Парамонов Борис. Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)

   В книге "Река", которую я читал, и неоднократно, таких срывов не было. Это очень сильная проза. Отчасти традиционная - чувствуется вечная завороженность автора Чеховым и Буниным. Может быть, это ему и мешало стать популярным? Как Бунину в свое время его классичность? Вот именно это слово здесь уместно - классичность. Рощин пытался сохранить и продолжить манеру классической русской прозы, но на нейтральном материале повседневной советской жизни, вне актуального политического заострения. Этим он отчасти напоминает Трифонова. Правда, у Трифонова присутствует ощущаемый опытным читателем советский и весьма негативный фон. У Рощина этого почти нет: никаких лагерей, ни Ленина, ни Сталина. Есть, правда, один профессор-биолог, у которого зубы золотые: настоящие он потерял, когда его наука испытывала трудности. Вот этот намек на преследование генетики - единственная встретившаяся мне политическая аллюзия у Рощина. Он старался создать картину жизни, в которой ничто, в сущности, не переменилось со времен если не царя Гороха, то, по крайней мере, с 1913 года. Отсюда - некоторая его музейность. Но читать его стоит; по крайней мере, стоило. Вот и поговорим о лучшем у Рощина - о его прозе.
   Повесть, давшая название уже упоминавшемуся сборнику, называется "Река". Это рощинская "Степь" - ни более, ни менее. У Чехова едет по степи мальчик Егорушка, отправляемый в город в гимназию, а у Рощина плывет на сухогрузе Капа с ребенком - жена старшего механика Федора. У них жизнь разлаживается, несмотря на недавно родившегося ребенка: злая свекровь их старается разбить: та же рощинская тема заедания молодых стариками. Учительница Капа, воспользовавшись летними длинными каникулами, напросилась к Федору в рейс, в надежде восстановить прежние любовные отношения; но как-то не очень получается: муж и жена роковым образом отчуждаются друг от друга.
   "Что-то ни черта у них не ладилось. Федор думал, здесь наладится, но выходит, кажется, еще хуже, вовсе чужой стала баба. Они и здесь будто отгородились, заслонились друг от друга - Капа ребенком, он работой. Это, конечно, его дом виноват, мать, он это понимал, они отучили и отлучили от нормальной жизни. Впрочем, Капа и всегда стеснялась и мучилась насчет этих самых дел, а теперь и вовсе. Говорила, что не может, всё слышно и видно, между комнатами даже двери нет, одна занавеска, за которой то ли на самом деле храпит, то ли притворяется мать. И всякий раз это выходило у них с мучением, с опаской, не так, как хотелось. И злились оттого друг на друга. (...)
   Недавно он решил переломить всё разом. Это месяц назад, вернувшись из рейса, они отмечали сорок семь лет Михалычу. Федор нарочно для смелости напился, хотя не любил пить, и ночью грубо заставил Капу подчиниться. Но получилось не лучше, как он надеялся и как бывает после такого с женой, а совсем плохо: будто побежала она от него с того утра, удаляясь, как берег от корабля, и глаз на него не поднимала, и еле отвечала. А Федор тоже, не зная, как быть, не умея нежничать и подлаживаться, решил вдруг держаться того же, взятого ночью грубого и хозяйского тона: подай-принеси. И всё".
   Этот сюжетный фрагмент опять же Чехова напоминает, но уже не "Степь", общее с "Рекой" у которой - движение в природе, а скорее повесть "В овраге", и даже имя рощинской героини - Капа созвучно чеховской Липе. Проза Рощина вносит интересную и неожиданную ноту в его привычный и популярный образ драматурга. Здесь перед нами не шестидесятнический горожанин, эмоциональную раскованность декларирующий как персональную заслугу и общественный прогресс, а скорее - с трудом произношу это слово - что-то вроде деревенщика. В рощинской прозе есть этот элемент. Прежде всего, герои у него - провинциалы, простые люди, что называется. Вот почему, повторю, повесть "Двадцать четыре дня в раю" так выбивается из стилистики Рощина-прозаика: столичные пижоны на фоне курортного моря предаются изнеженности нравов.
