Парамонов Борис. Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)

   Чуть-чуть уйди, вернись чуть-чуть,
   Чуть-чуть поплачь - любви не дольше,
   Как шелуха, слети с губы,
   Но разлюби чуть-чуть - не больше!
   И хоть чуть-чуть не разлюби.
   Вообще-то лучшая здесь строчка - "Как шелуха, слети с губы". Но это тоже евтушенковская строчка, вот в чем дело. У него есть вкус к зримым чувственным деталям, есть глаз типа бунинского. Беру наудачу:
   Люблю, когда в соснах во время пробежки
   Под полупроснувшихся птиц голоса
   На шляпке сиреневой у сыроежки
   По краешку вздрагивает роса.
   Это всё как бы и частности, главное же достоинство Евтушенко - живая естественность его голоса, свободное дыхание его стиха; черта, в наибольшей степени присущая в русской поэзии Пушкину, - то, что делает незаметным, вернее приемлемым, любой прозаизм. Тут как-то уже и о мастерстве говорить не хочется: природный дар.
   Вот за это в первую очередь полюбили в послесталинские времена Евтушенко - когда естественность воспринималась как сенсация. В нем не было никакой казенщины.
   Она потом появилась, когда Евтушенко стал работать либерально-интеллигентскими штампами, показывая начальству кукиши в кармане, и все знали, что у него в кармане; такая была в то время игра, пришедшаяся Евтушенко очень по вкусу. Его любимым жанром стала басня: да-да, басня, я не шучу. Он работал басенным методом аллегории: говоришь про льва, а понимать надо царя. Так и пошли у него все эти охоты на нерп мелкоячеистыми сетями. Не Евтушенко, а дедушка Крылов: дедушка Евтушенко.
   И когда появилась возможность говорить прямым текстом, стихам Евтушенко грозила опасность окончательно превратиться в трюизмы. Кого, казалось, было удивить тем, что Сталин - злодей? Кого удивишь кукишами в кармане, когда пришло время уличных митингов? Эта стихия была и остается близкой темпераменту Евтушенко, он привык к площадям, но при таком повороте ему грозило исчезновение тем. Однако Россия не дала своему любимцу кануть без следа. Хотя Евтушенко готов был жаловаться:
   Новая Россия сжала с хрустом
   И людей, и деньги в пятерне.
   Первый раз в ней нет поэтам русским
   Места ни на воле, ни в тюрьме.
   Но место у Евтушенко есть и останется, темы не убывают, именно евтушенковские темы. Весь старый репертуар шестидесятничества оказался снова если и не передовым и прогрессивным, то в определенной, и немалой, степени злободневным, причем, так сказать, с обоих концов. Во-первых, выяснилось, что не всё раньше было совсем плохо; бесплатная медицина и образование или, скажем, полицейский порядок. Так уже было в России однажды: после 17-го года либералы говорили: мы думали, что старый режим - это династия Романовых, а это городовой на улице - тот, что ловит мазуриков. Или, как написал сам Евтушенко: "Были Романовы, была династия, теперь кармановы и педерастия".
   А во-вторых, выяснилось, что и евтушенковский фирменный антисталинизм совсем не устарел в пору, когда генералиссимуса опять поминают едва ли не добром. А особенно в связи с военными датами. Особенно круглыми - вот как сейчас. И скульптор Церетели уже отгрохал соответствующий монумент.
   Но в том-то и дело, что Евтушенко - не Церетели. Программа старого шестидесятничества оказалась далеко не устаревшей. А это и есть стихия Евтушенко. Он снова на коне, он победил. Он необходим, как банальность.
   В заключение послушаем стихотворение Евтушенко "День Победы с Поженяном":
   Пить в день Победы с Поженяном -
   какое пиршество и честь,
   как будто всё, что пожелаем,
   не только будет, но и есть.
   И вновь надежды так огромны,
   как будто праздник у ворот,
   и Гитлер только что разгромлен,
   и Сталин сверзится вот-вот.
   И он, с одесским вечным блеском,
   живой убитый Поженян
   подъемлет в семьдесят с довеском
   полным-полнехонький стакан.
   Граненый друг двухсотграммовый,
   припомнив "мессеров" огонь,
   какой вопьешься гранью новой
   в навек соленую ладонь?
   И рвутся, всхлипывая тяжко,
   морскою пеной над столом
   сквозь лопающуюся тельняшку
   седые космы напролом.
