. Но это критика деяний отцов, сколь бы велики ни были их заблуждения и грехи, а не чужаков, изображаемых проходимцами и захватчиками. Идея общей судьбы, как бы она ни была временно горька, - первое условие существования народа в настоящем и будущем. Не случайно эта идея отливается в ценности Отечества.
   Обнаружить этот сюжет общей судьбы россиян и непрерывности русской истории - и значит сделать первый, важнейшей шаг к построению интегральной идеологии, как пнредпочитают, и правильно, называть авторы пресловутую "русскую идею". То есть нужна не идея как цель, а понимание и сознание некоей общей национально-государственной идентичности. Кто мы, такие, русские и россияне, и какой сюжет мы в своей истории изживаем? Как говорится: кто мы? откуда мы пришли? куда мы идем? В общем, я согласен с такой постановкой вопроса. Однако прежде чем пуститься на поиски этого русского сюжета, хочется взвесить взгляд нынешних радикальных западников на России и ее задачи. Здесь авторы статьи выделяют две темы - о рыночной реформе и современном состоянии национального вопроса на российском политическом поле. По первому пункту:
   Величайшая иллюзия российских реформаторов 1991-92 годов заключалась в их вере в возможность проведения экономических преобразований безотносительно к тому, имеют ли они опору в виде общественной нравственности и дееспособного государства. Они всерьез восприняли либеральный миф, родившийся на Западе уже в 19 веке, после завершения становления там рыночной экономики и либерального политического строя, о том, что рынок рождается спонтанно и выстраивает "под себя" политическую и правовую надстройку. В действительности везде на Западе рынок успешно формировался там и постольку, где и поскольку он выступал органом жизнеспособного национального организма и обеспечивался мощью государства и прочностью традиций общественной нравственности.
   По второму пункту:
   Необходимость духовной консолидации России ощущается сегодня многими, она жизненно важна для сохранения и развития отечественной государственности. Но любая гегемония, в форме ли заказа на "национальную идеологию", в форме ли пропаганды "русской идеи", лишь осложняет трудный процесс выстрадывания общероссийского самосознания. По-видимому, будет формироваться (и, надеемся, расширяться) общее пространство культурно-идеологического взаимодействия и взаимопонимания, осмысленного спора и содержательного несогласия. Мы уверены, что только созвездие взаимосвязанных идеологий, проникнутых национальными культурными синтезами, образует в конце концов то, что называют сейчас неправильно "национальной идеологией".
   Казалось бы, все эти разговоры ни к чему. И рынок построить можно без всяких идеологий, да и народы примирить и сдружить без каких-либо идеологических созвездий, вне констеляции национальных звезд. Здравый смысл подсказывает, что все проблемы разрешатся, как только появится настоящий рынок, и что лучший путь к сближению самых разнообразных этносов - в создании богатого общества. Существует оглушительный пример правомочности такой постановки вопроса - Соединенные Штаты Америки. При всем нынешнем пресловутом мультикультурализме, помыслило ли всерьез хоть одно из американских этнических меньшинств об отъезде на историческую родину? Вернулся ли хоть один разбогатевший итальянец в Сицилию? Возвращаются, бывает, - но только в том случае, если за такими ностальгирующими субъектами охотится полиция. Уж на что остро стоит в Америке проблема афро-американцев, уж как они стараются найти себя в своем уникальном культурном качестве, - а вот недавно сенсация произошла: журналист Кит Ричберг, работавший несколько лет в Африке в качестве корреспондента газеты Вашингтон Пост, вернувшись, выпустил книгу "Аут оф Америка" (что можно перевести как "Я из Америки"), где черным по белому написал, что, только побывав на родине предков, понял, что она ему ни к чему, что он просвещенный и преуспевающий американец., и ничего ему больше не нужно в смысле культурной идентичности, никакой приставки "афро". То же и по первому пункту: у среднего россиянина не будет никаких нравственных претензий к хамам-нуворишам, если он и сам получит возможность прилично кормиться. Вывод вроде бы ясен: долой идеологию, даешь рынок! В общем - как в Америке. Сложность, однако, в том, что Россия не Америка. Она не на голом месте строить новую жизнь начинает, как американцы, которым в культурном смысле противостояли в Новом Свете только аборигены-индейцы. В этом смысле Америка была табула раса, чистая доска, и связать там людей действительно можно было поначалу голым материальным интересом и рамками формальной законности. России же мешает жить как раз ее история. Вот мы и вернулись к исходному пункту - к теме о русском историческом сюжете. Но тут нельзя пройти мимо очень авторитетных суждений людей, считающих, что в России как раз и не было единого исторического сюжета, единого плана развития. Приведу высказывание, которое можно было бы назвать хрестоматийным, если б мы этого автора читали действительно в хрестоматиях, а не из-под полы:
   Историческая судьба русского народа была несчастной и страдальческой, и развивался он катастрофическим темпом, через прерывность и изменение типа цивилизации. В русской истории, вопреки мнению славянофилов, нельзя найти органического единства. В истории мы видим пять разных Россий: Россию киевскую, Россию татарского периода, Россию московскую, Россию петровскую, императорскую и, наконец, новую советскую Россию.