   Лучшая вещь Рощина - повесть "Осень у Шатуновых". Тут опять провинция, но в ней появляется некий лев. Даже львы, если угодно, - целый зверинец: цирк проездом, в который устраивается на работу герой повести Николай Шатунов, недавно отсидевший срок и теперь не умеющий найти себя. Это человек, так сказать, печоринского склада, нечто демоническое собой являющий. Лев, что называется, провинциальный, но чувства испытывает подлинные. Как бы лишний человек советского времени. Опять мы находим у Рощина классические реминисценции. Но в то же время создается впечатление, что такого рода герой для него органичен: некий красавец, пронзающий своим явлением скуку обыденщины. Самое важное и бесспорное в этой вещи - пластика рощинской прозы: нигде не говорится, в каком городе происходит действие, но человек, хоть раз бывший в Севастополе, сразу его угадывает. Это немалое мастерство: так описать место, чтобы оно без подсказки автора назвало свое имя. Мне приходилось не раз бывать в Севастополе. Это совершенно особый город, в нем есть то, что называется гений места. Разбей его, а потом изуродуй какой угодно архитектурой - он останется всё тем же - собой. Таково же Царское Село под Петербургом. Я когда-то мечтал на старости лет поселиться в Севастополе; там, кстати, одна из крупнейших в стране так называемая Морская библиотека. Этим моим мечтам, как теперь понятно, не сбыться. Эх, канальство!.. Ничего, ничего, молчание.
   У повести эффектная концовка: Николай ведет грузовик с цирковыми клетками для зверей, и звери рычат. "Цыганы" пушкинские, ей-богу: "И всюду страсти роковые, И от судеб защиты нет".
   Рощин весь вышел из русской классики. Вот почему, повторю еще раз, его пьесы с их псевдосоветской тематикой, приглаженные, так ему не идут. Они значительно ниже его дарования. Но, конечно, понятно, почему он театром соблазнился: и деньги хорошие платили, и молодые актерки вокруг вертятся. А Рощин, судя по портрету, приложенному к сборнику пьес, парень был красивый. Подобные сюжеты были ему не чужды. Одна его повесть в сборнике "Река" - "Воспоминание", вещь явно автобиографическая, рассказывает о том, как в школьника-девятиклассника влюбилась молодая учительница младших классов. Повествование ведется от первого лица.
   Мне кажется, что в прелестном рассказе "Раиска" Рощин в одном месте описал себя:
   "На лестнице стояли и глядели на погрузку седая женщина в длинном халате - через руку полотенце толстое, а в руке стакан с зеленой в нем зубной щеткой - и красивый парень, как из кино, с прической городской, в брючках светлых и белой рубашке шерстяной, - такая рубашка, что ни у кого у девчат в Умёте и кофточек таких нету; у пояса цепочка блестит, а на цепочке еще какая-то штучка, так и переливается то красным, то голубым".
   Рассказ описывает деревенских арбузников, ожидающих пассажирского парохода, на который их команда пускает за некую мзду - вести арбузы в город. Всё это дано глазами девочки-подростка, вот этой Раиски. Она влюблена в начальника пристани Леонида, который однажды видел, как она купалась. Вот представительный образец рощинской прозы:
   "Но больше всего, больше города незнакомого, хотелось Раиске на пристань: увидеть опять начальника ее Леонида, высокого и молодого, с черным свисающим чубом. Отец Раиски плотничал там с мужиками, полы на пристани перестилали, еще в начале лета. Раиска с отцом на грузовике ездила, полный день провела, уху мужикам и кашу варила. И купалась повыше пристани, где лодки. Не было на ней ничего, кроме платья и рубашки короткой, так в рубашке и пошла в воду, плескалась одна близко от берега, ракушки ногой в песке щупала, а потом с головой опускалась и рукой выбирала. Смеялась сама с собой, волосы на лицо липли и долго потом водой пахли. И когда пошла на берег, Леонида увидела против солнца: сидел он на краю пристани, на рыжей чугунной тумбе, за которую канат петлей цепляют, с короткой удочкой-донкой, подергивал леску на пальце, а сам сюда, на Раиску глядел веселыми и бесстыдными глазами. Давно, наверное, глядел, а молчал. Хорошо ли, когда думаешь, что одна, а глядят, оказывается! Раиска в жизни в первый раз застеснялась от его взгляда, поняла вдруг, как сквозь мокрую, старенькую, истончившуюся рубашку тело ее обнаруживается, грудь облеплена и что короткая вовсе рубашка. Побежала, отлепляя рубашку от себя на ходу и вниз натягивая, и он смеялся за спиной и кричал: "Что ж, такая выросла, а плавать не знаешь!"