   Победу пели наши склянки,
   но отвоеванный наш Крым
   презентовал Хрущев по пьянке
   собратьям нашим дорогим.
   Нас время грубое гранило,
   обворовало нас, глумясь,
   и столько раз нас хоронило
   и уронило прямо в грязь.
   Но мы разбились только краем.
   Мы на пиру среди чумы
   и снова гранями играем,
   полным-полнехонькие мы.
   И мы, России два поэта,
   нелепо верные сыны,
   не посрамим тебя, победа,
   так осрамившейся страны.
   Московские дворики
   Мне пришлось побывать в Москве на той неделе, провел там десять дней. Программа моя была - ходить и смотреть. Я не был в Москве одиннадцать лет, и вообще это город не мой, я из Питера. При этом никогда не испытывал традиционного антагонизма: мне Москва всегда нравилась. Скорее так сказать можно: Москве всё идет, ее трудно, а, пожалуй, и невозможно испортить. Сейчас, говорили, всё не так; по крайней мере, многое действительно изменилось не в лучшую сторону. Всё время каких-то лужковских медведей поминали. О лучших сторонах говорить пока не будем. Медведей я толком не разглядел, проезжая мимо в автомобиле. А вот второе московское чудовище мне даже и понравилось: церетелевский памятник Петру. Возмущались тем еще, что это и не Петр, а Колумб, и предназначалось это сооружение для Америки, которая затруднилась транспортными издержками. Так Колумб стал Петром. Мне сама эта история чрезвычайно по душе. Это и есть Москва. Это и есть, если угодно, Россия - страна, прежде всего, эклектичная, или, как в свое время принято было говорить, многоукладная. Московский Петр - нынешний вариант Василия Блаженного, который тоже ведь отнюдь не шедевр - и ничего, стоит, иностранцам нравится. По крайней мере, это (то есть Петр) не хуже Окуджавы на Старом Арбате: хоть посмотреть есть на что. А таких Окуджав - роты в Лондоне, это там придумали ставить памятники без постамента; лейбористская, надо полагать, выдумка. Москва же город царский, ей приличествует пышность, и никакие лейбористы в ней невозможны. Да что лейбористы, если даже коммунисты-большевики не смогли Москву - страну - переделать!
   Вот это и есть главное мое впечатление. В России коммунизма не было, советской власти не было, ни Ленина-Сталина. Все эти семьдесят с лишним лет - сон, конечно, страшный, но и обычный русский сон. Как говорится, страшен сон, но милостив Бог. Сон Обломова, если хотите. Илья Ильич отнюдь не проснулся к новой жизни: ни в 17-м, ни в 91-м, а всё переворачивается на своем диване с боку на бок. Медведь в берлоге: лучше не скажешь.
   Конечно, необходимы уточнения. Я уверен, что какой-нибудь Череповец или Челябинск, не говоря уже о Тюмени, изменились тотально. В Тюмени особенно уверен, потому что был там в эвакуации, и нефтью там никакой тогда не пахло: это было нечто деревянное. Известно, что и русская деревня по существу исчезла, и не в социально-экономическом даже смысле, а как пейзаж. Исчезли деревенские травяные улицы, в грязь раскатанные колесными тракторами (см. дневники Нагибина). Но Москву не возьмешь ни тракторами, ни даже метрополитеном. Последний как раз при мне испытал пресловутый блокаут; намек старухи-истории был - а и не надо метрополитена, не надо лампочки Ильича. И автомобилей не надо; хотя Москва забита ими, и несутся они как на кар-рэйсах, но это по существу извозчичьи клячи. Ванька прикидывается лихачом и гонит на дутых. Что касается бензина, это - овес. Но есть в московском автомобилизме нечто даже не старое, а древнее, архаичное. Какие-то табуны, степные кобылицы, чингизхановы орды. Мнут ковыль и как всякая архаика вызывают ужас: динозавры, птеродактили. Я заметил, что в Нью-Йорке продолжаю бояться автомобилей, боюсь в них сидеть: всё ждешь аварии.
   Это к вопросу о русском отношении к технике. Россия - страна не только не постиндустриальная, но даже не индустриальная. И доказывать это не надо: сядьте в такси и прокатитесь хотя бы по Садово-Кудринской. Кстати, такси в Москве нет. А если и попадаются, то водители заламывают совершенно произвольные цены (понятие счетчика исчезло) и на отпрянувшего в негодовании нанимателя смотрят равнодушно. Это уже к вопросу о русском капитализме: лучше раз ограбить, чем десять лет заниматься коммерцией. О Русь, дай ответ! Не дает ответа - мчится как гоголевская тройка, забрасывая грязью прохожих. Прохожие, естественно, сторонятся.