   Это Бердяев, "Истоки и смысл русского коммунизма", первая буквально страница этого весьма небесспорного сочинения. Эту книгу не любят люди, не желающие связывать коммунизм с русским прошлым, не видящие никакой органики в этой временнОй последовательности. Но и сам Бердяев связывает коммунизм не столько с непосредственным русским прошлым, не с петровской империей, а с более глубокими пластами отечественной истории. Более органична связь коммунизма с двумя допетровскими этапами: из татарского периода - традиция жесткой государственности, привычка, даже тяга к ярму, а из московского - склонность к идеологическим мотивировкам национально-государственной практики, идущая от напряженной религиозности национального сознания. Эмпирический, государственный деспотизм далеко не столь опасен, как эта установка религиозного сознания на целостное переживание бытия. Это и есть зерно всяческого тоталитаризма: стремление подчинить жизнь единому принципу, понимаемому как единственная, целостная, целокупная истина. Жизнь, подчиненная такой истине тотально, и будет тоталитаризмом. Но здесь не ищите у Бердяева ясности и определенности: он и сам склонен к такому, тоталитарному переживанию бытия, он отвергает коммунистический тоталитаризм, но сама возможность целостностного переживания бытия ему импонирует, можно сказать, соблазняет его. В общем, Бердяев считает, что в коммунизме более всего ожила Московская Русь, что нашло свое самое заметное выражение в символике перенесения российской столицы из Санкт-Петербурга в первопрестольную. Получается, таким образом, что неорганической эпохой русской истории оказывается как раз петровская, имперская, западная, точнее западническая. И вот с этим хочется спорить, или, лучше сказать, уточнить само понятие неорганического в истории. Но еще до всякого спора выскажу свой положительный тезис: следует считать именно Петра центром русского исторического сюжета. Ни кто иной как славянофил Хомяков сказал, что Петр - образец русского, именно русского человека. Можно также сказать, что в истории России срывы в архаику не более характерны, чем постоянное стремление к реформам, к новому. Единый сюжет русской истории: через срывы и прерывы органического развития - движение на Запад. В этом смысле прерывы органики даже не только не страшны, но как бы и желательны. У русского философа Б.Н.Чичерина есть замечательная мысль, высказанная им, кстати, в полемике со славянофильским взглядом на Россию: органические эпохи в истории, безусловно, существуют, и они способствуют накоплению и росту плоти исторического бытия, но еще важнее в истории элемент неорганический, который и называется свободой. Тут можно вспомнить также Сен-Симона, его дистинкцию (подхваченную и развитую Огюстом Контом) - органических и критических эпох в истории. Вспомним и Гегеля, сказавшего, что история - это прогресс в сознании свободы. Я бы не сказал, что в русской истории так уж заметен именно вот этот прогресс, но заметно, не может не бросаться в глаза другой сюжет, другой процесс - постоянное отклонение стрелки русского исторического компаса на Запад. А уже внутри этого движения растет, не может не расти и будет расти сознание свободы. Вестернизация - подлинный вектор русской истории. И я сделаю сейчас попытку увязать с этим феноменом тот период русской истории, который страна только недавно изжила, - представить коммунизм как еще один (конечно же, неадекватный) опыт вестернизации. Если это так, тогда мы сможем увидеть в едином ключе по крайней мере три этапа русской истории - петровский, советский и нынешний, постсоветский, посткоммунистический. В той же книге - "Истоках и смысл русского коммунизма" Бердяев говорит, что в советской России чрезвычайно упал уровень культуры и что культура заменена в ней элементарным просвещением, просветительством. По-другому сказать, процесс пошел не вглубь, а вширь. Движение культуры вширь и есть просветительство. Но мне кажется, что оценка этого процесса, действительно имевшего место в коммунистической России, оценивается выдающимся мыслителем не совсем правильно, она скорее негативна, - тогда как в этом процессе был бесспорный позитивный аспект. Элементарный ликбез был действительно нужен. В этом просветительском процессе происходила, и произошла, необходимая рационализация народного