   Ну где здесь советская власть, скажите пожалуйста? Где какая-либо идеология? Такую прозу и читать приятно, и писать, надо думать, еще приятнее. Приятно, когда получается. А у Рощина получалось.
   Бунинское у Рощина: природа и женщины. Он, конечно, навсегда поражен бунинскими "Темными аллеями". Рассказ "Бунин в Ялте" явно его стилизует. Это сверх-я Рощина, или, лучше в данном случае сказать, Идеал-Я. Независимая жизнь вольного художника, чуткого к природе и любимого женщинами.
   Рощин пытался найти еще один пример такого склада русского писателя, на этот раз в трагическом варианте. Это у него Лермонтов в пьесе "После дуэли". Он явно изучил новейшую литературу о Лермонтове, и вот оказалось, что великий поэт такому рощинскому идеалу не отвечает. Тут дело даже не в трагическом конце, а в том, что Лермонтов совсем не был Печориным, как соблазнительно думать. Печорин - компенсация его комплексов; человека, робкого с женщинами. Рощин прочитал давнюю повесть Владимира Соллогуба "Большой свет", где Лермонтов, под именем Леонина, показан реальным, и даже ввел Соллогуба в число персонажей своей пьесы. Чувствуется, что Рощин несколько разочарован - разуверился в универсальности типа художника-плэйбоя, хотя, как он узнал из этих новейших исследований, в Лермонтова была влюблена императрица Мария Федоровна, и поэтому император так не взлюбил его - отнюдь не по каким-то там политическим мотивам.
   Один из персонажей повести Рощина "Дом" говорит: "Оглянешься на жизнь, а там, как в бане, одни голые бабы".
   Тут уместно переиначить известную пословицу: искусство долго, плэйбойство коротко. В год своего семидесятилетия Михаилу Рощину есть что вспомнить: он написал хорошие книги. Это от него никакая судьба не отберет.
   Ирак : российские реминисценции
   Самое интересное и самое страшное, что мне пришлось увидеть на прошлой неделе по американскому телевидению, был репортаж о празднике "шахсей-вахсей" в ныне освобожденном Ираке. Освобожденном от чего? Следовало бы спросить: от кого? Тут ответ ясен: от Саддама Хусейна. Для американских целей - построить демократический Ирак - это условие необходимое, но далеко недостаточное. Это и подтвердило в частности зрелище "шахсей-вахсей". Причем многие комментаторы в Америке готовы приветствовать такого рода события, как знак новой свободы, обретенной Ираком. "Шахсей-вахсей" - это праздник мусульман-шиитов, которые составляют большинство мусульманского населения Ирака, но которые были оттеснены на задний план мусульманами-суннитами - властвовавшим меньшинством. Хусейн в частности запретил празднование "шахсей-вахсей" двадцать восемь лет назад. Конечно, это можно понимать как ограничение религиозной свободы и соответственно приветствовать его восстановление. Тем более, что некоторые комментаторы в Америке даже трехдневный разгул мародерства в Ираке оценивали как празднование вновь обретенной свободы. По этому поводу даже произносилось слово "катарсис".
   В русской литературе есть описание этой церемонии, причем двукратное, - у Ильи Эренбурга, человека, кажется, видевшего всё даже в те времена, когда еще телевидения не было. В конце гражданской войны, кажется в 1921 году, он попал на так называемый Съезд трудящихся Востока, организованный московскими большевиками в целях, как говорилось тогда и много лет после, антиимпериалистической борьбы. Произносились всякие приличествующие марксизму слова. Но на улицах в это время происходило нечто другое.
   "Я увидел праздник мусульман шиитов - шахсей-вахсей. На носилках, изукрашенных цветистыми коврами, несли безликих персиянок. Вокруг сновали молодые люди; костюмированные всадники нещадно хлестали их кнутами. За ними следовали сотни полуголых мужчин, ударявших себя в спину железными цепями. Гремела музыка. Главными актерами были люди в белых халатах; раскачиваясь, они выкрикивали "шахсей-вахсей!" и били себя саблями по лицу. На ярком солнце кровь казалась краской. Самоистязание было поминками по сыну халифа Хусейну, который погиб в битве тысяча четыреста лет назад".