   Эренбург в мемуарах писал в начале шестидесятых: изменилось всё, но больше всего изменилась Москва. Смешно это отрицать. Да, конечно, изменилась. Но вот тот же Эренбург, роман 27-го года "В Проточном переулке", описание тогдашней Москвы:
   "Не знаю, глядели ли вы сверху на Москву: необычайное это зрелище, от него наполняется душа и гордостью и отчаянием. Можно здесь вознестись - чуден город, пышен, щедр, всего в нем много, печать вдохновений, свободы лежит на нем, ни прямых проспектов, ни унылого однообразия, дом на дом не похож - кто во что горазд, бедность и та задушевна; а можно и поплакать здесь, как будто эта величавая картина поясняет жестокую судьбу русского человека и русского писателя. Город? Не город вовсе - тяжелое нагромождение различных снов; нет в нем единой любви, поддерживающей усталого путника на жизненном пути, нет ни воли, ни подвига, ни разума, как во сне проходят перед глазами то размалеванная луковка, то модный небоскреб, то деревянная лачуга, то базар, то пустырь, всё сонное и призрачное, так что хочется воскликнуть: друзья мои, это ли наше великое средоточие?.."
   Можно какому угодно сомнению подвергнуть и понятие времени, и достоинства прозы Эренбурга - но ведь сказанное неоспоримо верно, так было и есть; полагаю, что и будет. Я в этом убедился воочию: в одной из своих прогулок прошел как раз Проточным переулком, и клянусь вам, он всё такой же - как у Эренбурга в давнем романе. Разве что чище; но это, говорят, оттого, что был я в Москве в самое хорошее время, в начале лета; а осенью или зимой всё будет точь-в-точь как в двадцать седьмом году, в десятую годовщину Великого Октября.
   Но Октября, как я уже, кажется, сказал, - не было.
   Это особенно заметно сейчас, когда в Москве восстановлены старые церкви. Одних крестов достаточно, чтобы вернулась прежняя, вечная Москва. А церковь на углу в переулке - да что еще надо Есенину, величайшему московскому поэту? Разве что кабак; так и кабаков сейчас в Москве навалом, да еще каких! Имею в виду не грязные пивные и не шикарные рестораны, каких и большевики не выводили, а настоящие московские трактиры. Вот что вызывает если не надежды на будущее, то, по крайней мере, доверие к истории, к русской истории. Если она и не станет лучше, то, по крайней мере, не прекратится, не кончится. И судите сами, хорошо это или плохо.
   В трактирах главное не меню, оно может быть всяким, а прислуга - и уборные, блещущие чистотой и каким-то даже художественным дизайном. Это очень необычное впечатление для приезжего, такого, точно, не было. Причем, это везде, в любом подвальчике. Что же касается прислуги, официантов, или, как говорили раньше, половых, то уже нет того знаменитого полового из "Мертвых душ", отличавшегося такой вертлявостью, что нельзя было разглядеть, какое у него лицо. Нынешний московский половой - это именно лицо. И вообще фигура. Достоинство неотделимо от изысканнейшей вежливости. Что ни говорите, а это знак чего-то лучшего. И не такая уж это мелочь, но скорее свидетельство движения в сторону мировых стандартов, когда сфера услуг становится главным источником занятости.
   В общем, московские стандартнейшие едально-питейные заведения вполне на уровне буфетов Большого театра, в чем я убедился, побывав на "Валькириях". Что ни говорите, а это прогресс.
   Впрочем, о каком прогрессе можно говорить, когда сохраняется острейшее ощущение, что московская жизнь - это нечто вечное, вневременное, внеисторическое? Москва - это не история, а природа, или, лучше сказать, бытие. История, прогресс, раскрытие горизонтов - это Петербург. Потому и сказано о нем: быть сему месту пусту. Пустота, или, по-философски, ничто - это свобода, необеспеченность, беспокойство, тревога. Имидж Москвы, наоборот, - самодостаточность. Отчего же тревога овладевает даже не приезжим, а туземцем, москвичом, русским?