ума. Элементарная логика беднее мифотворческого сознания, но бывают такие периоды в истории, когда арифметика нужнее мифа. Я помню давнее, чуть ли не шестидесятых годов сочинение Андрея Битова "Колесо" - записки автомобилиста в некотором роде. Там автор задавал вопрос: а почему сельская, именно сельская, молодежь так бредит моторизованным транспортам, всякого рода мотоциклами (на худой конец мопедами)? И кто-то из собеседников автора ответил исключительно точно: лошадь. Это воспоминание о лошади, бывшей неотъемлемой частью прежней деревенской жизни, - и попытка компенсировать ее отсутствие. Тут вопрос не в том, что лошадь лучше и уж вне всякого сомнения органичнее мотоцикла, а в том, что деревенская молодежь действительно полюбила технику (да и вообще норовит, как известно, в деревне не задерживаться). Понятно также, что здесь мы встречаемся с сюжетом, никак не лестным для коммунистов, - о разрушении ими русского, советского вообще сельского хозяйства, приведшем к систематической нехватке продуктов питания во всю (кроме годов нэпа) советскую историю. Железный конь, пришедший на смену крестьянской лошадке, никого не осчастливил ни в деревне, ни в городе. И все-таки я не торопился бы обвинять в этом сам трактор. Восьмидесяти процентов сельского населения совсем не нужно для целей элементарного, а то и избыточного прокормления. В Соединенных Штатах сельским хозяйством занимается не более трех процентов населения. То, что большевики разорили деревню, отнюдь не лишает положительного значения тот факт, что значительное большинство российского населения приобщилось к технике. В этом приобщении произошел важный культурный сдвиг, о котором мы уже говорили, - рационализация русского национального сознания. И вообще сейчас в России инженеров больше, чем колхозников. А человеку, который изучил, к примеру, сопротивление материалов или детали машин, уже трудно втолковать, скажем, идеологию Москвы - Третьего Рима. Я бы сказал, что реликты мифотворческого сознания сохранились куда в большей степени в среде гуманитарной интеллигенции, это там старец Филофей или сумасшедший библиотекарь Николай Федоров все еще авторитетны. Это гуманитарии все еще склонны вспоминать старца Серафима Саровского, но забывать, что в этих местах расположен сейчас конструкторский центр ракетного оружия. Но рационализация сознания и есть его вестернизация. Получается, таким образом, что этот вектор большевицкого этапа русской истории был западническим. Это очередной парадокс русской истории: коммунистический миф был воспринят в рационализированной наукообразной упаковке; миф умер, а упаковка сохранилась, - она-то и оказалось единственно ценным во всем этом проекте. Коммунизм оказался своеобразной вестернизацией России. В этом и состоял главный сдвиг прошедших лет. Это - главный итог большевизма, по сравнению с которым на второй план отходят такие важные, кто спорит, проблемы, как, скажем, национализация коммунизма при Сталине или, допустим, невозможность сведения западной цивилизации к рационализму или индустриальной экспансии. Сейчас передовое человечество, вне всякого сомнения, вступило в постиндустриальный период, но это не отменяет, не отменило необходимости предыдущей эры и ее культурных достижений. Что бы ни говорил какой-нибудь Леви-Строс о мудрости бразильских индейцев и о структурной тождественности любых человеческих культур, но все-таки высшим культурным продуктом мы будем считать скорее профессора Сорбонны, оценившего мудрость индейцев, чем самих индейцев. Мы говорили об интеллектуальном итоге большевицкого века, о новом, небывалом ранее в России могуществе рационального сознания, сблизившем Россию и Запад. Но следует также сказать о колоссальных психологических переменах в русской душе. Об этом пишет в той же книге тот же Бердяев - и как всегда, правильно отмечая факт, ошибается, однако, его оценке. Приведу соответствующие его слова:
   Для создания ... новой психической структуры и нового человека русский коммунизм сделал огромное усилие. Психологически он сделал больше завоеваний, чем экономически. Появилось новое поколение молодежи, которое ... понимает задачу экономического развития не как личный интерес, а как социальное служение. В России это легче было сделать, чем в странах Запада, где буржуазная психология и капиталистическая цивилизация пустили глубокие корни... Возможно даже, что буржуазность в России появится именно после коммунистической революции. Русский народ никогда не был буржуазным, он не имел буржуазных предрассудков и не поклонялся буржуазным добродетелям и нормам. Но опасность обуржуазивания очень сильна в советской России. На энтузиазм коммунистической молодежи к социалистическому строительству пошла религиозная энергия русского народа. Если эта религиозная энергия иссякнет, то иссякнет и энтузиазм и появится шкурничество, вполнге возможное и при коммунизме.
   Векликолепные слова, я бы сказал, лучшее место в книге "Истоки и смысл русского коммунизма". Перспектива увидена правильно - оценка неправильна. Тут не об опасности обуржуазивания следовало говорить, а о благодетельности такового. Собственная антибуржуазность Бердяева помешала ему расставить нужные акценты, понять, что любая буржуазность лучше любого коммунизма, хоть русского, хоть кубинского. Но буржуазность здесь, в обсуждаемом контексте, и есть эта рационализация сознания, просветительское воспитание, ослабившее религиозный энтузиазм русских людей. А опыт показал, что социальное строительство на религиозной основе лучше не начинать, здесь любой буржуазный предрассудок, не говоря уже о буржуазной добродетели, полезнее, чем бескорыстный фанатизм истинно верующих. Особенно пикантно звучат сейчас слова Бердяева о молодежи, о молодежном, комсомольском энтузиазме строителей коммунизма. Ведь это именно молодежь первой в России обуржуазилась, причем именно эти строители - буквально: комсомольские вожаки так называемых строительных отрядов, вообще комсомольские лидеры, бывшие очень хваткими ребятами. Я, слава Богу, сорок лет в России прожил и видел то, о чем говорю. Это было одно из самых необычных советских впечатлений, наводивших на многие мысли: наблюдать этих молодых, да ранних, научившихся под дымовой завесой идеологии набивать мошну. Новые русские именно тогда начались, и как раз среди этих людей. Думается, что подобные бесспорные факты - рационализация массового сознания в России и психологическая трансформация российского человека, ставшего - в идущих поколениях - из верующего деловым, из коллективиста индивидуалистом, из читающего считающим - достаточно фундируют высказанную мною мысль о вестернизации в коммунизме самого субъекта отечественной истории - россиянина. Но тогда у нас получилось, как и было обещано в начале анализа, что по крайней мере три этапа этой истории - петровский, коммунистический и посткоммунистический - имеют единое содержание, одну тему, один сюжет. Этот сюжет - вестернизация. Конечно, в эту тенденцию нельзя включить два других периода - татарский и московский, хотя как раз в последнем и началось некоторое движение на Запад. Кукуевская слобода не при Петре появилась, он застал ее уже существующей, и в ней воспитывался. Но давайте приглядимся к самому первому этапу русской истории - к киевскому. Тогда, правда, трудно было говорить, кто лучше и выше - Запад или сама Киевская Русь. Было еще далеко до Ренессанса, а русские уже активно сносились с Византией, бывшей куда культурнее Европы темных веков. Копнем, однако, еще глубже - в самые истоки. Но сначала - сманеврируем в самую что ни на есть современность и злободневность. Я цитирую московскую "Общую Газету", номер восьмой; статья о выступлении всем известного Бориса Березовского в Гарвардском университете, где приводятся по магнитозаписи его собственные слова:
   По существу, на первом этапе, который я назвал приватизацией прибыли, происходило разрушение предприятий и, как правило, управляющие получали возможность не возвращать прибыль предприятиям, а присваивать. По-разному тратилась эта прибыль: одни развлекались, (другие) покупали недвижимость за рубежом, третьи накапливали ее и в результате через короткое время смогли покупать на эти накопленные средства собственность и таким образом становиться владельцами предприятий... Ну и, наконец, те, кто завладел предприятиями, создавали долги, и в результате на следующем, заключительном этапе происходит приватизация долгов, по существу, изменение собственника. Если конкретизировать сегодняшнюю ситуацию в России, то в основном мы находимся между третьим этапом и вторым, то есть на переходе от приватизации собственности к приватизации долгов.