   Это в мемуарах. В "Хулио Хуренито" та же картина дана с комментариями. Хуренито, говоривший ранее, что крестьянские страсти используются коммунистами как дрова для паровоза, идущего строго по ими проложенным рельсам, продолжает ту же метафору:
   "Вот еще дрова... Ох, не взорвут ли они всю машину? Конечно, люди Востока падки на дары культуры, они отдают свои прекрасные кувшины за эмалированные чайники и меняют старые ковры на пакостный бархат. Но они сохранили нечто свое, особенное: какой европеец, трижды верующий, всё равно во что - в туфлю папы, в мировой прогресс или в симпатичные "совьеты", - оцарапает себя булавочкой во имя идеи? А эти, и не только эти, что на улице, но и делегаты, с удовольствием устроят хорошенький шахсей-вахсей, разумеется, не только по своим лбам, но и по многим другим, сначала предпочтительно английским. А потом? ..Конечно, паровоз - вещь мудреная, и этому персу его не построить, но сломать его он может...
   Спокойной ночи, Эренбург! Спи хорошо! Сегодня мы видели чудесных зверей, их выпустили по соображениям высокой стратегии. Назад путь сложнее. Может быть, отсюда придет основательная баня для сорганизовавшегося человечества? Приятных снов!..."
   Увидев шахсей-вахсей, хотя бы и по телевидению, вряд ли будешь спокойно спать и наслаждаться приятными снами.
   Очень влиятельный комментатор скорее консервативного направления Джордж Уиллс пишет в статье, озаглавленной "Главная нужда Ирака":
   "Ирак нуждается только в четырех людях, чтобы успешно развиваться в послехусейновский период. К несчастью, эти люди - Джордж Вашингтон, Джеймс Мэдисон, Александр Гамильтон и Джон Маршалл".
   Далее Джордж Уилл детализирует проблему:
   "Ирак нуждается, причем в ближайшее время, в четырех вещах, создание которых в Америке потребовали десятилетий. Во-первых, в лидере, символизирующем национально-государственное единство. Во-вторых, в конституции, построенной на принципах федерализма и гарантирующей фактическое наличие заметных региональных отличий. В-третьих, интерпретатора конституции, который мог бы препятствовать центробежным тенденциям - разбеганию регионов. И, в-четвертых, в создании институций, да и нравов, необходимых для функционирования предпринимательской рыночной системы".
   Перечисленные выше американцы как раз и были теми людьми, что решили, соответственно, все эти четыре задачи. Джордж Уилл повторяет, что для этого потребовались десятилетия, причем ситуация в тогдашней, 18-го века Америке была куда проще нынешней в Ираке.
   При этом американцы, в понятных дипломатических целях, постоянно повторяют, что присутствие их войск и администрации в Ираке будет как можно более кратким.
   Отметим и другое: перечисленные Джорджем Уиллом четыре американских политика были людьми, несомненно, выдающимися, но они не упали в Америку с неба, как солдаты 101-й американской воздушно-десантной дивизии. Они выросли на американо-европейской почве просветительской рационалистической культуры. Много ли просвещенного рационализма можно обнаружить в стране, жители которой с религиозным энтузиазмом бьют себя по головам саблями?
   Да что говорить об арабском Востоке, когда у нас перед глазами другой, я бы сказал, более выразительный пример: России, застрявшей на пути демократических реформ и создания современной экономики. Более выразителен - и более печален - этот пример потому, что Россия, в отличие от арабского Востока, отнюдь не чужда европейской культуре и в свое время, в 19-м веке, довольно-таки успешно двигалась по общеевропейскому пути.
   По этому поводу хочется привести кое-что из недавно переведенной в России книги Германа фон Кайзерлинга - философа, бывшего чрезвычайно популярным в 20-30-х годах. Это книга об Америке, написанная в 1930 году, она так и называется "Америка: заря Нового мира". Об Америке, при полном сочувствии автора этой стране, там сказано много нелицеприятного, и в свое время в самих Соединенных Штатах книга вызвала негативный отклик. В общем, это то, что сделалось известными американскими, точнее антиамериканскими клише: страна бездушной цивилизации, неспособная к созданию подлинной культуры, все реакции которой определяются выгодой; хотя, конечно, просвещенный философ подал всё это тонко. Повторяю: в принципе это книга всё же не антиамериканская; к тому же всё негативное, что Кайзерлинг увидел в Америке, ныне можно наблюдать даже в сверхкультурной Европе. Это веяние времени, демократической эры, эпохи массового общества. В том же 30-м году Ортега-и-Гассетт написал "Восстание масс", где всё то же самое, что Кайзерлинг об Америке, сказал о Европе. В соответствующие подробности мы входить не будем, но обратим внимание на один сюжет Кайзерлинга: постоянно проводимое им сравнение Америки и России. Тогда, кстати, такие сравнения вообще были модными. И тут мы касаемся самого парадоксального мнения Кайзерлинга: он говорит, что Соединенные Штаты - принципиально социалистическая страна. Мотивируется это оригинально: не социально-политическими характеристиками, а психологическим строем нации. Социализм в этом контексте - это просто социальность, умение жить в мире с окружающими, сотрудничать с ними ко взаимной выгоде. Вот эти качества присущи американцам в высшей степени.