   Здесь уместно вспомнить интервью Солженицына. Удивительно, как этот человек сыграл в масть нынешней власти, в то же время скосив ее под корень. Пустота парламентаризма, нечестивость олигархов, невозможность внешнего внедрения демократии - это всё то, что говорит, или думает, или делает Путин. И ему, Путину, кажется, что это главное, что всё прочее - риторика. Ему померещилось, что в Солженицыне он нашел авторитетнейшего союзника, чуть ли не идеолога. Между тем, Солженицын подложил бомбу замедленного действия - проблему самоуправления, демократии как земства. Это кажется неактуальным как программа: уж на местах у нас всё схвачено! Пускай старик поговорит. Но Солженицын не программу ведь рисует, а констатирует факт - даже если ему самому это не вполне ясно. Всё происходившее в России с конца восьмидесятых годов - это самороспуск империи, а залоговые аукционы или Чубайс с Березовским - фишки, хотя бы и синие. Порядок дня, веление времени - и не русского, но мирового - уезд, локальность, провинция, хотя бы это компенсировалось словечком "глобализация". Удел нынешнего человечества - распасться на "Боснии", перекачав туда центровые мощные ресурсы (пресловутый "аутсорсинг"). Почему же Россия, Москва так испугалась собственного поистине русского (не будем говорить истинно христианского) жеста и не знает, как отмечать собственный законнейший праздник - 12 июня?
   Потому что - и это знают на уровне коллективного бессознательного, - вне имперского величия, вне державной мощи не существует, строго говоря, культуры - культуры большого стиля, по слову Шпенглера. Демократия, предполагающая и обусловливающая конец империй, теряет этот большой стиль, культура в демократиях становится синонимом местных нравов. Что такое русский вне державы, вне Москвы кабацкой, вне Есенина? Не русский, а "русин". Что такое Солженицын вне ГУЛага? Старообрядец, меннонит, амиш.
   Помянутый Эренбург в двадцатых годах посетил местность, называвшуюся тогда Закарпатская Русь. Там все были славянофилы, а литературная интеллигенция свято сохраняла русский язык. Местный классик писал:
   Но нужно впредь и с матушкой
   Познакомить себя,
   Чтобы с красивой девушкой
   Иметь сношения.
   Ничего не скажешь: все слова русские. Разве что ударения хромают, "акценты". Правильный акцент бывает только столичным. Но тогда это уже не акцент, а норма.
   В нынешней культуре исчезла норма. Вот этого боятся в Москве, в России. Нынешние русские фобии, метания, реакции и чуть ли не террор - скорее культурный страх, чем политическая линия.
   Открою ли я что-нибудь новое, сказав, что истинная Москва - не Садово-Кудринская с Новинским пассажем и даже с домом-музеем Чехова, а какой-нибудь Плотников переулок? Обаяние Москвы - вечное, непреходящее - отнюдь не имперское, и даже не царское. Москва в художественном типе ее - не столица, а усадьба. Собственно, такой она и была во времена подлинной империи, когда столицей России был некий город на Неве - ныне Санкт-Петербург Ленинградской области.
   Деды и дети
   Сейчас все пользуются интернетом, но думать, что он открывает нам целый мир, - самообман. Это точечный взгляд на мир, движение вширь, но не вглубь. Мне всегда казалось, я знаю, о чем пишут русские газеты. Оказалось - нет. Побывав в Москве и перед отъездом набрав вороха газет, я уже в самолете начал понимать, насколько богаче предстает русская жизнь со страниц газет, чем даже личные впечатления - неизбежно краткие - способны ее представить. Мне трудно судить о том, насколько подавляется сейчас российская медия (говорю только о бумажной); но газеты интересны, содержательны и хорошо сделаны.
   В газете "Время" от 2 июня нельзя пройти мимо статьи "Чемоданное настроение" Михаила Воробьева - отчет о некоем научно-общественном совещании, посвященном жгучему вопросу социальной защищенности трудящихся. Понятно, что этот вопрос особенно остро стоит в нынешней России, но это отнюдь не специфически русский вопрос, - это мировой вопрос. Вот данное автором отчета резюме главных суждений, высказанных на этом совещании:
   "Функционирующей при активном участии государства системы взаимоотношений работодателей и работников (которых должны представлять сильные независимые профсоюзы), то есть системы социального партнерства, которой сегодня могут гордиться европейцы, в России не будет никогда. И не только потому, что государство не уделяет достаточно внимания этой проблеме. И даже не по той причине, что профсоюзы не выполняют своей функции и являются в настоящее время инструментами передела собственности и решения финансовых проблем профсоюзных чинов. Дело в том, что копировать передовой опыт, пусть даже и с поправкой на российскую специфику, уже поздно. Развитые западные страны, с которых можно было бы брать пример еще 10-20-30 лет тому назад, постепенно и вынужденно отходят от прежних стандартов социального партнерства".