   Комментируя эти не вполне понятные простому человеку слова, "Общая Газета" пишет:
   Рассказывал все это г-н Березовский не просто так, а чтобы склонить американских богачей к инвестированию капиталов в Россию. То есть это агитка. Но никак не скажешь: банальная. Напротив, она неподражаема своей сюрреалистической искренностью. Борис Березовский сказал заокеанским коллегам: прибыль мы уже приватизировали и промотали, предприятия тоже приватизировали и сделали их должниками, теперь кто-то должен выкупить наши долги, а таких чудаков среди нас нет - вся надежда на вас, господа иностранные инвесторы.
   Понятно, что человек, выкупивший долги предприятия, становится его собственником. Понятно также, какие чувства этот смелый проект должен вызывать у людей, называющих себя истинно русскими: Березовский продает Россию. Но ведь, ей-богу, Березовский сбоку припека, это сюжет исконно, архетипически русский. Он называется призвание варягов: неспособность русских обойтись без Запада, его помощи, его силы и ума, его науки. Скажем мягче: необходимость жить в западном дискурсе. И если такой сюжет воспроизводится через тысячу с лишним лет после начала Руси - то, может быть, пора прекратить разговоры о каком-то ее особом призвании? Разговоры о русской идее? Может быть, пора русскую идею назвать так, как положено: ученичество у Запада?
   Выбранные места из переписки с друзьями
   Этим летом я сделал на радио "Свобода" передачу под названием "Американцы о России и русские об Америке". Там был, в частности, сюжет о русской женщине Татьяне Глотовой, попавшей в Америке в переплет: у нее отняли ребенка, пятилетнего Дениса, за то, что она оставляла его на улице без присмотра. Если суд признает Татьяну Глотову виновной, ей могут дать год тюрьмы, а ребенка отдадут в семью попечителей.
   Мораль из этой истории я извлек, помнится, такую: свобода, обеспечивая определенный, и достаточно высокий, уровень материального благосостояния, не гарантирует вам безопасности и счастья, - как бы не наоборот. В ситуации свободы вы действуете на собственный страх и риск. И вот при этом наблюдается железное правило: люди бегут в Америку, "выбирают свободу". Татьяна Глотова даже после всего происшедшего с ней из Америки не уедет - таков был мой вывод и мораль всей этой истории.
   Именно этот сюжет вызвал бурную реакцию у некоторых из моих слушателей. В частности, я получил письмо от одной москвички, не пожелавшей назвать свое имя, с исключительно резкой критикой моей передачи. Процитирую кое-что из этого письма:
   Уважаемый Борис Михайлович! Какая же у Вас неожиданно рабская зависимость от аксиом проявилась! Без аксиом, конечно, никакое мышление не обходится - но слишком уж, мягко говоря, верноподданнической кажется аксиома, что все, что в Америке происходит, - это и есть Свобода. И люди ее неизменно выбирают - как вот эта надрывающаяся мама, которая, по Вашим словам, ни за что не вернется в Питер. Сущая правда - ни за что, и вряд ли оттого, что в Питере ей сегодня не хватает свободы быть курьером. Просто в Америке она своего ребенка прокормит (хоть и не строго по графику) - а в Питере уж как получится... И не рухнет в Америке все вокруг в одночасье - тоже немаловажное обстоятельство для озабоченной будущим матери. Пусть бросит в нее камень тот, кто живет независимо от "кормушки". Но при чем тут свобода? Почему нормальной человеческой реакцией "свободного человека" оказывается - не помочь чем-то матери, не поделиться едой, принесенной на площадку своему ребенку, - если уж заметили, что чужой мальчик не кормлен, - а вот так безымянно сообщить в полицию? (ну как не сказать "настучать"? - хоть там это делается с достоинством, как и все, что делает "настоящий американец").