   Интересно, что нечто подобное говорил о социализме Достоевский: он тоже выводил его возможность из психологического строя, из установки души. По Достоевскому, социализм может быть только христианским - способностью всё отдать ближнему своему. На Западе, в Европе социализм мыслится как дележка имущества, основанная на корысти угнетенных масс, - поэтому там он не удастся. Удастся он может в России, с ее христианским душевным строем.
   Как мы могли убедиться, Достоевский сильно преувеличил достоинства русской христианской души. В русском социализме действовал не христианский мотив, а так называемый рессентимент - комплекс чувств зависти, злобы и ревности. И вот что пишет по этому же поводу Кайзерлинг (тут нелишне сказать, что он был из русских, так называемых остзейских немцев, великолепно знал русский язык и понимал страну):
   "В России индивид как таковой должен умереть во благо общества. Ничего подобного мы не видим в Америке. То, чего русский социализм хочет добиться терроризмом и принуждением, в Америке происходит без всякого насилия и само собой. Поэтому там бессмысленно обуздывать частную инициативу и стремление к наживе: поскольку в психологической структуре американца в действительности доминируют социальные тенденции, его стремление к частной собственности не противоречит всеобщим интересам".
   И еще раз о том же:
   "Вспомним, что мы говорили о существенном сходстве между американизмом и большевизмом. В конечном счете и тот и другой одного духа. Но в Америке этот дух изъясняется на языке благосостояния, а в России на языке бедности. Как Россия, так и Америка являются социалистическими странами. Только в одной социализм есть система принуждения, а в другой - система свободы".
   Вообще некоторые русские параллели к сегодняшней теме - об Америке в ее новой функции строителя демократии на мусульманском Востоке - нужно всё время держать в уме, тут открывается много интересного.
   В Нью-Йорк Таймс Мэгэзин от 27 апреля появилась статья, автор которой - профессор оксфордского профессора, работающий нынче в Америке, Найлл Фергюсон; статья озаглавлена "The Empire slinks back"; при желании это название можно перевести как "Империя-недоносок" или "Империя пятится назад". Идею статьи исчерпывающе характеризует эпиграф - цитата из древнеримского философа Сенеки: "Всё, что Рим завоевывает, он заселяет".
   Так же действовала и Британская империя - наиболее могущественное образование этого рода в новой истории. Профессор Фергюсон приводит многочисленные примеры, показывающие, что в Британии были многочисленные имперские кадры и что служба в колониях рассматривалась как профессиональное призвание, пожизненная работа. Это предполагало, само собой разумеется, что колониальная оккупация соответствующих стран была долгой, продолжавшейся десятилетиями: срок, необходимый для цивилизации этих мест. Когда Британия входила в какое-либо место, у нее совершенно не было так называемой стратегии ухода - что в США рассматривается как главная задача соответствующих экспедиций, вроде нынешней войны с режимом Саддама Хусейна в Ираке.
   Вот некоторые примеры. Между 1900 и 1914 годами два миллиона шестьсот тысяч британцев покинули страну для службы в колониях. К 1957 году число имперских служащих достигло цифры шести миллионов человек. Квалификация этих кадров была исключительно высокой: так, в 1927 году из девятисот двадцати семи человек, принятых на колониальную службу, половина окончила Кембриджский или Оксфордский университеты.
   "Имперский импульс, - пишет профессор Фергюсон, - возникал при целом комплексе эмоций: расовое превосходство - да, но при этом и евангелический прозелитизм; прибыль - конечно, но также искренняя вера в то, что распространение коммерции, христианства и цивилизации было не только в интересах Британии, но и в интересах ее колониальных подданных тоже.