   Речь идет о повсеместном в передовых странах кризисе пенсионной системы и других систем социальной защиты трудящихся. Тут действует роковая диалектика, так памятно описанная еще Жан-Жаком Руссо: культурный прогресс (понимая под культурой всю совокупность человеческих достижений) неизбежно ведет не только к выигрышам, но и к потерям. Почему в странах Западной Европы хотят уменьшать пенсии, повышать пенсионный возраст, увеличивать рабочую неделю? Именно потому, что люди стали лучше и, главное, дольше жить. Старики буквально заедают век молодых. Пенсии-то берутся с налогов, а налоги платят работающие, а соотношение работающих и пенсионеров всё время уменьшается - именно потому, что старики дольше живут. Вот так прогресс, решая одни проблемы, порождает другие.
   Появилась еще одна, едва ли не труднейшая, проблема: уход рабочих мест из передовых стран в страны развивающиеся, где стандарты жизни много ниже, в том числе и зарплата: то, что по-английски стали называть "аутсорсинг". Вот пока что главный результат знаменитой глобализации, которую несколько лет назад идеалисты готовы были приветствовать как панацею от всех зол, включая исламский терроризм: мол, люди, разбогатев, перестанут ненавидеть Америку и швырять бомбы. Допустим, что так; но при этом сама-то Америка будет как бы и беднеть, во всяком случае, терять рабочие места. Нужна какая-то радикальная культурно-экономическая перестройка на земле, которая нынче, по меткому выражению Томаса Фридмана, стала плоской.
   Я недавно менял кредитную карточку, и во время этой телефонной процедуры выяснилось, что разговариваю с Индией.
   Итак, государства с их развитой системой взимания налогов и перераспределения доходов начинают испытывать серьезные затруднения. Выход напрашивается как будто сам собой: переложить бремя соцобеса на бизнес. Но бизнес, выплачивающий пенсии и медицинские страховки, сплошь и рядом делается неэффективным. Это очень серьезно ощущается в Соединенных Штатах.
   В России с последним вопросом, конечно, не так, и об этом подробно говорится в цитировавшейся статье. Один из выступавших на упомянутой конференции сказал:
   "Нельзя менять социальную ответственность государства на социальную ответственность бизнеса. Этого не может быть: бизнес ориентирован на прибыль. Социальная ответственность бизнеса - платить налоги".
   Всё это так, но Россия страна необычная. Там создана такая ситуация, в которой и налоги платить как бы невозможно - не помогает никому, ни работнику, ни работодателю. Как говорится в статье "Чемоданное настроение", бизнес и бизнесмены имеют шанс уцелеть, покинув Россию. Олигархи - то есть как раз крупные бизнесмены - сейчас собирают чемоданы. Отсюда и легкомысленное название серьезной статьи.
   Пенсии сейчас в России мизерные и не грозят подорвать госбюджеты в такой степени, как это имеет место на Западе. К тому же российские пенсионеры - отнюдь не такие долгожители, как их коллеги в Европе и Америке. А вдобавок ко всему выясняется, что в долгосрочной перспективе эта группа населения вообще, так сказать, истощит резервы своего пополнения. И тут обозначилась другая проблема - уже не стариков, а детей.
   Об этом - мрачный материал в газете "Известия", под шапкой "Как увеличить рождаемость в России"? Сначала - редакционная врезка, в которой цитируется заявление одного весьма ответственного деятеля:
   "Демографическая ситуация обострилась настолько, что ставит под угрозу национальную безопасность России: ежегодно детское население уменьшается на один миллион человек", - заявил Уполномоченный по правам человека Владимир Лукин. "Известия" решили поискать "российский рецепт" увеличения рождаемости у специалистов в самых разных областях жизни".
   Вот этот опрос производит отчетливо сюрреалистическое впечатление: может быть, это сатира? страничка юмора? Но газета ведь очень солидная: "Известия" от 3 июня. Потом дошло: это не газета шуткует, а сама российская жизнь, сознание российских граждан - самое что на на есть "общественное сознание" - являет такие трагикомические парадоксы.