   Слушаю Вас и удивляюсь: как же неистребима в российской интеллигенции мазохистская страсть и упоение при виде здоровой, примитивной и антиинтеллектуальной силы - если она, конечно, сильна настолько, что становиться в привычную позу развенчивающего очевидца опасно. Тогда - "к ноге", "служить", но с каким удовольствием!..
   Оправдываться в индивидуальном порядке, конечно, не стоит, - тут вопрос сверхииндивидуальный, принципиальный: об Америке и о свободе. Моя корреспондентка считает, что свобода - наличия которой в Америке она не оспаривает - условие отнюдь не достаточное для нормальной жизни и что в Америку люди едут не за свободой, а за элементарным прокормлением. Свободные же американцы оказываются гадами, готовыми ни за что ни про что настучать на человека в полицию.
   Начнемте с азов, с материального базиса, что называется, - с той же кормежки. Я задам только один вопрос: где люди не думают о еде - в странах свободных или в диктаториальных режимах и традиционалистских обществах? Это глубоко философская тема, - ее поднимал Достоевский в "Легенде о Великом Инквизиторе": люди, мол, готовы променять свободу на хлеб. Но вот оказалось - уже в двадцатом веке, - что там, где нет свободы, нет и хлеба. Этот мотив и у самого Достоевского слышен: если не будет свободы, то и хлебы в ваших руках обратятся в камни.
   Второй момент: свободы недостаточно для нормальной жизни. Но это же и был мой тезис! Я говорил в той передаче, что свобода отнюдь не гарантирует счастья, - она только создает условия для его поисков; что и записано в Американской Конституции. Свобода сплошь и рядом создает весьма дискомфортный климат, - она взывает к ответственности, к жизни на собственный страх и риск. Так называемая социальная защищенность в свободных обществах отнюдь не гарантируется; во всяком случае на сто процентов не гарантируется. В социалистических демократиях Западной Европы - во Франции, в Германии - попытались соединить свободу с социальными гарантиями, и расплачиваются за это экономическим кризисом, двузначными цифрами безработицы. Уже начали играть назад - как Англия при Маргарет Тэтчер, и никакой Тони Блэр этого заново не переиграет. Европейские социалисты убедились, что американская модель работает лучше. Я думаю, что эти вещи более или менее понятны, толковать тут особенно не о чем. Другая тема гораздо сложнее и мало понятна советскому, русскому, российскому человеку: американские нравы. В самом деле, почему американцы, заметившие, что Денис Глотов уже несколько часов находится без присмотра и ничего не ест, позвали полицейского вместо того, чтобы накормить ребенка? Русские накормили бы, это уж точно, и я сам в этом ни секунды не сомневаюсь. Это тема о русском коллективизме и американском - западном вообще - индивидуализме. У американцев не принято вмешиваться в чужие дела, предлагать непрошеную помощь, вообще нарушать то, что называется здесь "прайвэси". Конечно, если человек упадет на улице, к нему подойдут и помогут встать - или вызовут скорую помощь. Полицейский здесь, в случае с Денисом Глотовым, был этой самой скорой помощью: инстанцией общественного порядка, каковой порядок возникла необходимость восстановить. Ибо некормленый одинокий ребенок на нью-йоркской улице - это непорядок, это опасность: для самого ребенка. Нью-Йорк город сумасшедший, даже нынешняя Москва по сравнению с ним - детская песочница. А дождаться матери и сделать ей выговор, что непременно сделали бы в России, - извините, здесь это не принято. Инстинкт восстановления общественного порядка (обсуждаемый случай) не имеет ничего общего с вмешательством в личные дела других. Вот тут открывается очень важная черта американцев: достоинство свободных людей и уважение этого достоинства в других не мешает им быть законопослушными. Русскому человеку трудно понять подобные ситуации, потому что в России не знают, что такое закон.