   Американцы, как известно, продолжают заявлять, что их присутствие в Ираке продолжится от шести месяцев до двух лет максимум. Если взять мерилом сравнения британские колониальные методы, то реалистическим сроком ухода американцев из Ирака должен быть 2043 год.
   Тут можно вспомнить опять же русское: письма Чехова по возвращении его из поездки на Сахалин, когда он побывал в одной из английских колоний - на тогдашнем Цейлоне. В письме к Суворину от 9 декабря 1890 года:
   "...я ... возмущался, слушая, как мои спутники россияне бранят англичан за эксплуатацию инородцев. Я думал: да, англичанин эксплуатирует китайцев, сипаев, индусов, но зато дает им дороги, водопроводы, музеи, христианство, вы тоже эксплуатируете, но что вы даете?"
   Тут можно возразить: да ведь и у англичан была такая каторжная колония, как Сахалин, - Австралия. Да, конечно; но можно ли сравнить нынешнюю Австралию с современным, уже советскую цивилизацию прошедшим Сахалином?
   Профессор Фергюсон пишет, что цивилизационные задачи викторианской Британской империи заключались в создании в колониальных странах рыночной экономики, юридического легального строя, сбалансированных бюджетов, твердой местной валюты, некорумпированной местной администрации, привлечения в колонии иностранных капиталов. Точно такие же задачи стоят сейчас перед Америкой в Ираке: но их не решить ни за шесть месяцев, ни даже за два года. Профессор Фергюсон пишет:
   "Суть в том, обладает ли Америка одной необходимой характеристикой, без которой невозможен империалистический проект: упорством, выдержкой. Чем больше времени я провожу в Соединенных Штатах, тем более я сомневаюсь в этом".
   Главная причина малой перспективности американских международных миссий - в нежелании американцев покидать свою страну. Соединенные Штаты не экспортируют, а импортируют людей. Подавляющее большинство живущих за границей американцев обосновывается в Европе. Казалось бы, немало их на Ближнем Востоке: 294 тысячи. Но из них две трети живут в Израиле.
   Американцы испытывают негативную идиосинкразию к самому слову империя, империализм, они не хотят брать на себя имперскую миссию. По крайней мере, сейчас их внешнеполитическая, в том числе военная, активность навязана им извне - международным терроризмом, особенно событием 11 сентября.
   Профессор Фергюсон резюмирует ситуацию следующим образом:
   "Дилемма кажется неразрешимой. Американцы склонны к мирной жизни у себя дома. Но после 11 сентября они вынуждены были столкнуться с государствами-изгоями, с террористическими режимами в надежде, что их свержение снизит вероятность будущих террористических нападений. Проблема в том, что если они предпринимают эти свои акции без убеждения и преданного энтузиазма, - они не достигнут поставленных целей. (...) Американцы должны радикально пересмотреть свою позицию по отношению к миру их окружающему. Государственное строительство в том же оккупированном Ираке лишено главной из потребных характеристик: понимания того, что управлять империей невозможно без империалистов.
   До сих пор американская империя, следуя традиции организованного лицемерия, даже не осмеливается называть себя этим именем. А коли так, сегодняшние амбициозные молодые американцы не почувствуют позыва к соответствующей службе. Их нынешний импульс: "Даже не думайте отправляться туда". Но американцы должны отправиться туда. Если лучшие и способнейшие останутся сидеть дома, замалчиваемый сегодня имперский проект так же молча кончится завтра".
   Это была статья оксфордского профессора Найэла Фергюсона в Нью-Йорк Таймс Мэгэзин от 27 апреля.
   Напрашиваются неизбежные возражения: викторианская Англия, цивилизовавшая колонии, отнюдь не была заинтересована построением в них демократии, тогда как американцы ставят перед собой именно эту задачу. Такова, во всяком случае, официальная точка зрения и соответствующая риторика. Между тем человеческий материал, с которым они сталкиваются на мусульманском Востоке, пока что не внушает даже сдержанного оптимизма в этом отношении. Иракцы как будто довольны свержением Саддама Хусейна, но присутствие американцев их раздражает. Лозунг едва ли не главный: нам не нужно ни вашей свободы, ни вашего хлеба, янки, гоу хоум! Как известно, уже начались вооруженные стычки с американцами, в которых потери несут, естественно, иракцы.