   Газета опросила девять человек. Среди них - три представителя культа: муфтий (семеро детей), раввин (трое) и попадья ("супруга священника, мать восьмерых детей", как сообщает газета). Эти люди демографической проблемы не ощущают, как видно из приведенной статистики. Но рецепты, ими даваемые (без рассуждений рожать), не могут считаться универсально приемлемыми: не все же россияне руководятся в жизни четкими религиозными мотивировками. Впрочем, выяснилось, что есть еще одна группа населения, в которой культивируется многодетность: профессиональные лыжницы олимпийского уровня, как о том поведала Лариса Лазутина: "Мы, лыжницы, держим планку". Еще один видный представитель спорта, главный тренер сборной России по футболу Юрий Семин предлагает налечь на спорт: здоровые люди и рожать будут чаще. Зато другой тренер - по художественной гимнастике - Ирина Винер предлагает рецепт совершенно потусторонний: "Надо запретить гомосексуализм".
   Были высказаны мнения и не столь радикально-эксцентричные, говорили и про необходимость увеличения зарплаты, организации детского питания в школах, об улучшении системы взимания алиментов; вспоминали шведский пример, где мужчина может получать зарплату, сидя дома с ребятами (по-русски это опять же эксцентрика). Совсем неожиданно и как-то непроходимо-мрачно высказалась поэтесса-бард Вероника Долина:
   "Мне страшно даже напрямую отвечать. По-русски это как-то не слишком цензурно получается. Но, честно говоря, я против радикального повышения рождаемости в такой слаборазвитой стране, как наша. Сперва сильно бы поправить страну, сильно бы поправить мышление. Мне в России вообще последние лет пять масса вещей не нравится. И гори всё огнем в такой стране, какая она сегодня. Да и так, честно говоря, всё оно горит, и смешно делать вид, что нет".
   Зато жизнеутверждающим оптимизмом звучат слова Павла Бородина, занимающего должность госсекретаря Союза Россия - Белоруссия; как сообщает газета, приемного отца более ста детей.
   Павел Павлович Бородин - замечательная фигура, проходящая через новейшую российскую историю, как какой-нибудь Талейран через бурные годы Франции, - человек, известный своей непотопляемостью. Чего ж ему и не быть оптимистом, если он даже из американской следственной тюрьмы благополучно вышел, просидев не более полутора месяцев? О нем памятно сказал замечательный автор Игорь Иртеньев:
   "Кстати, если Пал Палычу в глаза посмотреть, то и вопросы никакие задавать не надо. Я когда первый раз его увидел по телевизору, сразу в него поверил. Потому что есть в нем что-то такое, чего во мне самом не хватает. Да и в друзьях моих, если честно. Такая, знаете, твердая уверенность, что всё будет хорошо".
   Я тут вспоминал Талейрана, но на самом деле Пал Палычу параллели надо искать не столько во всемирной истории, сколько в русской литературе. И параллель сама собой напрашивающаяся - Чичиков. Из этого образа Пал Палычу не выйти никогда, - да и зачем выходить, ему в нем хорошо, как в двойной бараньей шубе. Он и сам живет хорошо, и другим жить дает.
   На вопрос "Известий" о перспективах деторождаемости в России г-н Бородин представил такую ревизскую сказку:
   "Просто надо, чтобы у людей появилось будущее. Нужна программа занятости населения, строительства дорог - Минск - Москва - Владивосток. Нужна ипотека, кредиты. Нужно давать людям землю, и чтобы государство, государство и государство заботилось о своих гражданах. А у нас государство практически отсутствует в решении этих проблем. Некоторые детским домам помогают, но это же не решает всех вопросов. Нужна государственная программа по нашим детям.
   У меня 112 детей. Все они мои. Я сделаю всё, чтобы все мои дети получили будущее. И жилье, и квартиру, и работу, и образование, и всё остальное".
   Я вспоминал неизбежного Чичикова. Но ведь еще один бессмертный герой русской литературы приходит на ум: Остап Бендер, собравший Союз Меча и Орала под предлогом сбора денег на беспризорных детей. "На детей дать можно", облегченно подумали старгородские спекулянты. Кстати, Союз Россия - Белоруссия, в котором Бородин госсекретарем, - это и есть Союз меча и орала.
   Можно вспомнить еще "тихих мальчиков" из романа Сологуба "Творимая легенда", которых расплодил вокруг себя некий таинственный химик Триродов; и никто не мог понять, живые это мальчики или какие-то другие.